2. Немного об авторе
Я живу в типичном московском доме и в типичной московской квартире когда-то на окраине старой Москвы, а сегодня в центре города, в четверти часа ходьбы от “Белого дома”, в трех четвертях часа ходьбы от Кремля.
Это не элитный квартал высокопоставленных и высокооплачиваемых деятелей политики, науки, искусства с его особой атмосферой исключительности в разоренной и деморализованной стране. Но и не совсем уж привокзальные или окраинные трущобы, где убожество и деморализация людей, так сказать, выпирают наружу. Словом, не Елисейские поля. Но и не Гарлем (хотя по многим признакам гораздо ближе к последнему). Обычный городской квартал, типичный для всех крупных городов бывшего Советского Союза.Я принадлежу к социальной группе научных работников, которых в одной только Москве насчитывается несколько сот тысяч, а по бывшему Советскому Союзу — свыше полутора миллионов, причем все они, как лондонские клерки — на одно лицо, суровая жизнь выковала их физически и духовно очень похожими друг на друга. И даже мой формальный статус трех с лишним минувших десятилетий — научный чиновник средней руки, не
директор института, но и не рядовой служащий, руководитель исследовательской группы — разделяет в Москве несколько тысяч в точности таких же “научных полковников”, не генералов, но и не лейтенантов, капитанов, майоров от науки. Правда, за последний год, после переворота 22 августа 1991 г., судьба вынесла меня в научные “верхи”, в президиум одной из наших государственных академий, с “генеральским” статусом и с соответственными ректорско-директорскими должностями, но сегодня все настолько смешалось в прежней жесткой иерархии чинов третьеримской империи, что это уже не имеет почти никакого значения.
С другой стороны, основная масса советских научных работников, как, впрочем, и деятелей культуры, настолько близка в культурном отношении к прочему народонаселению страны, до последнего бродяги включительно, что гораздо важнее принадлежность к реально сложившемуся “советскому народу” (представители которого в самокритичном настроении именуют сами себя уничижительно “совками”), чем к какой-то социальной или национальной группе.
Иными словами, так получилось за долгие десятилетия существования Советского Союза, что эстонец и узбек, армянин и русский у нас — независимо от того, шофер ли это или генерал, — имеют гораздо больше общего между собой, чем скажем, с французским шофером русского происхождения или с американским генералом, носящим грузинскую фамилию. Это относится и к их культуре питания (а в особенности пития), и к культуре одежды, жилища, общения и к культуре труда, и к особенностям мировоззрения, морали, и к восприятию искусства (включая спортивные зрелища) или права, и практически вообще ко всему, что составляет культуру человека.Сказанным хотелось бы подчеркнуть, что автор ничем не отличается от типичного “советского человека”. Мало того, будучи гуманитарием, очень привязан к культуре, в которой вырос, и готов скорее погибнуть вместе с нею, чем эмигрировать в иную языково-культурную среду, равнозначную для него насильственному заточению в гетто или в концлагерь, даже если это будет кафедра
Гарвардского университета. Вместе с тем на международных конференциях по нескольку раз в год и на многочисленных встречах по нескольку раз в месяц легко находит общий язык (несмотря на свой далеко не блестящий английский и немецкий) со своими иностранными коллегами, причем обнаруживается настолько много точек соприкосновения в культурном отношении, что стереотипы отношения к окружающему можно считать характерными не только для советского, но и для западного интеллектуала.
Короче говоря, не отделяю себя ни по мировоззрению, ни по культуре ни от всего 148-миллионного населения России (от которого почти ничем не отличается еще столько же в других республиках бывшего СССР), ни от полутора миллиардов обитателей “первого мира”, резко отличных в данном отношении от четырех миллиардов обитателей “третьего мира” и выходцев из него. И это полагаю важным особенно отметить.
Отличия начинаются с особенностей воспитания в традициях российской интеллигенции XIX—начала XX в. (это относится ныне к быстро сокращающемуся меньшинству деятелей российской науки и искусства) и с особенностей профессионального характера.
Как и большинство представителей моей социальной группы в моем поколении, я был воспитан на русской и западноевропейской классике (причем последняя по степени влияния лишь ненамного уступала первой).
Остался привержен ей до сего дня, и лучше в тысячный раз раскрою томик Пушкина или Бальзака, послушаю Чайковского или Моцарта, посмотрю Островского или Шекспира, полюбуюсь Суриковым или Доре, постою у зданий Растрелли или Баженова, чем второй раз потянусь к чему бы то ни было “современному” — тем более оставившему равнодушным или, того хуже, разочаровавшим при первом знакомстве. У меня нет предубеждений, и я с открытым сердцем листаю очередной сенсационный детектив или “прозу жизни”, как она есть, иду на рок-концерт или пытаюсь понять прелесть “серьезной” какофонической музыки, сажусь смотреть фильм, нахватавший разных премий, или спектакль, ни на что прежнее не походяжий, стремлюсь отличить один абстракционистский холст от другого или воодушевиться примитивизмом “модерновой” живописи, отдаю должное инженерному величию стоэтажной коробки, напоминающей памятник инопланетной цивилизации, или удобству расселения тысяч семей в многоквартирном стандартном доме вместо одной, которая могла бы поселиться на том же участке земли в коттедже — но сердце остается холодным и голова вновь обращается к классике, чтобы заставить его биться сильнее.
Что касается профессии, то прошу принять во внимание, что на протяжении целых сорока лет я систематически (и очень интенсивно) изучал научную информацию по очень широкому кругу перспективных проблем — от социальных аспектов научно-технического прогресса до социальной организации труда и быта, образования и культуры, борьбы за сохранение окружающей среды и общественного порядка и т.д. Мне досконально известно, зачем две тысячи лет назад устраивались гладиаторские бои, а сегодня — футбольно-хоккейные матчи, не говоря уже о боксе и конкурсах красоты. Поэтому не могу быть болельщиком, даже если бы был более азартным. Мне досконально известно, почему государство жестоко преследует сильные наркотики типа опиума или кокаина, но поощряет потребление слабых наркотиков типа алкоголя и никотина. Поэтому не могу быть алкоголиком или затянуться сигаретой, даже если бы испытывал склонность.
(Мы специально обратимся к этим сюжетам в следующей главе, а пока рекомендую читателю в виде развлечения самому задуматься над этими “зачем” и “почему”.) Мне досконально известно, каким образом сложилась современная европоцентристская культура и по каким причинам ей не суждено пережить XXI в., не изменившись самым радикальным образом. Поэтому я с пониманием отношусь и к детективу, и к фантастике, и к рок-концертам, и к какофониям, и к “фильмам ужасов”, и к случке на театральных подмостках, и к “черному квадрату на белом поле”, и к подражанию взрослых рисунку 5-летнего ребенка, и к необходимости экономить сверхдорогую землю в центре крупного города, и к необходимости увеличить пропускную способность того илииного средства транспорта (с пониманием — в смысле: “зачем”, “почему” и “отчего”). Но не могу воспринимать все это иначе — даже независимо от того, нравится или не нравится — чем своего рода панихиду по еще не умершему, но уже умирающему.
Читатель, видимо, заметил, что на всем протяжении предшествующего изложения автор старательно держится в рамках той формы общественного сознания, которая именуется наукой, и не пересекает той демаркационной линии, которая отделяет последнюю от другой формы общественного сознания, именуемой верой (не обязательно религиозной). В нашем изложении, надеюсь, нет ни грана эзотерического, и хотя некоторые дружественные мне представители оккультно-мистических мировоззрений, знающие, как создавалась эта книга, уверяют меня, что моей рукой водило нечто сверх моего собственного разума, мне ничего такого не известно, и я очень прошу избегать всяких спекуляций на эту тему, принимать мои аргументы отнюдь не на веру, а лишь после того, как они будут критически восприняты разумом читателя — позитивно или негативно, безразлично.