1. Идея свободы воли  

Таким образом, детерминизм приводит к величайшим нравственным противоречиям; и тем не менее, когда обратимся к аргументам, которыми обыкновенно его защищают, мы будем поражены их простотою и убедительностью.

Что же получаем в результате? Между показаниями практическими сознания и требованиями теоретического знания в рассматриваемом вопросе как будто открывается непримиримое противоречие. Как из него выйти? На чьей t троне истина: на стороне тех, кто непосредственно доверяется чувству нашей внутренней самостоятельности, или iux, кто готов провозгласить это чувство за иллюзию ради отвлеченных соображений о роковой неизбежности всего совершающегося на свете? Признать свободу означает ли непременно отвергнуть закон причинной связи, вне которого мы ничего не в состоянии себе представить, или, напротив, одно из другого нисколько не вытекает и не всякая причинность есть тем самым фаталистическая предопределенность событий?

Чтобы правильно ответить на эти вопросы, нужно сначала условиться в том, что должны мы себе приписать, в интересах нравственного сознания, под именем свободы. Какое свойство мы должны признать за собою, чтобы без противоречия судить о себе как о существах, ответственных за свои поступки?

Как мы уже видели, для этого мы должны предположить в себе самодеятельность, силу почина в решениях нашей воли, — действительную способность совершать новые акты, которые не извне нам навязаны, хотя бы и скрытым процессом, но которые в самом деле не произошли бы (к з нашего добровольного содействия, которые могут быть, но могут и не быть в исключительной зависимости от нас. ()днако это вовсе еще не значит (и на это нужно обратить особенное внимание), чтобы нравственное сознание побуждало нас приписывать себе в каждую данную минуту способность неограниченного, безразличного произвола — в самых противоположных проявлениях добра и зла, то, что на философском языке называется liberum arbitrium iiklifferentiae.

Наконец, нужно сделать еще одно замечание: вопрос о нравственной свободе человека обыкновенно совсем отделяют от понимания общих условий и двигателей всей психической жизни. Иногда прямо рассуждают так: все остальные душевные явления подлежат таким же роковым и необходимым законам, как и явления мира физического; в них все предопределено с безусловною неизбежностью. Только достигнув полного развития своих умственных сил, только усвоив идеал добра во всей широте его отвлеченного значения, человек оказывается способным свободно направлять свои действия по пути добра или зла. Не трудно видеть, какая несообразность заключается в такой постановке дела. Если наше духовное существо в первоначальных элементах своего бытия не содержит ничего, кроме механически неизбежных продуктов во всех частях предопределенных процессов, то как из их осложнения и умножения может развиться то, что им противоположно по своей основной природе, — свобода от необходимости действовать в одном определенном направлении? Слишком ясно, что тут надо признать одно из двух: или душе на всех ступенях ее развития принадлежит сила самодеятельности и самоопределения, — тогда свобода нравственная будет только одною из форм проявления этого общего свойства; или явления духа совершаются с необходимостью явлений материальных, — тогда ни о какой свободе говорить нельзя и всякое предположение о ней будет непременно ложным.

Сродна ли духу способность начинать новые акты, обладает ли он подлинной силой творчества! (Понимая слово «творчество» в его прямом смысле: мы про такого деятеля говорим, что он творит, который вызывает в жизни что-нибудь, зависящее только от него, и вызывает таким действием, которое не было сполна заготовлено, по своему возникновению в данном виде, в предшествующих обстоятельствах.) Занимающий нас вопрос можно, следовательно, формулировать так: принадлежит ли духу сила творчества и простирается ли она на область нравственных действий?

Чтоб уяснить себе все условия задачи, обратимся к той сфере действительности, в которой никаких проявлений творчества нет (по крайней мере, при существующих пред- ставленнях о ней мы его никогда не предполагаем и не чувствуем в том нужды), — к неорганической природе с ее физическими и химическими процессами. Что мы в ней видим? Механический закон сохранения энергии безраздельно господствует в ней над всеми переменами. Вся сила, действующая в физическом мире, в нем воплотилась однажды навсегда, к ней ничего не прибавляется, в ней ничего не исчезает. Один и тот же запас вещества и движения вечно переливается через бесчисленные случайные формы, которые последовательно вытекают одна из другой с математическою неизбежностью. Поэтому все абсолютно предопределено в их связи: явление последующее есть простое продолжение явления предшествующего по необходимым законам механики. Причины и следствия количественно равны между собою. Вместе с немецким философом Рилем можно было бы сказать, что между ними су- 11 іествует полное тождество: ибо то, что их различает между собою, состоит в перемене положения (движении) для отдельных материальных частиц в бесконечном пространстве; а пространственные отношения для этих частиц ничего существенного не представляют: их подлинные качества (итого никаких изменений не испытывают. Поэтому в физической природе ничего действительно нового не возникает.

То ли мы наблюдаем в явлениях духа? Решительная противоположность физического и психического в этом от ношении сразу бросается в глаза. Основное свойство духа заключается в способности действительного внутреннего развития; его жизнь состоит в постоянном раскрытии новых проявлений, новых актов, непрерывно расширяющих конкретное содержание его бытия. Так представляется нашему самочувствию психическая действительность на всех своих стадиях.

В самом деле, такою является она уже в чувственных восприятиях, т.е. в актах ощущения. Пока ни одно ощуще- ниє не возникало, нет еще никакого сознания, психическая жизнь не просыпалась; но она тотчас же загорается, как скоро ощущение было дано. Что же здесь произошло? Можем ли мы в ощущении видеть простое продолжение или завершение чисто механического процесса в мозгу, или в нервной системе, или еще где-нибудь? Такое предположение не раз пробовали делать, но оно всегда разбивалось о свою очевидную несообразность. Механическое движение атомов, по механическим законам, может породить только другое равное ему по количеству движение атомов и ничего больше. Между тем в ощущениях никаких внешних механических определений не усматривается, в них нет ни атомов, ни их движений, — зато присутствует нечто такое, чего атомы несомненно лишены, напр им., мы в ощущениях воспринимаем цвета и звуки, а физика учит нас, что атомы вещества и бесцветны, и беззвучны. Итак, в ощущениях мы имеем что-то вполне своеобразное, коренным образом отличное от физических качеств и продуктов, и это в конце концов признают психологи всех школ и направлений.

Однако это творчество, в котором источник всей нашей чувственной восприимчивости, мы никогда не воспринимаем как свое. Оно совершается в нас безотчетно, так сказать, сверхлично; оно представляет как бы субстанциальный корень, на котором вырастает наша сознательная жизнь; к его продуктам мы относимся совершенно страдательно и ничего не можем в них изменить своею волею. Но только ли этими безотчетными процессами образования нашего психического материала ограничивается участие творческой силы в душевных явлениях? Творим ли мы что- нибудь сознательно своими личными усилиями? Ответ на п о, мне кажется, довольно прост: само сознание, по всему своему существу, есть акт творческий; всякий раз, когда мы сознаем что-нибудь, чего прежде не сознавали, в нас происходит некоторое творческое действие, — новое, какого прежде не было. Ведь уже в самом элементарном чув- I венном восприятии рядом с ощущением (которое есть результат сверхсознательного процесса) должно существовать усвоение его нами (т.е. ответный акт нашей сознающей силы); и пока не было ощущения, не было нигде и gt;того акта, т.е. в нем мы имеем дело с чем-то совсем нові,! м. Итак, сознание на всех ступенях своих проявлений неотделимо от творческой деятельности. Вся психическая жизнь во всех одушевленных существах насквозь проникнут творчеством.

Как я уже старался показать однажды, решительный признак присутствия творческой силы в наших сознательных действиях заключается в их целесообразностиМеханическая причинность природы никакими целями не руководствуется; в ней просто даны элементы в определенных качествах и отношениях, которые, сочетаясь между собою, производят бесчисленные ряды с математическою неизбежностью сменяющихся форм. Целей в такой последовательности явлений не обнаруживается никаких, о воз- 11 и кающих формах нельзя спрашивать зачем, а только почему. Напротив, деятельность по целям предполагает свободный творческий выбор того, что для целей пригодно. Если такая свобода выбора не имела места, очевидно, нельзя и говорить о целесообразности какого-нибудь явления; если де йствие продиктовано не общим смыслом будущего результата от него, а роковым сцеплением предшествующих lt; gt;(gt;стоятельств, которые сами по себе никакого результата и смысла в действии не искали, оно будет по внешности отвечать цели, но нелепо говорить, что оно совершено ради цели.

И вот, целесообразность сказывается во всех наших актах, и внутренних, и внешних; чем, например, условливаются теоретические процессы нашего ума? Их постоянная цель

1 О совершенной несовместности между предопределенностью и події ми ною целесообразностью действий см. «Вопрос о свободе воли», стр. 136Гgt; с в познании истины; их неустранимое условие — в свободе нашего мыслящего я, избирающего между многими доступными ему идеями те, которые нужны для поставленной цели. Что бы ни было предметом нашего доказательства в каждом отдельном случае, нам одинаково необходимо возвыситься над логически бессвязными ассоциациями, которые проносятся в нашей голове каждую секунду, выделить в них или самопроизвольно вызвать воспоминанием такие идеи, которые пригодны нам по своему значению, сосредоточиться на них и установить между ними такое соотношение, которое действительно обращает их в путь к намеченному выводу. И то же самое наблюдается в самых элементарных наших действиях. Положим, мы делаем прогулку: сколько самых сложных, разнообразно координированных движений нужно совершить, чтобы, на- прим., дойти до какого-нибудь определенного пункта, сколько раз менее удобное придется предпочесть более удобному, трудное легкому! Вся наша жизнь направляется различными стремлениями, а всякое стремление предполагает цель; ясно ли она сознается или безотчетно — это все равно. И то же самое нужно сказать о всяком одушевленном существе: на какой бы низкой ступени в иерархии живых созданий оно ни стояло, его сознательная деятельность всегда движется целями. А где целесообразность, там свободное творчество. Руководящие нами стремления мы называем мотивами наших действий. Итак, подлинная свобода заключается вовсе не в том, чтобы действовать без мотивов, как нередко ее ложно толкуют, — она именно в том, что мы поступаем по мотивам, а не по внешним толчкам,

Чтобы отвергнуть такую свободу человеческих действий, придется сделать ряд предположений весьма рискованного свойства: придется утверждать, что целесообразности в наших актах на самом деле нет, что она представляет только кажущееся, мнимое явление. Люди и звери только искусно устроенные автоматы, в которых каждое изменение предопределяется и вызывается механически. С этой точки зрения если бы в нас не было ни одного чувства, ни одной мысли, ни одного желания, то наша нервная система физически и химически действовала бы так же, как и теперь, — в нашей жизни все оставалось бы по-прежнему; ничего бы не переменилось: мы бы совершали те же самые поступки, так же разговаривали и спорили, радовались и плакали, боролись и мирились, хотя ничего не сознавая. Несмирная история не изменилась бы ни на одну йоту, сели бы человечество совсем не испытывало психических процессов, лишь бы оно обладало тем же самым физическим устройством. Ничто душевное на течение природы никакого влияния не имеет.

Такое понимание поражает своею безотрадною фантастичностью; а между тем я излагаю не какую-нибудь фантазию, но воззрение, которое едва ли не господствует в современной философии и представляет последовательное проведение детерминизма до его окончательных выводов. ) 1,о пустить влияние сознания, мысли, целей на нашу жизнь значит принципиально отвергнуть предопределение и приписать действенную силу тому, что и возникло из актов творческих и все свое бытие выражает в постоянных творческих нарушениях стихийного хода. Наша душевная жизнь или простая маска материальных процессов, в которых 11 ичего не присутствует, кроме физических двигателей, или сущность духа в свободной деятельности: третьего ничего предположить невозможно.

Сейчас изложенная теория механического фатализма ие только уничтожает всякую этику— она вообще вдет вразрез со всеми показаниями здравого смысла. Это, конечно, заставляет отнестись кней особенно внимательно и осторожно и не принимать ее без строгих доказательств: 11о может ли она быть доказана? Совершенно ясно, что она не допускает научного обоснования: мы так мало знаем

0. внутренней природе движений в нашей нервной системе и о материальных условиях явлений нашего сознания, что для мысли о том, что в них чисто механическая последовательность перемен не претерпевает никаких, даже самых ничтожных уклонений, нельзя указать даже никакого подобия действительных физиологических подтверждений. Итак, рассматриваемый взгляд есть только метафйзйчес- кан гипотеза. Но когда обратимся к ней с требованиями умозрительной критики, она обнаруживает внутренние противоречия настолько заметные, что приходится удивляться ее огромной популярности. Она ставит себе задачу
1. іе менее трудную, чем квадратура круга, но при этом ее не решает, а заранее предполагает разрешенною. Как мы уже видели, механические процессы природы никаких целей не преследуют; они движутся причинами, а не соображе1 11 пями о том, что из них выйдет; поэтому между их резуяь- татами и какими-нибудь идеальными целями может быть только внешнее совпадение. В отдельных случаях такого совпадения ничего невероятного нет; но как представить себе такое совпадение бесконечно разнообразно повторяемым во всех действиях одушевленных тварей всего земного шара с незапамятных времен, если они только простые автоматы, порожденные слепыми стихийными движениями вещества? Случайность, бесконечно повторенная, есть нечто безусловно невероятное, т.е. прямо нелепое. Если нам кто-нибудь расскажет, что, случайно разбросав складные буквы, он получил прекрасное стихотворение или трогательную повесть, мы не обинуясь назовем его лгуном. Но странно: когда та же несообразность возведена в бесконечную степень, она кажется нам почему-то гораздо правдоподобнее.

Единственное основание для происхождения целесообразных действий у живых существ из механических отношений обыкновенно указывается в законе естественного подбора и приспособления к среде: в данных условиях бьггия удерживается только то, что к ним подходит и с ними сообразуется. Принцип весьма плодотворный в зоологии провозглашается за начало, способное объяснить все, что есть разумного во вселенной. Но при этом забывают, что если ему давать такое широкое значение, придется отбросить все его частные толкования и иметь в виду только его прямой отвлеченный смысл. А с этой точки зрения хотя и можно считать вполне объяснимым, почему в мировом процессе образования более прочные переживают менее прочные, но едва ли мы постигнем, почему механизмы, для своего сохранения нуждающиеся в бесчисленном множестве целесообразных актов и без них погибающие (а именно таковы все одушевленные твари), должны удержаться в борьбе с механизмами, которые в таких актах не нуждаются вовсе? Является вопрос: если в основе мира, кроме механических законов, ничего нет, почему рядом с мертвою природою возникла живая? Какие причины могли содействовать всестороннему распространению и развитию столь хрупкого с механической точки зрения качества, как целесообразность деятельности во всех одушевленных существах?[43]

Поясню мою мысль сравнением: если бы люди роди- ііись на свет одетыми и с деньгами в кармане, это, вероятно, было бы для них весьма выгодно в жизненной борьбе; по ни одному самому пылкому дарвинисту никогда не приходило в голову, чтоб органическое развитие человеческого I к gt;да могло привести к чему-нибудь подобному. И причина тому совершенно понятна: такое предположение противоречит основным условиям органических процессов вообще. Но возникновение сложных действий разума, воли и чувства неужели менее противоречит условиям процессов ма гсриальных в их стихийном бессмыслии и равнодушии к тому, что порождается ими?

Итак, если не хотим удовлетвориться гипотезами, главная сила которых в неопределенной широте предположений, но которые при более внимательном анализе лишь при водят к неразрешимым недоумениям, нам остается вернуться к нашему внутреннему опыту и признать то, что открывает он на всех стадиях психической жизни: где бы дух ни веял, в каких бы элементарных формах ни выража- нась его деятельность, — в простом ощущении, в первоначальных актах сознания, в целесообразном воздействии на тчение внешних событий, — везде мы видим присутствие творчества как непрерывного созидания нового, как реального раскрытия духовных сил, прежде неявленных. gt; го одинаково можно наблюдать и на самых сложных действиях человека, и на едва заметных проблесках сознания у низших животных.

Вопрос о нравственной свободе человека решается ли ними соображениями? Не трудно видеть, что в способности творчества уже лежит ключ к его положительному разрешению. Ведь если все, что в душе совершается, есть продукт ее творческой силы, таким продуктом должны являться и нравственные действия человека: в них должен заключаться момент действительного почина и самоопределения, они принадлежат человеку, его воля — их події и иный источник, а стало быть, он ответствен за них. Но но, конечно, еще вовсе не значит, чтобы везде, где есть психическая жизнь и творчество как ее общее свойство, (gt;ыла непременно и нравственная свобода добровольного вы(юра между ірехом и правдою. Процессы творческого порядка совершаются в каждом звере, но это не означает, чтоб ему следовало нравственно вменять его поступки. Сумасшедший свободен в изобретении и выполнении своих не лепых затей, и все-таки нравственного суда мы над ним

не произносим.

Чтобы нравственная свобода стала возможною, необходимы некоторые особенные условия. Разум и самообладание — вот что должно быть дано в каждой личности, чтобы говорить об ее нравственной свободе и ответственности. Чтобы сознательно стремиться к добру, надо понимать, в чем оно, и сознательно представлять его требования; другими словами, нравственная деятельность предполагает прежде всего нормальные отправления мысли. Но и правильное развитие мышления мало помогло бы человеку, если бы в нем не было того, что я раньше назвал безвластием инстинктов над человеческим сознанием, а также противоположности прирожденных влечений души — бескорыстных и симпатических, с одной стороны, эгоистических и злых — с другой. В этих качествах коренится нравственное самообладание людей. Когда мы душевно здоровы, то ни одна страсть не владеет нами настолько, чтобы мы совсем не могли над нею возвыситься, не могли противопоставить ей других побуждений, иногда непосредственно даже гораздо слабейших, но за которые стоят санкция нашего разума и предписания нашего идеала. Напротив, если духовное равновесие разрушено совершенно, если человек, как бесноватый, одержим одною дикою страстью и ко всему другому восприимчивость в нем потухла, — он или маньяк, которого надо лечить, или воплощенный дьявол, для которого все человеческое кончено.

Значит ли это, что человек психически нормальный обладает способностью безразличного произвола, что в каждое данное мгновение он совершенно одинаково открыт внушениям добра и зла, как считают нужным доказывать очень многие моралисты? Трудно представить взгляд более очевидно неверный в психологическом отношении. Из того, что человек может возвыситься над своими влечениями, никак еще не вытекает, чтоб он всегда был над ними возвышен. Безразличный произвол противоречит закону тождества, а в нем выражается не только основной закон нашей мысли, но и коренной признак всякого бытия: все есть то, что оно есть, а не другое. Пока мы хотим одного, мы не хотим ничего противоположного; пока мы подчиняемся одному желанию, мы тем самым исключаем воздействие желаний с ним разногласящих. Чтоб остановить влияние какого-нибудь мотива, нужно иногда очень большое внутреннее усилие, а откуда оно возьмется, если мы уже покорились мотиву? В этом — источник внутренней связности, которая существует и в нравственной жизни, как во всякой другой, в этом и корень трагизма человеческого существования. Однажды ступив на путь нравственного падения, мы обыкновенно должны бываем испытать зло во всей его глубине и гнетущих противоречиях, чтобы внутренне осудить его и от него освободиться. В великих, действительно художественных трагедиях герои, е пол на пережив страшные плоды своей извращенной воли, гол ько ценою страданий и смерти покупают душевное очи- 11 [с и ие и возврат к поруганному идеалу. Нравственная сво- (юда не есть простое отрицание необходимости, — некоторый особый вид необходимости она прямо предполагает: такую своеобразную необходимость мы называем нравственным смыслом жизни.

И чем же заключается моральная свобода человека? В том общем факте, что мы сами творим в себе свой нравственный мир и изменяем его своими усилиями. Творческая летальность сознания одинаково необходима для зла и иди добра; нами лишь то владеет, что мы сами в себя внедрили. Нравственная жизнь не вершится в нас, а мы ее совершаем в самом строгом значении этого слова: в ней не п держалось бы совсем ничего без постоянного творческого самоопределения нашей воли. Вся психическая жизнь еч ї ї, порождение духовного творчества, а нравственное ло(gt;ро представляет высшее произведение сознательного, шчного творчества. Воля есть действительный фактор в природе, и она может склонять ее стихийный ход в добрую пли злую сторону. Человек не затем поставлен в пустыне мира, чтобы явиться беспомощною игрушкою бездумного пе реталкивания его составных частей, а затем, чтобы сози- лать в нем свое и оставить на нем печать своей ццеальной мощи. Самоопределение, подлинная самодеятельность — в gt;гом субстанция духа, в этом и настоящая сущность нашей нравственной личности.

Такое представление о внутренней природе души противоречит ли закону причинноста? На это постараюсь ответить коротко: если всякая причинная связь есть роковое предопределение событий, если все новое на свете есть на гамом деле старое, только с математическою неизбежностью переменившее свою случайную форму, — другими словами, если всякая причинность есть просто физический закон сохранения энергии, — свободы, разумеется, нет ни-

•I 3841

где, да нет и никакой душевной деятельности. Напротив, если закон причинности обозначает только ту бесспорную истину, которую люди признавали во все времена, что всякое действие предполагает силу достаточно могущественную, чтобы произвести его, тогда в свободе нашей воли нет ничего логически немыслимого. Была бы сила, а как она проявляется — это вопрос второстепенный, на который в разных случаях можно отвечать различно. Какое из двух пониманий правильнее — то ли, которое взято из специальной области наблюдений физики, или общечеловеческое? То несомненное обстоятельство, что мы думаем, чувствуем, хотим и свои хотения выполняем во внешних действиях, по моему взгляду, разрешает этот вопрос бесповоротно.