Джон Дж. Гамперц ТИПЫ ЯЗЫКОВЫХ ОБЩЕСТВ [89]

Сравнению языкового и социального поведения мешало то обстоятельство, что в основе лингвистических и антрополо­гических исследований редко лежали сравнимые наборы фактов. Описание антрополога относится к определенному обществу, в то время как единственным предметом лингви­стического анализа является отдельный язык или диалект— множество словесных знаков, извлеченных из целостного процесса коммуникации, на основе некоторых структур­ных или генетических сходств.

Процесс лингвистического анализа ориентирован, да­лее, на открытие единообразных, структурно однородных целых (Хаймс 1962). Стилистические варианты, заимст­вования и т. п. из грамматик не исключаются, но тради­ционная техника опроса информантов не предназначена для установления их истинного масштаба (Ф ё г е л и и 1960, 65), и обычно их стремятся подвести под категорию свободного варьирования. Результатом таких процедур является выбор одной разновидности (Фергюсон и Г а м п е р ц 1960, 3) из комплекса разновидностей, кото­рые характеризуют обычное речевое поведение. Затем эта единственная разновидность рассматривается как образец всего языка или диалекта.

Такие структурные абстракции адекватны до тех пор, пока наш интерес ограничен языковыми универсалиями или типологией и сравнительно-исторической реконструкцией.

Тема внутриязыкового варьирования, которая игнори­ровалась в раннюю эпоху дескриптивной лингвистики, в по­следние годы вновь привлекает к себе внимание (С и б е о к

1960) . Многие ученые призывают пересмотреть прежнюю гипотезу «монолитности языковой структуры». В противо­вес этому они рассматривают языковое общение внутри речевого коллектива в терминах «системы взаимосвязанных подсистем» (Якобсон 1960, 352). Если принять этот взгляд, можно предположить, что сложность языка того или иного общества не является отражением внутренней организации какой-то одной однородной системы, но может быть понята в терминах отношений между несколькими количественно отличающимися друг от друга системами. Аналогичные взгляды представлены в некоторых антропо­логических работах последних лет, посвященных «промежу­точным обществам» (Кон и Марриотт 1958, 1; Касагранде 1959, 1).

Хотя сравнительный анализ может быть синхрониче­ским или диахроническим, ученые, интересовавшиеся от­ношением языка к социальному окружению, до сих пор ограничивались преимущественно диахроническим срав­нением. Наибольшее число сторонников завоевала точка зрения Сэпира (Сэ п и р 1951, 89), который был склонен преуменьшать роль социального окружения и считал внут­ренние тенденции («drift») главным фактором, определяю­щим структурные особенности языка. Эта точка зрения ока­зала значительное влияние и на синхронические исследова­ния, как об этом свидетельствует статья Триандиса и Осгу­да о применении техники семантического дифференциала для изучения взаимодействия между разными культурами: «Греческий принадлежит к подгруппе индоевропейской се­мьи языков, совершенно отличной от других ее подгрупп. Таким образом, результаты данного исследования подтвер­ждают предположение, что во всех индоевропейских языках будет обнаружена, в общем, одна и та же семантическая стру­ктура» (Триандиси Осгуд 1958, 192). Лингвис­ты и антропологи никогда не разделяли до конца взглядов Сэпира на языковое изменение. Работы Боаса и европей­ских лингвистов, связанные с явлениями языкового сою­за (Sprachbund), давно обнаружили ограниченность гене­тического подхода (Хаймс 1961, 23). В последние годы исследования Вайнрайха, посвященные структурным за­имствованиям в Швейцарии и идишговорящих районах Вос­точной Европы, еще раз подчеркнули важность социального окружения (Вайнрайх 1952, 360; Вайнрайх 1953). Ареальный подход к языковым отношениям был затем развит Эмено (Э м е н о 1956, 3; Э М е ц о 1962) в серии тщательно документированных работ. В качестве отправ­ной точки Эмено рассматривает южноазиатский культурный ареал, который он трактует как «единый в языковом отно­шении». Он указывает на существование многочисленных структурных параллелей среди языков индоарийского, дравидийского и мунда происхождения в Центральной Ин­дии, а также на параллели между дравидийским брахуи и окружающими его индоарийской и индоиранской языко­выми группами на северо-западе.

Однако все упомянутые выше исследования в области ареальной лингвистики имеют историческую ориентацию и представляют больший интерес для ученых, занимающих­ся историей культуры, чем для антропологов. Понятие структурного заимствования описывает конечный резуль­тат процесса изменения, но не раскрывает динамики этого процесса. Более интересными для ученых, занимающихся функциональным анализом, могут оказаться синхрони­ческие корреляты структурного заимствования — вариа­тивность речи и переключение кода на уровне диалекта, стиля или языка. Однако при изучении таких явлений от­правной точкой должно служить определенное общество, а не язык или другое подобное ему явление (Г а м п е р ц 1951, 94).

В своей статье «Этнография речи» (Хаймс 1962) * Хаймс дает обзор литературы по вопросам речевого поведе­ния и показывает ее отношение к более традиционным ти­пам лингвистических и антропологических изысканий. Он требует нового подхода к «дескриптивному анализу речи» и высказывает мысль, что «речевая деятельность общест­ва должна быть главным объектом внимания». В данной ра­боте мы попытаемся пойти именно по этому пути.

Языковое распределение внутри социального или гео­графического ареала обычно описывается в терминах язы­ковых обществ (коллективов) (Блумфилд 1933, 42). Можно найти немало случаев, когда при определении та­ких обществ используются внеязыковые критерии.

Априори нет никаких причин, которые вынуждали бы нас определять языковое общество как такое, все члены ко­торого говорят на одном и том же языке. Общее дву- или мно­гоязычие является скорее правилом, чем исключением, в очень большом числе обществ, включая русскую городскую элиту XIX столетия, правящие группы многих современных азиатских и африканских народов, упомянутые выше груп­пы американских иммигрантов и многие другие. Между про­чим, Вайнрайх, описывая носителей идиш в Восточной Ев­ропе, говорит даже о «двуязычных языковых обществах» (Вайнрайх 1953). Кроме того, с точки зрения социаль­ной функции различие между двуязычием и двухдиалект- ностью часто не является принципиальным (Г а м п е р и 1961а, 13; Мартине 1954, 1).

В связи с этим в данной работе термин «языковое обще­ство» будет использоваться подобно термину Эмено «язы­ковой ареал». Мы определим его как социальную группу, одноязычную или многоязычную, единство которой ПОД­держивается частотой различных типов социального вза­имодействия и которая отграничена от окружающих об­ластей слабостью своих связей с ними.

Социальное общение внутри языкового общества может рассматриваться в терминах функциональных ролей; по Наделю (Н а д е л ь 1957, 31 и сл.), функциональная роль — это «образ действий, предписанный индивиду внутри об­щества». Подход Наделя к анализу ролей сформулирован на понятном для лингвиста языке. По мнению Наделя, каж­дая роль характеризуется некоторыми доступными для восприятия «атрибутами», состоящими из «диакритик», которые проявляются в таких типах ролевого поведения, как платье, этикет, жесты и предположительно речевое по­ведение; с другой стороны, она характеризуется названия­ми ролей типа священник, отец, учитель, в которых содер­жится предварительная информация о характере ожидае­мого ролевого поведения. Та или иная диакритика считается периферийной, если ее присутствие или отсутствие не ме­няет восприятия роли носителем языка, и существенной, если восприятие роли меняется. Далее Надель утверждает, что ролевое поведение меняется в зависимости от «внутрен­ней обстановки действия» [«inter-actional setting»],— тер­мин, по-видимому, соответствующий лингвистическому по­нятию «контекста ситуации» (Фирт 1957, 32), или «окру­жения».

Совокупность свойственных данному обществу ролей может быть названа его «матрицей общения». До сих пор не существует никаких общепринятых процедур выделения индивидуальных ролей, хотя во многих работах последних лет были отмечены корреляции между использованием язы­ка, или стилем, и соответствующим ему поведением (Ф и- ш е р 1958, 47; Ч о у д а р и I960, 64; Фергюсон 1959, 2). Для наших целей достаточно будет выделить толь- коте роли или пучки ролей, с которыми связаны существен­ные речевые различия. Мы, таким образом, предполагаем, что каждая роль имеет в качестве языковой диакритики некий код или субкод, который является нормой ролевого поведения. Мы говорим о «кодовой матрице» как множестве кодов и субкодов, функционально связанных с матрицей общения.

Характер компонентов кодовой матрицы у разных об­ществ различен. В некоторых обществах все компоненты суть диалекты или стили одного и того же языка. О них мы будем говорить как о субкодах. В других обществах мат­рица общения включает также генетически различные язы­ки, и в этом случае мы будем использовать термин «коды». Однако различие между кодом и субкодом является по преимуществу лингвистическим; оно не обязательно соот­ветствует различию в социальной функции. Крестьянин Южной Франции использует патуа при общении с членами своей семьи и соседями, но переходит на областной вариант французского языка, разговаривая с посторонними. В Бре­тани бретонский используется в домашнем кругу, а обще­ние с посторонними поддерживается при помощи другого областного варианта французского языка. И бретонский язык и патуа используются в приблизительно одинаковых ситуациях и имеют аналогичные социальные функции в крестьянской среде.

Вопрос о том, включать ли данный код в исследование данного языкового общества, решается положительно, ес­ли противоположное решение приводит к разрыву матри­цы общения. Английский язык составляет важную часть матрицы общения городской Индии, но может быть опущен при этнографическом описании какого-нибудь отдаленного племенного общества. Аналогичным образом санскрит ока­зывается существенным, если речь идет об индуистских общинах в Индии, и несущественным, если речь идет о му­сульманских группах. Таким образом, различие между еди­нообразием и разнообразием диалектов или между одно- язычием и двуязычием становится менее важным, чем раз­личие между индивидуальным и общественным.

Субкоды одного и того же языка в рамках кодовой мат­рицы тоже обнаруживают несколько степеней языковых различий. В языковом отношении местные диалекты могут отличаться или быть очень сходными с официальными фор­мами речи. То же справедливо и относительно стилей. Не­давно Фергюсон указал некоторые важные языковые раз­личия между официальными и неофициальными средст­вами общения ряда городских обществ (Фергюсон 1959, 2). Мы будем использовать принадлежащий Вайн- райху (Вайнрайх 1952) термин «языковое расстояние» для обозначения совокупности фонологических, граммати­ческих и словарных различий внутри кодовой матрицы, как они предстают в сопоставительном исследовании.

Общества различаются также способом объединения ролей в пучки в рамках матрицы общения. В сельских райо­нах Индии роль религиозного проповедника тесно связы­вается с ролью социального реформатора, а в американском обществе естественно считать эти две роли совершенно раз­личными (Г а м п е р ц 19616). Другая характерная черта некоторых обществ — это различие между поведением в до­машнем кругу или среди равных и поведением по отношению к посторонним. В Южной Азии это различие в ролях соот­ветствует резкому различию между местными диалектами и официальными формами речи. Санкции против смешения двух типов поведения были в течение большого времени на­столько строгими, что некоторые индийцы испытывают почти непреодолимое отвращение к записи непринужденной речи. Может быть, такие социально предписанные разли­чия в ролевом поведении являются главным фактором, благодаря которому сохраняются местные диалекты. Мы будем использовать термин «выделимость роли» для обозна­чения той степени обособленности ролевого поведения, ко­торая поддерживается в данном обществе.

Анализ языковых обществ в разных частях мира откры­вает определенную зависимость между общими признаками кодовой матрицы и некоторыми чертами социальной струк­туры. Такие связи часто отмечались и раньше (Гринберг 1956, 109). Так, европейские диалектологи XIX века пока­зали связь между политическими и т. п. границами прош­лого и нынешними диалектными изоглоссами (Г а м п е р ц 1961а). Другие диалектологи указали на контраст между относительной однородностью речи в таких недавно засе­ленных областях, как американский Запад, и ее разнооб­разием в районах более раннего заселения на Восточном бе­регу континента. Предполагается, что причиной этой од­нородности являются процессы изменения, к которым при­водит миграция масс различного происхождения в услови­ях, благоприятствующих текучести ролей и положений. Этот вывод подтверждается нашим опытом изучения язы­ков поселений иммигрантов в Соединенных Штатах. Язык таких поселений обнаруживает тенденцию к сохранению до тех пор, пока их жители образуют особую социальную группу, как это имеет место в некоторых сельских поселе­ниях, но утрачивается, когда поселенцы вливаются в город­ское общество.

Мы уже ссылались на работы лингвистов Пражской шко­лы и Гарвина, касающиеся связи между городскими об­ществами и стандартными языками (Гарвин и Мать о, 1960, 283). Гарвин и Матьо определяют стандартный язык как «кодифицированную форму языка, принятую весьма широким кругом его носителей и служащую им в качестве образца». Они перечисляют ряд признаков, характерных для стандартного языка. Особый интерес представляют два из них — кодификация и языковая лояльность. Коди­фикация состоит в том, что правила произношения и грам­матики излагаются в явном виде (т. е. в форме нормативных грамматик и словарей), а языковая лояльность — понятие, введенное Вайнрайхом (В а й и р а х 1953, 106),— это

особое отношение к языку, которое создает ему престиж и заставляет его носителей защищать его «чистоту» от «иска­жений» в произношении и «иностранных» заимствований.

Эти и им подобные наблюдения над отношением между особенностями речи и социальным окружением касаются только отдельных случаев. Более общие формулировки станут возможны в результате применения таких понятий, как кодовая матрица, выделимость роли, языковое рас­стояние и языковая лояльность, к исследованию языковых обществ разной степени социальной сложности. Такие клас­сификации могут продемонстрировать в первом приближе­нии соответствия между особенностями речи и социальными группами, известными в современной социологии под наз­ванием артелей, крупных племенных объединений и совре­менных городских обществ. Формулировки такого рода бу­дут по необходимости носить очень предварительный харак­тер, особенно в связи с тем, что сами социологи не достигли, по-видимому, согласия по вопросу о теоретических основах различения простых и сложных обществ (Шнейдер

1961) и поскольку надежных сопоставительных данных о речевом поведении по разным обществам не существует. Мы предлагаем эти формулировки в надежде, что они могут стимулировать дальнейшие исследования.

Мы начнем с наименее сложных обществ, представляю­щих собой небольшие артели охотников и промысловиков,ко­торые мы находим, например, среди американских индей­цев Большого бассейна. Социальные контакты в таких груп­пах ограничены личным общением, группы характеризуются минимумом социальной стратификаций и относительно редкими контактами с посторонними. Тем не менее их речь не совсем единообразна; заметные различия наблюдаются между тем, что было названо непринужденной повседнев­ной речью, и более строгими стилями, используемыми в пении, пересказе мифов и сказаний и в аналогичных, связан­ных с определенным ритуалом ситуациях. В таких общест­вах бывают примеры, когда ритуальные формулы содержат слова, предложения или песни на языке, непонятном для самих членов этого общества. В целом, однако, языковое расстояние между непринужденной речью и более строгим стилем относительно невелико, и строгим стилем владеют, по-видимому, не только представители одной определенной группы (Хаймс 1958, 253; Егерленер 1958, 264; Фёгелин 1960, 57 и сл.).

Мы обнаруживаем несколько больше разнообразия в более крупных и экономически более развитых племенных объединениях, которые поддерживают торговые отношения с внешним миром, даже не будучи связанными в единое об­щество. В той мере, в какой специализируется ритуальная деятельность, требующая использования строгого стиля, эти стили закрепляются в таких обществах за особыми груп­пами. Торговля с другими племенами, говорящими на дру­гих языках, требует двуязычия, но обычно обращение к этим языкам ограничивается всего несколькими ролями. Во многих обществах торговые отношения лимитированы, не касаются важных предметов и окружены ритуалом, целью которого является предотвращение чересчур тесных контактов торговца с племенем. По мере расширения объема торговли и возникновения специальных групп торговцев тот или иной племенной язык может распространиться в ка­честве торгового языка на большие пространства, как это произошло с языком хауса в Африке. Формы языка, исполь­зуемые в ситуациях торговли, обнаруживают тенденцию к обособлению от форм, используемых внутри племени. Они отличаются от стандартных языков тем, что, как правило, не кодифицированы и лишены особого престижа за рамка­ми торговой ситуации. Так называемый пиджин или смешан­ные языки редко встречаются в чисто племенных обществах, а являются результатом контакта между экономически развитым обществом и племенной группой или группами.

Племенные общества могут быть связаны с другими об­ществами не только торговыми отношениями, но и смешан­ными браками или религиозным ритуалом. Есть факты, свидетельствующие о том, что в таких ситуациях дву- и многоязычие существует гораздо чаще, чем можно судить по материалам большинства лингвистических и этнографи­ческих исследований. Такое двуязычие, однако, редко рас­пространяется на все общество. Внутри данного объедине­ния говорят только на племенном языке. У некоторых пле­мен калифорнийских индейцев (юрок, карок и хупа), жи­вущих в одной и той же местности и поддерживающих ре­гулярные контакты друг с другом, это доведено до такой крайней степени, что каждое племя пользуется собственным обозначением для одного и того же объекта ландшафта. По-видимому, племенной язык является символом принад­лежности к одному обществу, хотя он и не обладает формаль­ными признаками стандартного языка. Мы можем сказать, что в таких племенах языковая лояльность практикуется по отношению к племенному языку, хотя матрица общения может включать в себя и некоторые торговые языки.

По-видимому, всеобщее двуязычие, стратификация речи или широкое стилистическое варьирование могут воз­никнуть лишь тогда, когда расширение экономической базы общества делает возможной экономическую стратификацию. Один из обычных типов варьирования, отмеченный в обще­ствах, которые, несмотря на относительно высокий уровень развития, все же сохраняют кое-какие признаки племени,— это различие между «высоким» и «низким» языковым сти­лем (Гарвин и Ризенберг 1952, 201; У л е и б е к 1950). Характерная черта таких обществ — существова­ние правящей группы, в которую входят победители-при­шельцы, отделенные от остальной части населения значи­тельным социальным расстоянием. Высокий и низкий стили часто отличаются друг от друга в области словаря, мор­фонологии и алломорфологии, но не в области фонологии. Они также пользуются разными источниками при заимство­вании: высокий стиль яванского заимствует из индоарийских языков, в то время как высокий стиль балийского, по не­которым сведениям,— из яванского. Независимо от их раз­личий высокий и низкий стили рассматриваются носителя­ми как части одного и того же языка.

Вариативность достигает максимума в типичных про­межуточных обществах, для которых характерно существо­вание крестьянской, пастушеской или даже племенной прослоек, находящихся на разных ступенях интеграции в социально господствующих группах. Социальные системы в этих обществах обнаруживают высокую степень социаль­ной стратификации и профессиональной специализации. Социальное поведение характеризуется выделимостью ро­лей, так что индивиды поступают по-разному в разных ситуациях. Эти различия усиливаются скрупулезно разрабо­танным ритуалом и условностями поведения (то есть эти­кетом), а также различиями в одежде, гастрономических привычках и тому подобном. Наиболее ярким примером этого является индийское кастовое общество, которое про­изводит впечатление множества раздельных групп, живу­щих бок о бок и вступающих в общение друг с другом в ог­раниченном числе ситуаций, составляющих лишь часть их глобальной деятельности. Менее сложные промежуточные общества отличаются от него не по существу, а только по степени сложности. Кодовая матрица в таких обществах может включать несколько различных языков; кроме того, имеется широкий диапазон языковых различий — от чисто лексических и фонетических несоответствий до значитель­ных расхождений в структурах. Интересно свойственное им явление речевой маски типа «поросячьей латыни» («Pig Latin»). Этот тип маски, делающий субкоды взаимно не­понятными, тем не менее поддается описанию в терминах относительно простых трансформационных правил (X о м- ский и Халле 1967).

При обсуждении распределения форм речи в этих об­ществах мы будем различать исконную форму языка, усваи­ваемую в домашнем кругу, и арго, или специальные разно­видности речи, усваиваемые в более зрелом возрасте и используемые только в строго определенных ситуациях (Гамперц 1961а, 12). Наибольшее географическое раз­нообразие форм речи свойственно языкам сельского насе­ления. Это разнообразие может принять форму диалектов одного языка или генетически неродственных местных язы­ков. В обоих случаях социальные функции этих средств аналогичны: они служат для внутреннего пользования и сосуществуют с официальными кодами, к которым обраща­ются при общении с посторонними. В средневековой Евро­пе, например, мы обнаруживаем островки кельтской речи в альпийских районах, вкрапленные в романскую и гер­манскую диалектные области. На востоке Европы славян­ские языки перемежаются с германскими диалектами, а на юго-западе баскский соседствует с романскими. Аналогич­ным образом в Индии в глубине индоарийской территории можно обнаружить севернодравидийские племенные языки и мунда языки типа корку.

Арго, или специальные разновидности речи, распадаются на несколько типов. Арго первого типа, которые можно наз­вать субрегиональными или региональными диалектами, служат в качестве средства торгового и межгруппового об­щения. Они напоминают торговые языки племенных ареа­лов в том отношении, что мало кодифицированы и лишены сколько-нибудь значительного престижа. Языковое рас­стояние между этими кодами и местными формами речи может быть невелико, если и те и другие суть диалекты одного и того же языка. Если же местное население говорит на гене­тически отличном языке, то жители, чьи занятия требуют контакта с внешним миром, обнаруживают тенденцию к двуязычию.

Второй тип арго — это арго, используемые некоторыми социальными и профессиональными группами для соответст­вующих специальных целей. Сюда можно отнести специаль­ные языки бродячих торговцев, воровские жаргоны, лите­ратурные и декламационные стили народных сказителей. Их социальная функция состоит, по-видимому, в том, чтобы поддерживать групповую исключительность. Их оберегают и хранят от посторонних приблизительно так, как цехи ремесленников хранили секреты своего ремесла. Коды этого типа могут от случая к случаю быть письменными; можно считать, что они обнаруживают кодификацию в той мере, в какой правильное произношение и грамматика являются средством идентификации членов данной группы, однако их престиж, как правило, ограничен.

К третьей категории относятся церковные и администра­тивные коды, которые распространены на более обширных и в географическом и социальном отношении более разнооб­разных территориях, чем арго предыдущего типа. Так, в средневековой Европе латынь использовалась и как адми­нистративный, и как церковный язык в германском, роман­ском и [частично] славянском языковых ареалах. Санскрит и персидский выполняли аналогичные функции в средневе­ковой Индии. Эти коды служат в качестве языка особых ад­министративных и духовных классов, но не обязательно используются представителями господствующей группы в повседневной речи. Некоторые их черты роднят их с про­фессиональными кодами, поскольку они предназначены для поддержания групповой исключительности; они характе­ризуются крайней степенью кодификации, которая проявля­ется в необходимости больших затрат времени для изучения грамматики и риторики и, конечно, в существовании соот­ветствующих школ, в свою очередь предполагающих су­ществование ученых-филологов. Когда административный и церковный коды различаются, церковный код получает более высокий престиж. Таким образом, промежуточные общества в противоположность племенным склонны про­являть языковую лояльность по отношению к кодам, ко­торые могут быть в корне отличны от исконного языка.

Глубокие различия и большое языковое расстояние меж­ду административным и церковным кодами, с одной сторо­ны, и другими кодами кодовой матрицы — с другой, могут сохраняться только до тех пор, пока власть остается в ру­ках небольшой правящей группы (Гавранек 1936, 151). По мере того как все более широкие слои населения вовлекаются в общенациональную жизнь и становятся ак­тивными, прежний административный код может быть заме­нен кодом, построенным на основе местного материала. Новые административные субкоды, характерные для этого типа общества, как правило, не во всем совпадают с разговорным языком социально активных городских групп; во многих случаях между ними может сохраняться значительное языковое расстояние (Фергюсон 1959). В целом, од­нако, тенденция развития такова, что кодовая матрица ста­новится все менее и менее разнообразной по мере того, как местное население вовлекается в господствующие группы, или, по выражению Дейча, «активные» группы (Дейч 1953), а выделимость ролей уменьшается.

Языковые расстояния внутри кодовой матрицы мини­мальны в некоторых высокоурбанизированных обществах, подобных тем, которые мы находим в части современной Ев­ропы и в Соединенных Штатах. В этих обществах различие между стандартным языком и местными диалектами почти полностью утратилось. Оно отражается только в форме региональных норм типа тех, которые сложились на амери­канском Среднем Западе, Юго-Западе, или Западе. Некото­рые социальные речевые различия сохраняются. В допол­нение к этому имеются четко различимые субкоды официаль­ного и неофициального стиля, а также технические и науч­ные языки. Однако в противоположность картине, которую мы обнаруживаем в промежуточных обществах, большие языковые расстояния между этими формами характерны только для синтаксического и лексического уровней. Ред­ко можно найти два или три разных набора вариантов окон­чаний или функциональных слов, что характерно для сти­листических различий в некоторых азиатских языках. Значительная часть различий, которые все же встречаются, оправдывается особыми требованиями, которым должна удовлетворять специальная терминология. Создается даже впечатление, что неглубокие языковые различия стилей яв­ляются прямым коррелятом неустойчивости ролей, связан­ных с различием между кастой и классом. В этих общест­вах языковая лояльность проявляется по отношению к стан­дартному языку, который теперь хорошо отражает речь большинства [90].