1.2. Парадоксальные формы.
Но человек и без всякой культурологии постоянно относится к себе: рассказывает, описывает, философствует… Судя по всему, какая-то “мета”-позиция, внутренняя отнесенность к себе входит в само человечье существо.
Не случайно и Философ видит черту, определяющую бытие человека в качестве человека, во внутренней связи двух условий этого бытия: со-общество с другими (такими же “самыми”) - политичность (приобщенность бытия другого собственному бытию) - и со-общенность себя другому (и самому себе как другому) - одаренность “логосом”, (само)-отчетливой речью811. Парадоксальными могут поэтому оказаться вовсе не только некие логико-математические казусы, и нам важно с самого начала принять во внимание строение тех форм, в которых человек дает себе знать о себе.811 См. Аристотель. Политика. I, 9. «…Человек по своей природе есть существо полисное (о av9PcoTTos фбсгеь TTO\LTLK6V ?<3OV)» (1253а5). “Полис” же есть полная осуществленность — riXos — изначальной общительности живого (1252b35). Стало быть, “полисное”, если и значит общественное, то в том смысле, что общение для этого существа не средство для достижения чего-то иного, а сам “телос”, то, в чем существо человека достигает самого себя. «Что человек есть существо общественное в большей степени, нежели пчелы и всякого рода стадные животные, ясно из следующего: <...> один только человек из всех живых существ одарен речью (logon)». — Аристотель. Политика. I. 10 1253а8-10 (Пер. САЖебелева).
565
а. Лирика.
Формальным парадоксом вроде бы является и внутреннее противоречие, примером которого может служить мысль, изреченная Ф.Тютчевым: «Мысль изреченная есть ложь»812. Это изречение вполне передает логическую суть дела, на этот, впрочем, раз далекую от каких бы то ни было софистических забав. Мы не ловим поэта на софизме, а согласно и сочувственно киваем головой. «Другому как понять тебя?» — повторяем мы про себя с полным пониманием, как если бы поэт на миг исключил нас из этих других и — минуя "наружный шум" речи — не нарушая молчания — прошептал свои слова на ухо лично нам, словно сообщникам, посвященным в общую душевную конспирацию.
Вдали от «наружного шума» мы — вместе с поэтом — любуемся нашими тайными думами, питаемся сокровенными источниками и внемелем самим себе. Вместе с поэтом.., хотя, пожалуй, теперь уже и просто наедине с собой, вместе только с самим собой, однако, все же — вместе: один — источник дум, другой - внемлющий им, питающийся, любующийся…Так поэтическое изречение, обращенное к нам, обращает нас к самим себе, в самих себя, в мир души: в мир, поскольку он есть мой, мир моего внимания, понимания, — молчаливого разговора с самим собой. С одной стороны, это полемический разговор моей речи с общедоступным языком “всех”, — который ведь и мне всегда уже подсказывает, нашептывает, диктует свое. А с другой, - сосредоточенный разговор с собственным молчанием, вслушивание в его неизреченную речь, где, кажется, и скрываюсь я сам в своей несказуемой задушевности, — впрочем, может быть, наоборот: в глубине моего молчания таится кто-то, для кого и я — внемлющий ему - слишком другой, чтобы понять его изречения.
Кто же тут "другой"? Тот — внешний, чужой, — кто получает только сказанное и остается в неведении о моем внутреннем, несказавшемся? Или тот, кто умалчивает себя, таится в молчании от меня самого813? Более того, не встречаем ли мы и "первого" другого — любующегося, питающегося, внемлющего — всегда уже присутствующим именно здесь, в средоточии нашей душевной глубины, просто — в качестве нас самих? И не должны ли мы в таком случае и здесь, в душе повторить жест отречения от речи — «Останься пеной, Афродита, // И слово, в музыку вернись» (О.
812 М. Пришвин только усугубляет этот парадокс, когда говорит: « Мысль, изреченная, только тогда
не ложь, когда она изрекается в лично сотворенной форме"» . М. Пришвин. Незабудки. Вологодское
книжное издательство. 1960. С. 93. Если верить Пришвину, не-ложность, истинность изречения
(сообщения) мысли следует искать не в сфере публичной обобществленности, или — во избежание
фривольных толкований скажем научнее — “интерсубъективности”, а , напротив, в сфере (в точке)
заостренной “субъективности”, в личной исключительности.
Заметим к тому же, что “личное”заключается в форме (композиции, интонация, ритме…)
813 «Пожизненный мой собеседник / Всегда молчит из сил последних / И вечно числится в нетях» (Б.
Пастернак).
566
Мандельштам)? Ведь стоит только пристальней всмотреться в собственные мечты, внимательней вслушаться в собственные думы, и ключи будут возмущены, а песни и речи "таинственно-волшебных дум" обратятся в ложь и призраки их будут разогнаны дневными лучами. Так, укрываясь от пристальности взора и слуха "чужих", потусторонних "нашему миру", мы в конечном счете норовим скрыться в невнятице и потемках самих себя также и от самих себя. Бегство от другого продолжается бегством от самого себя, т.е. от собственного внимания своим собственным речам, думам, мечтам. Но ведь в отсутствии питающего внимания и "целый мир в душе твоей", где, казалось, можно обитать в молчании, рассеивается (или свертывается в предмет утешительного любования). И неизреченная мысль есть ложь сугубая, ибо не знает о своей ложности. Напротив, чем глубже я сам погружаюсь во внимание самому себе, тем постороннее ("инаковей") себе я становлюсь (внимание — пристальней, внемлемое — таинственней).
Чем более отношусь к себе, тем далее от себя отношусь, — вот парадокс.
Парадокс, подсказанный не только формой изречения и не только "содержанием" стиха. Речь здесь идет о самой речи, о внутренне присущей ей парадоксальности. Стих Тютчева говорит не столько о неудаче общения, сколько о поэзии, т.е. о речи, обратившей внимание к самой себе, к тому, что в ней происходит, к ее внутренней парадоксальности.
Стихотворение (поэзия) и есть след такого разговора, форма речи о речи, речь, обращенная на себя, это значит: — вслушивающаяся, вдумывающаяся в само событие изречения, скажем романтичней: в тайну рождения слова. Происхождение языка, которое надеются извлечь из незапамятных времен с помощью всемогущей эволюции, — это происхождение языка содержится поэзией (хранится и составляет ее содержание).
Она, повествуя обо всем на свете, обращает это все на свете в повестование об этом: о первоназывании, о первообращении, о первооткровении. Именно в поэзии человек имеет дело с самим собой как с "zoon logon echon".б. Трагедия.
Формально парадокс возникает в ситуации самоописания. Потому-то, заметили мы, для культурологии — как, надо полагать, и вообще в гуманитаристике — сама структура парадокса может оказаться чрезвычайно поучительной. Но не потому человек впадает в парадоксы самоописания, что занялся вдруг — на некоем историческом досуге — историографией или культурологией, а наоборот: и культурологическим самопознанием он может при случае заняться только потому, что с самого начала есть существо самоотнесенное, — другой себе.
567
Вот тут стоит обратить внимание на еще один оборот парадокса, с которым связано и само греческое слово.
«Понятие "парадокс" (napdSo^os, ™РА W)v &5?av) означает в греческом языке высказывание, противоречащее "доксе", т.е. господствующему, общепринятому мнению, ожиданию. Поскольку такое противоречие озадачивает, в античных риториках происходит отождествление парадокса с неожиданным, чудесным, странным. Уже Аристотель определяет парадокс не только как "высказывание вопреки общему мнению" (X6yos ivavrios rats So?as), но также и как высказывание, "противоречащее прежде
пробужденному ожиданию" (^poadev 8^a)»814.
Впрочем, помимо такого формального определения, Аристотель говорит о "парадоксе" также и в другом, чрезвычайно важном контексте. Характеризуя в «Поэтике» суть трагедии, трагического "склада событий", он описывает момент, который, собственно, и делает весь этот "склад" трагическим, следующим образом: «...[Трагедия] есть подражание действию не только законченному, но и [внушающему] сострадание и страх, а это чаще всего бывает, когда что-то одно неожиданно (тарА W)v 86?av) оказывается следствием другого» (Poet. 1452а4. Пер. М.Л. Гаспарова). Речь идет о переломе (перипетии), когда то, что по всей логике действия ведет к одному, приводит — тем же необходимым путем, а потому и против ожидания (ожидания обоснованного, сложившегося в "доксу", в образ видеть и понимать) — к «перемене делаемого в свою противоположность» (Ib.
1452a24). В этот — парадоксальный — момент, в эпицентре трагедии происходит еще одно событие: узнавание, узнавание героем себя, своей судьбы, и всего мира. Самосознание (тут лучше сказать — само-мнение) героя, сложившийся образ мысли, который лежит в основе героического этоса-характера и позволяет ему видеть, понимать и решительно действовать (соответственно, и сам образ мира, внутри которого герой действует), в момент перелома оказываются трагической ошибкой, уже не просто ложью, но виновником преступления. В момент парадоксального узнавания герой сталкивается с другим собой, собой-противником. Эдип стремится исключить себя из "множества" преступников, исключить на деле, решительным действием. Но как раз безоглядной решимостью действий он и включается в это множество. Он одновременно и тот и другой, его глаза, пристально смотревшие вперед, оборачиваются теперь внутрь, он — решительно действовавший герой — отбрасывается к решающему началу, героическое само-мнение (“хюбрис”) раскалывается в трагически парадоксальное само-сознание. Эдип,814 Шмид В. Заметки о парадоксе // Парадоксы русской литературы. Сб. статей. СПб. 2001. С. 9. Автор ссылается на следующие тексты Аристотеля: Topica 104a8-15; De arte rhetorica 1412a27. Антоним "парадокса" по-гречески eVSo?a, т.е. "общепринятое".
568
разгадавший перед воротами Фив — на пороге трагедии — загадку Сфинкса о человеке, оказывается сам человеком-загадкой, человеком-парадоксом815. Но трагедия не рассказывает поучительных историй о несчастных случаях (об Эдипе или еще о ком другом проклятом), она, по Аристотелю, говорит «об общем и возможном» для человека. Она открывает загадочную парадоксальность человеческого бытия как такового.
Греческое слово подсказывает, что пара-докс выявляет и ставит под вопрос формы (само)мнения мысли (“доксы”), формы мнимой само-собой-разумеемости, в которой скрываются вещи. Докса может быть выправленной, правильной - орто-доксой, (раз)решающим образом мысли, которым заранее направлены и предопределены как видящее и слышащее внимание, так и решительный образ действия, - т.е.
нрав, этос человека (по слову Гераклита, - его даймон, владеющее им, “частное” божество), закаленный в мании самомнения (“хюбрис”). А это значит, что логическая ловушка (игрушка?) парадокса может прямо относиться к этическому средоточию человека. Греки открыли такой нешуточный смысл парадокса человека в трагедии. Подвох орто-доксы в том, что разрешающая ясность ее мира — ясность ослепительная, а ослепительна она потому, что направляет взор решительно вперед, от себя816. Тогда столкновение с самим собой оказывается трагически пара-доксальным обращением орто-доксы в противоположность.в. Философия.
По Платону мышление это «беззвучный диалог с самим собой, происходящий внутри души» (Soph.263e, ср. Theaet. 190a). Когда в этом внутреннем разговоре человек приходит к определенному заключению‚ то имеет мнение‚ которое и может высказать. Сомнение, вызванное, например, возражением, может вернуть его во внутреннюю речь мышления, заставить исправить мнение и снова высказать, теперь уже правильное мнение. Если теперь мысль обращается к самому “правилу”, которое делает мнение правильным (opd-ц Що), она присоединяет к правильной “доксе” “логос”, благодаря которому, мы, как говорит Аристотель, не просто знаем, но и знаем что знаем (Analyt.post. I, 2). Знание тогда строится логично или аподиктично. Не только сказано, как
815 См. Vernant J.-P., Vidal-Naquet P. Mythe et tragedie en Grece ancienne. P., 1972. P. 131. Детальней
см. выше статью «Открытие сознания (древнегреческая трагедия и философия)».
816 Люди, замечает парадоксалист Гераклит, обманываются явным, бросающимся в глаза, так же, как
Гомер, которого обманула детская загадка: «Что поймали, того нет, чего не поймали, то при нас» (DK
B 56). «Мой нрав (opyrjv) упрекаешь, а о том, что живет в тебе, не ведаешь», — говорит Тиресий
Эдипу. — Софокл. Эдип-царь, ст. 340-341.
569
оно есть, но и до-показано, почему оно так есть. До-казательство должно идти до конца, т.е. до первоначал, первооснований.
Но чем и как (каким логосом) обосновывается основательность этого
перво-основания, на котором стоит и которым держится вся правильность
(логичность) правильного знания? Здесь-то аподиктически
“ортодоксальное” знание (эпистема), — т.е. знание в форме знания — и способно впасть в фундаментальный онто-логический парадокс (впасть в философию): первооснование должно лежать вне до-показанного вплоть до него мира, вне основанного им логичного, орто-доксального мира, лежать уже не в “логосе”, а… в уме… или в самом бытии что ли: в опыте, в откровении, — давая всему до-казаться, но не доказываясь само, оставаясь без-основным. Однако, это безосновное, недоказуемое — сверхлогичное — основание, которым держится основательность, правильность, должно ведь быть никак не менее, а еще более основательным, чем все доказанное и могущее быть доказанным. Иначе нами — животными, жизнь которых определена “логосом”, — будут править логические призраки, производимые в чин начал каким-нибудь самозваным начальством над началами. Начало бытийно (а не просто кем-то утверждено в качестве такового), когда оно умно, т.е. по меньшей мере не глупее подначального “логоса”. Оно — правило правильности (orqOthj) — не может быть найдено ничем, кроме уже выправленного им “логоса”, но находится за его пределами. Таков парадокс817.
Обычно онто-логический парадокс скрывается некой идеей тождества мысли и бытия, иначе говоря, идеей того, что определяет одновременно истинность мысли и “естинность” сущего. Это идея, в свете которой мир раскрывается как умопостижимый, есть основание онтологической ортодоксии или метафизики. В философии же мысль открывает неустранимую парадоксальность, таящуюся в началах всякой метафизической ортодоксальности.