Разрешения и запреты

Современное право в отношении защиты гражданских лиц подробно изложено в ДШ. Его кажущаяся новизна обманчива. Большая часть его содержания вполне соответствует критериям того, что уже стало общепринятым в качестве обычного права.

Многочисленные запреты, налагаемые протоколом, как можно было ожидать, в основном касаются нападения на гражданских лиц и «гражданские объекты». Разрешения же строго ограничены нападениями на комбатантов и «военные объекты» и сопровождаются целым набором оговорок и предупреждений относительно того, как эти нападения могут осуществляться. В центре этих словесных кружев находится самое значительное из новшеств протокола — определение того, что такое военный объект и как распознать его при попадании в поле зрения.

Во втором параграфе ст. 52, озаглавленной «Общая защита гражданских объектов», запрятано следующее определение: «Что касается объектов, то военные объекты ограничиваются теми объектами, которые в силу своего характера, расположения, назначения или использования вносят эффективный вклад в военные действия и полное или частичное разрушение, захват или нейтрализация которых при существующих в данный момент обстоятельствах дают явное военное преимущество».

Эта формулировка смогла наконец-то удовлетворить потребность, которая остро ощущалась в течение долгого времени. Настоятельность этой потребности возрастала в прямой зависимости от увеличения разрушительной силы современных вооружений и взрывчатых веществ, что сделало ее проблемой XX в., хотя в принципе она восходит к незапамятным временам. У профессиональных военных, а также моралистов и юристов, которые пытаются указать им правильный путь, всегда есть идеи относительно объектов и лиц, которые могут подвергнуться нападению на законных основаниях, коль скоро у них есть идеи по поводу того, какие лица и объекты не могут подвергаться нападению. Поскольку осады и артиллерийские бомбардировки в силу самой своей природы не различали эти две категории объектов, то, как мы уже видели, регулярно возникали споры о правильных методах ведения таких действий[350].

Но применительно к случаю (более или менее) прицельного удара по объектам, поддающимся идентификации, не возникало никакой путаницы или споров. Сам принцип, что объект может быть атакован только в том случае, если он однозначно является «военным», не оспаривался.

Вопросы о том, достаточно ли было принятия этого общего принципа для того, чтобы достичь цели, ради которой он вводился, и не лучше ли было бы для ее достижения разработать более точное определение, стали предметом серьезного рассмотрения в первые годы XX столетия. По-видимому, в этом сыграла роль совокупность таких факторов, как усовершенствование средств массового уничтожения, индустриализация войны, а также нараставшее в обществе сочувствие к страданиям мирного населения. Были предприняты попытки включить определение легитимных военных целей в правовые тексты, и две самые ранние из них (и наименее амбициозные) в разной степени увенчались успехом, хотя и довольно скромным[351]. После Второй мировой войны можно было ожидать, что полученный во время нее опыт заставит реформаторов поставить этот вопрос во главу угла. Мощь оружия, которое стало называться оружием массового уничтожения, проявилась со всей ужасающей очевидностью.

Если бы эти события конца 40-х годов XX в. были единственной трудностью этого процесса, к вопросу об определении целей военного характера можно было бы вернуться вновь, чего энергично и добивался МККК после того, как были приняты новые конвенции и было завершено принципиально важное дело проведения судебных процессов над военными преступниками. Однако в то же самое время на горизонте возникла новая сложность иного характера. Именно тогда, когда мировое сообщество с достаточной степенью единодушия осудило старую практику ведения войн как неприемлемую, появилась новая, грозившая оказаться в тысячу раз более разрушительной. Была изобретена и применена атомная бомба, а разразившаяся «холодная война» свела практически к нулю шансы (и без того небольшие, но предположительно ненулевые) на то, чтобы взять этот вид оружия под такой международный контроль, который предотвратил бы его дальнейшее развитие и совершенствование. Государства, достаточно амбициозные и богатые для того, чтобы приобрести это новое мегаоружие, не могли не воспользоваться такой возможностью. До тех пор, пока только одно государство владело Бомбой, оно держало in terrorem[352] все враждебные ему государства.

Здесь мы не будем углубляться во все разнообразие и преемственность стратегических доктрин, с помощью которых обладатели атомного оружия пытались объяснить самим себе, своим врагам и остальному миру, как они намерены использовать Бомбу, а точнее, как ее не использовать, поскольку и ее применение, и ее неприменение странным образом оказались уравнены в этом рационально-иррациональном дискурсе. Однако следует особо отметить то, что дискуссия о применении или угрозе применения ядерного оружия в условиях «холодной войны» не могла вестись в терминах классического права войны. Первое применение Бомбы в исключительных обстоятельствах середины 1945 г., явившееся кульминацией чрезвычайных событий всех предшествующих пяти лет войны, пожалуй, можно объяснить в этих рамках (хотя это до сих пор остается спорным). Те формы применения Бомбы, которые стали обсуждаться к началу 50-х годов, лежали целиком за пределами права войны, и по большей части так дело обстоит и до сих пор. В долгой истории права войны, и тем более в его модернизированном виде, каковым является МГП, невозможно было найти что-либо, что могло бы помочь разрешить проблемы, которые порождались оружием, обладавшим столь гигантской и неизбирательной разрушительной силой (включая воздействие на окружающую среду), какой обладало первое поколение ядерного оружия, а также проблемы, связанные с таким обоснованием его применения, как «взаимно гарантированное уничтожение».

Можно было найти определенную связь с jus ad bellum. Такая война, каковой она представлялась, не могла иметь никаких рациональных оправданий, и любые меры, которые ее предотвращают, даже на первый взгляд самые иррациональные, можно было бы только приветствовать и уклончиво поддержать. Но с jus in bello никакой связи не было, кроме чисто формального предположения, что применение Бомбы в случае реализации сценария взаимного уничтожения могло бы быть оправдано в качестве «репрессалии».

Влияние всего этого на продвижение МГП к выработке определения военных целей состояло в замедлении и осложнении этого процесса. Крупнейшие военные державы оказались, или позволили себе оказаться, связанными неразрывными узами с оружием массового уничтожения, для которого на ранней стадии его развития, когда оно было менее изощренным, обычное определение военной цели никак не подходило. Один из первоначальных вариантов ответа на вызов МГП включал предположение, что конвенционные определения потеряли какую-либо релевантность из-за практики государств во время Второй мировой войны, т.е. что оказались правы мрачные довоенные пророки, предрекавшие бомбардировки городов и гражданского населения, что оружие массового уничтожения никуда не исчезнет, а вооруженным силам, ориентированным на его применение, нечего стыдиться. Но вовсе не все, кто оправдывал угрозу массовых и ядерных бомбардировок, разделяли такой хладнокровный взгляд на этот предмет. Обладание ядерным оружием вполне совместимо со стремлением держать его под замком, если это можно сделать, обеспечив необходимую безопасность. Совершенствование оружия и пересмотр стратегической доктрины сделали возможным для США в конце 60-х годов вновь вернуться в основное правовое русло вплоть до того, что в 1968 г., когда под эгидой ООН была запущена программа реформирования МГП, они заявили: «Действительно существуют правовые принципы, регулирующие применение оружия; эти принципы равно применимы как к ядерному, так и к подобным ему другим видам оружия [читай — биологическому и химическому]»[353].

Может ли то или иное государство принимать «принципы» и в то же время отвергать «правила», выведенные из них, — это всего лишь один из множества аспектов данной проблемы, вызывающий негодование у противников ядерных вооружений и обеспечивающий массу приятного времяпрепровождения для любителей юридических споров[355]. Для сторонников ядерных вооружений это различие имело довольно существенное значение, учитывая странную ситуацию, сложившуюся на тот момент. Но впоследствии, по прошествии пятнадцати лет, оно стало не столь значимым в результате успешного завершения ряда «отдельных переговоров и соглашений», которые в 1977 г. казались весьма отдаленной перспективой. Далее мы не будем углубляться в вопрос о том, распространяются ли нормы протокола, касающиеся военных целей и регулирующие удары по ним, только на обычные виды вооружений или также и на ядерные и другие «неконвенциональные» виды вооружений. Однако анализ самих правил вознаградит исследователей за потраченное время.

Определение военных целей занимает центральное место в совокупности правил, призванных регулировать военные удары, наложить запрет на те из них, которые не имеют никакого смысла или просто злонамеренны, и ограничить размеры ущерба, причиняемого непродуманными или плохо проведенными ударами. Протокол дает разъяснение содержащимся в нем нормам, излагая некоторые принципы, но не раскрывает философии, которая обосновывает и разъясняет все это в целом. Он объясняет смысл правил не намного подробнее, чем ЖК, дополнением к которым он является. Он является правовым инструментом и в своем законченном виде воспринимается как труд юристов, написанный для юристов. То, что их профессиональный вклад был одним из многих наряду со вкладом специалистов других профессий, совместно принимавших участие в подготовке протокола, не отменяет другого факта, состоящего в общем признании того, что окончательной проверкой каждого предложения станет его способность «устоять в суде». Некоторые правила изложены таким замысловатым языком, а другие так тесно привязаны к скрытому контексту, что их смысл невозможно понять без соответствующих подсказок, которые юристы-международники рассматривают как нечто само собой разумеющееся: travaux preparatoires[356], «история переговоров» и официальный комментарий. Нельзя ожидать, что все это будет понятным для других наиболее заинтересованных сторон — военнослужащих на различных уровнях, политиков, дипломатов, бюрократов, сотрудников международных гуманитарных межправительственных и неправительственных организаций — и будет, так сказать, интериоризировано ими, если только не будет переведено на понятный им неюридический язык.

Давайте поэтому предварим рассмотрение этих правил напоминанием о той философии, которой они обязаны своим существованием. В соответствии с ней имеется две причины того, почему так важно избегать нанесения ущерба гражданским лицам. С одной стороны, есть простое гуманитарное основание, состоящее в том, что не причинять вреда другим людям, если только к этому не принуждают чрезвычайные обстоятельства, — это благое дело, т.е. такое поведение достойно человека, заслуживает одобрения с этической точки зрения и «естественно» с точки зрения законодателей; столь же благое дело (с учетом той же самой оговорки) — избегать нанесения ущерба имуществу гражданского назначения, особенно если оно представляет культурный интерес. С другой стороны, существует утилитаристское объяснение («искусственное», по сравнению с первым), что наносить вред гражданским лицам и их имуществу не имеет смысла, поскольку теоретически их значение ничтожно в военном противоборстве вооруженных сил, как в основе своей трактуется военный конфликт в МГП.

Следует заметить en passant, что эта философия так глубоко укоренились в неявных допущениях МГП, что в текстах догово-

ров не дается никаких ее формулировок. Она не появляется ни в одном из текстов такого рода начиная с 1860-х годов. Можно считать этот факт заслуживающим сожаления. Как могут гражданские лица без этого понять смысл их особого, отдельного статуса и требуемое от них неучастие в военных действиях? По-видимому, ближе всего (хотя и косвенно) к этой философии подошли национальные руководства по военному делу — такие, например, как американское FM 27-10 (1956), — где в параграфе «Основные принципы» сказано, что воюющие стороны должны «воздерживаться от применения насилия в том виде и в той степени, в какой это не вызвано действительной военной необходимостью», — а также такие комментарии, как книга Жана Пикте «Развитие и принципы МГП» (Jean Pictet, Development and Principles of IHL, 1985), в которой «главный принцип гуманитарного права» определяется следующим образом: «Воюющие стороны не должны причинять своим противникам вреда, несоразмерного цели военных действий, которая состоит в том, чтобы уничтожить или ослабить военную мощь противника». Британское руководство 1958 г. являет по сравнению с этим любопытный контраст, свидетельствующий о разочаровании. В этом учебнике нет никакого сладкого сиропа для гражданских лиц! Пытаясь своим старомодным способом объяснить, почему правила таковы, какова они есть, — а фактически в параграфе 13 дается явное опровержение максимы Руссо! — и несколько раз ясно указывая на то, что гражданские лица не могут избежать вовлечения в неприятные ситуации, первый из основных принципов излагается в параграфе 3 следующим образом: «Любое применение силы и принуждения воюющей стороной оправданно в той степени, в какой это необходимо для достижения цели войны, т.е. для полного подавления противника в кратчайшие сроки с наименьшими затратами живой силы, ресурсов и денежных средств».

Опыт показал, что вооруженные силы в боевых условиях не всегда предпринимают серьезные попытки ограничить свои удары военными целями, а иногда и вовсе не делают таких попыток. Современная история учит, сколь ужасающими могут быть последствия войны для гражданских лиц, невоенных территорий, где эти лица в основном проживают, и объектов, имеющих культурную ценность, которые могут там находиться. К этому короткому списку запрещенных целей в последнее время добавилась еще и окружающая среда.

Разум цивилизованного человека не может найти оправданий для ударов по такого рода людям и объектам и все более сопротивляется тому, чтобы его «я», каким оно становится в военное время, оставалось жестоким или равнодушным по отношению к ним (NB: Я намеренно не говорю здесь исключительно о «вооруженных силах», поскольку и гражданские люди, планирующие войну и подстрекающие к ней, также несут за все это ответственность). Уже ко времени окончания Первой мировой войны возмутительность и опасность ситуации достигли уже достаточных масштабов, чтобы оправдать принятие каких- то мер. А к концу Второй мировой все настолько ухудшилось, что (как говорилось выше) некоторые даже стали утверждать, что время для действий упущено и предпринимать что-либо уже слишком поздно. Культ ядерного оружия, сам по себе не имеющий никакого оправдания и не допускающий замалчивания, в течение какого-то времени оказался удобным обоснованием для такой точки зрения. Но ядерная Третья мировая война, которая послужила бы бесспорным доказательством ее правоты, была предотвращена, или, как предпочитают говорить некоторые, ее удалось избежать. Аномалиям ее ядерной составляющей не было позволено затягивать до бесконечности завершение и без того сильно затянувшегося процесса определения допустимых действий и запрещения действий бессмысленных и подлежащих наказанию.

Разрешенные действия: военные цели

Определение «военной цели» [military objective] обязано своим несомненным успехом (если определять успех как его приемлемость для всех сторон и относительно легкое прохождение на конференции 1974—1977 гг.) сочетанию точности и гибкости. Может быть, более точным было бы вместо прилагательного «гибкое» употребить «пластичное», если исходить из того, что состав и структура предмета, к которому оно применяется, остаются неизменными независимо от того, какую форму он принимает и каким образом используется. Фокусной точкой этого определения является не перечисление объектов, как в наиболее авторитетном из прежних определений, содержащемся в проекте Гаагских правил 1923 г., а точность рассмотрения их отношения к военным усилиям противника. Целью может быть какой угодно и расположенный где угодно объект, при условии что в момент осуществления направленных против него действий сам объект «вносит эффективный вклад» в «военные действия» неприятельской стороны и что предпринятые против него действия «дают явное военное преимущество» (причем атакующая сторона уведомляется, что у нее могут быть иные альтернативы, кроме «полного разрушения» атакованного объекта). То, что было упрощено с одной стороны, усложнилось с другой. Определение военной цели (объекта) было релятиви- зировано. Вместо традиционной идеи Гаагского права, которое определяло ее как четко различимый, особый и поддающийся описанию тип места в пространстве: укрепления, военные казармы, военные порты, склады боеприпасов, заводы по производству вооружений и боеприпасов, военные транспортные средства и коммуникации, — у нас теперь имеется идея объектов, некоторые из которых, несомненно, будут носить военный характер постоянно (вроде тех, которые определяются в Гаагском праве), в то время как другие могут представлять собой военные цели сейчас, но не неделю спустя. Такое утонченное применение принципа избирательности в сочетании с различными запретами, которые будут рассмотрены в следующем разделе, имеет своей целью предотвращение масштабных разрушительных практик, продемонстрированных во время Второй мировой войны и позже, которые подразумевали правомерность уничтожения всего, что может представлять хоть какую- то ценность с военной точки зрения в любой момент в будущем, и в то же время эта формулировка приводит к тому, что сфера применимости понятия военной целесообразности недопустимо глубоко вторгается в гражданский сектор.

Намерения, которые двигали авторами, не могут не вызывать восхищения, а установленные стандарты не представляются недостижимыми. Американские эксперты, принимавшие участие в подготовке ДПІ, были вполне готовы поддержать данное определение (в качестве приемлемой кодификации обычного права), поскольку были убеждены, что воздушные бомбардировки Северного Вьетнама, которые их страна производила зимой 1972/73 г., уже соответствовали этим стандартам[357]. Санкционированные ООН бомбардировки Ирака, проводившиеся коалиционными войсками в начале 1991 г., также по большей части осуществлялись с их соблюдением; и лишь о разрушении систем городского водоснабжения в центральной части Ирака, если оно производилось преднамеренно (что не доказано), нельзя с уверенностью сказать, что оно «давало явное военное преимущество... при существующих в данный момент обстоятельствах»[358]. Стандарты тем не менее являются строгими. Можно ожидать, что лишь немногие из решений, учитывающих эти стандарты, будут приниматься на столь высоком уровне и на основе столь высококачественной информации, как те, о которых только что шла речь. Качество информации решает половину дела. Командование вынуждено полагаться на те сведения, которые ему удалось получить, и, возможно, у него будет очень мало времени для принятия решения на их основе о том, какие именно действия следует предпринять. Несомненно, Великобритания выразила чувства, которые разделяли многие другие государства-участники, когда дополнила свою подпись под протоколом следующим «толкованием» ст. 52 и соседних с ней статей с 51 по 58: «Военные начальники и другие лица, ответственные за планирование, принятие решений о проведении ударов и их осуществление, с необходимостью должны вырабатывать решения на основе оценки информации, полученной из всех источников, которые имеются в их распоряжении в соответствующий момент времени»[359].

Даже в том случае, если военачальник располагает большим объемом информации и она заслуживает доверия, он, кроме того, должен заняться и другой половиной дела и, в качестве последнего средства, выработать свое собственное суждение. (Разумеется, вместо «него» может быть «она» или целый коллектив.) Он должен прийти к определенному выводу относительно «эффективного вклада в военные действия», «явного военного преимущества» и т.п. и может найти их не такими ограничительными, как задумывали некоторые их разработчики. Боте, Парч и Солф подчеркивают, что ничто в данном определении не делает неправомерными удары союзников по немецким военным целям в районе Па-де-Кале, что было частью их грандиозного плана по введению противника в заблуждение и осуществлению высадки своих войск, но не в районе Па-де-Кале, а в Нормандии[360]. Паркс расширяет определение до предела, а может, даже заходит еще дальше, когда утверждает, что понятие «военное» (применительно к «преимуществу») должно интерпретироваться достаточно широко и включать также стратегические, психологические и политические преимущества, а также говорит, что нельзя понимать значение слова «явное» в буквальном смысле, исключающем такой его смысловой оттенок, как «ожидаемое», если учитывать «туман войны и то, что многие решения, принимаемые в условиях войны, носят характер догадки»[361].

Аргументы Паркса сильны, но абсолютно убедительны. Некоторые из приводимых им примеров лучше подтверждают его тезис, другие — хуже. Самый показательный из них мы уже упоминали: бомбардировки Северного Вьетнама в рамках операции «Лайнбеккер II» [Linebacker II] зимой 1972/73 г.* Никакого тумана войны и догадок в данном случае не было!

Замысел этих бомбардировок вполне можно назвать «политическим», но он находился в настолько тесной, явной и просчитанной взаимосвязи с военными соображениями, что вопрос о том, считать ли их носящими политический или военный характер, есть исключительно дело личного вкуса. Более того, сами бомбовые удары были нацелены на военные объекты настолько точно, насколько это было возможно, и американские авторы, в том числе и сам Паркс, с гордостью обращают внимание на этот факт как на доказательство того, что их страна соблюдала принятые ограничения. Наименее убедительным из приведенных им примеров является внезапный американский бомбовый удар по «целям в Ливии, имеющим отношение к террористам» в середине апреля 1986 г. Неужели это деяние не заслуживает подобающего места в споре о законах войны? В той степени, в которой оно может быть оправдано, оно должно считаться актом контртеррористического самосуда, объяснимым не столько в терминах права, сколько в терминах его неадекватности; причем речь не идет о праве вооруженных конфликтов, поскольку эта акция имела место в совершенно мирное время.

Значительно сложнее случай авиационного налета Дулиттла на Токио в апреле 1942 г., произведенного горсткой смельчаков на бомбардировщиках, стартовавших с американского авианосца. Бомбардировка и пулеметный обстрел (который нужно признать неблагоразумным), степень неточности которых ничуть не превосходила того, что и следовало ожидать, никак не оправдывали взрыва негодования японских властей. Если с американской стороны и существовал определенный элемент расчета, что налет вызовет беспокойство и растерянность у японского командования, то, как показали события, этот расчет оправдался. Но основной расчет в то время и оправдание, которым больше всего и руководствуется Паркс, состоят в том, что эта вылазка «послужит огромным стимулом для подъема боевого духа американского народа после серии поражений американских вооруженных сил в течение предыдущих пяти месяцев». То есть, выражаясь его собственными словами, военное преимущество, полученное в результате этого налета, было психологическим, и не потому, что налет должен был вывести неприятеля из равновесия, а потому, что он должен был приободрить собственный народ. Такая линия рассуждений представляется весьма опасной. Она сдвигает критерии вынесения суждения от предположительно рациональных и объективных в сторону вероятно иррациональных и явно субъективных.

Теория решений, принимаемых с учетом права войны, говорит о том, что скорее всего они будут рациональными, поскольку, во-первых, лица, их принимающие, обучены этому предмету и (если повезет!) располагают временем, чтобы хорошенько обдумать, в чем эти решения состоят. Во-вторых, само это право приходит к нам целиком пропитанным разумом во всех его разновидностях: разумом классического (оно же христианское) естественного права, первоначального давшего жизнь jus gentium, разумом Просвещения, сделавшего международное право неотъемлемым элементом цивилизованных международных отношений, разумом европейской военной науки, которая была преисполнена самодовольства от того, что сумела найти возможность совместить право с собственными задачами[362]. Для образованных государственных деятелей, стратегов и военных сознательный отход от этого пути разума и объективности едва ли простителен. Однако в сознании масс, будь то бойцы на фронте или мирные граждане за их спиной, существует множество предлогов для того, чтобы почти ничего не знать о МГП, не понимать той разумности, которая в нем заключена. Правительства и военачальники могут оказаться перед весьма нелегким выбором, когда недостаточно информированное и возбужденное общественное мнение будет требовать от них действий, которые заведомо сомнительны. Великолепный монастырь Монте-Кассино стал всего лишь самым известным из множества обороняемых объектов во время Второй мировой войны, которые пехота союзников была не склонна штурмовать до тех пор, пока они не были превращены в руины воздушными бомбардировками, несмотря на тот факт, что немцы научились переживать такие бомбардировки и обнаружили, что оборонять руины не сложнее — а иногда и легче, — чем нетронутые здания. В подобных случаях для пехоты был важен субъективный психологический стимул, который она получала при виде эффектно рушащихся зданий. Если удовлетворение психологических нужд своей стороны включается в определение военной цели (объекта), то это не способствует самоограничению и рациональности.