НЕКОТОРЫЕ ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Выше я высказал предположение, что существуют до­статочные основания подвергнуть сомнению целесообраз­ность традиционного деления предложения на подлежащее и сказуемое в глубинной структуре — того деления, кото­рое, по мнению некоторых ученых, лежит в основе глубин­ной, базовой формы всех предложений во всех языках.

Как только мы станем шигерпретировать «подлежащее» в качестве некоторого аспекта поверхностной структуры, больше уже не будет возникать особых волнений по поводу «бесподлежащных» предложений в тех языках, где некото­рые предложения все же имеют поверхностное подлежащее, или по поводу тех языков, где вообще отсутствуют сущности, соотносимые с тем, что называется «подлежащим» в нашей грамматической традиции. Есть и хорошие, и плохие осно­вания для утверждений о том, что определенные языки или определенные предложения «лишены» подлежащих; может быть, нужно пояснить, что, собственно, я имею в виду, ут­верждая это. Следует проводить различие между отсутст­вием составляющей, которую разумно назвать подлежащим с одной стороны, и утратой такой составляющей в резуль­тате анафорического эллипсиса, с другой стороны ²².

В своей рецензии на книгу Теньера (Т е s п і ё г е, 1959) Робинс (Robins, 1961) обвиняет Теньера в том, что в его описании подлежащее не изолировано от остальной ча­сти предложения. По мнению Робинса, решение Теньера о допустимости трактовки подлежащего просто в качестве одного из дополнений глагола должно быть связано с тем фактом, что в языках типа латыни подлежащее может быть опущено. Если верно, что именно возможность опустить подлежащее убедила Теньера в том, что подлежащее под­чинено глаголу, и если, с другой стороны, невозможность опустить подлежащее привела бы Теньера к убеждению, что во всех языках у подлежащего в противоположность сказуемому действительно имеется особый статус в глубин­ной структуре,- то для адекватного описания такой аргу­мент, по моему мнению, недостаточен.

Лучше всего было бы считать, что в лингвистической теории учитываются разные анафорические процессы — процессы, которые приводят к укорочению, упрощению или снятию ударения в предложениях, частично тождест­венных с соседними предложениями (или частично «подра­зумеваемых»). Случилось так, что в английском языке в анафорических явлениях используется прономинализация, редукция ударения, а также эллипсис — при тех же кон­текстных условиях, при которых другие языки могут с успехом обходиться исключительно эллипсисом ^[134]. При не­которых условиях в языках последнего типа элемент, под­вергавшийся эллипсису, может оказаться «подлежащим». Таким образом, тот факт, что в некоторых предложениях некоторых языков нет подлежащего, сам по себе еще не является убедительным аргументом против универсально­сти выделения подлежащего и сказуемого. Но есть аргу­менты и получше. Некоторые из них уже приводились, а к изложению других я скоро перейду.

Благодаря тому что различаются поверхностные и глу­бинные падежные отношения, что «подлежащее» и «прямое дополнение» интерпретируются как аспекты поверхностной структуры и что конкретный фонетический облик сущест­вительных в реальных высказываниях определяется мно­гими факторами, крайне изменчивыми во времени и в про­странстве, у нас нет больше оснований удивляться несрав­нимости (поверхностных) падежных систем.

Гринбергом было отмечено, что сравнивать сами по себе падежи в разных языках нельзя: две падежных системы мо­гут иметь разное число падежей; за одинаковыми названия­ми могут скрываться функциональные различия; однако можно ожидать, что окажутся сравнимыми употребления падежей. В частности, он предсказывал, что употребления падежей должны быть «существенно похожи по частоте, но они по-разному распределены в разных языках» (Green­berg, 1966, р. 98; см. также с. 80). Рекомендации Грин­берга о типологическом изучении падежных употреблений были высказаны в связи с языками, имеющими «настоящие» падежи, однако кажется очевидным, что если «датив личного агенса» в одном языке можно отождествить с «аблативом личного агенса» в другом языке, то на тех же основаниях нужно признавать наличие отношения «личный агенс» меж­ду именем и глаголом и в так называемых беспадежных языках. Более того, если окажется, что с тем, что в предло­жении есть отношение «личный агенс», могут быть связаны еще какие-то грамматические факты, то станет ясно, что по­нятия, лежащие в основе описания падежных употребле­ний, могут иметь гораздо большую лингвистическую зна­чимость, чем те понятия, с помощью которых описываются поверхностные падежные системы. В число таких дополни­тельных фактов может входить установление ограниченного множества имен и ограниченного множества глаголов, спо­собных вступать в эти отношения, и любые дополнительные обобщения, которые можно будет сформулировать в терми­нах таких классификаций.

Теперь, естественно, возникает вопрос: оправданно ли употребление термина падеж для рассматриваемых синтак- тико-семантических отношений, имеющих довольно мало общего с обычными падежами. У многих ученых имеется твердое убеждение, что этот термин следует употреблять только в том случае, когда в словоизменении существитель­ных обнаруживаются соответствующие падежные морфемы. По мнению Есперсена, даже в тех случаях, когда у пред­

ав?

ложных групп нет «местного» значения, ошибочно было бы говорить о них, как об «аналитических» падежах (J е s- р е г s е п, 1924, р. 186; русск. перев. Есперсен, 1958, с. 214). Такая позиция Есперсена в этом вопросе отчасти объясняется тем, что он полагал, будто бы от­сутствие падежей в английском языке представляет со­бой некое прогрессивное явление, за которое носи­тели английского языка должны быть благодарны своему языку ^[135].

Кэссиди, призывая в 1937 г. спасти слово падеж от не­правильного употребления, писал (Cassidy, 1937, р. 244): «Термин «падеж» будет употребляться правильно и сохранит хоть какое-нибудь значение, если только будет признана его связь со словоизменением и если будут остав­лены попытки расширить его значение таким образом, что­бы в него включались и другие виды «формальных» разли­чий». В том же духе Леман (Lehmann, 1958) упрекает Хирта за ту высказанную им точку зрения, что осознание падежей должно было предшествовать развитию падежных окончаний, что, иначе говоря, «у носителей до-индоевро- пейского и протоевропейского языков была предрасполо­женность к падежам» (с. 185). Далее Леман пишет (с. 185): «Такие утверждения Хирта мы можем объяснить исходя из того предположения, что падеж для него является поня­тийной категорией независимо от того, воплощен он в ка­кую-либо форму или нет.

Мне кажется, что если внутри предложения имеются легко опознаваемые отношения тех типов, которые обсуж­дались в исследованиях падежных систем (независимо от того, отражаются ли они в падежных аффиксах или нет), если можно показать, что эти отношения сравнимы по язы­кам, и если предположения относительно универсальности этих отношений могут быть использованы при формули­ровке тех или иных прогнозов или объяснений, то тогда, несомненно, не может быть выдвинуто никаких разумных возражений против употребления слова падеж (с отчетли­вым пониманием придаваемого ему глубинного смысла) для обозначения этих отношений. Споры о термине падеж те­ряют свою остроту в рамках тех лингвистических иссле­дований, в которых синтаксису отводится центральное место ^[136].

Итак, для наших целей мы можем согласиться с Ельмс- левом, который указывал, что изучение падежей может раз­виваться наиболее плодотворно, если отказаться от пред­положения, что существенной характеристикой граммати­ческой категории падежа является выражение его в форме аффиксов при существительных. Далее я буду придержи­ваться словоупотребления, впервые введенного, насколько мне известно, Блейком (Blake, 1930). В соответствии с этим словоупотреблением под термином падеж понимается глубинное синтактико-семантическое отношение, а под тер­мином падежная форма—выражение падежного отношения в конкретном языке, безразлично, используется ли для этого аффиксация, супплетивность, добавление энклитичес­ких или проклитических частиц или ограничения на поря­док слов.

3.