Логика и страсть

Название серии этих историко-антропологических исследований указывает на противостояние духа и тела, с которым по-разному об­ходились в течение цивилизационного процесса. Угроза человеку, ка­залось, исходит со стороны тела и его недостаточности, и потому его нужно дисциплинировать и тренировать.

Противостояние логики и страсти пронизывает тело и чувства че­ловека. При этом возникает вопрос, какую роль играет тело в процес­сах цивилизации, в культуре, в культурологических науках, и какой вклад в самопонимание эпохи вносит противостояние между телом и помыслами. Различия в толковании тела весьма значительны; то же самое относится и к уму, их отношению друг к другу и их роли в совре­менности. Попытка понять ум и тело наталкивается на противоречия, парадоксы и антиномии. В рамках поисков неизбежно наталкиваются на душу, которая ускользает от материальности тела и его страстей, а также от инструментальной хватки логики. Вместо этого душе прису­ще нечто трансисторическое, направленное поверх человека и вещей и указывающее на религию и трансцендентность. Священное, точно так же как и душа, является непреходящим, только его вытесняют или замещают. Оно сопротивляется однозначности, оно ужасно и вос­хитительно, амбивалентно и парадоксально. От его имени создаются, разрушаются и трансформируются общественные структуры.

Священное манифестирует себя в мерцании прекрасного и в судь­бе любви. И прекрасное также нельзя однозначно зафиксировать; оно блистательно, мимолетно и захватывающе. Любая попытка овладеть им, разрушает его; оно указывает на не-тождественное. В прекрасном бесконечное выражается в конечном. Искусство и любовь, страсть и эстетический опыт наслаиваются друг на друга.

Парадигмы антропологии

ся в зоне конфликта между институционализацией и страстью. Так любовь становится предметом антропологической рефлексии.

В любви и прекрасном приобретается опыт другого времени, но это время не линейное, отмеряющее повседневность. Это опыт време­ни, сконцентрированного в одном мгновении (kairos), опыт, открыва­ющий новые размерности жизни. Время — одно из центральных усло­вий, конституирующих человеческую жизнь. Во времени проявляют себя и изменяются тело и органы чувств, душа и священное, прекрас­ное и любовь. Интересны одновременность неодновременных и неодно­временность одновременных событий и возникающая вследствие этого плюральность времен. Изучение гетерогенного опыта времени ставит вопрос об отношениях языка, воображения и молчания. Какую роль играет молчание для речи и для опыта времени? Мы говорим в на­дежде овладеть вещами, о которых мы говорим. Но это не удается. Но мы говорим вопреки этому приносящему разочарования опыту. Мы не в состоянии выдержать невозможность распоряжаться окружающим миром и пытаемся с помощью речи заставить замолчать тишину.

В последующем будут обозначены семь тематических направлений, на которых в первые десять лет сконцентрировались исследования по исторической антропологии. В результате этих зондирующих ра­бот образовалось целое поле культурологических исследований. Речь идет о:

— возвращении тела и утрате полноты ощущений;

— угасающей душе;

— священном;

— мерцании прекрасного;

— судьбе любви;

— умирающем времени;

— молчании.

Возвращение тела и утрата полноты ощущений

Так же как в Философской антропологии, в исторической антро­пологии тело является исходным пунктом исследования.

Глава 5. Историческая антропология

91

не могут свыкнуться с рациональностью и логикой цивиизационно-го процесса и усиленно требуют внимания. В то же время манипуля­ция телом в медицине протезов и в «биоинженерии» достигает новых высот. В средствах коммуникации также опробуют новые формы ре­презентации, фрагментации и манипуляции телом. Рост психогенных, социогенных болезней, числа суицидов, возрастание потребления нар­котиков следует понимать как сопротивление этим тенденциям разви­тия. Чем более настойчиво проявляются непреднамеренные побочные действия рационализации и абстрагирования, тем более очевидна в дисциплинировании и контроле редукция многообразия тела и чувств. Вследствие этого противоречивость и комплексность тела вновь ока­зывается в поле зрения7.

В ходе истории сформировались различные формы и образы те­ла. Тело как человеческое тело было конституировано в греческой Античности в сравнении с телом богов; женское, как и мужское, те­ло формируется из полового различения и в специфическом половом распределении власти; как целостность, отражающая микрокосм, оно формируется по аналогии с макрокосмом. Каждый образ тела опреде­ляется контекстом, в котором тело приобретает свою форму, на него влияют представления, символическая и знаковая системы, а также деятельность человека8. Важную роль в его оформлении играет наси­лие. Без него невозможно никакое формообразование; оно вызывает формирование или деформацию тела. Иной раз оно действует под фи­зическим принуждением, другой раз — на символическом или вообра­жаемом уровне. Целью насилия является сокращение многообразных форм тела до тела индивида, по возможности однозначно определен­ного и общественно полезного9.

Подчинить человека всегда означает также подчинить его тело. Как это происходит, можно увидеть в формах трудового процесса, в сфере сексуального и в образах болезни10. Согласно тезису Ницше, че­ловечество никогда не страшится жестокости11, если речь идет о том, чтобы сделать себе зарубку на память. Возникающие раны и шра­мы несут в себе историю цивилизации. Они подтверждают, что нет тела как природной «субстанции», как «обители чувственности», как «гаранта аутентичности». Скорее такие якобы «природные» качества тела обусловлены также исторически и социально, как и невинность, греховность, эстетическое значение и проч.

В ходе истории постепенно развиваются различные представления о теле, которые влияют на работу над реальными телами. Так, напри­мер, в производстве тела рабочего задействованы многие механизмы

92

Парадигмы антропологии

Глава 5. Историческая антропология

93

управления и контроля12. К ним относятся принуждение к распорядку дня13, дисциплинирование аффектов и машинизация14. Они вылива­ются в экономию самопринуждения, важными предпосылками которо­го являются изоляция тела, расчетливая «дальновидность» и страте­гии закалки раннебуржуазного воспитания. Сексуальное тело —также историко-социальный продукт15, в который вписаны отношения вла­сти. В теле совершают свою работу важные механизмы морализиро­вания и самоконтроля. На него воздействуют процессы вербального и образного представления16. Тело становится поверхностью, через кото­рую буквально изливаются потоки желаний. Процесс разрешения сек­суального в образе в предельной форме являет нам порнография17. Те-

1 Я

мой исторической антропологии становятся также ощущения тела . Они обеспечивают человеку чувственную достоверность мира и себя самого и тем самым участвуют в передаче смысла. «Актуальное бытие чувственного восприятия — и вместе с тем чувственное восприятие во­обще— это переживание со-бытия, распространяющегося и на субъект и на предмет. Не у воспринимающего есть восприятия, но поскольку он воспринимает, он обретает самость»19.

В связи с распространением новых медиа и ускоряющимся тем­пом жизни заявляют о себе заметные изменения в обращении с ощу­щениями. В этих процессах нарастает разделение между «дальнодей-ствующими» органами чувств — глазом и ухом — и смещенными на пе­риферию социума, в сферу приватного «близкодействующими» чув­ствами—вкусом, обонянием, осязанием. Особенно значительное воз­действие на человеческое тело и на совокупность чувств оказывает зрительное восприятие. Но для опыта себя и опыта коммуницирую-щего сообщества, как и прежде, более важным является слух. Суще-ч ственную роль чувств для исторической антропологии можно проде­монстрировать на примере зрения и слуха.

Глаз, «выбрасывающий нас далеко вовне»20, можно понимать как орган чувств, доносящий до недр тела предметы и людей, располо­женные вне тела. Мир схватывается «глазом». ,В зрении «чувственная поверхность собственной плоти» (Плеснер) познает чужое. Зрение на­правлено на предметы и на других людей, оно совершает выбор из визуального поля. Это движение обращения и фокусирования при од­новременном отгораживании и отграничении. Зрение обозревает рас-

стояние между людьми и вещами, но одновременно в восприятии удер­живает дистанцию. Оно устанавливает «удаленность близости» и в этом родственно процессам социального абстрагирования. С помощью зрения человек познает не только видимое, но и себя как видящего. «Загадочность моего тела основана на том, что оно сразу и видящее и видимое. Способное видеть все вещи, оно может видеть также и само себя и при этом признавать в том, что оно видит "оборотную сторону" своей способности видеть»21.

С ростом функциональной нагрузки на глаза зрение стало веду­щим ощущением нашей культуры22, его функция контроля и само­контроля ведет к ограничению его многосторонности.

Этому зрению, предрасположенному к контролю и объективности, противостоит зрение, движимое желанием, в нем глаза не подчиняют­ся воле, а утверждают свою самостоятельность и понуждают челове­ка уступить их свободному поиску. Желание взгляда сводит субъек­та к «означающей зависимости» (Лакан). Еще более Отчетливо, чем во фрейдовской интерпретации песочного человека Гофмана, которую Фрейд развивает в своем тексте Жуткое (1919), где он усматривает в глазе символ фаллоса24, эротически-сексуальный характер глаза и зрения становится темой у Батая в Истории глаза25. Здесь глаз вы­ступает в различных констелляциях: то как символ вагины, то как символ ануса или рта. Он указывает на желание присоединения, кото­рое должно преодолеть конечность жизни. Эротическое желание как «согласие на жизнь до смерти» захватывает зрение.

Другая форма видения, при которой не получают своего осуществ­ления претензии на власть и контроль по отношению к предметам, а также видимое не приносится в жертву индивидуальным пристра­стиям, получила развитие у Гете в его естественно-научных штуди­ях, а именно умозрение, играющее важную роль для эстетического видения. Его принцип сформулирован в следующей максиме: «Полу­чившее форму тут же вновь трансформируется, и мы, если мы хотим

94

Парадигмы антропологии

Глава 5. Историческая антропология

95

"1

достичь хоть мало-мальски живого созерцания природы, должны ве­сти себя так же подвижно и пластично, по ее примеру, в котором она нам предшествует»26. Цель умозрения не в том, чтобы достичь по­зиции, с которой можно объективно и дистанцированно описывать и измерять явления природы. Скорее нужно быть столь же живым и вос­приимчивым, как природа, следовать взглядом за ее формированием и ростом и практиковаться в творческой пластичности. Миметическое мышление Гете противится овеществлению видения. Открытым оста­ется вопрос, могут ли, и насколько перед лицом функционализации зрения, формирования контролирующего взгляда, ускорения образов и ненасытности взгляда отстоять свои права другие формы видения .

Гипертрофия зрения, характерная для современности, ставит во­прос о значении других органов чувств. Каким антропологическим значением обладают сегодня слух, осязание, обоняние и вкус? Приво­дит ли гипертрофия зрения к тому, что другие ощущения формируют­ся по образцу видения? Если это так, то какое значение придавать этой тенденции? Происходит ли сокращение прежнего чувственного разно­образия или же развиваются новые навыки восприятия? Возможно, рассмотрение слуха поможет нам в этом разобраться.

С индустриальной, электромеханической и электронной революци­ей возникают новые, доселе неизвестные шумы. Индустриальные ма­шины, железная дорога, автомобили, самолеты, телефоны, граммофо­ны, радио, телевизор, компьютер производят новый звуковой, шумо­вой и тоновый мир, анализ которого при историко-антропологическом изучении слуха обещает плодотворные выводы. В онтогенетическом отношении слуховой орган и органы движения — это первые развива­ющиеся органы. Уже в четыре с половиной месяца зародыш способен реагировать на звуковые раздражения. Благодаря слуху к нам можно обращаться еще до того, как мы родились. С его помощью мы слышим другого еще до того, как увидим его, почувствуем его запах или при­коснемся к нему; с его помощью мы воспринимаем речь еще до того, как начинаем говорить и понимать ее. Слышание — предпосылка по­нимания и говорения. Ощущение своего бытия как бытия вызванного, как бытия, к которому обращаются, создает чувство защищенности и принадлежности. Слух — социальное чувство28. Ни одно сообщество не возникает без того, чтобы его члены научились прислушиваться друг к другу. С помощью слуха мы воспринимаем не только обра­щенные к нам слова и их значения в речи других людей. В том, как обращаются к нам со словами, мы слышим больше чем только их зна­чение: мы узнаем что-то о говорящем, что выражается не в словах, а в

самом говорении. Говорящий сообщает слушающему и своим тембром, и тоном, интенсивностью и артикуляцией.

Поскольку слух реверсивен, говорящий слышит и себя самого. Его слушание следит за его говорением; оно позволяет ему следовать се­бе как говорящему, то есть следовать за мыслью и быть вдумчи­вым. Если слово, сказанное другим людям, услышано, то оно ста­новится для говорящего и слушающего исходным пунктом для но­вых слов. Эта особенность слуха обеспечивает восприятие человеком себя, самоудостоверение и возбуждение собственных эмоций. Любое говорение — это также и говорение себе. Поэтому слух играет осо­бую роль в конституировании субъективности и социальности. По­вторяющиеся шумы и голоса ведут к «вживанию» в жизненный мир. Возникают совпадения между следами прежних воспоминаний о вос­приятиях и новыми шумами. Благодаря слуху внешние шумы про­никают внутрь; звучащий внешний мир становится внутренним ми­ром. Повторение и подражание — важные элементы для развития слу­ха особенно в онтогенетически ранних стадиях. Ритуализированное, ритмически расчлененное речевое повторение вызывает миметиче­скую способность. В варьируемом подражании обучаются говорить и понимать.

С помощью слуха воспринимается трехмерность пространства. Если глаз воспринимает предметы только если они «перед» ним, то ухо улавливает также тон, звучание и шумы, находящиеся позади головы. С развитием слуха развивается пространственное чувство и пространственное сознание. Этому взаимодействию слуха и простран­ственного чувства морфологически соответствует закрепление за ухом чувства равновесия. С помощью слушания мы «располагаем» себя в пространстве, обеспечиваем прямохождение и равновесие. В отличие от центрированного зрения слуховое восприятие имеет скорее диффуз­ный характер. Глаза можно отвести и даже закрыть, уши же почти неуправляемы. Большая возможность располагать глазами по срав­нению с ушами находит выражение в большем числе слов и метафор, связанных со зрением. По сравнению с глазами и с близкодействующи­ми чувствами «касания», «вкуса» и «обоняния», в отношении которых индогерманские языки странным образом «молчаливы», слух занима­ет промежуточное положение. С переходом от устного (орального) к письменному и в связи с новыми формами «вторичной оральности» под влиянием новых средств коммуникации возникают глубокие из­менения слухового восприятия29.

Если далее следовать вопросам антропологии органов чувств, то

I

96

Парадигмы антропологии

дойдем до кожи30 и руки и следовательно до тактильности, играющей важную роль в возникновении достоверности, в разделении простран­ства, в установлении связи мира и человека, в применении технологий и в создании символического порядка мира31. Далее встречаем вкус,

« 42

его связь с едой и его роль в эстетическом и социальном суждении . Нос и обоняние переводят нас в интимную сферу самовосприятия и восприятия другого33. Близкодействующие чувства, как кажется, го­раздо меньше охвачены трансформацией тела в цивилизации и по-прежнему образуют фундамент искусного употребления тела; в даль­нейшем их нужно будет изучать. .

Исчезающая душа '

Антропологическое исследование снова и снова наталкивается на Другое тело —на душу. Обозначенная как psyche, anima, I'ame, soul, она с самого начала ускользает от рационального подхода. Поэто­му речь об «исчезающей душе», следы которой еще не окончательно растворились34. В рамках исторической антропологии следует рекон­струировать вспышку, горение и исчезновение души в ходе европей­ской истории. Говоря метафорически, душа указывает на человека и через него на Другого: она относится к вещам и трансцендирует их. Душа занимает промежуточное положение между безжизненной ма­терией и Богом. Она оживляет растения, животных и человека. Как жизненный принцип, причина движения и формы, она допонятийна. Все попытки определить ее местоположение помимо относящейся к ней метафорики или даже зафиксировать ее потерпели провал. Душа не имеет субстанции, она нематериальна и ускользает от усилий науки по ее идентификации. Она указывает на пустое место в человеке и в природе, которое невозможно заполнить, которое остается открытым и приводит в беспокойство.

Душа обеспечивает очевидность жизненных чувств, предметного сознания и непредметность разума. Как высшая ступень вещей в на­личной Вселенной и как нижняя ступень духовного мира только душа, согласно Августину, способна подняться "к Богу и объединиться с ним. Благодаря воспоминанию об интеллигибельном мире духа возможно ее соединение с Богом. Душа означает внутреннее устройство чело­века: божественная истина постигаема не во внешнем мире, а в душе. Если душа посмотрит вниз, то она увидит тело, если же она посмотрит вверх, то обнаружит Бога. Как и в Античности, в Средние века душа мыслилась скорее телесно. Ее представляли себе не как невидимый

Глава 5. Историческая антропология

97

дух, а как некий вид второго тела. В Средневековье душу изображали на картинах, указывающих на невидимое35.

В раннее Новое время наряду с представлением о космическом ха­рактере души происходит ее индивидуализация. Движущий механизм этой трансформации — инквизиция. Душой обозначается формальный принцип, действующий и в большом и в малом, этот принцип порожда­ет из бытия возможное, то есть его потенциальность. В качестве силы, формирующей мир, душа бессмертна. Бессмертна ли она в своем ин­дивидуальном проявлении — это спорный момент. Религиозная душа превращается в арену моральной борьбы; христианство контролирует и подвергает цензуре чувства. Забота о душе превращается в контроль над индивидом, в инструмент его подчинения требованиям церкви и государства. Против этого выступает Просвещение, характеризующе­еся идеей автономии человека, осуществление которой — дело разума и наук. То, что в Средневековье было божественной искрой в каждом человеке, теперь называется субъективным разумом. Душа означает силу интеграции индивида, гарантирующую единство личности. Кан-товская критика познания приводит к утрате значения понятия души для философии.

В романтизме душа как Другое разума вновь становится централь­ным понятием, которое получает свое место в контексте сна, мечты, рациональности и неосознанного. Человеческая экзистенция не сво­дится к разуму. Имя несокращаемому остатку — душа. В бессознатель­ной жизни души лежит ключ к сознанию. То, что здесь мыслится как одно, будет разделено в возникающих в XIX веке науках: биологии, психологии и психоанализе. Биология и психология ориентируются на естественные науки36. Фрейдовское понятие бессознательного означа­ет недоступную сознанию и тем самым науке исходную точку, эписте­мологическое место которой по-прежнему вызывает споры.

Через тело как медиум в душу вписываются процессы цивилизации37. Исправное, действующее тело выступает гарантом исправной ду­ши. Человеческая идентичность конституируется разумом, подлин­ным «Я» и телом. Тело становится масштабом и выражением пси­хосоциальной жизни. Целью человеческого развития является теперь уже не чистая душа, а чистое тело и его самоутверждение. Всеобщий и индивидуальный разум больше уже не тождественны друг другу: несогласованность (некогруэнтность) общественных структур и субъ­ективных перспектив кажется непреодолимой38. Самоосуществление происходит через переоткрытие тела. Ставшая имманентной душа вы­зывает интерес уже только в форме воплощения, воплощения самости

98

Парадигмы антропологии

в жизненном стиле, чувственного познания в исправном теле. Транс­цендентность души уступила имманентности тела. И только в таких сферах как искусство, литература, теология все еще показывается ду­ша, склонная к трансценденции. Спустя более двух тысячелетий душа, столь долго двигавшая западное мышление и побуждавшая его к по­знанию, потеряла свою вызывающую беспокойство силу .