СОВРЕМЕННЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ В ЗАРУБЕЖНОМ ЯЗЫКОЗНАНИИ

1.

Быть может, существуют науки, где каждый последую­щий этап (как более «высший» в смысле научного развития) отрицает предшествующий. Языкознание не принадлежит к их числу. В нем допустимо сосуществование разновремен­но возникших количественно не ограниченных и иногда Несовместимых в методическом отношении точек зрения.

Сборник не дает исчерпывающей картины современ­ных лингвистических направлений. В нем отсутствует изложение принципов многих и при этом в научном отно­шении важных школ и направлений, теоретический удель­ный вес которых довольно велик. Это признают и сами составители и редакторы сборника (Кр. Мормен, Альф Соммерфельт и Дж. Уотмоу), которые обещают дополни­тельно выпустить вторую часть сборника. Из предназна­ченных для этой второй части работ в настоящий раздел включена статья Р. Якобсона^[110].

Кроме того, необходимо отметить, что статьи сборника весьма неоднородны и неравноценны в научно-теоретиче­ском отношении. В кратком предисловии к сборнику составители и редакторы пишут:«Нельзя понять настоящую ситуацию в нашей науке без знания того, как она разви­валась. Именно поэтому наш сборник содержит статьи, представляющие главным образом исторический интерес». К сожалению, это не всегда так. Историчность ряда работ (например, посвященных общему языкознанию в США или языкознанию в Италии) сводится (так же как и все содер­жание статей) к простому перечислению опубликованных за указанный период работ, разгруппированных по пред­метно-тематическому принципу.

По этим причинам сборник «Направления в европейской и американской лингвистике» использован не полностью. Из него взяты лишь теоретически наиболее значительные и интересные работы. Они, естественно, разбиваются на три подраздела. К первому, трактующему проблемы, которые выходят за пределы географических или национальных границ, относится статья Уоррена Плата о математиче­ской лингвистике. Ко второму — статьи, характеризую­щие преимущественно американское языкознание (школа Блумфилда и антропологическая лингвистика). И, на­конец, к третьему — работы собственно «европей­ского» происхождения.

Рассмотрим их последовательно в данном порядке.

2.

Вторжение математики в лингвистику проходило на­столько бурно, что некоторые лингвисты начали робеть и выказывать признаки откровенного уныния — уж очень уверенно (и даже самоуверенно) держались математики и уж очень было непонятно то, что они говорили, уве­ряя, что сами лингвисты не способны на подлинно науч­ные утверждения. Другие, иногда почтенные языкове­ды, в которых не угас дух предприимчивости, решили пойти в ногу со временем и довольно невразумительно за­говорили на мало им самим понятном наречии, смиренно при этом признавая свою научную непродвинутость по сравнению с математиками.

В этих условиях и проходило становление математиче­ской лингвистики, объявившей себя особой, пограничной дисциплиной и потребовавшей себе статуса суверенности. Но затем явилась необходимость трезвого пересмотра того, что было наговорено сгоряча. Такого рода пересмотру был посвящен доклад X. Спанг-Ханссена (по основной своей специальности представителя точной науки) на IX Между­народном конгрессе лингвистов. Автор доклада «Математи­ческая лингвистика — ярлык или факт?» в следующих сло­вах суммирует свои выводы: «С моей точки зрения, „мате­матическая лингвистика" в действительности не образует особого направления.

Именно в этом смысле понимает «математическую линг­вистику» и Уоррен Плат — автор статьи под этим на­званием, включенной в настоящий раздел.

Однако, когда делаются подобные оговорки относи­тельно действительного смысла термина «математическая лингвистика», этим еще не все решается. Существует точка зрения, которой, к сожалению, все еще придерживаются слишком пылкие поклонники новейших методов, состоя­щая в том, что (грубо говоря) достаточно переформулиро­вать лингвистические понятия на язык математики, чтобы получить безошибочное определение того или иного язы­кового явления. Это слишком простой путь решения труд­ностей, с которыми приходится сталкиваться каждой науке.

Против чересчур свободного употребления математи­ческих операций для лингвистического описания преду­преждает и Уоррен Плат. Он совершенно справедливо указывает на то, что необходимо доказать полез­ность применения математического аппарата в лингви­стике и наглядно показать, что полученные в результате системы не только не уступают традиционным, но и превосходят их —иначе теряется всякий смысл обра­щения к ним.

Уоррен Плат дает в своей статье объективный и доста­точно полный обзор использования математических мето­дов для решения различных лингвистических задач.

Дабы проиллюстрировать эти общие замечания на кон­кретном примере, обратимся к недавно опубликованным исследованиям, относящимся к такой в общем ясной уже теперь в своих границах области, как стилостатистика, которая, кстати говоря, располагает большим количеством работ.

В 1962 г. были изданы две работы Альвара Эллегорда, в которых с помощью статистических методов определяется авторство политических писем, опубликованных в 1769— 1772 гг. и подписанных псевдонимом «Юниус» (так называе­мые «Письма Юниуса»)^[112]. Надо заметить, что в свое время

Эллегорд выступал против статистического метода опреде­ления родства языков, предложенного Крёбером и Кретье­ном^[113]. Эллегорд при этом указывал не только на допу­щенные ошибки (Кретьен и сам их обнаружил), но и на принципиальную неправомерность использования стати­стического метода при определении родства языков. Теперь Дуглас Кретьен подвергал критическому рас­смотрению указанные работы А. Эллегорда^[114].

Пожалуй, наиболее интересным в его рецензии является сравнение работ Эллегорда с другими работами аналогич­ного характера: К.

3.

Американскую лингвистику представляют две статьи —

Ч. Фриза («„Школа" Блумфилда») и Г. Хойера («Антрополо­гическая лингвистика»). Они воплощают в себе два нап­равления, разделившие когда-то американских языковедов на два лагеря — «механистов» и «менталистов», между которыми в свое время велись горячие дискуссии по поводу основных проблем науки о языке. Сам JI. Блум­филд в следующих словах определял различие теоретиче­ских позиций двух направлений: «Менталистическая тео­рия, более старая и все еще превалирующая как в народных представлениях, так и в научном обиходе, предполагает, что многообразие человеческого поведения обусловливает­ся вмешательством некоего внефизического фактора—духа, воли или разума, наличествующего в каждом человеческом существе.

Как всегда в подобных случаях, противники упроща­ли в пылу спора теоретические аргументы друг друга. Но уже и из приведенного высказывания JI. Блумфилда ясно, к чему сводилось основное разногласие двух споря­щих сторон. Механисты, борясь с психологизмом младо­грамматиков, настаивали на исключении из языкознания всего того, что не могло быть объяснено данными физио­логии, физики, химии и других вполде «положительных» естествоведческих наук. Говоря современным языком, можно сказать, что речевую деятельность человека (имен­но она, а не язык была фактическим предметом изучения в блумфилдовской лингвистике) они рассматривали как функционирование сложного кибернетического устрой­ства. В соответствии с этой точкой зрения внимание линг­виста должно было быть направлено лишь на действие механизма этого кибернетического устройства и не долж­но было отвлекаться на рассмотрение таких явлений, кото­рые «не имеют вида». Это привело к последствиям двоякого порядка. Язык оказался замкнутым в самом себе, причем он был «выпотрошен» и от него осталась лишь доступная непосредственному наблюдению внешняя оболочка — «с корабля современности», как ненужный балласт, было выброшено значение, за которым якобы тянулся хвост всяких метафизических представлений. Тем самым язык лишался своего оправдания. В речевом акте исправно дей­ствовали стимулы и реакции, но направляющая сила работы всего «кибернетического устройства»—информа­ция (или значение) была намеренно исключена.

Чарльз Фриз затратил немало усилий на доказатель­ство того, что JI. Блумфилд вовсе не игнорировал значе­ния, а совсем наоборот — оказывал ему много знаков почтения! Об этом говорится в настоящей его статье, но еще больше в другой — «О значении и лингвистическом анализе»^[120], где приводятся в подтверждение даже цитаты из частных писем JI. Блумфилда. Нельзя не отдать долж­ного глубокой преданности Ч. Фриза своему учителю — он сделал все от него зависящее, чтобы снять с JI. Блум­филда тяжкое с современной точки зрения обвинение. Нельзя также сказать, что и в своем основном тео­ретическом труде — «Язык», и в своей исследова­тельской практике сам JI. Блумфилд полностью обхо­дил значение. Он этого не делал, но главным образом потому, что этого сделать было нельзя. Однако в его работах содержались необходимые теоретические пред­посылки для осуществления акта изгнания значения из лингвистического царства. И духовные последователи JI. Блумфилда — дескриптивисты — предприняли смелую попытку практического осуществления заветов учителя — с теми же плачевными результатами.

Было бы, однако, совершенно неправильно и неспра­ведливо рассматривать многогранную, плодотворную и проникнутую чувством ответственности деятельность Л. Блумфилда только с точки зрения его борьбы с лингвис­тическим значением. И сводить лишь к этому понятие «школа» Блумфилда (что время от времени делается) и нелепо, и безграмотно. Да и само понимание человеческого организма как кибернетического устройства не имеет научных противопоказаний — оно методологически не­состоятельно, так как страдает односторонностью, но прак­тически может быть плодотворным. На его основе нельзя также достигнуть адекватного познания языка, но с его помощью можно решать конкретные практические задачи.

В этой связи следует заметить, что, пожалуй, напрас­но Ч. Фриз употребляет понятие «школа» Блумфилда — оно столь же неопределенно и неясно, каким, например, было бы понятие «школа» Соссюра. Деятельность Л. Блум­филда придала американской лингвистике наиболее «аме­риканский» характер, но когда мы стремимся дать оценку научной роли Л. Блумфилда, речь может идти не о каких- то введенных им рабочих приемах, проблемах или дог­матах, а лишь об определенных тенденциях лингвистиче­ской мысли, инерция которых была сообщена Л. Блум­филдом. Вкратце эти тенденции можно охарактеризовать следующим образом..

Во-первых, он всячески настаивал на необходимости объективизации методов научного исследования языка. По сути говоря, эта тенденция была обратной стороной его борьбы с психологизацией лингвистики, его механизма, физикализма или вульгарного материализма. Он хотел уйти от всего, что носило малейший оттенок неопределен­ности и что он суммарно обозначал метафизикой, но при этом допускал обратную крайность. Да, кстати говоря, он и сам не избежал психологии, примкнув к тому ее нап­равлению, которое обладало качествами, любезными его сердцу в науке о языке,— бихевиоризму.

О бихевиористских основах лингвистической концеп­ции Л. Блумфилда писалось очень много. Собственно, всякий раз, когда заходила речь о Блумфилде, ему почти автоматически припоминали бихевиоризм, полагая, что этим сказано все и что уже эта ссылка полностью перечер­кивает все научное творчество Л. Блумфилда. По-види- мому, бихевиоризм как таковой — это действительно плохо. Однако будем логичны. Ведь использование в лингвистике объективных методов исследований, факти­чески связанное с бихевиористскими уклонами механис­тов, ныне отнюдь не является противопоказанным. И если внимательно приглядеться, например, к работе академика

А. Колмогорова «Автоматы и жизнь»^[121], справедливо привлекшей к себе пристальное внимание нашей научной общественности, то разве она не содержит в себе довольно основательную дозу механицизма, физикализма и в ко­нечном счете бихевиоризма? Видимо, вообще есть все основания полагать, что отчасти в бихевиоризме были заложены теоретические предпосылки кибернетического подхода к изучению интеллектуальной деятельности человеческого организма.

Сказанное, разумеется, не следует расценивать как попытку реабилитировать бихевиоризм. Оно имеет в виду более скромные цели — отметить бесспорные заслуги Л. Блумфилда в деле объективизации методов лингвистиче­ского исследования. Дело историка науки установить, что в этой тенденции от бихевиористской позиции Л. Блум­филда и что от потребностей дальнейшего развития язы­кознания, отбирающего рациональные зерна в теорети­ческих построениях своего прошлого.

Во-вторых, Л. Блумфилд способствовал расширению границ науки о языке. Пожалуй, основной областью, рас­ширившей пределы лингвистического анализа, было син­хроническое исследование. Хотя Л. Блумфилд в соот­ветствии с этой целеустановкой своего учения очень положительно (Ч. Фриз даже употребляет эпитет «вос­торженно») отнесся к «Курсу» Ф. де Соссюра, этот пос­ледний не оказал никакого влияния на становление син­хронического уклона у Л.Блумфилда. Синхронизм Л. Блум­филда собственно американского происхождения и его истоки следует искать в работах Ф. Боаса. Именно по­этому дескриптивная лингвистика, воплотившая в своей методике эту тенденцию лингвистической теории Л. Блум­филда, не только не опирается на Соссюра, но даже оттал­кивается от него.

Важно при этом отметить, что, настаивая на необходи­мости синхронического описания языков, JI. Блумфилд вовсе не стремился к тому, чтобы оно вытеснило диахро­ническое исследование. Он ставил одно рядом с другим, признавал за ними равные права, указывая при этом, что они преследуют разные цели. Среди работ самого JI. Блумфилда одинаково хорошо представлены как ис­торические, так и синхронические исследования.

В-третьих, JI. Блумфилд всячески подчеркивал прак­тическую значимость науки о языке. Речь при этом идет не о важности изучения иностранных языков, хотя сам JI. Блумфилд составил методическое пособие по практи­ческому изучению языков, а о языке как определенном аспекте человеческих знаний ^[122] и роли языка в объеди­ненной системе поведенческих наук. Методологически это, пожалуй, наиболее сомнительная часть научной дея­тельности Л. Блумфилда, но она в какой-то мере преду­гадала и даже подготовила возникновение таких проб­лем, как анализ содержания (content analysis) и даже, как это ни может показаться парадоксальным, гипотезу Сепира — Уорфа. Тем самым механисты неожиданным образом смыкаются с менталистами.

Следует вообще отметить, что хотя менталисты и меха­нисты не раз вступали в жаркие дискуссии, последние носили в значительной степени абстрактный, а не персони­фицированный характер, или же затрагивали лингвистов крайних позиций. Главой менталистов, условно говоря, можно считать Э. Сепира, но сам Л. Блумфилд очень вы­соко ценил этого ученого и многократно опирался в своих выводах на его суждения и авторитет. Весьма примеча­тельно и то обстоятельство, что многих американ­ских лингвистов последующего поколения — К. Пайка,

Ч. Хокетта, Г. Хойера и др.— в одинаковой мере можно назвать учениками и Л. Блумфилда и Э. Сепира. Об этом пишет в своей статье и Ч. Фриз. Это объясняется тем, что в лингвистической теории Л. Блумфилда не было ника­кой теории, способной выполнять ограничительные функ­ции. Это обстоятельство отмечает и М. Холлидей, когда пишет: «Готовность, с какой лингвисты, ранее придержи­вавшиеся «блумфилдовской» традиции, отказались от этого метода в пользу метода Хомского, частично коре­нится в отсутствии у них теоретического основания»^[123].

Менталистские установки американской науки о языке находят свое выражение в антропологической лингвис­тике — пожалуй, наименее известном в Советском Союзе направлении, несмотря на то, что оно имеет и свой спе­циализированный журнал — «Anthropological Linguistics» (другой периодический орган — «International Journal of American Linguistics» — собственно, также в значи- чительной мере обслуживает потребности антропологи­ческой лингвистики), и уже богатую библиографию^[124]» а самое главное, представляет бесспорный интерес для советских языковедов хотя бы уже потому, что само дается им в руки в силу наличия в нашей стране великого многообразия культур и языков. Малую популярность у нас антропологической лингвистики, быть может, сле­дует (во всяком случае, отчасти) приписать тому факту, что ее границы и задачи остаются весьма неопределен­ными^[125]. Эта неопределенность начинается уже с названия данного направления. Наименование «антропологическая лингвистика» очень свободно чередуется с наименованием «этнолингвистика» (Г. Хойер — см. далее его статью — рас­сматривает этнолингвистику как часть антропологической лингвистики, что является отнюдь не общепринятым), а иногда довольно неясным образом перекрещивается и с психолингвистикой ^[126].

Такая же неопределенность и даже противоречивость наблюдается и при определении содержания антрополо­гической лингвистики. Г. Хойер ориентируется при этом на языковой материал, с которым ей приходится иметь

дело. Он указывает, что лингвист-антрополог имеет дело с бесписьменными языками и вынужден получать свой материал непосредственно из уст туземца-информанта — якобы только этим он и отличается от «нормального» лингвиста. Однако этому определению противоречит вклю­чение в проблематику антропологической лингвистики гипотезы Сепира—Уорфа, которая, конечно, уходит далеко в сторону от обычной проблематики «нормального» линг­виста. Именно проблематику, подобную гипотезе Сепира— Уорфа, считает центральной для антропологической линг­вистики (или этнолингвистики) другой автор историческо­го обзора этого направления — Д. Хаймз¹⁸.

Все подобные факты дают основания заключить, что антропологическая лингвистика (или, все же вернее, этно­лингвистика) в определении Г. Хойера предстает в черес­чур обедненном виде. На основании тематики работ, от­носимых к области этнолингвистики, видимо, более пра­вильно определять ее как направление, сосредоточивающее свое внимание на изучении связей языка с культурой, народными обычаями, социальной структурой общества и с народом или нацией в целом. В таких своих более широ­ких границах, включающих и экстралингвистические модели, данное направление не может не заинтересовать советских лингвистов.

4.

Статья X. Спанг-Ханссена о глоссематике оставляет впечатление чересчур затянувшейся эпитафии для над­гробия подававшего большие надежды, но преждевременно скончавшегося человека. С эпитафиями, разумеется, спо­рить неприлично, но по поводу них можно говорить.

Прежде всего хочется отметить, что X. Спанг-Ханссен весьма удачно выбрал жанр своей статьи — уже в самом этом жанре вольно или невольно находит свое отражение определенное отношение к глоссематике. В общем обзоре современных лингвистических направлений сказать о ней, конечно, надо, но едва ли кто-нибудь отважится теперь на утверждение, что это — живая и продуктивная концепция, хотя вместе с тем нельзя отрицать того, что

она стимулировала возникновение идей, которые не только продолжают свое существование, но и получают дальнейшее развитие. Несколько иную, но по сути сход­ную формулировку этих двух сторон глоссематики мы находим у X. Спанг-Ханссена. Он отмечает, что «глоссе­матическая теория в том виде, в каком она представлена в имеющихся публикациях, видимо, не соответствует реаль­ным запросам различных отраслей знания», но вместе с тем «стремление глоссематики к точности в отношении посылок, определений и процедуры исследования в зна­чительной степени стимулировало интерес к этому спе­цифическому подходу изучения языка»^[127]. И первое и второе утверждения, бесспорно, справедливы.

Собственно, этим сказано все, что в самой краткой форме можно сказать относительно исторической судьбы глоссематики. Однако так просто от нее не отделаешься, поскольку она все же слишком глубоко вросла в совре­менную лингвистику.

Как отмечает сам фактический создатель и единодер­жавный глава глоссематики Луи Ельмслев, глоссематика характеризуется четырьмя особенностями: это, «во-пер­вых, трактовка аналитического процесса как единственно адекватного; во-вторых, выдвижение на первый план формы, которой до сих пор предпочиталось содержание; в-третьих, стремление видеть в языковой форме не только форму выражения, но и форму содержания; наконец, в-четвертых — и это вытекает из перечисленных выше черт,— трактовка языка как частного случая семиоти­ческой системы»^[128]. Рассмотрим кратко указанные черты.

Первая черта сводится в основном к взаимоотношению индуктивных и дедуктивных методов. Процедура анализа строится у Л. Ельмслева на основе операционного набора функций и на первый взгляд носит явно выраженный де­дуктивный характер. Но при ближайшем рассмотрении это оказывается не совсем так, и неспроста Л. Ельмслев называет свой метод эмпирическим. В действительности метод глоссематики комбинированный, сочетающий ин­дукцию с дедукцией, хотя и с превалирующей ролью вто­рой. В подтверждение этой точки зрения можно было бы привести немало высказываний Л. Ельмслева — ограни­чимся одним. Говоря о принципах анализа, он пишет: «Поскольку лингвистическая теория начинает с текста как единственно данного и пытается прийти к непротиво­речивому и исчерпывающему описанию этого текста путем анализа или последовательного разделения, т. е. с по­мощью дедуктивного перехода от класса к сегменту и сегменту сегмента, постольку основные положения сис­темы определений этой теории должны относиться к са­мому принципу анализа. Эти определения должны уста­новить природу анализа и понятия, которые входят в него... Принцип анализа также должен быть установлен с учетом эмпирического принципа, и, в частности, именно в связи с этим требование исчерпывающего описания имеет в данном случае практический интерес. Мы должны уста­новить, что является необходимым для обеспечения исчер­пывающего результата анализа, и позаботиться, чтобы не вводился заранее метод, исключающий возможность реги­страции факторов, которые другой анализ также признал бы принадлежащими объекту, изучаемому лингвистикой»^[129]. Такая процедура анализа обычно связывается с гипоте- тико-дедуктивным методом, успешно используется рядом наук и сама по себе не противопоказана также и лингвис­тике. Но в лингвистической теории Л. Ельмслева она образует лишь часть ее постулатов, и притом, конечно, не автономную.

Вторая черта глоссематики, касающаяся взаимоотно­шения формы и субстанции, вне всякого сомнения, явля­ется для нее основной. Она есть организующее начало всей теории, ставящее все прочие ее черты в отношение произ- водности.

В языке нет субстанции вне формы, но также и нет формы вне субстанции — именно эта взаимосвязь обус­ловливает дискретаый характер всех единиц языка на всех его уровнях. Но Л. Ельмслев, разорвав эту взаимо­связь и приписав форме качества первичности, поставил свою теорию вне языковой реальности, сделал ее, напри­мер, неспособной установить различие между конкрет­ными языками, что можно осуществить лишь на основе субстанции. Бессилие глоссематики как действенной ос­новы для лингвистического описания проявляется даже и в пределах одного языка. JI. Ельмслев, например, мно­гократно говорит о том, что для формы языка совершенно безразлична ее субстанциональная манифестация. При этом он ссылается на пример Соссюра, отождествлявшего язык с шахматной игрой. Уже Скаличка отмечал двусмыс­ленность этого сравнения, указывая, что для шахматной игры как таковой далеко не безразличны внешние фак­торы ее осуществления^[130]. Но особенно поучительны в этом отношении работы Й. Вахека, доказавшего, что язык, выступающий в двух своих субстанциональных формах — устной и письменной,— это не одна языковая система, а две, во многом отличающиеся друг от друга^[131].

В конечном счете отношение абстрактной глоссемати- ческой алгебры языка, ориентированной на чистую форму, к языковой реальности можно свести к отношению форма­лизованного языка к естественному. В этом отношении кроются все отрицательные качества глоссематики как универсальной теории лингвистического описания, но также и ее положительные стороны, создавшие инерцию использования логико-математических методов в линг­вистике для решения некоторых частных задач. Подроб­нее этот вопрос рассматривается в статье «Применение логико-математических методов в лингвистике», помещен­ной в настоящем сборнике^[132].

Две последующие черты глоссематики — третья и четвертая, детализируют и подтверждают то, что было ска­зано о ней в связи со второй чертой. Третья черта предпи­сывает использование формальной процедуры и для опи­сания того, что вне субстанции фактически вообще не существует — значения; точнее, не существует вне отноше­ния формы и субстанции, так как, говоря словами Э. Бен­вениста, «форма и значение определяются друг через друга, поскольку в языке они членятся совместно»^[133]. Так же как и в плане выражения, JI. Ельмслев в плане содержания (то есть в значимой стороне языка) спускаясь на уровень, находящийся ниже знакового, обращается к фигурам плана содержания. Тут уж начинается сплош­ная фантастика, ибо установление этих фигур не знает никаких строгих правил и построено на чистом произволе и домысле того, чего в фигурах недостает для поддержа­ния всей теории в целом. Быть может, фигуры плана содер­жания следовало бы определить как набор элементарных понятийных элементов, извлеченных из реальных значе­ний и используемых для исчерпывающего описания сово­купности реальных значений данного языка. Но такой сугубо эмпирический подход никак не укладывается в схему логического построения глоссематики.

Четвертая черта, трактующая язык как частный случай семиотической системы, во многом тавтологична. Она — логический вывод из предпосылки, заложенной в третьей черте. К ней целиком относится то общее заключение, которое было сделано относительно этой последней,— повторять его нет надобности^[134].

В период 30—50-х годов глоссематика составляла весь­ма значительный компонент «европейской» лингвистики. Сейчас интерес к ней главным образом исторический. Од­нако не следует забывать того, что она — источник многих вопросов, которые волнуют и современное языкознание.

5.

В значительной мере на прямом противопоставлении (вольном или невольном) глоссематике строится лингвис­тическая концепция Пражского лингвистического кружка, несмотря на то, что оба эти направления имеют общий теоретический источник — «Курс» Ф. де Соссюра, и оба они взяли на вооружение принцип структурности. Дея­тельности «Кружка» посвящена статья Р. Якобсона, в прошлом активного его участника. В ней кратко, но ясно изложены основные теоретические установки и проблемы этого лингвистического направления.

Пражский лингвистический кружок (или просто Праж­ская школа), организационно оформившийся в 1926 г., очень скоро перерос локальные рамки и превратился в «общеевропейское» направление, обладавшее довольно чет­кой лингвистической концепцией, несмотря на «интерна­циональность» своего состава. Это подчеркивалось и орга­низационным единством «Кружка», выступавшего на мно­гих лингвистических съездах и конгрессах по всякого рода дискуссионным вопросам не персонифицированно, а от имени «Кружка» в целом.

В «Тезисах», приуроченных к I съезду славистов (Прага, 1929), намечена широкая программа исследований и изложены теоретические принципы «Кружка», которым он оставался в основном верен и в дальнейшем, хотя от­дельные его члены затем отошли от него по тем или иным причинам. Эту программу исследований «Кружку» уда­лось выполнить лишь в небольшой ее части, очевидно, не в малой степени и потому, что вторая мировая война прервала естественное развитие его идей. В аспекте идей «Кружка» наиболее детальным образом оказались разра­ботанными вопросы фонологии и поэтического языка. В меньшей мере — вопросы морфологии и синтаксиса (здесь главные заслуги принадлежат В. Матезиусу, по мысли которого и произошло организационное оформление «Кружка»). Как показывает ознакомление с «Тезисами», пражские ученые в общем сохраняли представление о филологии как комплексной науке и не разрывали связей между отдельными ее компонентами — языком, литера­турой, фольклором, мифологией. Это способствовало то­му, что понятие структурности проникло не только в изу­чение языка, но и в традиционно сопредельные языкозна^ нию науки.

Связь между составляющими традиционную филоло­гию науками поддерживалась также единым подходом к их изучению — с точки зрения их целенаправленности. Сами пражцы предпочитают в данном случае говорить о функциональности. Такой подход может опираться только на реальные качества изучаемых объектов, так как лишь в этих качествах может проявляться целенаправлен­ность. Таким образом, основной теоретический принцип «Кружка» направляет исследование по определенному руслу, полярно противоположному тому, который про­кламируется глоссематикой.

Методическая ориентированность на функционализм, который особенно подчеркивается в последние годы (в этом отношении весьма характерна коллективная статья «К дискуссии по вопросам структурализма», опублико­ванная в 1957 г. первоначально на русском языке^[135]), ставит вопрос об общеевропейском (а может быть, и еще шире) теоретическом наследии «Кружка», которое, к сожалению, остается еще совсем нетронутым. А между тем совершенно очевидно, что, например, творче­ство многих лингвистов, официально не провозглашав­ших своей принадлежности к «Кружку», стоит под тем же знаменем функционализма или целенаправленности, хотя и формулируется иногда по-иному.

Статья Альфа Соммерфельта («Французская лингвис­тическая школа») относит нас на несколько десятилетий назад и касается очень конкретных вопросов. Советским лингвистам они хорошо известны по многочисленным переводам книг А. Мейе и Ж. Вандриеса (об этих двух лингвистах и идет преимущественно речь в данной статье). Тем не менее полезно будет вспомнить о том, что твор­чество языковедов «французской школы» во многом под­готовило возникновение современных идей, а в ряде слу­чаев и современное толкование таких понятий, как «сис­тема», «внутренний закон», «общественная сущность языка» и пр. Не следует забывать и того, что «французская школа» —это не то, что «все в прошлом». К ней принад­лежат и такие крупные и активно действующие лингвис­ты, как М. Коэн, Ж- Марузо, А. Вайан, Ж. Кантино и др.

Следует надеяться, что в своем целом статьи настоя­щего раздела помогут советским лингвистам ориенти­роваться в разноречивости школ и направлений совре­менной науки о языке.

В. Звегинцев

1.