3.1. Гражданские смуты в Новгороде и «неустроение» в епархии
В первой половине XV в. Новгород пережил несколько тяжелых внутренних потрясений. В 1417 г. начался мор в Новгороде «и в Ладозе, и в Русе, и в Порхове, и во Пьскове, и в Торжьку, и в Дмитрове, и во Тфери»[638].
Владыка Симеон «с всею седмию сборов и с крестианы, со кресты обходи около всего Вликаго Нова города, молися богу и пречистеи его матери о престатьи гнева божиа. А крестианы ове на конех, а друзи и пеши, из леса беръвна привозив, поставиша церковь святую Ностасью в память ея, и свяща ю архиепископ Семеон того же дни и святую литургию совръши; а в остаточных беръвнах поставиша церковь святого Илью конец Прускои улице; а новоторжане такоже единем утром святого Афанасиа, и литургию свершиша»[639].Средство архиепископа Симеона против болезни психологически вполне объяснимо. Строительство церквей-однодневок дало людям надежду и потому помогло - мор пошел на убыль. Возможно, эпидемия способствовала росту религиозности среди новгородцев. По крайней мере, именно в 1417 г. по благословению архиепископа Симеона посадники Федор Тимофеевич, Иван Александрович, «и старшие посадники» пожаловали монаху-отшельнику Савве земли для его пустоши землю на реке Вишере[640]. Земля эта ранее принадлежала Славенскому концу, то есть, посадники, пожаловав землю пустоши, выражали не свою личную волю, а волю всего конца. Впоследствии на этой земле был основан Савво-Вишерский монастырь.
На следующий, 1418 г., страшное знамение явилось в церкви святой Настасьи: «идяше от иконы святыя богородица Покрова акы кровь по обе стороне риз ея, месяца априля 19»[641]. В тот же месяц, по замечанию летописца, знамение сбылось - две стороны Новгорода поднялись друг на друга. Вечевой город потрясла гражданская смута, которая вошла в отечественную историографию под названием «восстание Степанка» или даже «революция 1418 г.».
Большинство отечественных историков трактовали произошедшие в Новгороде события, как классовую борьбу черни против бояр[642].Более достоверную версию событий реконструировал В.Н. Вернадский. Но и его трактовка произошедшей в Новгороде смуты, как борьбы «за власть между разными группами господствующего класса»[643] [644], нуждается в корректировке. Современный исследователь новгородских усобиц А.В. Петров рассмотрел события 1418 г. как межрайонную распрю, в которой «нет у оснований видеть борьбу плебса с аристократией» . Предположение о классовом характере усобицы 1418 г. может опираться лишь на один источник - Софийскую I летопись, в которой говорится: «И изыма боярин того Степанка, и хотя творити отмщение, и за то сташа чернь со одиноя стороны, а с другую боляре, и учинися пакость людем, много мертвых»[645]. Однако следует учитывать, что Софийская I летопись, как доказал А.Г. Бобров, восходит к Своду митрополита Фотия[646]. Летописец митрополита, не знакомый со всеми тонкостями внутренней жизни Новгорода, естественно мог ошибаться, трактуя новгородские события со своей точки зрения. Более подробное изложение событий, представленные в Новгородской первой и четвертой летописях, а также в Летописи Авраамки позволяет восстановить подлинную подоплеку усобицы 1418 г. и выявить роль архиепископа в ее усмирении. Смута началась 24 апреля, когда некий новгородец Степанок спровоцировал избиение и казнь Данилы Ивановича Божина, боярина с Кузьмодемьяновской улицы. В летописи Авраамки боярин Божии назван «господарем»[647] Степанка, что может означать некие кабальные отношения. Вину боярина летопись не раскрывает, однако, видимо, Данила Иванович пользовался недоброй славой в Новгороде, поскольку Степанка поддержали многие люди. Смертный приговор боярину («сринуша его с мостоу, аки разбойника и зло деюща») не был самосудом, но являлся законным решением веча. Особо в летописи отмечено, как нечто небывалое, избиение Божина какой-то женщиной. Данила Иванович спасся только чудом - рыбак с Людина конца Личко «похоте ему добра» и подобрал боярина в свою лодку. Народ воспринял поступок рыбака как нарушение вечевого решения и с полным правом, по обычаю, разграбил его дом. На этом конфликт мог бы исчерпаться - самого боярина никто больше не преследовал (оставшихся в живых после суда Волхова вторично никогда не казнили). Однако Данила Иванович оказался злопамятным. Он приказал схватить Степанка. Летописец неодобрительно прокомментировал этот поступок боярина: «хотя вред исцелити, паче болши язву въздвиже; не помяну рекшаго: аз отмыцение». Анализируя данный конфликт, А.В. Петров отметил, что «в летописном рассказе... содержится явная полемика с языческой моралью мести и связанным с нею языческим обычаем вражды между древними частями города» . Впрочем, дальнейшее развитие усобицы было обусловлено не столько жаждой мести жителей торговой стороны, сколько желанием восстановить справедливость. Боярин Божии был казнен по законному решению веча, следовательно, он был виновен, а Степанок прав. Схватив Степанка, боярин продемонстрировал, что не признает вечевое решение, и тем самым нарушил закон. В ответ на Ярославовом дворе вновь собралось вече, «вопиюще по многи дни: «пойдем на оного боярина и дом его расхитим»13. Решение разгромить двор Божина не было стихийным. Обсуждение вопроса длилось несколько дней, и в результате на вече было постановлено, что Данила Иванович преступил закон, является злодеем, следовательно, его дом и все имущество отдается на «поток и разорение». Очевидно, что посадник и тысяцкий знали об этом вечевом решении. Народ, пришедший на Кузьмодемьяновскую улицу «в доспесех стягом» выполнял решение веча. Однако почему-то следом за усадьбой Божина были пограблены дома «иных крестьян неповинных» на той же улице. На наш взгляд, это не стихийные грабежи распоясавшейся черни. Просто пришедшие с веча люди не обнаружили Степанка на усадьбе Данилы Ивановича. Его начали искать на дворах родственников или друзей Божина. Угроза повальных грабежей вынудила жителей Кузьмодемьяновской улицы обратиться к посредничеству архиепископа. Именно владыке они вернули Степанка и умоляли остановить погромы. Отдать Степанка разбушевавшейся толпе бояре побоялись, ведь узнав, кто скрывал и мучил Степанка, нарушая тем самым вечевое решение, толпа немедленно принялась бы мстить мучителям. Отдав Степанка владыке, бояре понадеялись на его покровительство и на сохранение своей анонимности. Владыка «послуша молениа их, посла его (Степанка - О.К.) с попом их да с своим боярином» к «собранию людскому». То есть, архиепископ отправил Степанка к вечникам в сопровождении уличанского попа и владычного боярина, понадеявшись, что такие послы сумеют успокоить народ. Действительно, казалось бы, конфликт снова можно считать исчерпанным. «Собрание людское» добилось справедливости - боярин и его сторонники наказаны, Степанок освобожден. Более того, сам владыка только что подтвердил правоту собравшегося народа. Однако, получив Степанка, люди «пакы възъярившися, аки пиане, на иного боярина, на Ивана на Иевлича, на Чюденцеве улици и с ним много разграбиша бояръскых дворов». Возможно, Иван Ивлиевич и другие, не названные поименно, бояре были 11 теми самыми, кто держал у себя Степанка. Владыка не сообщил, кто именно отдал ему Степанка, но сам-то Степанок прекрасно помнил своих мучителей. До сих пор летописец явно был на стороне народа, даже осуждал поступок боярина Данилы Ивановича. C этого же момента тон летописца меняется с сочувственного на возмущенный. Дальнейшие действия народа не санкционированы вечем - это уже гражданская смута. Наверняка, среди собравшихся было немало людей, у которых накопились счеты к тому или иному боярину с Софийской стороны. Обратим внимание, как люди обосновали захват ими собственности, хранившейся в монастыре: «здесь хранится имущество христиан и бояр». Едва ли они имели в виду, что бояре в Новгороде не были христианами, скорее это разделение подтверждает, что народ стремился вернуть себе неправедно захваченное боярами имущество честных христиан. Грабежи продолжались: «того оутра на Люгощи оулици изграбиша домы многых людие, глаголюще, яко «нам супостаты соуть»[650]. Если грабежи на Кузьмодемьяновской улице жители Софийской стороны восприняли как законные (по решению веча), то дальнейшие погромы застали их врасплох. Только когда мятежники дошли до Чудинцевой и Люгощи улиц, на соседних улицах осознали, что они, похоже, на очереди. Жители Прусской улицы успели вооружиться и организованно встретить грабителей, вынудив их отступить. «И от того часа нача злоба множитися, и прибегше они на оною стороноу Торговоую, реша, яко «и Софеискаа страна хощет на нас воороужившеся ити и домы наша грабити»[651]. Эти слова еще раз подтверждают, что основную массу народа, грабившего софийских бояр, составляли собственники, владевшие домами, а не городская чернь. В результате, Торговая сторона поднялась по набату, ожидая нападения Софийской. «И начаша людие срыскиваться с обоих стран, аки на рать, в доспесех на мост великии, бяше же гоубление: овии от стрел, а инии от копии, беша же и мертвии, аки на рати»[652]. Добиваясь справедливости, жители Торговой стороны восстановили против себя многих жителей Софийской. В создавшейся ситуации только архиепископ мог рискнуть выйти на мост между двумя вооруженными толпами, не опасаясь, что в него начнут стрелять. Не зря владыка взял с собой соборных попов, то есть людей, которые пользовались доверием народа с той и другой стороны. Их слова услышали. После того, как архиепископ начал проповедь на мосту, к нему пришли делегаты с Торговой стороны - посадник Федор Тимофеевич «с иными посадники и с тысяцькими и благовернии крестьяни» с поклоном и просьбой «до оуставит Бог народы»[655]. Владыка выслушал послов и в ответ отправил архимандрита, протодиакона и своего духовника на Ярославово дворище на вече к степенному посаднику Василию Есиповичу и тысяцкому Кузьме Терентьевичу «и всему - 21 народоу да идут каждый во свояси» . То есть, пока по обе стороны моста собирались вооруженные толпы, пока шла перестрелка, и уже гибли люди, светские власти Новгорода и те жители Торговой стороны, которые не желали воевать, собрались на вече у святого Николы. Вероятно, степенные посадник и тысяцкий не решались остановить междоусобицу, поскольку законные и беззаконные действия с обеих сторон так переплелись, что рассудить, кто прав, а кто виноват, было уже очень сложно. Да и люди, возмущенные грабежами и гибелью своих родственников, не пожелали бы вникать в судебные тонкости. Только владыка, с его отеческим обращением ко всем новгородцам, смог остановить кровопролитие. Заслуживает внимания ответ степенного посадника послам владыки: «да повелит святитель своей стране ити во храмы их, а мы своей братьи по твоему благословению повестоуем и повелеваем им отъити в жилища, и собрашася по сем с нарочитыми моужи рассоудите вищи сиа начало»[656] [657]. То есть, «пусть владыка повелит своей стороне идти молиться в свои храмы, а мы прикажем своим братьям разойтись по домам, а сами с лучшими людьми расследуем, по какой причине началась смута». Степенной посадник с тысяцким в данном конфликте явно сочувствовали своей родной Торговой стороне, но поддержи они ее открыто, это способствовало бы гражданской войне. Гордый ответ владычным послам позволил светским властям Новгорода «сохранить лицо» перед собравшимися на вече жителями Торговой стороны, и в то же время успокоить всех новгородцев обещанием разобраться в сути конфликта. Бесстрашие и мудрость владыки, проявившиеся в усмирении мятежа, были оценены по достоинству новгородцами, которые расходились по домам, благодаря Бога, «давшего нам такова святителя, могоущаго оуправити своя дети и поучати словесы духовными, ового кротостью, иного обличением и иныя же запрещением, наипаче же сию брань крестом Господним и поучением своим оукроти; да сохранит нас его молитва и благословение от такова мятежа во веки»[658]. Вероятно, в память о произошедших событиях и в благодарность Богу, что не попустил кровопролития, в то же лето были построены каменные церкви на Кузьмодемьяновской и Чудинцевой улице. Благодарные новгородцы также построили каменную церковь в Хутынском монастыре, из которого пришел владыка Симеон. Уладив городскую смуту, архиепископ вплотную занялся церковными делами. Тем более что в первой четверти XV в. Новгородская епархия стояла на грани раскола. Сосредоточившись на вопросе утверждения независимости от митрополита, архиепископы не смогли предотвратить развития подобной тенденции внутри собственной епархии. Псковская церковь активно начала добиваться независимости от новгородского владыки, тем более что в начале XV в. этому стремлению способствовали и политические причины. C 1406 г. по 1409 г. шла война Пскова с объединившимися-таки силами литовского князя и Ордена. Псковичи обратились к Новгороду с просьбой о помощи. Новгородским воеводам, подошедшим в 1406 г. к Пскову, они били челом, прося их пойти с ними на Литву «мстите крови христианский». Но воеводы отказались, мотивируя свой отказ тем, что воевать против Литвы владыка не благословил, а Новгород «не указал»; вместо похода против Литвы новгородцы предложили вместе идти на Ливонию[659]. Такой ответ, естественно, настроил псковичей против всех новгородцев и лично против архиепископа, тем более что в ходе дальнейшей войны Новгород предпочел сохранять нейтралитет, поддерживая мирные отношения и с Литвой и с Ливонией. Псковичи восприняли такое поведение соседей как предательство: «А все то псковичем на перечину, — с негодованием писал псковский летописец, — и вложи им диявол злыя мысли в сердца их, держаху бо любовь с Литвою и с немцы, а псковичем не помагаше ни словом ни делом»[660]. Летом 1409 г. Псков заключил с Орденом мир «по своей воле»[661], а в 1410 г., по сообщению составителя Псковской второй летописи, псковичи заключили мир и с Витовтом «опроче Новогорода» . Из-за напряженных отношений Пскова с Новгородом архиепископ Иоанн смог приехать в Псков лишь в 1413 г.: «был владыка Иван 2 недели, и своих детей пскович благословив, отъеха месяца авгоуста в 6»[662] [663]. Этот визит Иоанна никак не повлиял на те процессы, которые уже происходили в псковской церкви: во-первых, стремление к большей независимости от архиепископа, а во-вторых, обмирщение церковного устройства. По верному выражению Н.Ф. Окулич-Казарина, «Псковская церковь понемногу стала приобретать пресвитерианский характер»[664]. Система самоуправления в псковской церкви начала складываться еще в 30-40-х гг. XIV в. в виде соборной организации белого духовенства. В эти годы псковичи предприняли первую попытку создания собственной епархии, отказав владыке в суде. Именно тогда вокруг церкви святой Троицы на профессиональной основе произошло объединение псковских священнослужителей. В 1395 г. митрополит Киприан передал Троицкому собору право освящения церквей и раздачи антиминсов, что дало соборному причту основание взять на себя функции новгородского владыки по освящению церквей и получение соответствующих пошлин. C этого времени псковские священники с вопросами и просьбами предпочитали обращаться не к новгородскому архиепископу, а напрямую к митрополиту. Сначала Киприан, а затем, в начале XV в., митрополит Фотий присылали в Псков ряд поучений, в которых отвечали на многочисленные вопросы местных священников. В результате уровень знания священного писания у псковских священников значительно повысился. Показателен случай, происшедший в XV в. и свидетельствующий о значительной эрудированности псковского духовенства: «Пришли... серии чернци из немец во Псков, да учали молвити о вере, и были у священников... и священники много их поизтязали и преприли их от Божественых Писаний» . В конце XIV - первой половине XV вв. псковские соборы при поддержке митрополитов сосредоточили в своих руках всю полноту власти и управления в церковных делах. Самые важные дела решались на общем сходе представителей соборного духовенства. При этом часто решение о создании нового собора в Пскове утверждалось не архиепископом и не собранием высшего духовенства, а городским вече, то есть, светскими людьми. Во главе соборов стояли соборные старосты, которые вместе с клиром храма Святой Троицы составляли соборную администрацию. Со временем старосты приобретали все большее значение в церковной иерархии Пскова. В обязанности соборных старост входил прием священнослужителей в соборы, допуск их к исполнению своих обязанностей, а также сбор со всего духовенства владычных пошлин[665] [666]. Церковные старосты ведали хозяйственными, финансовыми, делопроизводственными вопросами, представляли интересы своего прихода в гражданском суде. Должность эта была выборной, а социальный состав старост достаточно широк - в него входили представители псковского боярства, купечества, «житьих людей». В псковском обществе в изучаемый период были нередки случаи совмещения в одном лице двух административных должностей: церковных старост, с одной стороны, посадников, соцких, купеческих старост, старост погостов и т.д., с другой стороны. Подобное совмещение ставило церковь и духовенство в зависимость от светских органов власти и управления. О высоком положении соборных старост в церковной администрации свидетельствует обращение в Псков новгородского архиепископа Евфимия I: «к збору Святей Троице и к збору Святей Софии и к збору Святаго Николы, к детем моим и старостам к зборьским, и к игуменом, к священноинокам и попам и дьяконом»[667]. То есть, соборные старосты - светские люди - стояли в церковной иерархии Пскова выше игуменов и прочих священнослужителей, что признавал даже новгородский архиепископ. Номинально во главе церковной иерархии Пскова стоял владычный наместник. Он подчинялся напрямую новгородскому архиерею, от имени которого вершил владычный суд . Однако, фактически наместник по характеру своего избрания находился в полной зависимости от светского общества (веча и псковской администрации). В грамоте митрополита Киприана в Псков (12 мая 1395 г.) приведен пример вмешательства светского общества в церковный суд: «Слышал есмь и то, что попы некоторые молодыи да овдовели, и ни поповьство оставили, да поженилися». Псковичи своим светским судом отстранили таких попов от службы, на что Киприан решительно заявил: «и того вам также не годится судити, чтобы есте их не заимали ничим: ведает то святитель, кто их ставит, тот и поставит и извежет, и судит и казнит и учит; а вам не годится в та дела въступатися. А кого церковь Божья и святитель огласит, и вам по тому оглашению годится также держати его»[668] [669]. Суд над попами являлся открытым покушением псковичей на святительские права владыки. Справедливости ради следует сказать, что при этом псковичи буквально следовали церковным канонам, по которым вдовым попам следовало постричься в монахи или отказаться от должности. Еще митрополит Петр запрещал вдовым попам служить, если они не приняли монашеского сана: «Аще у попа умрет попадья, и он идет в монастырь, стрижется, — имеет священство свое паки; аще ли же имать пребывати и любити мирския сласти — да не служит»[670] [671]. О том же говорит послание во Псков митрополита Фотия. Вдовые священники «должны суть... в монастыря отходити, во иноческое одеяние... и обновив себе о всем чистым покаянием ко Господу и к своему духовному отцу,— и аще суть достоин и тогда священствует» . Однако нельзя считать, что псковичи были лучшими христианами, чем те же новгородцы. Скорее речь идет о доминировании светской власти над властью церковной. Псковичи считали, что они вправе вмешиваться в дела, подподающие под юрисдикцию церкви. Так в 1411 г. псковичи сожгли «12 жонке вещих». Случившееся не было санкционировано церковью. Способ казни определялся видимо древними представлениями об огне, как очищающей стихии: «Огнь есть божество, попаляя страсти тленныя, просвещая же душю чисту»[672]. Более того, церковь в этот период открыто выступала против сожжений колдунов. Вот как осуждал суздальский епископ Серапион привычку приписывать общественные бедствия колдунам и губить их за это: «Вы все еще держитесь поганского обычая волхования, веруете и сожигаете невинных людей. В каких книгах, в каких писаниях слышали вы, что голода бывают на земле от волхования? Если вы этому верите, то зачем же вы пожигаете волхвов? Умоляете, почитаете их, дары им приносите, чтобы не устраивали мор, дождь напускали, тепло приводили, земле велели быть плодоносною? Чародеи и чародейки действуют силою бесовскою над теми, кто их боится, а кто веру твердую держит к Богу, над теми они не имеют власти. Скорблю о вашем безумии, умоляю вас, отступите от дел поганских. Правила Божественные повелевают осуждать человека на смерть по выслушании многих свидетелей, а вы в свидетели поставили воду, говорите: «Если начнет тонуть - невинна, если же поплывет - то ведьма». Но разве дьявол, видя ваше маловерие, не может поддержать ее, чтобы не тонула, и этим ввести вас в душегубство?» Еще один наглядный пример доминирования псковской «господы» над церковнослужителями: в 1420 г. во время мора, «посадники псковъскыя и весь Псков начаша искати священного места, где была первая церковь святыи Власеи, а на том месте, стояше двор Артемьев Воротове, и псковичи давше ему сребро и, спрятавше двор, обретоша престол. И на том месте в един день поставиша церковь во имя святого всемилостиваго спаса, и освящаша и литургию свершиша...»[673] Заметим, что подобные меры пресечения мора в Новгороде неизменно возглавляли священнослужители, в данном же случае, - представитель светской власти - псковский посадник. Видимо, влияние архиепископа во Пскове было столь мало, что светские власти взяли на себя его функции. Возможно, своеобразное «обмирщение» церкви в Пскове было обусловлено сильным влиянием стригольнических идей. Несомненно, что данный процесс вызвал беспокойство не только архиепископа, но и псковского священства. Принцип стригольников не ходить на поставление к епископам и митрополитам, а избирать из своей среды достойных учителей («стригольницы, ни священна имущи, ни учительскаго сана, сами ся поставляют учители народа»[674]) прижился в Пскове. Псковское официальное духовенство даже обратилось в начале XV в. к митрополиту Фотию за советом, признавать ли таких самостийных священников: «некто сам на себе въсхыти сан священьства и крещает: достоить ли их пакы крещати, или ни?»[675] ' Таким образом, в псковской церкви складывалась парадоксальная ситуация. C одной стороны, светские власти способствовали ограничению вмешательства архиепископа во внутренние дела псковских священнослужителей, что, несомненно, было выгодно для псковской церкви. Однако, с другой стороны, псковичи, восприняв стригольнические идеи, принялись воплощать их в жизнь. И обнаружили при этом вопиющие несоответствия между реальной жизнью священников и церковными канононами. Псковичи решили в рамках своей земли привести церковное устройство в соответствие с писаными канонами. Владыка Симеон попытался пресечь происходившие в Пскове процессы, связанные с церковью. В 1418 г. Новгород и Псков «взяша мир по старине, месяца августа в 28 день». А 16 октября новгородский владыка Симеон был уже в Пскове: «и пребыв во Пскове 3 недели, отъеха не зборовав, а пскович детей своих всех благословив»[676]. Соборование в Пскове - это торжественное богослужение в соборе Святой Троицы с чтением синодика, храмовой книги и пением вечной памяти псковским и новгородским князьям, отправляемое самим владыкой с причтом Святой Троицы и представителями псковского духовенства. Истоки появления этой процедуры в Пскове следует искать в начале XV в., когда поп Харитон с «товарищами», возвратясь в Псков из Москвы привезли в числе церковных книг синодик. В грамоте, посланной митрополитом Киприаном с посольством в Псков, была дана инструкция по чтению синодика: «да приложили есмы к тому, как православных царий поминати, такоже и князей великих, и мертвых и живых, якоже мы зде в митропольи поминаем...»[677]. В отношении Пскова эта служба приобретала ярко выраженный политический характер. В ходе соборования новгородский владыка выступал в качестве главы псковской церкви, что знаменовало собой официальное признание ее особого статуса в новгородской епархии, как самостоятельной, равноправной и обособленной. Естественно, что архиепископ Симеон отказался совершать соборование. Новгородская летопись уточняет причины приезда владыки в Псков: «езди владыка Семеон во Пьсков на свой подъезд, и месяц суди, и поучи их»[678]. Текст «поучения» архиепископа ярко иллюстрирует отношения псковской церкви к своему владыке. В начале проповеди Симеон напомнил «благородным и честно явленым мужам», что «кто честь воздает своему святителю, такоже честь самому Христоу приходит», поэтому «честь воздавайте своему святителю и отцем вашим духовным, наставником вашего спасенна, всяцим покорением и с любовию, не пытающе от них ничто же, ни вопреки глаготощи наставникоу своему отцю»[679]. Напоминание архиепископа о том, что непременно следует слушаться духовников, еще раз подтверждает стригольнические настроения псковичей. Далее владыка наставлял свою паству, «дабы есте церковь Божию не обидели, зане же церковь Божиа не обидима бывает ни от кого же, ни ким же. И вы бы, дети духовные, не вступалися ни во что же, елико из начала епискоупии потягло при прежде бывших архиепископ Новгородцких, по правильномоу извецению, в дом Божии святыя Софея, в земли, и в воде, и в суды, и в печать, и во вси пошлины церковные; или будет кто в церковное воступился, и вы бы есте, чада, того състоупили, а с своей душе свели, по оуказаным церковным правилом, не ожидаа на ся богословныя вины, по правилоу святых отец»[680]. Из этих слов можно сделать вывод, что псковичи не только ограничивали полномочия владычного наместника в суде, но и пытались вывести из-под ведения владыки какие-то земли, с которых ему шла пошлина. Во время своего месячного суда Симеон попытался пресечь вмешательства псковских властей в церковные дела. Примером политики архиепископа может служить разбор дела монахов Снетогорского монастыря. За год до приезда Симеона монахи обратились с просьбой к митрополиту Фотию, чтобы тот отменил уставную грамоту, которую дал обители архиепископ Дионисий[681] [682]. Устав Дионисия сильно ограничивал свободу монахов, устанавливал нормой жизни неприхотливость в быту, в частности, в одежде: «А одение потребное имати у игумена, обычный, а не немечских 48 сукон» . Заметим, что немецкие сукна стоили в то время довольно дорого. Следовательно, монахи Снетогорского монастыря были состоятельными людьми, раз могли себе позволить одежду из дорогой ткани. Привыкшим к богатой жизни монахам особенно тяжкими показались положения нового устава. Кроме того, по грамоте Дионисия игумен монастыря получал право изгнать из обители любого «непокорливого монаха» и не отдавать ему ничего, «что было им внесено в монастырь»[683]. Вероятно, Дионисий изначально хотел таким образом искоренить проникшую в монастырь ересь, но в дальнейшем устав открыл простор игуменам для злоупотреблений. Монастырь богател за счет вкладов, и теперь, изгнав по какой-либо причине состоятельного монаха из обители, игумен получал в свое распоряжение принесенное в монастырь имущество изгнанника. Известно, что некоторые чернецы, уйдя из монастыря, поднимали мирских людей на игумена и на старцев. Причем дела эти решались в мирском суде в пользу ушедших монахов[684]. Видимо, со временем недовольство монахов (оказавшихся заложниками игумена) достигло предела, и они обратились к митрополиту, чтобы тот отменил устав Дионисия. Митрополит Фотий, разобравшись в проблеме, написал в монастырь грамоту: «И яз у бо тое запрещение и тягость Дионисьеву отлагаю, того ради, что учинил не по преданию правилному, не в своей области, ни в своей епископии»[685]. После отмены устава в обители вскоре вспыхнул конфликт по поводу имущества скончавшихся до отмены монахов. Спор шел между монастырем и боярами - родственниками скончавшихся. Суть конфликта заключалась в вопросе - имеет ли отмена Дионисиева устава обратную силу, и кому принадлежит имущество монахов умерших в монастыре до отмены устава Дионисия - монастырю или родственникам умерших монахов. По уставу Дионисия имущество это оставалось в монастыре, а по прежнему уставу, который вступил в силу после отмены устава Дионисия, личное имущество иноков могло быть завещано их родственникам. На этот раз иноки обратились за помощью к архиепископу Симеону. Выслушав монахов, владыка написал грамоту «игумену обители святыя Богородица Снетныя горы и всей лавры святыя Богородица, всей черньцем»[686], в которой заявил: «А который чернец преставится того монастыря, ино что ни остало того черньца, ино все то святыя Богородица и тоя святыя обители и братейское, а мирьскии людие к тому да не приобщаются». При этом Симеон подтвердил положения уставной грамоты Дионисия: «а кто ли не почнет тако жити, а промежи братьи почнет брань воздвигати: мы повелевахом таковых из тоя святыя обители отстроити, а внесенаго ему не дати». То есть, архиепископ поступил наперекор распоряжению митрополита, заново утвердив основной пункт устава Дионисия. Однако конфликт на этом не был исчерпан. Архиепископу пришлось еще раз писать в Псков, увещевая светскую знать: «А кто ли почнет въступатися в таа дела в манастырскаа в общежитие, или князь, или посадник, или судьа который, или мирьской человек почнет чего взыскивати умерыпаго черньца, или племя или род общежителева, а тем того не искати: тому поити в общее житие»[687]. Как показали дальнейшие события, ни проповедь владыки, ни его грамоты особого влияния на псковичей не оказали. Вероятно, псковские власти резонно рассудили, что незачем священству владеть избыточным имуществом и землями, это развращает монахов и противоречит древним христианским канонам. Возможно, именно опасение потерять солидную часть доходов, если пример псковичей воспримут в других частях епархии, послужило одной из причин поездки владыки Симеона по дальними новгородскими землями. В 1419 г. он первым из новгородских владык посетил Карелию. Еще одним поводом для инспекции было недавнее разорение карельских погостов норвегами. Организация православной церкви в Карелии включала в себя те же демократические элементы, что и в Новгороде. Священники в карельских погостах выбирались из крестьян всем обществом, а затем утверждались новгородским владыкой. После разорения в 1419 г. возникла необходимость построения новых храмов, а для начала строительства нужно было получить у владыки благословенную грамоту, естественно, заплатив «печатную пошлину». Специальные грамоты выдавались также на освящение новой или отремонтированной церкви. Еще с начала христианизации карельских земель ходоки из карельских крестьян были у новгородского владыки нередкими гостями. Архиепископ знал обо всех вновь обустроенных храмах в северных новгородских землях. В 1419 г. владыка озаботился лично проконтролировать, восстанавливаются ли разоренные церкви и, соответственно, получает ли казна святой Софии C этого должный доход. В этом же году новгородцы приняли к себе князя Константина Дмитриевича «милостью божиею и архиепископа Семеона благословением прията новгородци в честь месяца февраля в 25, на сбор великыи: и подаваша ему пригороды, кои быле за Лугвенем (князем Симеоном-Лугвением Ольгердовичем[688] - О.К.), и бор по всей волости новгородчкои, коробеищину; а про то был в Новегороде, занеже брат его князь великыи Василии хотел его в челование привести под своего сына Василья; и он не хотя быти под своим братаничем, и князь Василии возверже нелюбье на него, и отъима у него всю отчину, и бояр его пойма и села и животы их отъима»[689]. Суть конфликта между московскими князьями заключалась в том, что по завещанию Дмитрия Донского великое княжение получил его старший сын Василий. Далее в завещании указывалось, что в случае смерти Василия великое княжение должно перейти к следующему по старшинству брату - Юрию. Так что требование великого князя Василия Дмитриевича присягнуть своему сыну Василию Васильевичу нарушало сложившийся веками порядок наследования княжеской власти, и нарушало условия завещания Дмитрия Ивановича, то есть было противозаконным. Князь Константин имел все законные основания протестовать против присяги. Принятие опального князя не означало разрыва отношений Новгорода с Москвой. Константин был служебным князем Новгорода, при этом во время его княжения в Новгороде находился и наместник великого князя Федор Патрикеевич, о чем есть свидетельство летописи: «И князе великии Василии Дметриевич и князе Костянтин Дмитриевич и архиепископ новгородчкыи владыка Семеон, посадник новгородчкыи Васелии Микитинеч, и тысяцкыи новгородчкыи Кузма Терентиевич, и весь господин Великии Новъгород послаша на съезд с местерем князя великого намеснека князя Федора Патрикеевича, посадника новгородского Василея Есефовича»[690]. Однако при этом в проекте договорной грамоты Новгорода с Ливонским орденом и Юрьевом 1420 г. имя Константина Дмитриевича с титулом великого князя поставлено первым в списке новгородских властителей: «От великого князя Константина Дмитриевича, от посадника новгородского Василия Никитича, от тысяцкого новгородского Кузьмы Терентьевича, от всех больших в Новгороде. Я, князь Константин Дмитриевич, посылая моих послов»[691] [692] [693]. Именно к князю Константину приезжают ливонские послы в начале февраля со 1421 г. для мирных переговоров . При князе Константине в Новгороде начали чеканить собственные серебряные деньги, а в 1421 г. при его посредничестве между Новгородом и Ливонским орденом был заключен мир. Возможно, Константин Дмитриевич надеялся своими политическими успехами добиться от новгородцев признания его своим великим князем (отсюда и титул в проекте договора). Возможно, именно опасаясь выхода Новгорода из-под московского суверенитета, Василий Дмитриевич поспешил наладить отношения с младшим братом. Константин уехал из Новгорода, «а владыка Семеон и посадникы и тысячкыи и бояре 59 новгородчкыи, одарив и, проводища его с честью» . Л.В. Черепнин высказал мение, что Константин был одним из составителей второй редакции Новгородской судной грамоты[694]. Во всяком случае, в Новгороде князь пользовался большим почетом и уважением. В эти два года Новгород пережил «глад и мор велик, и наметаша мертвых три скуделнице: одину в святей Софеи за олтарем, а две у Рожества на поле»[695]. В Житии святого Варлаама Хутынского, написанном Пахомием Сербом, упоминается, что князь Константин тоже тяжело заболел в это время и только чудом исцелился, приехав в Хутынский монстырь[696]. До этого в летописи описываются весенние бури с градом и наводнение, можно заключить, что причиной голода были постоянные неурожаи. Действительно, в конце XIV в. на Северо-Востоке Европейской части России увеличилось количество осадков, а в XV в. начался так называемый «малый ледниковый период»[697]. Резкое похолодание и дожди погубили урожай в Новгородской земле. Вместе с голодом пришли болезни. В довершении несчастий 15 июня 1421 г. скончался владыка Симеон, «бысть владыкою 5 лет и 3 месяци без пяти дьнии, а всего 6 лет»[698]. И сразу же после его смерти в Новгороде возникла «брань» между Неревским и Славенским концами «за Климентия Ортемьина, про землю, на посадника Ондрея Ивановича и пограбиша двор сего в доспесех, и иных бояр разграбиша дворы напрасно, и убиша Ондреевых людий 20 человек, а неревлян 2 человека убиша и умиришася»[699]. В.Л. Янин связывал конфликт с боярской борьбой за кончанское представительство в посадничестве. Но существует документ, который опровергает эту теорию - ливонская грамота от 13 сентября 1421 г. В ней содержится свидетельство очевидцев конфликта. Вот как ливонские купцы описывали смуту: «у новгородцев внутри города была междоусобная брань, и простые люди напали на власть имущих и захватили у бояр около тридцати крупнейших дворов, причем было убито около трехсот человек, так что сейчас в городе так плохо, как уже давно не было»[700]. Таким образом, основной причиной конфликта было недовольство простых горожан боярским произволом в земельных делах. Но при этом нельзя исключать возможность, что в числе руководителей или провокаторов «брани» были неревские бояре. Именно неревляне победили в результате смуты. Традиционно после братоубийственной смуты новгородцы обратились к Богу за прощением. Бояре Неревского конца построили каменные церкви: Исаак Онцифорович - в Богоявленском монастыре на поле, а Василий Филиппович с Лукьяном Онцифоровичем - на Розваже улице. Учитывая, что строили церкви именно неревские бояре, это была не только просьба о прощении, но и благодарность за успешное окончание «брани». Вероятно, борьба за землю в Новгородской земле в этот период приобрела особо ожесточенный характер, что вынудило новгородцев дополнить новыми статьями о земельных делах Судную грамоту. По мнению В.Н. Вернадского, сообщение летописи под 1422 г. «А новгородци человаша крест за один брат»[701] означает, что именно в этом году была дописана Новгородская Судная грамота. Документ этот предусматривал высокие штрафы виновным в задержках решения земельных дел, повышенную кару боярам за «наводку» и «наезды», узаконивал право обращаться в ряде случаев к вечу. Возможно, что в составлении таких демократичных пунктов Судной грамоты принимал участие новоизбранный архиепископ Феодосий, который взошел на кафедру сразу же после завершения «брани» за землю. До избрания он являлся игуменом Клопского монастыря. Обитель эта расположена на правом берегу реки Веряжи в 23 км от Великого Новгорода. Известность монастырю принес юродивый Михаил, живший в обители с 1412 г. по 1456 г. Анализ жития святого позволяет глубже разобраться в причинах избрания игумена Феодосия на владычный стол. Михаил Клопский - один из наиболее загадочных русских святых. Чудотворец и провидец он появился в Новгородской земле неизвестно откуда («иного отечества сын»). Он был знатного рода, приходился «своитином» московскому князю Константину. Но, несмотря на то, что юродивый был «шестником», то есть, пришлым, не прирожденным новгородцем, в Новгороде он пользовался почетом. Для нашего исследования особо важно описание в Житии Михаила Клопского чуда «неисчерпаемых житниц»: «Того же лета глад бысть по всей земли Ноугородцкой, и прискорбен бысть Феодосий игумен з братьею. И рече Михайло Феодосью: «Не скръби, отче, бог препитал четыредесять муж тысящь в пустыне, развее жен и детей». И умоли Михайло у Феодосья игумена и у старцев, повеле рожь варити в котле и давати спутником. И начата старци роптать на Феодосья и на Михайла. И Феодосей и Михайло так рькли: «Пойдем в житници, посмотрим». И обретоша всякых благых житници полны - не убы ничто же. И повелеша боле варити рож, раздаяти народу безъбранна»[702]. Если предположить, что в житии описан голод 1420-21 гг., становится понятной возросшая популярность Клопского монастыря и его игумена в Новгороде. Голодные люди шли просить милости в монастыри, в том числе и в Клопский. Михаил, вероятно, был поражен видом и количеством этих несчастных людей, ведь раньше он жил в низовских землях, где такие голодные годы случались значительно реже. Возможно, князь Константин, который находился в это время в Новгороде, помог своему родичу организовать сбор пожертвований в монастырь, ведь князь пользовался в Новгороде'большим уважением. Игумен, разумеется, знал о подоплеке чуда «неисчерпаемых житниц», но широкой публике о ней не сообщал. Однако такая мистификация нисколько не умаляет великодушия и организаторских талантов Михаила и Феодосия. В житии сообщается о том, что после отъезда из Новгорода князя Константина Михаил предрек игумену Феодосию избрание того на архиепископство новгородское: «Быти тебе на владычестве, и сведут тя на сени нареченным на владычьстве, и поживеши на владычьстве три годы»[703]. 1 сентября 1421 г. «сведоша Феодосиа на сени, мужа честна, по проречению Михайлову и по жребию на владычество»[704]. Во время голода и ожесточенной борьбы за землю, архиепископом избрали того игумена, чей монастырь кормил голодных. Возможно, популярности Клопского монастыря способствовала и слава юродивого Михаила, уже распространившаяся в народе. При этом кандидатуру Феодосия явно поддерживали победившие после «брани» 1421 г. бояре Неревского конца. Возможно, прав А.Г. Бобров, считая игумена Клопского монастыря креатурой бояр Онцифоровичей[705] [706] [707]. А.Е. Мусин, отстаивая ту же точку зрения, допускает ошибку, установив связь Онцифоровичей с Клопским монастырем на основании синодика обители, в котором якобы упоминаются шесть поколений рода Мишиничей . На самом деле, род Мишиничей-Онцифоровичей был связан с Колмовом монастырем, который основал Юрий Онцифорович, и в котором в последствии хоронили его родичей. Однако несомненно, что представители боярского рода Мишиничей в течение века с перерывами удерживались у власти. Следовательно, они умели поддерживать свою популярность среди новгородцев. Правильно оценив создавшуюся в 1421 г. ситуацию, Онцифоровичи способствовали избранию на владычную кафедру того кандидата, которого поддерживали широкие слои населения. То, что избрали Феодосия «по жребию», не должно нас смущать. Схема жеребьевки давала возможность для подтасовки результатов: «сдумавше новгородци на вече на Ярославле дворе, и став вецем у святей Софеи, положиша 3 жребьи на престол во святей Софеи, написав: игумена Феодосия святей Троице с Клопска, игумена Захарью от Благовещениа святей Богородици, Арсения ключника владычня с Лисиции горке, и по отпетии святыя службы Труфан поп 1 вынес Арсениев жеребии, потом Захарьин, а на престоле отстался Феодосьев жеребии. Посадник Тимофеи Васильевич и тысячкыи Кузма Терентеевич с новгородци възведоша игумена Феодосиа честно в дом святей Софеи на сени, месяца сентября в 1, в понедельник, на память святого отца Семеона столпъника» . Возможно, решение о том, кому быть архиепископом, принималось заранее, а жребий был спектаклем для народа. Сведений о деятельности Феодосия в летописях не сохранилось. По какой-то причине он не ездил на поставление к митрополиту. Его политическую позицию определить сложно. Известно, что в 1422 г. в Новгороде находился наместник великого литовского князя Витовта Симон Голынанский. Возможно, владыка Феодосий придерживался вовсе не промосковской политики, как считают многие исследователи, а напротив, налаживал отношения с соседней Литвой. Но послужило ли это причиной смещения владыки - неизвестно. В житии Михаила Клопского так описано свержение Феодосия: «И поживе во владычестве 3 годы, и потом сведоша его с сеней боари, и послаша его в манастырь»[708] [709]. Новгородская первая летопись трактует произошедшее событие в несколько ином ключе: «Сослаша новгородци Феодосиа в свои монастырь, бе два лета на сенех в дому святей Софеи. И пакы того же лета възведоша Омельяна по жеребью к престолу святей Софеи» . Формальным предлогом для смешения послужило неновгородское происхождение владыки - «Не хотим шестника владыкою»[710]. Отметим, что в момент избрания происхождение Феодосия новгородцев не смущало. Что-то изменилось во время недолгого владычества Феодосия. Это единственный случай силового смещения новгородцами своего владыки в XIV-XV вв. А.С. Хорошев считает, что малоземельный Клопский монастырь в конфликте 1421 г. выступил «на стороне народных масс в решении вопроса о перераспределении земельного фонда, следствием чего было выдвижение посадскими массами кандидатуры Феодосия при выборах нового святителя. Жеребьевка дала угодного народу владыку - игумена малоземельного монастыря, кровным образом заинтересованного в решении поземельного вопроса. Новгородское боярство, решившее после 1421 г. свои внутренние вопросы путем урегулирования кончанского представительства в посадничестве, вмешалось в положение на святительской кафедре. Это подтверждает автор «Повести», который в противовес летописцу указывает виновников низложения нареченного владыки: «добра враг, видел же его (Феодосия. - А. X.) мужа добродетельна, вздвизает брань на нь и вооружает на нь старейшин града, и паки сведоша его из дому архиерейского»... Изгнание Феодосия - единственный в истории святительской кафедры случай резкого расхождения политических устремлений владыки с олигархической верхушкой Новгорода»[711]. Косвенно мнение исследователя может подтвердить эпизод из Жития Михаила Клопского, в котором рассказывается, что после смерти Феодосия посадник Григорий Кириллович Посахно отказал монастырю в праве пользоваться землями по берегу реки. Возможно, право на ловлю рыбы и выпас скота на землях боярина Клопский монастырь приобрел в период владычества Феодосия (на правах аренды или иных условиях). Лишившись покровительства архиепископа, монастырь лишился и земли. В отечественной историографии бытует еще одна версия смещения Феодосия, по которой игумен Клопского монастыря проводил в Новгороде промосковскую политику, за что и был отстранен от должности. Доказательства этой гипотезе исследователи находят в Житии Михаила Клопского. Так Михаил, якобы предрекал поражение новгородского войска на Шелони и советовал покориться великому князю московскому; а в 1440 г. Михаил предрек падение Новгорода. Кроме того, после присоединения Новгорода Клопскому монастырю были пожалованы земельные владения, на основе чего Л.А. Дмитриев делает вывод, что монастырь был проводником промосковской политики в Новгороде, а Михаил Клопский был шпионом Москвы, выполняющий задания московского великого князя[712]. Сомнительный вывод, учитывая дружбу Михаила с опальными князьями Константином Дмитриевичем и Шемякой. Кроме того, судя по Житию, Михаил однажды поддержал Ивана Семеновича Лошинского, одного из великих бояр, связанных с родом Борецких. Лошинский входил в антимосковскую коалицию. Повесть о Михаиле Клопском была написана в 1478 или 1479 г.79, поэтому неудивительно, что окончательный вариант жития был преподан в угодном московскому князю ключе. Видимо, авторитет юродивого в Новгороде был велик. После смерти Михаила сложился его культ, который и решил использовать Иван III в своих целях, щедро оплатив работу составителей жития. Недостаток Источниковых данных не позволяет достоверно восстановить причины отставки архиепископа Феодосия. Однако, если владыка действительно был причастен к доработке Новгородской судной грамоты, то, весьма вероятно, что Феодосий попытался совершить и еще какие-то демократические преобразования. Вспомним, что князь Константин Дмитриевич, который, предположительно, также участвовал в составлении новой редакции Судной грамоты, покровительствовал Клопскому монастырю и даже построил в нем каменную церковь. Феодосий мог продолжить какие-то начинания князя, но не угодил боярам, которые сумели очернить владыку во мнении всех новгородцев. У Феодосия не стало в Новгороде сильных сторонников, иначе его попытались бы защитить. Опальный владыка попал в глубокую немилость и к новому архиепископу. Ефимий I жестко отредактировал ту часть официальной владычной летописи, которая была написана при его предшественнике - Феодосии. Вероятно, именно этим объясняется скудость летописных сведений о времени владычества Феодосия. Более того, когда в 1425 г. Феодосий умер, в летописи он был назван игуменом («преставися Феодосии игумен святей Троице, в своем манастыре» ). Хотя остальных архиепископов, по своей воле покинувших стол, до их смерти величали владыками. Впрочем, Феодосий был только выбран, но так и не был утвержден в сане архиепископа московским митрополитом. Немилость со стороны преемника и неполное вступление в сан привели к тому, что Феодосия после смещения перестали считать архиепископом и лишили подобающих прижизненных и посмертных почестей. Согласно Житию [713] [714] Михаила Клопского, хоронили Феодосия без подобающих архиепископу почестей: «преставися Феодосей канун Покрова дни, и послаша ко владыки Еуфимию проводит Феодосиа, и он не поехал. 3 дни лежа не похоронен, и люди добры скопяся из города, игумены и попы, и понесут Феодосиа ко гробу 81 хоронити» . Новый архиепископ Евфимий Брадатый (Омельян) пришел на владычную кафедру «от Святаго Воскресениа с Деревяницы» . Имя Евфимий он получил после поставлення. Существует письменный источник, свидетельствующий, что Омельян до избрания был священноиноком Деревяницкого монастыря. Это так называемая архиерейская присяга Евфимия - Исповедание веры. Присяга начинаестя словами: «Емелиан, священноинок, милостию божею нареченный в святейшую 83 епископию новгородскую, се пишу рукою своею и разумом своим...» А.Е. Мусин выдвинул гипотезу о том, что Омельян-Евфимий был братом «А боярина Юрия Онцифоровича . Основой для своих построений исследователь принял две археологические находки с Неревского раскопа: во-первых, берестяную грамоту № 253 (1369-1396 гг.), содержащую распоряжение Максима Онцифоровича о выдаче зерна некоему Емельяну, а во-вторых, навершие посоха, обнаруженного в слоях 1369-1382 гг., на котором начертано имя владельца - «Емельян». Кроме того, А.Е. Мусин считает возможным, что архиепископ Евфимий I был заказчиком серебряной панагии, датирующейся концом XIV- началом XV вв., с изображением святителя Емелиана и воина-мученика Онцифора. Сочетание редких патрональных изображений дало возможность исследователю предположить, что заказчиком мог быть неизвестный по другим источникам сын Онцифона Лукича - Емельян. Что касается берестяной грамоты, ее текст не подтверждает предположения, что упоминаемый в ней Емельян - это будущий владыка [715] [716] [717] [718] Евфимий. Приведем текст полностью: «От Маскима ко десятчанам. Амо дать Мелеяну 8 деже накладо и веши. А ты, старосто сбери» . Как и в ряде других берестяных грамот, в данном тексте автор письма вначале обращается к одному адресату, а потом к другому. Вероятно, Мельян - это и есть староста, а сама грамота предстает как своеобразный мандат, призванный подтвердить его полномочия[719] [720]. Что касается посоха, то нельзя с уверенностью утверждать, что священник, который владел этой вещью, непременно жил на усадьбе Онцифоровичей, а не просто зашел однажды на усадьбу и сломал там посох. Форма найденного навершия характерна для посохов, используемых в церковной культуре как символ власти епископа или игумена. Следовательно, в 1369 г. владелец посоха явно уже был взрослым человеком, по крайней мере, не моложе 30 лет, иначе он не занимал бы пост игумена. Следовательно, если принять гипотезу Мусина на веру, то придется допустить, что к моменту избрания владыке Евфимию было уже больше семидесяти лет. Едва ли столь пожилого человека выбрали бы на ответственный пост фактического главы республики, ведь должность эта была связана с дальними разъездами и активной политической деятельностью. Разумеется, на усадьбе, принадлежащей боярам Онцифировичам, мог жить или часто бывать игумен по имени Емельян. Но имя это не настолько редкое, чтобы с уверенностью связывать его с владыкой Емельяном-Евфимием. Последнее доказательство Мусина, связанное с панагией, еще более спорно, поскольку гипотетично даже новгородское происхождение данного предмета. В литературе эта святыня известна как «панагия архиепископа Серапиона», поскольку она явилась вкладом этого владыки в Троицкий монастырь в 1512 г. Следовательно, даже если панагия была создана в Новгороде, то, скорее всего не раньше 1506-1507 гг. - времени правления Серапиона. Учитывая, сколько церковных ценностей вывез из Новгорода Иван III, едва ли столь замечательная драгоценность сохранилась бы в неприкосновенности до архиепископа Серапиона. Учитывая все выше сказанное, происхождение архиепископа Евфимия I нельзя считать установленным. После избрания Омельян поспешил уже в 1424 г. поехать на поставление к митрополиту, дабы легитимизировать свое положение. Тогда он и получил новое имя - Евфимий. Впрочем, в официальных документах Ганзейского союза владыка еще некоторое время продолжал именоваться Емельяном. Так письмо 1425 г. Ревельского городского совета новгородцам начинается с обращения «Святому отцу архиепископу Емельяну» . Евфимий I вошел в историю Новгорода как покровитель ганзейской торговли. В начале XV в. архиепископская кафедра вместе со светскими властями полностью взяла под свой контроль торговлю Новгорода с Ганзой. Еще в 1412 г. юрьевские ратманы писали в Ревель, заявляя, что «Не много пользы писать господам, архиепископам, посадникам и тысяцким, т.к. они письма у себя прячут, а русскому купечеству и народу ничего о том знать не 88 дают» . В 1425 г. архиепископ Евфимий не остановился даже перед угрозой бунта, защищая ганзейских купцов, поскольку правителям республики в то время было выгодно скорейшее прекращение экономической блокады Новгорода со стороны Ганзейского союза. Конфликт начался в 1424 г., когда вблизи ливонского берега были убиты и ограблены следовавшие морским путем новгородские купцы, а орденские власти в течение целого года не нашли виновников и не вернули товары. Немецким купцам в Новгороде было запрещено выезжать со двора, им угрожали требованием удовлетворить претензии родственников убитых за счет их товаров. Пять дней подряд на вече обсуждался вопрос о мерах воздействия на ливонцев. Вече совещалось подолгу, а иногда даже собиралось по два раза в день. Купцам угрожали тюремным заключением и даже казнью. Но за немцев заступились некоторые из бояр и архиепископ, которому за свою защиту пришлось выслушать от вечников [721] [722] много обидного. В результате немцам предложили отрядить в Ливонию гонца из своей среды, который должен был вернуться не позже, чем через две недели с известием от ливонских властей о том, что они немедленно пришлют в Новгород послов для дачи «исправы». В ином случае компенсация будет взята с купцов Петрова двора. О роли архиепископа в дальнейших переговорах известно из отчета Дерптского городского совета о визите владычного посла Александра: «хотя по отношению к немцам поступили несправедливо, мы все же благодарим святого отца господина архиепископа и бьем ему челом за это и его благое дело от имени немцев, ибо он добрый и справедливый муж и знает правду и 89 неправду» . Сами задержанные купцы подтвердили доброе отношение к ним новгородского архиепископа: «После Вашего письма и просьбы епископа, который дал свое благословение и бил за нас челом новгородцам, последние нас отпустили, отдав купленные товары»90. Более того, когда немецкие купцы покидали город, владыка Евфимий I пригласил их к себе и каждого благословил. За такую заботу новгородский владыка удостоился благодарности Ганзы, иноземные купцы величали его «добрый защитник и покровитель немецкого купечества»91. Сложнее в тот период складывались внешнеполитические отношения Новгорода с Литвой. В 1428 г. Витовт предпринял поход в Новгородскую землю и осадил город Порхов. Жители Порхова были вынуждены откупиться от великого князя литовского - «кончаша за себе 5000 серебра». В это же время в стан Витовта приехал владыка Еуфимеи: «в то время из Новагорода приде архиепископ Емелиан, нареченный от Фотия Евфимием, а с ним посадницы и пл тысяцкие, и добиша челом Витофту» . Новгородские послы «доконца Витовту другую 5000 серебра, а шестую тысяцю на полону» . Деньги на выкуп были взяты не из Софийской казны, а собирались со всех новгородских волостей. 84 Сквайре Е. P., Фердинанд С. Н. Указ. соч. С. 237, 291. чо... I ам же. 41 Никитский А. И. Отношение новгородского владыки к немецкому купечеству по новым данным. С. 14-15. 1,2 Гам же. Размер выкупа определялся не только политическими претензиями литовского князя, но и его личной обидой. Получив деньги, он заявил: «Вот вам за тое, што назвали мяне здрадникам и бражникам»94. Вероятно, от новгородских послов и от архиепископа потребовался большой дипломатический такт во время мирных переговоров. В Псков владыка Евфимий I не приезжал, ограничившись в 1426 г. отправкой грамоты «о прихожих попех с грамотою отпустьною или без грамоты», в которой распоряжался не принимать без отпускной и ставленной грамот лиц духовного звания, приходящих из соседних епархий95. Владыка заботился не только об ограничении доступа в псковские церкви священникам- стригольникам, но и о пополнении своей казны. Ведь и отпускная и ставленная грамота стоила денег, а выдавать эти грамоты в новгородской епархии мог только архиепископ. Следовательно, если по какой-либо причине из другой епархии приходил священник и желал устроиться в псковскую церковь, он должен был обратиться за ставленной грамотой к владыке. Если же у него не было отпускной грамоты, то есть, он незаконно покинул свой прежний приход, то его поставление становилось проблематичным. Тем самым архиепископ стремился упорядочить церковную жизнь, взять под контроль перемещения попов из одних церквей в другие. Незадолго пред смертью Евфимий Брадатый объехал новгородские монастыри, побывав и в Клопском, о чем повествует Житие Михаила Клопского: «Бысть налога монастырю от Еуфимья владыки от Перваго: захотел куны взять. И взяша конь ворон из монастыря. И Михайло владыце рече: «Мало поживеши. Останется все!» И с тех мест разболелся владыка и преставился»96. Заметим, что статус юродивого надежно защищал Михаила от последствий его небезобидных выходок. Ведь Михаил угрожал не мирянину, хоть бы и посаднику, он угрожал самому архиепископу новгородскому. Однако, никакой кары со стороны владыки ни монастырю, ни самому Михаилу не последовало. 44 Цит по: Борис С. Полочане, литвины и Великий Новгород в средневековье: хроника событий // Чело. - 1998. №1. С. 21. 45 Евфимий Брадатый //Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 2. Ч. I. С. 205-206. % Там же. С. 426. Судя по всему, произошел этот конфликт в 1429 г., в год смерти Ефимия I. Возмущение монахов поборами владыки представляется необоснованными - архиепископ был вправе собирать налог с монастырей. Но вспомним, что прежний владыка был выходцем из Клопского монастыря. Приезжая в гости он не забирал ценностей себе «в подарок». Наоборот, судя по возросшему благосостоянию обители, Феодосий стремился оделить чем-нибудь свой монастырь. Евфимий же, гостя в Клопском монастыре, придерживался той же практики что и везде - по праву начальника брал себе все, что понравится. Но это его поведение столь контрастировало с предыдущим владыкой, что вызвало ропот монахов и резкие высказывания Михаила. Умер владыка Евфимий «месяца ноября в 1, на память святого Кузму и Димиана; а был владыко 5 лет и 5 недель, а чернцом был на сенех год и две недели. Новгородские гражданские смуты начала XV в. неизменно улаживались владыками, хотя и с разной степенью успешности. Это свидетельствует о высоком авторитете архиепископов среди новгородцев. Однако смещение боярами избранного всем Новгородом Феодосия уже свидетельствует о повышении роли боярских кланов в политической жизни республики в ущерб власти архиепископа. Новгородские бояре проявили неуважение к избраннику святой Софии, удалив его со степени по надуманному предлогу. Участившиеся в этот же период попытки Пскова обрести церковную самостоятельность, помимо политических, имели под собой и иные причины. Постоянно проживающий в Новгороде архиепископ, редко бывающий в Пскове, не знакомый с реалиями местной жизни, но, тем не менее, в определенный срок приезжающий судить, вызывал у псковичей те же чувства, что митрополит у новгородцев во время месячного суда. Московские митрополиты, к которым периодически обращались псковские священники, казались псковичам более справедливыми и даже бескорыстными, чем новгородские владыки, заботящиеся большей частью лишь о сборе повинностей с псковских священнослужителей. Поэтому, не смотря на все усилия новгородских архиепископов, Псков неизменно стремился к ограничению, а то и полному освобождению из-под власти владыки. 3.2.