3* Философские начала пифагорейцев
Пифагор учил раньше Гераклита и элейцев, главнейшие из его последователей, Филолай и Архит,—гораздо позднее их. Понятие неизменного абсолютного бытия и понятие абсолютного жизненного процесса развивались сами по себе, вне пифагорейства, но одновременно с ним. Пифагорейство заключало в себе третье примиряющее начало, принцип всеединства; но так как противоположности еще не были должным образом сознаны и поняты, то и это третье начало, долженствовавшее впоследствии примирить первые два, существовало не над ними, но наряду с ними, отвлеченно противополагаясь им и замыкаясь в себе. Поэтому пред судом истории всеединство, как принцип пифагорейцев, не есть еще реальное, действительное; оно остается отвлеченным, формальным началом. Формой, символом всеединства является число: оно счисляет, объединяет множество, осуществляет в нем единство. Отсюда принцип пифагорейцев есть еще не положительное идеальное всеединство, а число; число является им абсолютной истиной, демиургическим, образующим началом всех вещей.
По Анаксимандру, абсолютное есть беспредельное; в его безразличном единстве заключаются основные противоположности, которые обособляются, слагаются и разлагаются в мировом процессе; из них соткан весь мир. По учению пифагорейцев, суть вещей не есть беспредельность, ибо из нее не объяснимо конкретное определенное устройство, космос вещей и их индивидуальность. Каждая вещь имеет границу, предел, определяет собою неопределенную стихийную основу.
Но суть вещей не есть и неделимый предел, ибо предел немыслим без того, что определяется, граница—без того, что находится за всяким пределом и границей. Линия определяется точками, плоскость—линиями, тело—плоскостями: точки, линии, плоскости ограничивают собою промежутки пространства, которые сами по себе совершенно неопределенны; и точно так же определенные моменты ограничивают собою неопределенные промежутки времени. Без звуков нет музыки, без интервалов нет гармонии. Все составлено из определенных начал и из промежутков, из интервалов, разделяющих определенные вещи; все в природе размерено и разделено гармоническими интервалами. «Природа, сущая в космосе, гармонически слажена из бес- предельностей и определяющих начал. Так устроен весь космос и все, что в нем». Этими словами Фил о лай начинает свою книгу о природе«Существа по необходимости либо все предельны, либо все беспредельны, либо же вместе предельны и беспредельны... Невозможно, чтобы были только одни беспредельности... Если же очевидно, что существа не могут состоять ни всецело из элементов предельных, ни всецело из беспредельных, то ясно, что мир (и все, что в нем) гармонически составлен из предельных и беспредельных элементов» [223].
Истина заключается в этом устройстве, в этой гармонии, одушевляющей мир и образующей его в космос, прекрасное и стройное закономерное целое. Задача пифагорейства, в высшей степени цельная и религиозная в языческом смысле, состояла в том, чтобы познавать вселенскую гармонию, поклоняться, служить ей и осуществлять ее. Отсюда пифагорейство является не только философским учением, но вместе нравственно-религиозным и теургическим. Гармония есть всеобщее и вместе конкретное в частных и многообразных явлениях; ее действие всюду единообразно, всюду рождает стройное согласие: она божественна, как познал Пифагор, служитель дельфийского бога.
Вещи не могут состоять ни из одной беспредельности, ни из одного отвлеченного предела, и каждая вещь есть лишь гармоническое сочетание этих двух противоположных начал: каждая вещь есть известное определение беспредельного, неопределенного начала.
Поэтому без посредства гармонии, сочетающей эти противоположности, ничто сущее немыслимо вовсе. Сам по себе предел, конец—точно так же отрицателен, как и беспредельность. Гармония есть истинная сущность вещей.«О природе и гармонии следует мыслить так (еgt;5є єхєі). Сущность вещей, будучи самою их вечною природою, подлежит не человеческому, но божественному ведению. Ибо ясно, что мы не могли бы познавать ничего из того, что есть и познается нами, если бы она (эта природа- гармония) не была внутренно присуща вещам, из которых составлен мир,— предельным и беспредельным. А так как самые начала различны и разнородны, то невозможно, чтобы космический порядок был установлен ими без посредства гармонии, откуда бы она ни являлась. Ибо подобные и однородные элементы не нуждались бы в согласовании; различные же, разнородные по своей природе и отправлениям должны быть по необходимости связаны такою гармонией, чтобы войти в космический порядок»
Гармония осуществляется в противоположностях, из которых все состоит; основные противоположности суть предел и беспредельное, но впоследствии «некоторые» пифагорейцы прибавили к ним еще девять других, образовавших вместе с первыми «таблицу десяти противоположностей», особых категорий, к которым схоластически сводилось все сущее. Вот эта таблица:
предел беспредельное
нечет чёт
единство множество
правое левое
самец самка
неподвижное движущееся
прямое кривое
свет тьма
добро зло
квадрат продолговатый четырехугольник
Нечто подобное признавал и врач-философ Алкмеон, процветавший в Кротоне, когда Пифагор был уже стариком; неизвестно, он ли заимствовал свое учение от пифагорейцев, или они от него. Алкмеон признавал двой- ственность, дуализм противоположностей в основании всех вещей, хотя и не определял числа и свойства этих противоположностей В пифагорейской таблице они разделяются на два ряда, из коих первый ряд, «предельного», носит несомненно положительный, второй ряд, «беспредельного»,— отрицательный характер.
Первый является рядом добра, света, единства—мужественного (активного) начала; второй—рядом зла или, точнее, недостатка, двойственной неопределенности, мрака, беспредельного и неустойчивого множества—женственного (пассивного) начала. Единое есть предел числа, покой—предел движения, прямая—линия, определенная от начала до конца, квадрат—фигура, определенная равными углами и равными сторонами. Наоборот, множество есть неопределенное количество, движение—нечто отрицающее всякую определенную границу, выходящее за ее пределы; кривая не имеет определенного предела, точно так же как продолговатый прямоугольник—определенной формы. Свет все определяет, тьма все сливает, и точно так же благое, мужественное, правое принадлежат к «определяющему» началу, злое, женственное, левое—к отрицательному «беспредельному»[224]; это второе начало не имеет в себе положительной силы предела и определяется первым.Последующей философией эти основные «противоположности» пифагорейцев были сведены к дуализму формы, как определяющей, образующей силы, дающей всему вид (єІ5оlt;;), меру, норму, организацию, и материи—беспредельной, безвидной и бесформенной, образуемой в определенные вещи творческой силою формы. Подобно Аристотелю и Платону, согласно с самыми устоями общегреческого миросозерцания, пифагорейцы признавали, следовательно, что мир возник из совокупности этих двух начал: разумной, формующей, благой силы, активной энергии—с женственно-пассивной, неразумной и косной материальной потенцией[225]. Первое, «определяющее», на- чало всегда неделимо и цельно, как принцип единства и цельности. Второе, наоборот, делимо, беспредельно, неопределенно по существу и только в первом начале собирается и определяется, индивидуализируется; оно бессильно по существу и только восприемлет действие первого, хотя не в силах удержать его, овладеть им.
Впоследствии Аристотель метко и глубоко раскрыл понятие такой отрицательной «беспредельности». «Беспредельно не то, что не имеет ничего вне себя (ой |ІГ|8ЄУ є|со),—говорит он,—но то, что всегда (и без конца) имеет нечто вне себя»; ибо то, что не имеет ничего вне себя, а все в себе, то и есть в себе, абсолютно в себе самом.
Такое существо индивидуально в своей полноте, имеет в себе свой собственный центр и предел (самоопределение). Беспредельное же, имея всегда и необходимо нечто вне себя, лишенное такого внутреннего центра, или предела, несущественно, отрицательно, бессамостно. Отсюда, понятно, оно определяется как пассивное и косное начало делимости, неполноты, распадения, а в нравственном мире—как начало недостатка, зла. Но вместе с тем оно есть необходимая основа, почва всякого процесса, стихия множества и движения, явления—словом, всего временного и пространственного бытия вообще. Без этого начала нет никакого промежутка между определенными вещами и между моментами времени; самое время и пространство, внутренно беспредельные, предполагают, следовательно, это отрицательное начало, без которого все было бы одним чистым, идеальным бытием, без которого одна отвлеченная сила предела стянула бы все сущее в одну неподвижную точку. Конечно, пифагорейцы не могли облечь эту мысль в столь прозрачную форму, в какой мы находим ее у позднейших философов. Называя «разумной» силу предела, меры, мы также не можем приписывать ему разум и личную сознательность на основании уцелевших фрагментов. Тем не менее эта определяющая сила должна быть признана в объективном смысле разумной, точно так же как она признавалась благой, светлой, мужественной[226].Таким образом, пифагорейская философия впервые выразила в себе исконный дуализм греческого миросозерцания, столь усилившийся в национальной религии дорян.
Вместе с тем, сообразно основной идее Аполлоновой религии, пифагорейцы признали в этих противоположных стихиях тьмы и света, покоя и движения, добра и зла— единое начало божественной гармонии, которой держится все небо, весь космос вещей[227].
Наряду с дуализмом формального и материального начал и учением о мировой гармонии мы находим в пифагорействе еще один элемент общего свойства и существенной важности не только для греческой философии, но и для всей философии вообще: есть кафолическое, всеобщее, и метафизическое бытие, независимое от явлений, и оно-то заключает в себе истину сущего. По Пифагору, это—число, по Платону—идеи, по Аристотелю—энергии и мировой Дух. Признак всеобщности, кафоличности, мог быть открыт в этом начале лишь после Сократа, который впервые обратил внимание на всеобщность, кафолич- ность[228], истины и ее познания. Лишь Платон мог попытаться раскрыть кафолическую природу числа; пифагорейцы по необходимости были чужды самой постановке подобной задачи, но их метафизическое начало было от этого не менее кафолическим по своему существу, и уже Филолай, как мы видели, признает вечную сущность вещей подлежащею не человеческому, а божественному, следовательно, метафизическому знанию.