VI
Как же это понять? Должно ли это означать, что истинная философия, признавшая самобытную реальность духа, дает настолько содержательные начала для нашего жизненного миросозерцания, что она способна заменить собой религию? Этого я никак не думаю.
Конечно, было бы огромной несправедливостью принижать влияние философских идей в смене и развитии религиозных учений и верований, — достаточно указать хотя бы на тот факт, что современная религия земного прогресса и культуры, вытеснившая и поглотившая в широких просвещенных кругах Европы все другие религиозные формы, есть прямой продукт предшествующей эволюции философских и научных взглядов; но все же роль философии в истории религиозных воззрений при обычных и нормальных условиях скорее косвенная, чем прямая. Тут не только приходится иметь в виду неизбежную общность и отвлеченность философских построений и выводов, а стало быть, и сравнительную бедность их содержания, еще большее значение принадлежит самому факту, что мы в них имеем только выводы и построения нашей мысли. Живое, покоряющее душу убеждение едва ли часто бывает лишь плодом отвлеченных рассуждений, и, во всяком случае, таким плодом оно может быть только у немногих, исключительных натур. У огромного большинства людей живая, вдохновляющая вера во что бы то ни было всегда рождается из внутреннего живого опыта. Тем более вера религиозная предполагает свой особый религиозный опыт, как бы ни разнообразились его формы, — все равно, состоит ли он из индивидуальных озарений и откровений или тесно примыкает к коллективному историческому опыту многих поколений. Однако и религиозный опыт, как всякий другой, слагается из двух факторов: из непосредственных пережива- ний, часто невыразимых и неопределимых ни в каких понятиям, с одной стороны, и из умственных оценок этих переживаний, с другой. И вот в этом втором факторе религиозного опыта очень решительно сказывается влияние тех общих воззрений, которые человек себе усвоил, и того философского миросозерцания, которое он разделяет. И довольно легко понять, что влияние разных систем философии на непосредственное содержание религиозного опыта не может быть одинаково: одни философские воззрения содействуют расширению и углублению религиозных переживаний, сами внутренне обогащаясь от них, другие, напротив, стесняют и задерживают их, отодвигают в бессознательную сферу, искажают их и обедняют. Вообразим материалиста с глубоко религиозной натурой (такие несомненно встречаются) — как он должен отнестись к внутренним откровениям своего чувства? Он невольно оценит их как чисто субъективные иллюзии и для себя оставит в них только то, что наиболее безобидно с его точки зрения, т.е. самое бессодержательное, ничего не говорящее для мысли и ничего не меняющее в его взглядах на вещи. Именно в таком положении оказывается современный натурализм, когда он, с своей точки зрения, пытается оправдать религию: под именем религии он оправдывает нечто такое, чего нельзя перевести ни на какие понятные слова. При таких оправданиях религиозные переживания с неизбежностью тускнеют, мельчают и замирают. Истина, которая только неопределенно чувствуется, но несостоятельность которой мы в то же время с полной ясностью понимаем, всего скорее обратится для нас в дорогую, но обманчивую мечту. Во всяком случае, тут должно произойти одно из двух: или мы признаем истину в чувстве и тогда отвергнем правильность нашего понимания, или мы все- таки будем убеждены в верности своего понимания, тогда истина непосредственной веры невольно станет для нас под вопрос. И в религиозной области, как во всякой другой, не может быть нормой непрерывный разлад противоречащих друг другу приговоров. Поэтому едва ли правы те, кто всегдашним содержанием вары считают непонятные и противоречивые предметы и всю заслугу веры видят в свободном признании совершенно непостижимого и неизвестного. С их точки зрения, трудно приписать какое-нибудь достоинство вере великих мистиков, для которых содержание их веры было самым достоверным и очевидным из всего, что они знали, — не должно быть никакой ценности и в вере простых людей в те непосредственные религиозные эпохи, когда на все вещи так же естественно смотрели под религиозным углом зрения, как мы теперь на все смотрим под современным научно-физическим углом. С другой стороны, по свободному произволу избранная вера едва ли способна быть действительным двигателем настроений и поступков человека. Ведь тогда не она им владеет, а он ею владеет; она может его субъективно утешать, но едва ли способна к чему-нибудь неотразимо понуждать. Не оттого ли в наше время люди религиозные и нерелигиозные так мало отличаются между собой? Вера тогда только великая сила, когда она говорит всему человеку — и в его чувстве, и в его понимании, и в его воле.Этим определяется главное значение духовного воззрения на мир как философской системы: в тех, кто проникается ее идеями, она дает беспрепятственный и свободный ход религиозному опыту и религиозному творчеству как в индивидуальных, так и в коллективных, соборных,, церков- но-исторических или традиционных формах. Она заставляет глубоко сознать незаменимую и неотменимую серьезность религиозных проблем, не только жизненную и практическую, но и теоретическую, а по отношению к наиболее основным и универсальным между ними она намечает те принципиальные решения, которые одни отвечают внутренней логике духовного взгляда на реальность. С другой стороны, она побуждает человеческую мысль без предубеждений и внимательно остановиться на таких особенностях окружающей нас действительности и нашего внутреннего мира, которые при других взглядах непонятны, а потому неинтересны. Надо помнить, современные прагматисты указали важную истину: действительность пластична, — она, по крайней мере, пластична в том смысле, что мы открываем в ней лишь то, чего в ней ищем, и, напротив, она закрыта и замкнута от нас именно в той мере, в какой мы от нее отвернулись. Поэтому совершенно естественно, что коренная перемена в общем миропонимании должна вести за собою весьма существенные изменения и в таких областях знания и жизни, которые не имеют прямого отношения к умозрительным задачам философии.
Как я уже говорил, бывают эпохи, когда в пересмотре основ общепринятого миросозерцания не только не чувствуется прямой нужды, но когда всякая серьезная попыт- ка в этом направлении кажется в глазах большинства ненужным покушением на установившуюся душевную и умственную гармонию и потому встречается недоброжелательно.
И бывают другие эпохи, когда самые коренные вопросы мысли и жизни встают перед сознанием с неудержимою силою и критическая переоценка принятого за истину делается насущной потребностью уже не отдельных любителей философских исследований, а и для всякого живого и серьезного ума. Для такого массового пробуждения поисков за новой истиной причина обыкновенно лежит не столько в логических, сколько в психологических мотивах: она заключается в резкой и общей перемене человеческого самочувствия. И вот мне представляется, что именно в ближайшие к нам дни должно наступить напряженное искание новых решений проблемы бытия, новых идеалов деятельности, новых примирений для противоречий жизни. Человечество переживает небывалую, поистине катастрофическую эпоху. Никогда еще не было такой свирепой борьбы колоссальных народностей, превратившихся в многомиллионные армии, никогда еще не проливалась зараз в таких колоссальных размерах кровь, никогда еще люди не прибегали к таким невероятно жестоким и в то же время низким средствами взаимного истребления. Впрочем, дело даже не в происходящей сейчас войне: все основания позволяют думать, что при нормальном развитии событий она должна для нас кончиться благополучно. Это еще не всемирная катастрофа, а только предвестник грядущих катастроф. Важно то настроение, которое водворится в человечестве после окончания войны, тот урок, который оно из нее вынесет. Через нее люди должны убедиться в двух фактически наглядных истинах: 1) человеческий род вовсе не добреет, и он очень еще далек от такой внутренней организации, при которой война станет невозможной; 2) при непрерывном и безграничном росте техники разрушения каждая последующая война будет гораздо ужаснее войны предыдущей. Если развитие техники будет цдти тем же шагом, каким оно шло до сих пор, не является ли вероятным, что в сравнительно близком будущем любой народ, любая культура, любая цивилизация могут внезапно погибнуть с катастрофическою и обидною случайностью только оттого, что какой-нибудь другой народ успел незаметно подготовиться и вовремя выступить? При таких условиях чего хорошего ждать человечеству? Тем более 15 — 3841 что вопрос вдет не только о злой воле целых народов: уже теперь отдельный человек, умело овладевший какой-нибудь технической новостью, оказывается сильнее огромных масс, — современная война дала тому многочисленные примеры, — чего нельзя ждать в этом направлении впереди? В этом отношении приходится отметить печальную иронию истории: ведь современные люди именно в горделивом сознании окончательной победы человека над природой почерпали свои твердую уверенность в скором водворении всеобщего человеческого благоденствия на земле. И вот эта победа на наших глазах превращается в величайшую угрозу для какого бы то ни было прочного благоденствия! Если проповеди о возвращении человечества к первобытной дикости как единственном пути к его спасению еще суждено когда-нибудь возродиться, то она получит возможность ссылаться на гораздо более простые и наглядные аргументы, чем это делала до сих пор.Таким образом, тускнеет и расплывается мечта о скором пришествии земного рая, созданного могуществом человека и его науки. А ведь в этой мечте самый существенный догмат геоцентрической религии. Человечество опять отброшено к давно покинутому сознанию беспомощной непрочности своего существования и жуткой неизвестности будущего. Можно ли ограничиться этим сознанием? Ведь нельзя жить, совсем ни во что не веря и ни на что не надеясь! Если земные эмпирические пути человеческой истории обманывают и в них не оказывается того абсолютного и завершительного смысла, в который верили раньше, значит ли это, что нигде и ни в чем, ни на земле, ни на небе, ни в чувственно видимом, ни в его сверхчувственной основе, нет совсем никакого смысла? Человек так не может верить, хотя бы по естественному чувству самосохранения, да он и не должен так верить. Если обмануло близкое и преходящее, он с тем большей энергией станет искать далекого и окончательного, и чем труднее его жизненное положение, тем дороже ему делается идеал, независимый ни от каких житейских случайностей. Когда темно кругом и темно впереди, — чтобы не упасть духом, не растеряться, не прийти в отчаяние, а бодро делать свое дело, — надо очень крепко верить, что нет такого мрака, которого не рассеют лучи вечного света!