2.4.1. Освобождающееудовольствие от прошлого в историографии 1980-90-хгг.

«Задача истории - в формировании исторического самосознания, без которого невозможна ориентация в современности, и эта задача оправдывает ту высокую социальную значимость, на которую претендует историография», - повторяют вслед за Й.

торик при запоминании фактов, что переводится Крузе в более традиционный вопрос об «увлеченности» («fascination», «emerveillement») историей, собьггиями и фактами. Такой ход беседы неизбежно приводит к вопросу о том, почему именно Франция стала источником доставляемого удовольствия («plaisir»), на что Дэвис отвечает, что она просто знала французский...^[397] Это получение удовольствия от занятий наукой кажется настолько естественным, подлинным и легитимным, что в наше время ученые без всякого стеснения выходят на митинги требовать повышения зарплат под лозунгами «Хотим заниматься любимым делом». И только тогда, когда представители правительства начинают интересоваться, почему нужно финансировать это любимое дело в столь больших объемах, зачем нужен тот или иной институт, возникают объяснения вроде тех, что мы нахо-

170

дим у Рюзена или Фурмана .

Возможно, все эти объяснения на самом деле правильны, и формирование исторического самосознания современности — то главное, что руководит многими историками в их работе.

I лл

го не надо делать, нужно лишь позаботиться о более комфортных условиях на будущее .

To же самое можно сказать и о разнообразных психологических и психоаналитических объяснениях этого подлинного и индивидуального чувства. Независимо от того, насколько такие объяснения убедительны, все они предполагают, что историк и не может в сущности ничего больше, как извращенно наслаждаться. При этом в условиях всеобщей психологической травмированности (в крайнем случае — от отсутствия собственной травмы) невротическая работа историка оказывается ничем не хуже любой другой. B конечном счете, психологи так же искренне верят в фундаментальность и неизбежность получения удовольствия, в его глубоко личностный характер, как и сами историки.

Причина психотерапевтического интереса к историкам - явная бессознательность их удовольствия. «Это мне нравится» или «я люблю историю» избавляет от необходимости какого-либо сложного риторического обоснования собственной работы, позволяет не думать, закрывает вопрос о сути того, что делает историк. Ho именно такого рода темное, непрозрачное основание историографии неизбежно порождает домыслы и подозрения.

¹⁷⁹ Мюнхенский медиевист Й. Фрид не так давно увидел актуальность медиевистики в возможности применения ее в исследованиях по нейрофизиологии, и работы Фрида нашли большой отклик среди его коллег, как и вообще нейрофизиологичские объяснения прошлого. FriedJ. Aktualitat des NlittelaIters; idem. Der ScWeier der Erinnerung. См. также: Roth G. Das GeWm und seine Wirklichkeit: Kognitive Neurobiologie und ihre pWlosopWschen Konsequenzen. Frankfurt a.M., 2004; Singer W. Der Beobachter im GeWm: Essays zur Himfor- schung. Frankfurt a.M., 2005.

¹⁸⁰ См.: Historische Fascinaszion: GescWchtskultur heute / Hg.

J. RUsen. Koln, Weimar, Wien, 1994; Kuss H. Geschichte in der Freizeit. Zwischen Freude am Fremden und Suche nach Identitat // GWU. Bd. 44. 1993. S. 627-639.

Воспитанная в семье и школе любовь к истории воспринимается изначально как нечто хорошее, заслуживающее поощрения. Отдельный вопрос - любовь к какого рода истории прививается, какой эстетический вкус и т.п. она подразумевает, и насколько все это действительно заслуживает поощрения. Меня же здесь интересует само это чувство, по отношению к которому любовная эстетика уже вторична.

Важно отметить, что наслаждение историков собственной работой - сравнительно недавнее явление. Как пишет, например, французский медиевист M. Пастуро в своей ста-

1 Sl

тье «История в цвете» , за историком не всегда признавалось право получать удовольствие. По его словам, еще недавно считалось неприличным признаваться в том, что главной причиной научных исследований является доставляемое ими наслаждение. Социальные задачи истории, серьезность ее источников, строгость метода и стремление к научности требовали от исследователя проявлять холодность и сдержанность в отношении его научных занятий, в выборе проблем и источников. Иное поведение, вспоминает Пастуро, рассматривалось как бесчестное и недостойное, и это было преобладающим мнением не только внутри французской историографии.

Примечательно, что сам Пастуро исходит при этом из убеждения, что наслаждение, стремление к нему, существовало всегда, оно лишь подавлялось, как и многие другие желания в унаследованной от XIX века культуре. Историк только не осмеливался «признаваться» в своих тайных удовольствиях. Такого рода точка зрения находит поддержку в эпистемологическом взгляде на становление историографии.

Как известно, «позитивистам» исследователь виделся недостаточно бесчувственным, слишком человечным, недо-машиной. Серьезность и строгость исторического или филологического анализа не допускали страстных оценок и развлечения историями дам. Научная историография противопоставляла себя романтикам-любителям, с их зачарованностью веками родной истории или странностью, чуждостью, экзотичностью дальних стран.

Разочаровавшаяся в позитивизме культурная история делает с чувствами историка то же, что и вообще с его субъективностью, а именно - превращает их из неизживаемого недостатка в преимущество, и, более того, в важный критерий исторической работы. Подобно тому, как исследовательская субъективность теперь позволяет создавать все новые образы прошлого, обогащая его картину в целом и служа основой методологического плюрализма, так же и удовольствие от истории позволяет сделать ее более красочной, более демократичной.

¹⁸¹ Pastoureau M. L’histoire en couleurs // L’ogre historien. P. 127-130.

Так, например, историки литературы подверглись критике за то, что занимаются сложившимся каноном шедевров «серьезной литературы» и игнорируют литературные предпочтения людей прошлого - то, что им нравилось. Источники этих удовольствий были, однако, в прошлом не более высоки, чем в наше время — вопреки тому, что думают историки, замкнувшиеся в собственных представлениях о литературности, столь же историчных, как и всякие иные представления. Причины такого игнорирования культуры прошлого, ее особости, виделись, среди прочего, в существующей академической культуре, в использовании историками и литературоведами наукообразного языка, не доставляющего никакого удовольствия читателю. Научные работы оказываются скучны и предназначены для прочтения двумя-тремя специалистами в той же области, что ведет к замкнутости академической жизни, ее неспособности расширить собственное поле интересов. Идеал строгой и серьезной научности препятствует собственному осуществлению, ибо он закрывает глаза исследователя на то, что кажется несерьезным, легкомысленным, поверхностным, не заслуживающим исследования. Выход из этого положения виделся в приближении историографии к условиям рыночной экономики, в написании таких историй, которые были бы столь же легкими и приятными для чтения, сколь и научно обоснованными. B целом нарративизация истории стала одной из главных тем в западных дискуссиях о репрезентации прошлого в 1980-е гг., в которых несколько позднее приняли участие и российские историки.

M. Пастуро убежденно пишет о том, что ситуация с получением удовольствий в современной историографии изменилась благодаря энтузиазму и харизме Ж. JIe Гоффа, многосторонние интересы которого демонстрировали возможность получения знаний о прошлом из таких текстов, которые раньше не рассматривались как серьезные источники. Именно у JIe Гоффа Пастуро нашел поддержку своему желанию заниматься средневековой геральдикой и

подтверждение того, что историк может в своей работе «легитимно и плодотворно испыгы-

182

ватъ удовольствие» — «удовольствие праведное, здоровое, креативное и оживляющее» .

Здесь можно было бы задаться вопросом: почему геральдика, история чистилища, «время торговца» или частная жизнь XII века должны доставлять нам удовольствие? B чем

природа этого удовольствия, понимаемого Пастуро как исключительно подлинное и исконное, нуждающееся лишь в освобождении? Ho эти вопросы все же второстепенны по отношению к проблемам другого рода. Пастуро явно преувеличивает значение гурмана- ^[398]

ЛеГоффа, хотя передовой в XX веке французской историографии, возможно, было не обойтись без его пробивной силы.

C одной стороны, старшее поколение историков было не так черство, как ему кажется. Если обратиться к работам, пожалуй, самого значительного его представителя, Ф. Броделя, то они в вопросе удовольствий историка отнюдь не однозначны. Так, например, во Введении к первому тому «Французской идентичности»^[399] Бродель начинает с того, что пишет: «Заявляю раз и навсегда: я люблю Францию той же страстной, требовательной и непростой любовью, какой ее любил Жюль Мишле. Люблю, не делая различия между ее достоинствами и недостатками, между тем, что мне нравится, и тем, с чем я соглашаюсь скрепя сердце»^{[400] [401] [402]. Ho тут же Бродель оговаривается: «Однако страсть эта никак не выскажется на страницах этой книги. Я буду изо всех сил ее сдерживать. Конечно, может случиться так, что она перехитрит меня, но я сделаю все для того, чтобы этого не произошло.}

1 ftS

лем», не должен давать волю чувствам» . И тут же снова: «В исследованиях о Средиземноморье или капитализме я смотрел на Францию издалека, иногда очень издалека, как на страну, занимающую свое место в ряду других стран, но ничем существенным от них не отличающуюся. Таким образом, к тому, что лежит поблизости, я обратился поздно, но, разумеется, с огромным удовольствием: ... Иными словами, я начал с черного

1 ЙЛ

хлеба, а белый приберег и принялся за него на старости лет» . Изобильное гурманство JIe Гоффа, о котором пишет Пастуро, вряд ли превзойдет по эмоциональности этот образ сокровенного куска белого хлеба. Ho снова, уже в следующей фразе, Бродель говорит: «Итак, речь идет о том, чтобы обуздать страсти, порожденные нашим характером, нашим общественным положением, нашим опытом, взрывами нашего негодования или приступами нашего восторга, нашим “частным” видением мира, самим течением нашей личной жизни и многообразными вторжениями в нее современной эпохи...»^[403].

Казалось бы, это лишь подтверждает мнение Пастуро о том, что удовольствие от прошлого существовало всегда, и оно лишь долгое время подавлялось. Я не занимался

специально разысканиями относительно того, когда впервые появляется тема удовольствия от занятий историей. Самое раннее из случайно повстречавшихся мне рассуждений на эту тему принадлежит лорду Болингброку, писавшему в начале XVIII века^[404], но думаю, что такое понимание удовольствия, связанное с болингброковской теорией субъективности, может быть прослежено, хотя и без явной связи с изучением именно истории, вплоть до античных времен, когда уже в пирронизме (по имени Пиррона Элидского, 365-275 гг. до н.э.) скептицизм соединяется с гедонизмом. Современная теория историографии, однако, не раз предупреждала нас о том, что необходимо быть крайне осторожными с подобными, уходящими в глубь веков явлениями, об обманчивости подобных преемственностей, об опасности их выстраивания. И действительно, если обратить внимание на то время, когда Ле Гофф реабилитирует удовольствия историка, на 1970-е годы, то возникает сильное подозрение, что решающее значение здесь имел не пирронизм.

Как известно, свободное получение удовольствий было одной из основых тем «1968 года» - о «plaisir» и «jouissance» тогда писали все: и психоаналитики, и литературоведы, и философы, и историки, и художники с искусствоведами, а их читатели и студенты воплощали идеи в жизнь. Я не уверен, что в вопросе легитимации удовольствия историка все можно сводить к «духу 1968 года», к освобождению удовольствий, становлению общества потребления И Τ.Π., но в целом у этих процессов, как кажется, много общего^[405]. Утверждение права на удовольствие было связано с освобождением в смысле либерального частного пространства, внутреннего мира человека. Ho кто воспринимает еще сегодня это личностное наслаждение как освобождающее? И не оказалось ли, что идеал частной жизни означает прежде всего возведение стены вокруг собственного пространства? И кто теперь верит в деполитизированность этого частного пространства и возводимой вокруг него стены, в его «собственность», или в «легитимность» этой собственности? При этом, не являлось ли изначально подобное строгое разделение своего и чужого пространств, пространств живого и мертвого, конститутивной операцией историографии, как на это

указывал Мишель де Серто? Ho что означало бы восстановление живого присутствия прошлого, возможность его возвращения, о которой он пишет?

Примечательно, что торжество в 1960-1980-е гг. дискурса любви к занятиям историей, наслаждения ею, легитимация этого желания и превращение его в общее место, xpo- нологически совпало с распространением другого топоса, а именно - с констатацией отсутствия у современного историка действительной эмоциональной затронутости про- шльш. Так, как уже говорилось, Hopa пишет во введении к первому тому «Мест памяти» о том, что «памяти больше не существует», что «история ускоряется, все быстрее отправляя настоящее в мертвое прошлое» и т.д.^[406] Настоящее определяется Hopa как поворотный момент, когда осознание разрыва с прошлым смешивается с ощущением разрываемой памяти, и когда, одновременно, это разрывание еще может пробуждать достаточно воспоминаний, чтобы ставить проблему их живого присутствия.

Подобным образом видел современную ситуацию (десять лет спустя после П. Нора, в 1994 г.) и Райнхард Козеллек. Как он пишет, в исторической науке нашего времени больше нет места моральной затронутости, приписыванию вины или оправдыванию. Хотя современная историография и позволяет, возможно, узнать больше и сделать картину прошлого более объективной, современные техники работы с прошлым утрачивают поли- тически-экзистенциальное значение, они становятся бесцветными, служа разработке единичных узких научных вопросов. Как следствие, живой опыт истории сменяется ее научным изучением, и этот процесс онаучивания означает для Козеллека утрату и самого прошлого, его забывание: история должна умереть в головах и сердцах затронутых ею, прежде чем «возродиться», подобно фениксу из пепла, в качестве науки. До тех пор, пока существуют затронутые историей люди, а соответственно и их частные переживания и требования, строго научная перспектива исследования подвергается опасности искажения. Как пишет Козеллек, научность историографии и ее объективность есть, следовательно, не только вопрос метода и критического стандарта исследовательской работы - она еще и умерщвление, отмирание, притупление страданий и чувства личной затронутости^{[407] [408].}

Козеллеку можно было бы возразить: а как же, к примеру, история Холокоста, имеющая столь сильное моральное значение, особенно для германских историков, что

многие из них до сих пор не могут говорить о ней без слез ? Ho не является ли как раз эта история примером того, что мораль и связанное с ней эмоциональное переживание, чувство личной затронутости выступают прежде всего как требование, как привносимое извне чувство вины и ответственности, как (внутреннее, или, скорее, интериоризированное) принуждение к памяти, в какой-то мере как банальная «политическая корректность», но не как подлинно живая затронутость? Чтобы увидеть это, было бы достаточно противопоставить институционализированные формы мемориализации Второй мировой войны и отношение к ней бывших солдат или узников, лишенное чувства ненависти к бывшим врагам, далекое от сведения смысла всей их жизни к этому времени^[409].

Как бы то ни было, подобной актуальности уже нельзя ожидать от средневековой истории, особенно не «своей собственной». Алейда Ассман в своей книге о «Пространствах памяти» с удивлением пишет о способности сербов до сих пор живо воспринимать историю, связанную с битвой на Косовом поле, как свою собственную, как затрагивающую их лично. По ее словам, невозможно представить себе, чтобы французы подобным образом воспринимали сражения времен Столетней войны^[410]. Если история (и в данном случае - средневековая история) и вызывает моральную затронутость, то скорее вопреки профессиональным правилам историографии и демократическим нормам академического сообщества в целом, подразумевающим отстраненную «предметность» дискуссий, недопустимость «перехода на личности».

Читая эту и ей подобную критику современного исторического «наслаждения мертвым любимым» (как сказал бы психоаналитик), важно не поддаться ложному противопоставлению живого морального сочувствия и циничного аморализма. B новомедиевалист- ской интерпретации эмоционального отношения к прошлому меня интересует как раз то, в какой мере она выходит за рамки этого противопоставления. Этот вопрос связан с более общим: для чего может быть нужна историография, чем еще она может быть, кроме как тартюфовским превознесением познавательной ценности источников или же открытоциничным «просто наслаждением» ими?

2.4.2.