ПРЕДЫСТОРИЯ ПРОБЛЕМЫ ЭВОЛЮЦИИ АДАПТАЦИЙ

В данной главе обсуждаются вопросы, имеющие отношение не только к предмету нашего исследования, но и весьма существенные с точки зрения методологии историко-научных исследований вообще.

ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Для историка науки вопрос о постановке проблемы является чрезвычайно важным. К сожалению, в историко-методологической литературе данному вопросу уделяется мало внимания, хотя в каждом отдельном случае его решение оказывается далеко не простым. При определении того, действительно ли была поставлена проблема, может быть учтено много частных обстоятельств, но существуют и общие методологические принципы, поиски которых составляют неотъемлемую задачу исторического исследования.

Вопрос о постановке проблемы включает в себя комплекс задач, которые историку науки необходимо решить, чтобы составить представление о том, кем, когда и в какой форме была впервые выдвинута интересующая его проблема. Каждый из этих моментов может составить целую исследовательскую программу.

Когда речь идет об авторе постановки проблемы, требуется показать его как историческую личность, а также содержание творческого процесса, включающего в себя широкий диапазон исторических нюансов: от психологии научного поиска до общения с другими людьми и деталей бытовой жизни. Решение данного вопроса может лежать и в плане дискуссии о приоритете, что также бывает немаловажно для истории науки. , С ответа на вопрос о времени постановки проблемы начинается датировка ее истории.

Пожалуй, наиболее существенным является третий момент, связанный непосредственно с постановкой проблемы. Здесь мы касаемся очень существенной для исследования проблемы методологической стороны. Дело в том, что постановки проблемы в чистом виде не существует. Всякая постановка научной проблемы должна заключать в себе одновременно и вариант ее решения. В данном случае неважно, представлено это решение гипотезой, которая подтвердится позднее, или же сразу выдвинуто в форме теории, т. е. системы положений, доказанных логически и фактически, в том числе экспериментально. Следовательно, единственным надежным критерием для ответа на вопрос, была ли данным ученым действительно поставлена проблема или его следует относить лишь к числу предшественников, является формулировка и принципиальное решение проблемы. Конечно, проблема может быть сформулирована и интуитивно, но тогда ее научную ценность можно определить только ретроспективно, после накопления достаточного числа доказательств. Далее мы покажем, что отмеченный выше критерий помогает ВЫЯСНИТЬ и до сих пор спорный вопрос о том, кому отдать приоритет в постановке проблемы эволюции адаптаций.

Все отмеченные выше методологические аспекты, связанные с вопросом постановки проблемы, отчетливо прослеживаются на примере интересующей нас проблемы.

Учение о предустановленной гармонии Лейбница строилось по существу на аристотелевских тезисах о соотношении двух начал — души и тела, о существовании двоякого рода причин — действенных (causa officiens) и конечных, или целевых (causa finalis). Лейбниц восторгается, что он соединил Платона с Демокритом, Аристотеля с Декартом, схоластиков с представителями новой философии, и видел в этом синтезе апофеоз философской и естественнонаучной мысли. В своей «Критике способности суждения» (1790 г.) Кант (Kant, 1839) провозгласил тезис о том, что в организмах все является одновременно целью и средством, чем определил формулировку Кювье принципа корреляции частей (Канаев, 1976, с. 65) в качестве последней надстройки на здании телеологии в додарвиновский период.

Наряду с идеалистической линией в объяснении органической целесообразности, зародившейся в недрах античной натурфилософии, в тот же период сформировалось и материалистическое направление. Однако все попытки разгадать проблему целесообразности сводились, с одной стороны, к постулированию принципа изначальной целесообразности, с другой — к механистическому пониманию происхождения приспособлений через прямое влияние внешней среды или усиленное функционирование органов.

Ч. Дарвин. Вот почему додарвиновский период в исследовании эволюции адаптаций мы называем предысторией проблемы.

ЭЛЕМЕНТЫ РАЦИОНАЛЬНОГО РЕШЕНИЯ ПРОБЛЕМЫ ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТИ В АНТИЧНОМ МАТЕРИАЛИЗМЕ

И ТЕЛЕОЛОГИИ

Рассмотрение первого — додарвиновского этапа в исследовании эволюции адаптаций нельзя обойти без обсуждения вопроса о том, с какого момента датировать его начало. Принципиальный характер этого вопроса упирается в отсутствие единого мнения о времени зарождения эволюционной идеи вообще, поскольку понятно, что определять начало изучения эволюции адаптаций вне связи с возникновением эволюционизма значило бы нарушить логику исторического повествования. Многие авторы, большинство из них следуя традиции, усматривают зарождение эволюционной идеи, в том числе и представлений об органической целесообразности в античной натурфилософии и даже в писаниях древнеиндийских и древнекитайских мыслителей (Берг, 1922; Берман, 1966). Высказывания Эмпедокла, Демокрита, Лукреция приводятся в качестве несомненных истоков эволюционной мысли более чем двухтысячелетней давности. Другие считают началом подлинной истории эволюционизма уже четко сформулированные и фактически обоснованные идеи трансформизма середины XVIII в. (Тюйе, 1982).

Дискуссия эта не может иметь окончательного исхода, поскольку один историк несомненно найдет в трудах древних мыслителей элементы подлинного эволюционизма, а другой не согласится квалифицировать в качестве таковых наивные, на его взгляд, представления столь далекого времени. Неразрешимость этой дискуссии хорошо видна на отношении к высказываниям древних по поводу целесообразности строения и функций живых существ и происхождения этой целесообразности.

Известно, что линия материалистической философии, ведущая начало от ионической школы и далее через воззрения Эмпедокла и Демокрита, завершается в античный период выступлением Лукреция Кара. В знаменитой поэме «О природе вещей» им ясно сформулирована идея развития материального мира в форме возникновения и смены качественно новых состояний. Под таким углом зрения развиваются древнеримским материалистом взгляды Эмпедокла о гибели неприспособленных существ и сохранении организмов, способных обеспечить себя и потомство пищей и защитой от врагов. Существует мнение, что Лукреций более основа-

4 А. Б. Георгиевский 49 тельно развил идею отбора, освободив от примитивизма понимание роли случайных изменений у Эмпедокла (Берман, 1966).

Не подвергая сомнению материализм античных мыслителей в понимании первичности бытия, развития природы, в том числе органического мира, следует обратить внимание и на элементы непоследовательности в трактовке ими жизненных явлений. В старом предисловии к «Анти-Дюрингу» Ф. Энгельс отмечал, что в древнегреческой философии содержались «в зародыше, в процессе возникновения, почти все позднейшие типы мировоззрений». Если исходить из классического положения о том, что уже в античной философии сформировались материалистическая и идеалистическая линии, приведенные слова Энгельса относят данное положение и к представлениям Лукреция. Нам уже приходилось отмечать, что в высказываниях древних материалистов присутствовали элементы преадаптацибнистских идей, которые можно расценивать как выражение идеалистической телеологии (Георгиевский, 1974). С одной стороны, Лукреций резко критиковал аристотелевское понятие цели как способ объяснения происхождения совершенных органов. Неправильно считать, например, что

. . . глазам дарованы ясные взоры,

Чтобы могли мы смотреть.

(О природе вещей, 4, с. 824—825).

С другой стороны, он в нескольких местах поэмы подчеркивал мысль, что возникновение органов предшествует их функционированию. Характерно в этом отношении такое, странное для материалиста умозаключение:

До зарождения глаз ведь и зрения не было вовсе.

До появления на свет языка не было и речи,

Но несомненно возник он значительно ранее слова.

Уши задолго еще появились, как первый

Звук был услышан, и все, одним словом, отдельные члены

Существовали уже, я уверен, до их применения.

(Там же, 4, с. 838—842).

В данном высказывании ясно выражена идея о предсуществовании формы (органа) до ее функции, которая и составляет методологическую основу концепции преадаптационизма. Поэтому нельзя согласиться с мнением, что Лукреций «резко выступает против всякой телеологии» (Берман, 1966, с. 23). Вместе с тем

наше суждение может быть ошибочным, если принять, что Лукреций имел в виду сформирование всех перечисленных органов в эмбриогенезе, а уже затем их использование в постнатальный период. Именно в таком духе, как увидим ниже, трактовал целесо-образность У. Пейли и пытался аргументировать ею мудрость творца. Однако Лукреций не оставил ничего определенного на этот счет, а поэтому и комментарии его высказываний по поводу целесообразности могут быть полярно произвольными.

Изложенный материал затрагивает очень важную для историка науки проблему — проблему предшественников создателей принципиально новых научных теорий. В более широком плане эта проблема касается преемственности в развитии науки и как таковая должна обсуждаться в литературе по методологии научного познания.

Как видим на примере самых ранних предтечей дарвинизма, проблема предшественников не так проста. Раздвоение точек зрения по вопросу о том, были ли античные натурфилософы предше-ственниками Дарвина, заслуживает внимания тем, что здесь четко обозначен предмет спора. Речь идет о главной компоненте дарви-новской теории — идее естественного отбора и органически свя-занном с ней принципе целесообразности живых существ. В самом же широком смысле, как это изложил Дарвин в историческом v очерке, к своим предшественникам он относил всех, кто принимал и развивал идею изменяемости видов во времени, т. е. идею эволюции (Райков, 1956, с. 7). Если рассматривать проблему предшественников Дарвина с этой точки зрения, то можно сделать вполне определенный вывод: ни один из мыслителей древности не высказывался о преемственной изменяемости видов, исторического превращения одного вида в другой или происхождения их от общего предка.

Таким образом, несмотря на отсутствие элементов подлинного эволюционизма в сочинениях античных материалистов, ими была высказана идея о приспособленности организмов к среде и даже мысль о происхождении целесообразной организации через борьбу за существование и отбор. Однако об эволюции приспособлений во времени не было речи и не могло быть в силу неразвитости еще эволюционного мышления вообще.

В заключение краткого обзора мнений по вопросу о самых ранних предшественниках дарвинизма и родоначальниках принципа органической целесообразности остановимся на взглядах Аристотеля — общепризнанного основоположника телеологиче-ского истолкования целесообразности в живой природе.

51

4’

Начнем с констатации того факта, что до сих пор нет единого мнения, считать ли Аристотеля если не основоположником, то хотя бы сподвижником эволюционной идеи. Разночтения в трактовке высказываний Аристотеля по поводу развития организмов вызвали даже специальную публикацию Г. Торрея и Ф. Фелина под названием «Был ли Аристотель эволюционистом?» (Тоггеу, Felin, 1937).

Прошло полвека, появились новые комментарии Аристотеля, среди которых увеличилось число отрицающих его причастность к эволюционизму (Берман, 1966;, Шмальгаузен, 1969; Рубайлова, 1981). Несмотря на ряд глубоких обобщений о постепенном усложнении организации животных («лестница существ»), о род-стве организмов, наблюдаемом в сходстве стадий эмбриогенеза, косвенно свидетельствовавших в пользу идеи эволюции, Аристо-тель, конечно же, был далек от этой идеи. Исходя из общей философской позиции, причину изменения материальных тел он усматривал в изначально присущей ей внутренней цели — телосе. Считается, что выдвинутый Аристотелем принцип целевого развития положил начало идеалистической телеологии. В качестве стереотипного заключения на данный счет можно привести такие слова: «Это учение об изначальной целесообразности строения и отправления организмов, о гармонии природы как доказательстве наличия высшей цели в течение более чем двух тысяч лет впоследствии служило опорой религиозно-метафизическому мировоззрению» (Берман, 1966, с. 18). Автор цитируемых слов справедливо отмечает отрицательное влияние высокой авторитетности телеологического учения Аристотеля на развитие биологии, вплоть до середины XIX в. Однако посмотрим, насколько виновен в этом сам Аристотель.

Если проанализировать высказывания Аристотеля о целесообразности, учитывая его не только как мыслителя-философа, но и биолога, их можно прочитать в несколько ином контексте, чем это до сих пор принято. Аристотель критикует вульгарные представления Эмпедокла о случайном выживании удачных творений природы за счет гибели «быкорожденных мужеликих» монстров (Аристотель, 1981, с. 97—98). Для него подобные вымыслы неприемлемы именно в силу того, что любой процесс возникновения нового качества должен иметь свою причину, иметь свое начало и завершение. И здесь очень важно подчеркнуть мысль Аристотеля о том, что сама природа есть причина ее движения (развития), и притом в смысле «ради чего» (там же, с. 100).

Выражение «ради чего» часто фигурирует в естественнонаучных сочинениях Аристотеля и в общей форме означает целевой характер развития. Детерминизм аристотелевой философии можно понять, если связать его с представлениями самого Стаги- рита о природе как «самоорганизующейся целесообразности». Будучи глубоким наблюдателем, Аристотель правильно подметил целевой характер процессов эмбриогенеза: из «семени» данного вида формируется особь именно данного вида, а не случайное существо, как это следует из фантастических рассуждений Эмпе-докла. Здесь у Аристотеля четко прослеживается синтез префор- мистских и эпигенетических представлений (Balls, 1923), сам факт которого был осознан лишь в недавнее время (см.: Камшилов, 1967). Индивидуальная жизнь организма имеет свое начало (зарождение) и свой предел, а это «окончание движения» и есть «ради чего», т. е. цель существования. Аристотель поясняет это положение шутливым высказыванием одного поэта: «Достиг кончины, ради которой родился». Но здесь же он добавляет, что цель есть не всякий предел развития, но наилучший, самый совершенный (Соч., 1981, т. 3, с. 86). Этот вывод хорошо демон-стрируют разные органы животных и растений, всегда функционирующие с какой-то пользой для организма. Растения образуют листья ради плодов, корни растут вниз ради питания. Целесообразно поведение паука, который вьет паутину, или ласточки, строящей гнездо, и эта целесообразность определяется опять-таки самой природой (там же, с. 99), аналогично тому, как целесообразна деятельность человека при постройке дома или создании произведений искусства.

Таким образом, мы видим, что органическую целесообразность Аристотель рассматривает как объективное свойство, как сущностный признак организмов и полностью отрицает сознательный характер целесообразности. В ходе анализа размышлений Аристотеля по поводу органической целесообразности мы приходим к такому же выводу, который был сделан В. Асмусом (1975, с. 34) в оценке аристотелевой телеологии в целом: «Только у Аристотеля телеология впервые становится последовательно объективной». Полезность же предметов для самого человека является чисто случайной. Следовательно, Аристотель гораздо глубже смотрел на природу целесообразности, в том числе и организмов, чем спустя более двух тысяч лет представляли себе сторонники антропоморфической телеологии типа X. Вольфа, согласно которой, по образному выражению Ф. Энгельса, мыши созданы, для того чтобы быть пищей для кошек, и т. д.

Итак, Аристотель показал объективный характер органической целесообразности. Однако, обдумывая факты целевого программированного характера онтогенеза, он лишь констатировал адаптивность организации живых существ и даже не пытался объяснить происхождение и эволюцию приспособлений. В этом отношении Эмпедокл, которого критиковал Аристотель, был, конечно, хотя и наивнее, но намного прозорливее.

В контексте приведенных выше рассуждений вполне справедливо звучит вывод М. Г. Макарова (1974, с. 68): «Таким образом, философия Аристотеля дала не только пищу расцвету враждебной научному познанию телеологии, но и при определенных условиях выливалась в материалистический детерминизм».

Одним из проявлений материалистического детерминизма У великого мыслителя и были представления об органической целесообразности, выводимые из реальных факторов приспособленности организмов и закономерно целевого (программированного, или «эквифинального», по выражению Л. Берталанфи) формирования полезных признаков в ходе индивидуального развития. Эти рациональные мысли нашли свое развитие намного позднее у отцов эмбриологии XVIII в. X. Пандера, К. Вольфа,

К. Бэра (см.: Бляхер, 1955). Доминирующим же на протяжении более двух тысячелетий было искаженное в целях религиозного мировоззрения толкование аристотелевских трактатов о целесообразности как об изначально данном природе свойстве. Имманентный характер телеологии Аристотеля его последователи пытались закрепить в специальном термине — causa finalis (принцип конечных причин).

Принцип конечных причин исключал возможность его истолкования в эволюционном духе. Не случайно поэтому он получил признание и дополнительные «эмпирические» доказательства у сторонников креационизма, яркими представителями которого были Ж. Кювье — крупнейший естествоиспытатель и У. Пейли — известный богослов, комментатор биологических фактов в духе теологии. На примере этих авторов, хотя и столь разных по профилю своей деятельности, можно показать справедливость следующего вывода: «В XIX в. рассмотрение вопросов целесообразности и гармонии в природе приобретает все более предметный характер, а их изучение переходит из сферы натурфилософии в область конкретных биологических исследований» (Назаров, 1984, с. 29). Конечно, вклад в развитие науки, сделанный Кювье, несравним с богословскими рассуждениями Пейли, но и того, и другого объединяла общая телеологическая позиция. Однако ошибочность методологических установок не помешала первому сделать ряд крупных обобщений, а второму подметить некоторые интересные особенности в области изучения адаптаций.

Принцип конечных причин Кювье называет вульгарным (см.: Канаев, 1976, с. 82), имея в виду, по-видимому, его интерпретацию средневековыми схоластами, извратившими объективно-телеологическую трактовку Аристотеля. Кювье предлагает другое название — «закон условий существования». Этот «закон» был воспринят потомками как подтверждение того, что в понимании органической целесообразности его автор стоял на позиции идеалистической телеологии. В действительности, как нам представляется, это не совсем так. Напомним, что эта форма телеологии не совпадает с объективной телеологией, например того же Аристотеля. Идеалистическая телеология предполагает наличие нематериали- зованной цели развития и потому совершенно не объяснимой, а чисто постулируемой. Объективная телеология исходила из реальных фактов программированности эмбриогенеза и заключала в себе вполне рациональный момент. Кювье же, безусловно, был представителем объективной телеологии, о чем можно судить по той интерпретации, которую он давал сформулированному им знаменитому принципу корреляции: «Ни одна из этих частей /органов — А. Г.) не может измениться без того, чтобы не изменились другие, и, следовательно, каждая из них, взятая отдельно, указывает и определяет все другие» (Кювье, 1937, с. 130).

Принцип условий существования Кювье довольно часто рассматривался рядоположенно с принципом корреляции частей (например, Поляков, 1941, с. 141; Яблоков, Юсуфов, 1981, с. 17). В действительности первый из этих двух принципов означает, согласно Кювье, невозможность существования частей организма вне их теснейшей связи, как это наблюдается у тел неоргани-ческой природы. Именно эта идея и была развита Кювье в прин-цип корреляции, как справедливо отмечал И. И. Канаев (1976, с# 65). Закон условий существования и принцип корреляции — это по существу одно и то же. Взаимозависимость частей в целостном организме обеспечивает возможность его выживания, а это и имел в виду Кювье, употребляя выражение «конечная цель». Что это именно так, видно из определения, которое он дает принципу корреляций: «Всякое организованное существо образует целое, единую замкнутую систему, части которой соответствуют друг другу и содействуют, путем взаимного влияния, одной конечной цели» (там же). Таким образом, Кювье был далек от мысли приписывать целесообразность действию какого-то финалистиче- ского начала, имманентно присущего организму, как это принято обычно считать. Он просто констатировал сам факт приспособленности и совершенно правильно рассматривал его с позиции принципа корреляции, что впоследствии было зафиксировано в понятии «коадаптация» частей целостного организма.

В связи со сказанным вряд ли можно согласиться и с тем, что Кювье, будто бы следуя Аристотелю, выводил принцип «конечных причин» из примата функции над формой (Поляков, 1941, с. 141). На самом деле функциональный подход он использовал, как и Аристотель, для классификации органов. Кювье можно причислить к сторонникам методологии научных исследований, получившей позднее название позитивистской. Его не интересовали выводы, поднимающиеся над фактами в такой степени, что их можно было трактовать неоднозначно и даже произвольно. Принцип корреляции частей (коадаптации) есть непреложный факт, и констатации этого достаточно, для того чтобы не ссорить науку с религией. Что же касается ссылок Кювье на Бога, они объясняются, по-видимому, субъективными причинами (высоким его положением в обществе и приверженностью к идеологии правящих классов).

Положительным моментом в творчестве Кювье было указание также на синэкологический характер некоторых адаптаций, в частности на коадаптированность системы «хищник—жертва». Напри- меР, ласточки не могут существовать без насекомых, что является подтверждением широкого биологического значения открытого нм принципа корреляции. В соответствии с этим принципом Кювье логически пришел к правильной мысли о том, что между °рганизацией живых существ и условиями среды не может быть

полной гармонии. Нарушения коррелятивных систем делают организм нежизнеспособным, следовательно, органическая целесообразность имеет относительный характер — положение, составившее одно из фундаментальных оснований дарвиновской теории отбора.

Таким образом, сформулированный Кювье принцип коадапта- ции и примененный им как к организменному, так и надорганиз- менному уровням, означал крупное достижение в исследовании проблемы адаптации. Однако антиисторизм позиции Кювье препятствовал возможности эволюционного объяснения коадаптиро- ванности живых систем.

Устои идеалистической телеологии оказались намного прочнее материалистических представлений об эквифинальности индивидуального развития. Особенно понятно это можно продемонстрировать на примере «естественной теологии» У. Пейли, что и необходимо сделать по двум обстоятельствам. Во-первых, считается, что Пейли был «мало оригинальным» писателем, лишь способствовавшим распространению так называемой «натуральной теологии»; согласно последней приспособленность организмов есть результат деятельности Бога по заранее продуманному плану и в соответствии со средой, в которой данный организм будет существовать (Соболь, 1957, с. 210). Во-вторых, известно отношение самого Дарвина к аргументам Пейли о божественном происхождении приспособленности организмов и постепенном преодолении им этой ошибочной позиции, о чем подробнее будет сказано в разделе, посвященном Ч. Дарвину. Остановимся теперь кратко на рассуждениях Пейли и посмотрим, насколько он был заурядным пистателем, если смог оказать влияние на мировоззрение молодого Дарвина, на его веру в божественную телеологию. Попытаемся перенестись своим воображением в начало прошлого века и войдем в роль телеологически мыслящего человека той эпохи, хотя нам и трудно это представить. Только при таком условии можно максимально приблизиться к пониманию позиции, занимаемой противниками материализма по проблеме органической целесообразности.

Уильямс Пейли (W. Paley), английский теолог, известный своей деятельностью на поприще защиты и пропаганды богословия. Главный его труд «Натуральная теология» опубликован в 1802 г. (2-е изд.— 1836 г.). Аргументы, приводимые Пейли в оправдание преднамеренного (божественного) происхождения приспособительных признаков организма, оказывали существен-ное влияние на мировоззрение естествоиспытателей. Эти аргументы не привлекали как-то внимания историков, а вместе с тем уже сами по себе они заслуживают рассмотрения и, кроме того, показывают уровень знаний по проблеме органической целесообразности почти накануне выступления Ч. Дарвина. «Я могу с трудом представить себе, — писал в 1836 г. Пейли, — более высокое доказательство прозорливости божественного намерения, чем приготовление (preparation), т. е. предусмотрение вещей

анее, которые не используются до тех пор, пока не пройдет рачительный отрезок времени: для этого же предполагается 3 ерцание будущего, на что способен только рассудок (intelligence)» (Paley, 1836, p. 308). Пытаясь доказать мудрость Творца ссылками на целесообразность в строении и функционировании организмов, Пейли привлек много фактов, свидетельствующих о существовании наряду с обычными приготовлениями также органов и способов поведения, проявляющих свое полезное назначение лишь в будущем. К их числу относятся системы и отдельные органы, которые полностью формируются в эмбриогенезе, а начинают функционировать после рождения. Приспособление такого типа Пейли называет «проспективными изобретениями» (prospective contrivances). Примером могут служить молочные зубы мле-копитающих, которые закладываются в деснах, но прорезаются и начинают использоваться лишь после прекращения выкармли-вания молоком. То же самое относится к органам лактации, подготавливаемым к функционированию еще до появления потом-ства. Причем молочные железы выделяют экскрецию, единствен-ную в своем роде, неповторимую «ни для какой кулинарии». Количество сосков в среднем пропорционально числу детенышей, о чем легко можно судить при сравнении свиньи, кошки и коровы. Такой сложный орган, как глаз, полностью формируется у плода еще в утробе матери и сразу в готовом виде используется после рождения. То же самое можно сказать о легких и других органах, существование которых объясняется лишь с точки зрения их предназначения (predistination) для будущего (ibid., р. 315).

Собранные Пейли факты ж предварительного формирования в эмбриогенезе органов с полной готовностью для использования после рождения представляли собой несомненный интерес для эволюциониста. Их происхождение невозможно было объяснить ни гипотезой прямого приспособления, ни упражнения, так как формирующиеся внутри организма матери органы лишены непо-средственного контакта со средой и еще не выполняют своих по-лезных функций, т. е. не упражняются.

Приведенные Пейли факты своего рода «предварительного» приспособления относятся к области явлений, именуемых «потенциальными функциями». «Понятие „потенциальная функция", — пишет Л. Я. Бляхер (1962, с. 144), — имеет совершенно точный смысл. Оно обозначает готовность органа к осуществлению функции, не реализуемой до поры до времени вследствие отсутствия необходимых условий». Адаптивность стадий эмбриогенеза нашла объяснение в теории филэмбриогенеза А. Н. Северцова.

Из анализа приведенных материалов можно сделать еще один вывод. Телеологические трактовки целесообразности исключали возможность постановки вопроса о «предварительном» приспособлении как вполне объективном пути создания адаптаций. Не находим мы высказываний, которые бы свидетельствовали, что в Додарвиновский период уже был подмечен факт преадаптации как реального явления.