X. Спанг-Ханссен ГЛОССЕМАТИКА[258]

1. Термин «глоссематика». Для глоссематики немало­важно то обстоятельство, что специальный термин, обо­значающий теорию в целом, был создан уже на ранней ста­дии исследований: понятие «глоссематика» было введено в 1936 г.

наблюдателя тем, что бывают предельно инертными в при­знании своего собственного существования» [1, 279] [259]. Что касается «копенгагенской школы» («Escuela de Copen­hague»; ср. [1]), или «датской школы» (ср. «датский струк­турализм» [2,152 и сл.]), то здесь важно указать на раз­личие между воззрениями Вигго Брёндаля (ум. в 1942 г.) и представителей глоссематики: несмотря на то, что обе концепции характеризуются структуралистским подходом к языку, они имеют все же ряд существенных расхож- дений:ср., например, [2, 153 и сл.], [4] и [5].

С другой стороны, термин «глоссематика» может соз­дать впечатление, что соответствующее направление пред­ставляет собой нечто вроде секты. Нередко в тех обзорах работ, где обсуждаются или развиваются глоссематиче- ские концепции, проскальзывает мысль о существовании некой группы убежденных и ортодоксальных глоссема- тиков, окруженных еретиками и отступниками. Мы узнаем, например, что Кнуд Тогби, разработавший — и это рас­сматривается как вклад в учение об имманентном методе, отстаиваемом глоссематиками — «принципы первого ис­черпывающего описания, основанного на имманентном методе и применимого к любому языку», считает себя про­тивником ортодоксальной глоссематики [6,78] и что он занимает «особую позицию среди глоссематиков» [7,94]. Авторы некоторых обозрений, помещенных в «Recherches structurales» (RS), с нетерпением ожидают раскола в среде глоссематиков, оставляя без внимания то обстоятельство, что том RS, посвященный пятидесятилетию со дня рожде­ния Луи Ельмслева, не представляет собой справочника по глоссематике (Рулон Уэллз ясно говорит об этом в своем обзоре [3]) и что никто из авторов статей, помещенных в RS, не присягал на верность этому учению.

Поскольку в действительности любая из опубликован­ных до сего времени работ по глоссематике представляет собой обсуждение общих или частных вопросов, и все они написаны с целью развития теории, которая в соответ­ствии с ее природой и размахом открывает широкое поле деятельности перед исследователем, возникает возмож­ность для отыскания расхождений между более ранними и более поздними работами, даже если они принадлежат перу одного и того же «глоссематика». Глоссематического евангелия не существует. Серийное издание «Outline of Glossematics», предпринятое основоположниками глоссе­матического направления Луи Ельмслевом и X. И. Ульдал- лем (ум. в 1957 г.), первая часть которого вышла в 1957 г. [8], представляет собой своего рода эксперимент, как и любая другая работа по глоссематике, написанная одним из ее основателей или лингвистом, рассматривающим дан­ную совокупность концепций как многообещающую осно­ву для дальнейших изысканий.

2. Литература по глоссематике. Глоссематике — как термину, так и самой науке — не более 25 лет. Изложение же ее более чем фрагментарных основ на одном из важней­ших языков относится к последним десяти или пятнад­цати годам. Надо, впрочем, признать, что за этот краткий промежуток времени опубликовано довольно много работ по глоссематике, представляющих собой либо теорети­ческие статьи, либо обзоры или оценочные работы, в кото­рых данное направление сравнивается с другими направ­лениями в языкознании. Библиография, которая содер­жится в конце настоящей статьи, служит лишь для ссылок и не является поэтому ни образцовой, ни тем более исчер­пывающей. Глоссематика была даже предметом одного исследования «по истории науки» (в котором в то же время содержался детальный критический анализ этой теории; см. монографию Б. Сиертсемы [9]). Таким образом, еся- кий, кто специально интересуется глоссематикой, имеет в своем распоряжении достаточно содержательный источ­ник информации, хотя в то же время надо сказать, что глоссематика в целом, с учетом ее основ, методов и перспектив развития представляет явление настолько ши­рокое, что ни одна работа — ни даже некоторая совокуп­ность работ — не может служить ее адекватным отраже­нием. В этом смысле имеет большое значение опублико­вание к шестидесятилетию Луи Ельмслева собрания его статей (большая часть была опубликована ранее в раз­личных периодических изданиях и т. п.) в виде отдельного тома «Essais linguistiques» (EL), но даже и этой книгой не исчерпывается вклад Ельмслева в глоссематику: в сборник не вошло, например, его детальное исследование, посвященное частному приложению глоссематической тео­рии, опубликованное в одном из филологических изданий [10].

Мы не ставили перед собой задачи дать систематиче­ский или тем более исчерпывающий обзор принципов глос­сематики. Это объясняется прежде всего ограниченным объемом нашей работы: никто ведь не станет искать де­тального изложения, скажем, принципов высшей мате­матики в статье объемом в тридцать страниц,— я не го­ворю уже о требованиях, которые были бы предъявлены автору и читателям в связи с идеей создания такой статьи.

3. Глоссематика и лингвистика. В разделе 1-м было высказано следующее замечание: в определенном смысле глоссематика предполагает, что приступая к изучению языка, мы не имеем о нем никаких предварительных све­дений (требование tabula rasa) и что весьма симптоматично введение специальных обозначений: «Лингвистика долж­на... видеть свою главную задачу в создании науки о выражении и науки о содержании на внутренней и функ­циональной основе... Поскольку лингвистика стоит перед этой главной задачей, решению которой до сих пор не уде­лялось почти никакого внимания в лингвистических исследованиях самого различного рода, ученые должны быть готовы к проведению всесторонних изысканий, свя­занных с напряженной работой мысли и интенсивными исследовательскими поисками... Данная лингвистическая теория была вдохновлена этой идеей уже во время ее пер­вой разработки, и она ставит себе целью создать именно такую имманентную алгебру языка. Чтобы подчеркнуть отличие этой теории от предшествующей лингвистики и ее принципиальную независимость от неязыковой суб­станции, мы дали ей специальное название... мы называем ее глоссематикой (от ук&ооа «язык») и используем термин глоссема для обозначения минимальных формальных единиц, которые теория устанавливает в качестве основы для описания, то есть, иными словами, для обозначения неразложимых инвариантов (PTL, р. 50—51; см. русск. перев. «Новое в лингвистике», вып. I, стр. 335—337).

Требование tabula rasa, однако, применимо лишь к принципам лингвистики, иными словами, к эпистемологи­ческим предпосылкам и к методологии лингвистического описания. Глоссематика не требует обязательного отказа от всех прежних результатов лингвистического исследо­вания и, таким образом, не порывает с принципами линг­вистического анализа; она требует лишь переоценки цен­ностей.

Аналогичным примером предвосхищения результатов современных исследований может служить констатация различий, существующих между числом фонем и числом букв: в практике книгопечатания факт существования этих различий принимается во внимание уже на протяжении ряда веков; в лингвистике же этот факт был установлен и стал предметом теоретических исследований лишь в по­следнее время.

В литературе по глоссематике подчеркивается, что обращение к традиционным языковедческим дисциплинам представляет собой характерную черту структуралист­ских и прежде всего глоссематических исследований: «... исследователи всех эпох устанавливали или конструи­ровали звуковые (или графические) системы, а также сис­темы морфологические (или грамматические), рассматри­ваемые как сети отношений (главным образом корреля­ций).

Далее будет показано, что в тех случаях, когда сторон­ники глоссематики подчеркивают свою независимость or лингвистики вообще, речь идет о потребности в определен­ной свободе действий при изучении языка как имманент­ного объекта (ср. сл. раздел), что вовсе не означает жела­ния изолировать глоссематику от других направлений в лингвистике, современных или относящихся к прежним эпохам. Это обстоятельство известно всем лингвистам, знакомым хотя бы в самой общей форме с литературой по глоссематике. Надо, однако, принять во внимание другое обстоятельство: поскольку в последнее время к исследо­ванию языка стали применяться самые разнообразные методы, следует учесть, что подход к языку может стать подлинно лингвистическим, без злоупотребления резуль­татами прежних исследований, тогда как некритическое использование даже большого количества результатов современных исследований (и соответствующей термино­логии) еще не означает, что данный подход к языку яв­ляется строго лингвистическим.

Проблема отношений между глоссематикой и лингви­стикой как таковой затрагивается в критической литера­туре довольно часто, причем можно отыскать противоре­чивые высказывания. С одной стороны, утверждают, что глоссематика сужает область языковых исследований, в частности ввиду того, что оказывается исключенным опи­сание языкового употребления или узуса (субстанции); ср., например, [12, 249]. В своей книге о языке А. С. Чико- бава утверждает, что структурализм, под которым в дан­ном контексте понимается прежде всего глоссематика, сводит содержание языкознания к морфологии и синтак­сису, ограничивая это содержание теми предметами, кото­рые рассматривались рациональной грамматикой XVII— XVIII вв. [2, 166—167]. Чикобава замечает, кроме того, что из рассмотрения неправомерно исключаются семан­тика и фонетика. Однако эта точка зрения, видимо, выте­кает из отождествления глоссематической «формы» с «грам­матической формой», что исключает реализацию «формаль­ной семантики» и «формальной фонетики». Чикобава го­ворит также об исключении «диахронической лингвистики» ([2, 161—162]) — этот вопрос, как известно, неоднократно обсуждался в литературе по структурализму. Об этом частном аспекте, связанном с «ограничением» объема линг­вистики, см. ниже, в разд. 14.

С другой стороны, глоссематику упрекают в том, что она уклоняется от собственно лингвистического исследо­вания, уделяя, например, письменной форме языка то же внимание, что и его устной форме (ср. ниже, разд. И). В заключительной части своего исследования о различиях между формой и субстанцией Эуженио Косериу приписы­вает глоссематике следующий специфический статус: «...Глоссематика полностью оправдывает свое существо­вание потому, что она выражает более высокий уровень абстракции по сравнению с тем, который называется соб­ственно лингвистикой. Обозначение этого высшего уровня как «уровня собстзенно языкового» и отождествление глос­сематики с лингвистикой суть простые семантические услов­ности, которые, будучи однажды интерпретированы подоб­ным образом, исключают ошибочную трактовку»[13, 211].

В действительности различные точки зрения на предмет глоссематики в сравнении с предметом традиционной линг­вистики вовсе не являются противоречивыми, а лишь одно­сторонними, если их рассматривать в отрыве друг от друга. Они не учитывают некоторых различных аспектов поло­жения, в соответствии с которым выявление определенных черт «естественного» языка делает возможным как изуче­ние языка в связи с другими знаковыми системами, так и создание последовательного описания «естественного» языка, которое было бы более полным и в то же время более простым по сравнению с описаниями, предлагав­шимися до сего времени в традиционной лингвистике [ср. PTL, р. 65]. Разумеется, можно поставить вопрос и о том, насколько последовательно проводятся в глоссематике ее же положения, однако этот вопрос не представляется принципиальным в свете затронутых нами проблем; дис­куссия по данному вопросу представляется преждевре­менной хотя бы потому, что возможности глоссематики, по-видимому, гораздо более значительны, чем результаты уже проведенных прикладных исследований.

4. Одна или несколько «глоссематик»? В соответствии с определением глоссематики (из «Пролегомен»), приведен­ным выше в разделе 3, цель глоссематики состоит в соз­дании имманентной алгебры языка, то есть общего исчис­ления, помогающего описать или понять любой текст и язык, на материале которого оно построено [ср. PTL, р. 10]. Термин «глоссематика» употребляется для обозначе­ния теории, на которую следует опираться при создании такого исчисления; содержание этой теории было описано в PTL [см. стр. 8]: речь шла не о системе гипотез, а о произ­вольной, но в то же время отражающей существенные свойства системе предпосылок и определений. Другими словами: глоссематика представляет собой модель, скон­струированную в целях осуществления описания эмпири­ческого текста, но в принципе независимую от этого текста.

Сказанное выше не дает оснований для суждения о том, служит ли указанный термин для обозначения одной спе­цифической теории, то есть особой серии предпосылок и определений, или же этим термином может быть обозна­чено несколько сосуществующих теорий, каждая из кото­рых ставит целью создание имманентной алгебры языка. Вопрос можно поставить и по-иному: спрашивается, пред­ставляет ли глоссематика некоторое общее направление или же это всего-навсего специфический набор определе­ний, служащих для составления четких описаний различ­ных текстов и языков. Ельмслев в своих «Пролегоменах» достаточно ясно дал понять, что в принципе термин «глос-

сематика» используется для обозначения некоторой спе­цифической теории, а именно той, которая в наибольшей степени соответствует эмпирическому принципу: «Мы

можем... контролировать лингвистическую теорию и ее применение, проверяя, является ли решение, к которому она приводит, не только непротиворечивым и исчерпы­вающим, но также и наиболее простым». «... можно вооб­разить несколько лингвистических теорий в смысле при­ближений к идеалу, построенному и сформулированному в терминах «эмпирического принципа». Одна из них не­пременнодолжна быть окончательной». (PTL, р. И, русск. перев. «Новое в лингвистике», вып. I, стр. 278—279.)

Здесь напрашиваются два замечания. Во-первых, край­не спорным является вопрос о том, действительно ли сфор­мулированный в «Пролегоменах» [PTL, р. 6] эмпирический принцип может содействовать выбору окончательной тео­рии (ср. в этом отношении разд. 12 и 13). Во-вторых, если даже удалось бы выбрать идеальную теорию, то реализа­цию этой идеальной ситуации пришлось бы отложить на неопределенный срок, поскольку развитие имманент­ной алгебры языка представляет собой пока только об­ширную программу. Поэтому вполне естественно, что по­ложения глоссематики использовались как создателями термина, так и другими исследователями только в предва­рительных или специальных целях, связанных с общей задачей построения имманентной алгебры для описания языка.

В целях полноты необходимо отметить, что если среди исследований по фонетике и фонологии редко встречаются работы, не использующие фонемный анализ, то глоссемы исследуются лишь в немногих из опубликованных до сего времени работах по глоссематике. Не следует смешивать «глоссемы» с «таксемами»: если таксемы (а именно таксемы выражения) в грубом приближении соответствуют, на­пример, фонемам, то глоссемы — это элементы (а именно элементы измерения), система которых конструируется на основе инвентаря, например инвентаря фонем, путем выявления функциональных сходств и различий. При этом некоторые глоссемы могут представлять собой элементы фонем, но не в том смысле, в каком элементами фонем яв­ляются «различительные признаки», выявленные иным путем (более подробно, см. например, PTL, р. 63—64 или [9, гл. XI]).

5. Выражение и содержание, форма и субстанция. С дру­гой стороны, было бы методологически неверно пользо­ваться термином «глоссематика» для обозначения любого вида имманентной алгебры языка или любой попытки та­кого рода описания. Дело в том, что само понятие язык трактуется на разные лады и, следовательно, по-разному может быть понят объект приложения алгебры; кроме того (и в данном случае речь в определенной мере идет о том же), существуют самые различные взгляды на значение слова «имманентный» в применении к явлениям языка. Надо сказать, что слово «имманентный» не получило ши­рокого распространения в лингвистической литературе, хотя в то же время цель ряда структуралистских работ, особенно американских, фактически состоит в построении имманентной алгебры (ср. замечания Пауля J1. Гарвина в его рецензии на «Пролегомены» [14, 70 и 95] и сравнение глоссематики с американской лингвистикой, принадле­жащее Эйнару Хаугену [15, 123—125]. [Русск. перев. •см. в сб. «Новое в лингвистике», вып. I, 1960, стр. 244—263]). Понятно теперь, почему для того, чтобы •охарактеризовать отличия, существующие между глоссе- матикой и другими направлениями структурализма, нуж­но детальное обсуждение вопроса.

По мнению Ельмслева, лингвистика, если она хочет быть имманентной, должна заниматься построением науки о выражении, «не обращаясь к фонетическим или фено­менологическим предпосылкам», и науки о содержании, «без обращения к онтологическим или феноменологиче­ским предпосылкам (но, конечно, не избегая эпистемоло­гических предпосылок, лежащих в основе любой науки)» {PTL, р. 50 [см. русск. перев. «Новое в лингвистике», вып. I, стр. 335—336]). Это положение влечет за собой констатацию двух различий: во-первых, различия между выражением и содержанием и, во-вторых, различия между формой (то есть предметом исследования имманентной лингвистической науки (или наук)) и субстанцией (то есть теми сторонами языковых явлений, которые не могут по­лучить исчерпывающего описания без помощи нелинг­вистических предпосылок).

В этой предварительной формулировке форма опре­делена негативно, а именно как то, что не есть субстанция. Что же касается теории имманентной лингвистики, то здесь форма является исходным понятием по отношению к субстанции, и языковая форма получает позитивное опре­деление: она рассматривается как иерархия функций (см. следующий раздел). Отсюда следует, что предварительная характеристика субстанции также должна быть заменена определением, которое установило бы связь между (язы­ковой) субстанцией и имманентной лингвистикой (см. ниже). Пока что нас интересует различие как таковое, поскольку двойственное различие между выражением и содержанием, с одной стороны, и формой и субстанцией — с другой, составляет основу глоссематики и тем самым коренное ее отличие от других направлений. В соответ­ствии с принципами глоссематики имманентная алгебра включает форму содержания и форму выражения. «Если, вслед за Мартине ("Anthropology To-day”, pp. 574—586), мы проведем классификацию этих доктрин (то есть направ­лений структурализма) по их отношению к обеим субстан­циям (выражению и содержанию), то увидим, что пражцы опираются как на звуковую, так и на смысловую субстан­цию, глоссематики игнорируют и ту и другую, а блумфил- дианцы исследуют звучание (фонетические сходства), но игнорируют значение» (Alphonse Juilland, [16, 107]).

Утверждение, что глоссематика игнорирует оба вида субстанции, предусматривает по крайней мере две вещи: при любом адекватном эмпирическом описании языка при­нимается в расчет субстанция, и любое исчерпывающее описание имеет дело с субстанцией. Глоссематическое описание не составляет в этом смысле исключения.

В своей рецензии на RS Р.Уэллз также подчеркивает то обстоятельство, что глоссематике свойственно настаи­вать на двух антитезисах (между содержанием и выраже­нием и между формой и субстанцией): «Глоссематика со­вершенно правомерно настаивает на том, что исключитель­но важно проводить различия между этими двумя антите­зисами, а не смешивать их, как это делали Блумфилд и многие другие лингвисты» [3,555].

6. Анализ и синтез. Двойственное различие, о котором шла речь выше, представляет собой результат развития идеи де Соссюра о различии между формой и субстанцией, означаемым и означающим.

Обсуждение вопроса о том, что подразумевается под этими соссюровскими терминами, в частности вопроса о

том, какие выводы следуют из знаменитого изречения «язык есть форма, а не субстанция», завело бы нас слишком далеко. Концепция Соссюра в ее отношении к глоссема­тике рассматривалась Луи Ельмслевом (ср. особенно [17]) и позднее Нильсом Эйе и Кристен Мёллер (оба обзора см. в RS), а также Б. Сиертсемой, автором настоящей работы [18] и другими.

Различие между формой и субстанцией, составляю­щее часть глоссематической теории, является в то же время звеном, сближающим глоссематику с основными положе­ниями формальной логики, особенно в той ее части, кото­рая была разработана Рудольфом Карнапом. Цель глоссе­матики — создание имманентной алгебры языка — может быть сопоставлена с положением Карнапа о том, что вся­кий язык есть исчисление (Kalktil) (правда, он настоятель­но подчеркивает и то обстоятельство, что языки характе­ризуются иными аспектами) [19]; проблемы языка рас­сматриваются им в [18, 23 и сл.]. В свою очередь, исчис­ление есть аксиоматическая система правил сочетаемости элементов, которые характеризуются лишь своим отно­шением к различным классам. Подобно исчислениям формальной логики, алгебра глоссематики представляет собой систему зависимостей (функций) между элементами, которые характеризуются лишь их взаимозависимостями.

Имеется, однако, существенное различие между фор­мально-логическими исчислениями (к которым может быть отнесена и математическая теория множеств) и алгеброй глоссематики. Если первые, основанные на данных эле­ментах, обладают синтетической природой, то алгебра глоссематики является по своей природе аналитической. Ее цель — выделение элементов (из среды других таксем и глоссем: ср. конец раздела 4), определяемых лишь по особым видам функций, связывающих их между собой. Здесь, таким образом, отсутствуют элементы, известные а priori. Алгебра глоссематики отталкивается от множества функций, в принципе произвольных, однако предположи­тельно органически связанных с анализом эмпирического текста.

При описании искусственных языков, составляющих в наше время «языковый материал» формальной логики, процесс синтеза может быть формальным в том же смысле, что и процесс анализа. Однако если мы имеем дело с жи* выми языками, например с изучением эмпирического текста или фонетической записи, имманентное описание должно основываться на процессе анализа. Дело в том, что при исследовании эмпирических языков исходные элементы (необходимые при любом синтезе) могут быть охаракте­ризованы как отличные друг от друга лишь на основе исследования субстанции (то есть на основе фонетического или графического описания элементов) — в противном случае они должны будут рассматриваться как априор­ные. Исследование, начинающееся с описания элементов, определенных подобным образом, не может быть охарак­теризовано (если только мы не захотим выйти за пределы разумного) как имманентное по отношению к языку. Если, с другой стороны, текст рассматривается как «грубый ре­зультат членения» (ср. замечания Гарвина о «речи» и «тексте» в [14, 71]), то процесс анализа, на деле или в принципе отталкивающийся от текста как от некоторого единства и проходящий ступени уменьшения числа еди­ниц, выявляемых на основе определенного множества функций, позволит описать эмпирический язык как форму. (О той роли, которую играет при анализе субстанция, см. ниже, разд. 12 и 13.)

В своей работе о стратификации языка [20] Луи Ельм­слев делает определенные выводы, которые вытекают из различия содержания и выражения, формы и субстан­ции, частично используя символические обозначения, да­ющие ему возможность избежать употребления двусмыс­ленных понятий формы и субстанции. Он подчеркивает, что различие между формой и субстанцией общепринято, то есть что оно не является специфическим положени­ем [имманентной] лингвистики. «Вероятно, любой научный анализ какого бы то ни было объекта (последний трак­туется в этой связи как некоторый класс — в нашем пони­мании этого слова) с необходимостью имплицирует разли­чие между двумя уровнями, или иерархиями, которые могут быть определены по форме и по субстанции в соссю­ровском (однако весьма общем) понимании этих слов» [20, 172]. Это значит, что форма и субстанция суть отно­сительные понятия: то, что является субстанцией с точки зрения лингвистики, может быть формой с иной точки зре­ния, то есть может быть предметом имманентного исследо­вания какой-либо другой науки.

Ельмслев указывает также, что в этом общем и относи­тельном смысле различие между формой и субстанцией не может рассматриваться как зависящее от различия между содержанием и выражением, которое является спе­цифическим для языка и семиотических систем в целом, входя в них в качестве составной части. Однако при язы­ковом анализе последнее различие является определя­ющим по отношению к различию между (языковой) формой и (языковой) субстанцией; поэтому правомерно говорить, например, о «субстанции выражения», но не о «выражении субстанции» (ср. [20, 169]).

7. Четыре свойства глоссематики. Итак, мы вкратце охарактеризовали или, во всяком случае, затронули че­тыре специфических свойства глоссематики, перечисленные в [20, 164]: «Во-первых, трактовка аналитического про­цесса как единственно адекватного; во-вторых, выдвиже­ние на первый план формы, которой до сих пор предпочи­талось содержание; в-третьих, стремление видеть в язы­ковой форме не только форму выражения, но и форму содержания; наконец, в-четвертых — и это вытекает из перечисленных особенностей,— трактовка языка (в том смысле, в каком это слово обычно понимают лингвисты) как частного случая семиотической системы...»

Два из этих четырех свойств, а именно второе и третье, подверглись особенно интенсивному обсуждению в спе­циальной литературе. Точнее говоря, дискуссия велась главным образом по вопросу о том, в какой мере осущест­вимо внедрение формального анализа в практику иссле­дований, и по вопросу о том, может ли анализ плана со­держания основываться на тех же принципах и иметь тот же объем применения, что и анализ плана выражения. В следующем разделе рассматриваются как эти проблемы глоссематики, так и некоторые другие, служившие на протяжении последних десяти лет объектом оживленных дискуссий и интенсивной разработки.

8. Система функций. Эта система, принятая в глоссе- матической алгебре (ср. выше, разд. 6), в частности так называемые функции солидарности и селекции (определе­ния см. в «Пролегоменах» — русск. перев. «Новое в линг­вистике», вып. I, стр. 384), явилась предметом дальнейшей разработки в работах Ульдалля (RS и [8]), ставившего себе целью построить на этой основе исчисление некванти­тативных функций, которое имело бы широкую сферу применения. Это исчисление должно было сделать воз­можным четкое сопоставление результатов анализа различ­ных объектов (как лингвистических, так и относящихся к другим гуманитарным наукам). Однако спорным является вопрос о том, может ли сложная алгебра Ульдалля удовлет¹- ворить требованиям простоты, необходимым в обычном лингвистическом анализе.

В ином направлении попытка была предпринята авто­ром настоящей работы ([21, V, гл. II]). Функции, описан­ные в «Пролегоменах», могут быть соотнесены с классами: так, селекция, устанавливающая категории гласных и согласных (а именно, наличие согласных предполагает наличие в данном слоге гласных, но не наоборот), пред­ставляет собой функции между классом гласных и классом согласных. Однако, поскольку функции, определенные в «Пролегоменах», существуют лишь между двумя функти­вами (объектами), «класс» должен пониматься здесь как «класс как единство». Чтобы устранить проблему случай­ных пробелов, которая возникает, например, при поляри­зации фонем (на гласные и согласные) на основе селекции, приходится рассматривать селекцию как соотнесенную «классами как множествами», то есть с некоторым коли­чеством гласных и некоторым количеством согласных. Такое определение классов представляется полезным в случаях, когда языковой материал, о котором идет речь, может рассматриваться как результат дистрибуции (в значении, принятом в статистике; это значение не следует путать со значением, принятым в американской лингви­стике, где оно, грубо говоря, может быть передано словом «окружение». Возможно, заслуживает упоминания то обстоятельство, что термина «дистрибуция» («дистрибу­тивный») нет в глоссематической терминологии).

Применимость глоссематической системы функций к практическому анализу обсуждалась и в связи с другими вопросами, представляющими общий интерес, а именно в связи с проблемой аксиоматики и количественных язы­ковых различий. Функции глоссематики определяются с помощью очень общих неопределимых категорий (напри­мер, «наличие», «необходимость»; ср. PTL, р. 21 и сл.), причем в целом «предпосылки языковой теории уводят нас далеко назад. В результате предпосланные ей аксиомы имеют столь общий характер, что кажется, будто ни одна из них не может быть свойственна языковой теории в про­тивоположность другим теориям. Это происходит потому, что мы ставили своей задачей проследить (не выходя за пределы того, что представляется непосредственно отно­сящимся к лингвистической теории), насколько далеко уводят нас наши предпосылки» [PTL, 8] (см. русск. перев. «Нрвое в лингвистике», вып. I, стр. 275). Ханс Кр. Сёренсен [22, 41 и сл.] заметил в этой связи, что совершенно неза­висимо от проблем эпистемологии, связанных с установ­лением универсальных неопределимых категорий (аксиом), неопределимые категории (аксиомы) этого рода слишком расплывчаты, чтобы сделать возможным четкое примене­ние постулированной таким образом функциональной сис­темы. «Мы считаем необходимым настаивать на том, что аксиомы и постулаты, введенные в дедуктивную систему, абсолютно адекватны, то есть что на их основе можно по­строить систему, применимую при описании языка. Мы считаем, что можно согласиться с обычной практикой раз­работки подобного рода дедуктивных систем, предназна­ченных для практического использования» [22, 59]. В со­ответствии с этим Ханс Кр. Сёренсен разрабатывает особую дедуктивную систему, способную служить интерпрети­руемой моделью в его анализе видов и времен в славянских языках. Однако по общему подходу и по отдельным деталям его работа может быть охарактеризована как глоссемати- ческая (в широком смысле слова; см. выше).

Иногда глоссематическая система функций подвергает­ся критике не за ее расплывчатые основы, а, наоборот, за излишнюю жесткость, не позволяющую дать адекватное описание. Утверждается, что языковая ситуация часто обладает количественной природой (то есть является весьма приблизительной) и не может быть втиснута в рамки сис­темы, которая базируется всего на нескольких возможно­стях выбора. «Глоссематика ничего не знает о количестве и значении (Weight). Все числа между нулем и бесконеч­ностью равны между собой; между несовместимостью и селекцией, например, располагается лишь комбинация» (С. Е. BazelU [23, 110]). Тот же вопрос затрагивает, хотя и в менее резкой форме, Уэллз в своей рецензии на RS [3,556—557]: «где можно провести границу между явлениями, связанными с формой, и явлениями, связан­ными с субстанцией, не ясно... Где, например, следует поместить явления, связанные с частотностью?» (ср. также его замечания в R8C, р. 206).

Ответ на указанный вопрос можно было сформулиро­вать в самой общей форме следующим образом: явления, связанные с частотностью, должны трактоваться в глоссе­матике как явления, связанные с субстанцией, то есть как явления, связанные с использованием возможностей (узу­сом), которые определяются формой (схемой) данного языка (ср. ниже, разд. 12). Более основательной является про­блема, рассматривающая систему функций, на основе которых строится эта схема: «Можно, разумеется, согла­ситься с глоссематикой, считающей, что частотность есть исключительно явление узуса, а не языковой системы. Однако было бы ошибкой делать на основании этого за­ключение о том, что частотностью можно пренебречь в процессе построения системы» [24, 134, сноска]. В соответ­ствии со строгой глоссематической терминологией вместо слова «система» в данном случае следовало бы употребить слово «схема». «Система» же противопоставляется в глос­сематике «процессу» (тексту).

Требование учитывать частотность или, скорее, веро­ятность в теории языкового описания не следует, однако, связывать только с глоссематикой. В действительности вопрос о том, можно ли связывать рассмотрение количе­ственных различий с описанием в терминах структуры, является спорным (ср. доклад автора настоящей статьи в R8C, стр. 164—165). Думается, что глоссематика с ее явно выраженной аксиоматичностью представляет весьма благодарный объект для дискуссий по этому вопросу (ср. [21], где затрагивается эта проблема).

9. Знак и изоморфизм. В соответствии с соссюровским использованием слова «знак» («signe linguistique») для обо­значения «двусторонней» единицы глоссематика приме­няет это слово «для обозначения единицы, состоящей из формы содержания и формы выражения и установленной на основе солидарности между этими двумя формами, которую мы назвали знаковой функцией» (PTL, р. 36; см. русск. перев. «Новое в лингвистике», вып. I, стр. 316). Важно отметить, что содержание (форма содержания) и выражение (форма выражения), как и некоторые другие термины (функтивы), определяются на основе функций, которые их связывают, в данном случае на основе их вза­имной солидарности; таким образом, они определяются лишь на основе взаимной оппозиции и только относительно друг друга. С точки зрения формы трактовка данной, а не другой сущности в качестве «выражения» не является мотивированной (см. PTL, pp. 37—38; см. русск. перев. «Новое в лингвистике», вып. I, pp. 317—318). Выбор может быть мотивирован только тем различием, которое суще­ствует в субстанциях, служащих манифестацией этих двух формальных сущностей в обычном языке. Различие может быть обнаружено в функционировании языка как средства общения (ср. формулировку Мартине [И, 40]: «Выражение — средство, содержание — цель») или в том, что субстанция выражения, но не субстанция содержания может считаться конечной — например, сведенной к некоторой сфере звука; ср. рецензию Эли Фишер-Ёрьенсен на «Пролегомены» [25]. Это наблюдение приобретает осо­бый интерес, будучи сопоставленным с утверждением Ельмслева (см. PTL, р. 70, русск. перев. «Новое в лингви­стике», вып. I, стр. 364), что язык (отличающийся от других видов семиотик и от несемиотик) «является семиотикой, в которую могут быть переведены все другие семиотики — как все другие языки, так и все другие мыслимые семиоти­ческие структуры». Обсуждение этой особенности языка, а также вопроса о том, связана ли она с неким фундамен­тальным различием между планом содержания и планом выражения, завело бы нас слишком далеко. Б. Сиертсема [9, 220—226] критически рассматривает утверждение Ельм- слева, однако главным образом в связи с проблемой раз­личия между языком и другими видами семиотик.

В литературе по глоссематике слово «изоморфизм» часто употребляется для обозначения состояния паралле­лизма между планом содержания и планом выражения (ср., например, Е. Курилович в RS; Р. Уэллз в [3]). Однако это слово не входит в число глоссематических терминов, а в теории глоссематики отсутствует какое-либо общее положение, рассматривающее это понятие. Предположи­тельно проблема параллелизма между планами играет в глоссематике важную роль, хотя и при определенных условиях.

В первую очередь возможный параллелизм или разли­чие между содержанием и выражением в той степени, в какой это касается узуса (субстанции), не может быть предметом основной глоссематической доктрины, поскольку глоссематика рассматривает узус с точки зрения схемы (формы). Что касается формы, или, точнее, формы содер­жания и формы выражения, то здесь необходимо учитывать основное положение глоссематики, состоящее в том, что план содержания и план выражения не обязательно соот­ветствуют друг другу: одно-однозначное соответствие между элементами (функтивами) одного плана и элемен­тами (функтивами) другого плана на имеет места (ср. PTL, р. 72). Если в действительности описание обоих планов приводит к выявлению структур, между которыми уста­навливается одно-однозначное соответствие, то это не означает формального оправдания независимой трактовки обоих планов, так что в соответствии с принципом простоты следует рассматривать лишь один план (одну структуру). Тем не менее глоссематика настаивает на различении содержания (формы содержания) и выражения (формы выражения), которые характеризуют данный язык и вхо­дят в определение языка (и семиотик вообще) как явления, отличные от несемиотических систем. Отсюда следует, что если данная доктрина исходит из изоморфизма между фор­мой содержания и формой выражения, то она явно «не- глоссематична».

Однако по той же самой причине, в соответствии с ко­торой сопоставление планов с учетом возможного наличия одно-однозначного соответствия существенно для выявле­ния данной структуры (или структур) как структуры язы­ковой, эти планы следует рассматривать изолированно в течение всего процесса анализа, причем сам анализ дол­жен, в применении к обоим планам, основываться на одних и тех же принципах и иметь целью установление паралле­лизма между структурами обоих планов. Такой вывод мож­но рассматривать в качестве некоторой доктрины изомор­физма, если у кого-либо возникнет желание разработать подобную доктрину для глоссематики. Но, как было по­казано выше, речь идет всего лишь об одном следствии, про­истекающем из различения выражения и содержания. Однако очевидно, что если глоссематическая теория исполь­зуется для описания эмпирического языка, то есть если теория йе представляет собой независимой дедуктивной системы, то приведенное выше заключение, как и вся теория в целом, превращается в гипотезу относительно спе­цифических методов анализа и определения того явления, которое обычно имеют в виду, когда говорят о «языке». С этой точки зрения утверждение о том, что «план выра­жения и план содержания могут быть исчерпывающе и непротиворечиво описаны как совершенно аналогичные по своей структуре, так что можно предвидеть идентично определяемые категории в обоих планах» ([PTL, р. 37]; русск. перев. «Новое в лингвистике», вып. I, стр. 318), должно рассматриваться как эвристический методологи­ческий принцип (ср. замечания Р. Уэллза [3, 561—562] о природе изоморфизма).

Серьезным возражением в этой связи может служить утверждение Базелля о том, что в данном случае, «как и вообще в глоссематике, употребление терминов плана со­держания не совпадает с употреблением терминов плана выражения» [26, 135]. Таким образом, дело здесь заклю­чается не только в терминологии, но и в использовании одних и тех же методов анализа в применении к обоим планам. Анализируя известное положение, он пишет: «Например, в плане выражения такие коммутации, как англ. bild «строю» и bilt «строил», используются для до­казательства коммутативных отношений в spild spilt «пролил», несмотря на то, что различение между элемен­тами этой последней пары в плане содержания отсутст­вует... С другой стороны, элементы плана содержания «heavy» — «тяжелый» и «dark» — «темный», различению которых соответствует различение в плане выражения, не могут быть использованы для доказательства существо­вания различия между парами «light»— «легкий» = «un­heavy» — «не тяжелый» и «light» — «светлый» = «un­dark» — «не темный». Он связывает, далее, эту разницу в трактовке обоих планов с той ролью, которую играет раз­личие между одновременностью и последовательностью в анализе плана выражения, противопоставленном анализу плана содержания, то есть с различием между субстанция­ми обоих планов.

Несомненно, различие между субстанцией выражения и субстанцией содержания оказывает влияние на результат эмпирического анализа и описания, однако это не дискре­дитирует принципа, в соответствии с которым одна и та же аналитическая методика применяется к исследованию обоих планов. Действительно, лишь на этой основе ока­зывается возможной характеристика обеих субстанций, рассмотренных с точки зрения формы, как взаиморазли- чающихся явлений (ср. выше). Что же касается примеров Базелля, то здесь нужен еще и специальный комментарий: нет доказательств того, что элементы d-t в spild-spilt находятся в отношениях коммутации, поскольку эти слова на уровне содержания не различаются. Вопрос о том, сле­дует ли рассматривать употребление spild-spilt как реа­лизацию различных единиц плана выражения (причем таких единиц, каждая из которых может быть связана с соответствующей единицей плана содержания), относится к проблеме генерализации; изучение же данной системы в целом необходимо для выяснения того, в каком случае генерализация органична. Иными словами, вопрос сво­дится к тому, являются ли соответствия light = «un-heavy» и light = «un-dark» разными единицами плана содержания (причем таким единицами, каждая из которых может быть связана с соответствующей единицей плана выражения).

10. Анализ плана содержания. Специальный, неодно­кратно обсуждавшийся вопрос проблемы аналогичного анализа обоих планов сводится к вопросу о том, возможен ли анализ плана содержания на уровне, более низком, чем знаковый.

В соответствии с глоссематической процедурой уже на первой стадии анализа текст подразделяется на план (или линию) выражения и план (или линию) содержания. Не существует стадий анализа, на которых минимальные знаки или другие единицы, определяемые в терминах зна­ков, например слова (ср. «Пролегомены», определение 61; русск. перев. «Новое в лингвистике», вып. 1, стр. 386), рассматривались бы как элементы или как единицы, кото­рые можно разложить на элементы. Анализ, цель которого состоит в выявлении языковой схемы, не может быть ана­лизом (минимальных) знаков, поскольку считается, что данная единица плана выражения связана с данной еди­ницей плана содержания, и наоборот. Тем не менее раз­личие между знаком и не-знаком является в определен­ном отношении основным в глоссематической теории язы­ка, как уже подчеркивалось в предыдущих разделах работы: именно на основе функции знаков осуществляется идентификация содержания (формы содержания) и выра­жения (формы выражения) как лингвистических форм, .причем выявление фигур, или «таких не-знаков, которые входят в знаковую систему как части знаков» ([PTL, р. 29]), в обоих планах существенно при установлении различия между языками {и вообще семиотическими системами) и символическими системами. Ибо до тех пор, пока единицы выражения, выявленные на основе анализа плана выра­жения, остаются вместе с тем знаками выражения и находят индивидуальные соответствия в плане содержания (и на­оборот), оба плана могут быть в конечном итоге сведены к одному. Однако как при анализе выражения, так и при анализе содержания наступает, наконец, такой момент, когда единицы, подлежащие дальнейшему анализу, то есть делению на части, и обладающие одной и той же функ­цией, рассматриваются как единицы знакового выражения или, соответственно, как единицы знакового содержания, тогда как части, полученные в результате дальнейшего деления, располагаются ниже уровня знаков и не находят индивидуальных соответствий в противостоящем плане анализируемого текста. Эти не-знаки, фигуры, могут вновь стать объектом анализа, проводимого на основе тех же методов, какие применялись при исследовании предыдущих стадий. В результате выявляются единицы, также пред­ставляющие собой не-знаки, то есть фигуры. Например (в английском языке), фигурами являются как слоги, так и фонемы.

Вследствие того что фигуры существуют в обоих пла­нах, ни один из них не может быть описан на основе вза­имного одно-однозначного соответствия, а это значит, что объект анализа относится к сфере языка, противостоящего символическим системам.

Различие между единицами знакового выражения и фигурами, существующее в плане содержания, не являлось поводом для специальной дискуссии, тогда как соответст­вующее различие в плане содержания неоднократно кри­тиковалось как иррелевантное. Высказанные в этой связи критические замечания можно свести к следующим поло­жениям: 1) на уровне содержания фигуры отсутствуют;

2) на уровне содержания фигуры логически возможны, но тривиальны (во всяком случае, за пределами описания содержания морфем-флексий типа лат. -ibus); 3) на уровне содержания объективная констатация существования фи­гур невозможна (за пределами указанной сферы).

Предположение об отсутствии фигур на уровне содер­жания может быть связано с абсолютным отрицанием уровня содержания как составной части языка; но в дан­ном случае речь идет не об этом. Необходимо установить, действительно ли элементы, располагающиеся ниже зна­кового уровня, могут служить объектом анализа плана содержания. Отрицательный ответ на этот вопрос дает, например, Хольгер Стен Сёренсен [27, 44] (ср. также выше, положение 1): «...сомнительно, существует ли такая вещь, как фигура плана содержания. Ельмслев, по-видимому, придерживается той точки зрения, что содержание знака «жеребец» можно разложить на фигуры содержания «ло­шадь» и «он» [см. PTL, 44] ...Однако трудно уяснить себе, почему содержание единицы «лошадь» должно именоваться фигурой содержания? Ведь содержание этой единицы со­относится с определенной единицей выражения: [лошат’]. Столь же трудно уяснить себе, почему содержание единицы «он» должно называться фигурой содержания? Ведь со­держание этой единицы соотносится с определенной фигу­рой выражения: [он]. Очевидно, на уровне содержания не существует единиц, которые не соотносились бы с определенными единицами плана выражения, другими словами, фигур содержания, по-видимому, не сущест­вует».

Однако ничто не препятствует отождествлению фигур содержания с (минимальными) знаками содержания (речь идет о субстанции содержания), а также рассмотрению этих элементов на уровне ниже знакового. Аналогичная ситуа­ция имеет место и в отношении фигур выражения; ср., например, употребление гласных для выражения полно­ценных слов. В принципе (а в ряде языков, возможно, и в действительности) любая фонема может употребляться в качестве выражения некоторых минимальных знаков; ср. англ. s; во всяком случае, нельзя считать «монофонемные» способы выражения знаков каким-то исключительным яв­лением (как это полагает Мартине [11, 39—40]). Фонемы, как и прочие фигуры выражения, используются в качестве элементов, расположенных ниже знакового уровня, ибо две или более фонемы могут служить выражением некото­рого минимального знака (например, англ. so), содержание которого нельзя описать на основе единиц содержа­ния, связанных с данными фонемами (например, еди­ницы содержания, связанные с s и о, в английском ир- релевантны к содержанию единицы so). Ср. PTL, pp. 41—42.

Итак, если существование фигур содержания отри­цается по той причине, что они могут быть противопостав­лены определенным единицам содержания, то становится неясным, как можно обосновать существование фигур выражения. И наоборот, если фигуры выражения выявле­ны (например, в работах С. Сёренсена), то едва ли можно отрицать существование фигур содержания на более высоком уровне.

Луис Прието [28], отстаивая существование фигур содержания, указывает на их параллелизм в вышеуказан­ном смысле с фигурами выражения, однако в другой связи он отрицает мысль о параллелизме между обоими планами.

Эти замечания по поводу высказываний, отрицающих существование фигур содержания, можно отнести и ко второму пункту перечисленных выше положений, связан­ному с утверждением о тривиальности фигур содержания (предполагается, что каждая фигура содержания, за исклю­чением некоторых флексий, идентифицируется с минималь­ным знаком содержания). Ибо несмотря на то, что инвен­тарь фигур содержания всего лишь повторяет инвентарь минимальных знаков содержания, взаимоотношение между фигурами и их отношение к единицам, в состав которых они входят, отличаются от отношений, которые наблю­даются между минимальными знаками содержания. Таким образом, выступая в качестве функтивов, фигуры содержа­ния не являются тривиальными с точки зрения описания языка, или, говоря более скромно, в конечном итоге ока­жутся не тривиальными. И несмотря на то, что перспек­тивы членения на фигуры содержания могут показаться чрезвычайно интересными, до сих пор предпринимались весьма робкие шаги в этом направлении, если не считать широких исследований морфем-флексий, проведенных Пенсом Хольтом [29], X. Кр. Сёренсеном [21] и Кнудом Тогби [30 и 31].

Глоссематика весьма часто обращается к морфологии (в европейском смысле этого слова). О том, что глоссе­матики предпочитают исследования именно в этой области, свидетельствует большое количество статей на данную тему, включенных в ельмслевские EL. Важно отметить, что по глоссематической концепции морфемы представ­ляют собой единицы содержания и что глоссематика не рассматривает синтаксис как дисциплину, отличную от морфологии. Различие между парадигматическими за­висимостями (функциями системы) и синтагматическими зависимостями (функциями процесса, то есть текста) может в грубом приближении соответствовать нечетким различиям между морфологией и синтаксисом, хотя надо отметить, что различия, констатируемые глоссематикой, не являются специфическими различиями. На уровне морфем в целом анализ и описание морфемных различий основаны на использовании того же функционального ап­парата, которым пользуются при анализе других разли­чий, существующих на уровне содержания, а также при анализе единиц выражения.

С точки зрения истории это утверждение, вероятно, необходимо поставить с ног на голову, поскольку «тради­ционная концепция управления и согласования представ­ляет собой исходную основу глоссематики» (Пауль Д и- дерихсен, RS, стр. 152). Действительно, исследования Ельмслева в области «теории морфем» [32] — это одна из наиболее ранних попыток изложения принципов глоссе­матики. Однако ни теорию, ни предлагаемое до сих пор ее применение нельзя рассматривать как нечто завершенное. В заключении к работе, представляющей собой попытку выявить категории морфем в датском языке на основе глоссематических принципов, Дидерихсен писал: «До тех пор пока не будут опубликованы части глоссематической теории, рассматривающие данные проблемы, пусть лишь в предварительном и незавершенном виде, морфологиче­ский анализ, основанный на глоссематических принципах, будет оставаться рискованной задачей, весьма неопреде­ленной и плохо понимаемой» (RS, 1949, стр. 154). В после­дующий период теория глоссематического анализа при­менительно к морфологии разрабатывалась по мере обсу­ждения, а также в специальных статьях (ср. вышеупомя­нутые работы, а также некоторые статьи Ельмслева, вклю­ченные в EL), но, к сожалению, наиболее существенная часть полученных результатов представлена лишь в виде предварительных сообщений в связи с информацией о дис­куссиях.

Возвращаясь к вопросу об анализе единиц содержания на уровне, более низком, чем знаковый, мы можем отме­тить, что в случаях, когда не затрагивалась морфология, этот вопрос подвергался всестороннему обсуждению (см. сообщения Ельмслева и Р. Уэллза в R8C). Однако, что уже было отмечено, в этом направлении были предприняты лишь немногие исследования. Анализ ограниченного ин­вентаря корней был проделан Хольтом [33] и Г. Бехом [34]. Последний в одной из своих работ [35] осветил не­которые общие и частные вопросы, связанные с указанным анализом.

Практическое исследование фигур содержания не вы­зывает интереса, и поэтому разложение корней (или основ) на фигуры содержания не может быть проведено на объек­тивной основе, то есть в данном случае мы должны придер­живаться третьего из упомянутых выше положений. Есте­ственным следствием этого явилось перемещение интереса в другие области. Подробно анализируя французский язык на основе принципов глоссематики [30], Тогби оста­навливается на уровне знаков плана содержания вне сферы морфем (на уровне же плана выражения анализ продол­жается и заканчивается выявлением и определением фо­нем); это объясняется следующим: «Полностью принимая теоретические возможности предложенного анализа (то есть анализа ниже уровня знаков), я воздерживаюсь от его практического применения. Если расчленение знака типа -us на несколько флективных элементов в соответ­ствии с их функцией и дистрибуцией вполне возможно, то доказательство того, что знак типа vache членится на не­сколько корней, весьма затруднительно, причем формаль­ный анализ последнего может превратиться в субъектив­ный семантический анализ» [30, 135].

Вопрос о том, можно ли производить расчленение на фигуры содержания на объективной основе, есть вопрос эмпирический, и, вероятно, дальнейшие исследования в этом направлении дадут на него частичный или полный ответ. Позволим себе еще пару замечаний. Во-первых, необходимо отметить, что анализ, предусмотренный глос­сематикой, вовсе не является разновидностью исследования по общей семантике в смысле Лейбница (ср. Ельмслев R8C); это и не разновидность семантического описания отношений между внеязыковыми единицами и элементами языка. Фигуры содержания суть элементы формы, анало­гичные формальным элементам плана выражения, и в ка­честве таковых они объективны в той же степени, как и другие элементы структуры.

Во-вторых, по всей вероятности, не лишено оснований предположение, что объективный анализ фигур выражения (то есть фонем) на материале речевого потока любого языка рассматривался бы в качестве рискованного предприятия; однако искусство письма и классификация индивидуаль­ных речевых навыков на ограниченное число «языков» давно доказали не только осуществимость подобных про­ектов, но и способствовали их осуществлению. Здесь воз­никает следующий важный вопрос: является ли структура неотъемлемым свойством материала или Она накладывается на материал. Но для всякого структурного подхода — это проблема более или менее общая (ср., например, замеча­ния Ч. Хоккетта [36, 98—99] и 3. Хэрриса [37, 149—151] и здесь же ответ Хоккетту), и рассмотрение ее с точки зре­ния глоссематики может завести нас слишком далеко. Однако рассмотренное — не в связи со структурной при­родой — подлинное коммуникативное функционирование языка, используемого группой людей, доказывает (или, если угодно, представляет другой аспект того же факта), что оба языковых плана обладают объективной природой; более того, если мы будем рассматривать множество отно­шений между знаками (включая словокорни) с учетом их содержания, отношений, действительно представляющих собой существенную часть любого одноязычного словаря, то мы придем к выводу, что объективность едва ли ограни­чена уровнем знаков. Трудность в выявлении фигур со­держания едва ли обусловлена отсутствием объективных отношений; скорее всего она обусловлена избытком таких отношений.

11. Письменная и устная формы языка. Поскольку природа субстанции, в которой происходит манифестация языковой формы (формы содержания и формы выражения), иррелевантна определению языка (как явления, противо­стоящего не-семиотикам), «письменные» языки (письменные формы языка) равнозначны «устным» языкам (устным фор­мам языка). И поскольку принципы анализа и описания схемы не зависят от субстанции (то есть от различия между субстанцией содержания и субстанцией выражения; ср. разд. 9), то письменный текст может и должен анализи­роваться тем же образом, что и устный текст («высказы­вание»). «Из графической манифестации языка мы в со­стоянии извлечь... тем же путем, что и из звуковой мани­фестации, инвентарь форм, определенных на основе их взаимных функций, которые могут быть представлены либо в звуковой, либо в какой-либо иной удобной форме и о которых мы знаем, что в комбинациях, отмеченных нами, они достаточно четко выражают сущность языка» (X. И. Ульдалль [38, 13]; ср. PTL, pp. 66—67). Мысль о том, что письменный и устный тексты обладают с точки зрения языкового статуса одной и той же структурой, подтвер­ждалась неоднократно (ср. критические замечания и ссыл­ки в [9, гл. VI]; к этой работе могутбыть присоединены более поздние, в особенности анализ этой проблемы у Косериу [13,5 и 8]). В ходе обсуждения обычно подчер­кивалось, что письменная форма языка является вторич­ной по отношению к его устной форме не только с точки зрения развития языка, но и потому, что описание системы письменной формы языка лишь в том случае может быть адекватным, если оно основывается на описании соответ­ствующей устной формы. Другими словами, язык (текст), представленный графической субстанцией выражения или какой-либо иной субстанцией, отличной от звуковой, рассматривается как производное от системы, первичная («естественная», «адекватная») субстанция которой являет­ся звуковой. Ср., например, определение Фрица Хинце [39, 98]: «...единственная адекватная субстанция языка: звуковая субстанция». (Возможно, имеет значение то обстоятельство, что в некоторых работах на эту тему слово «субстанция» всюду употребляется в значении глоссематической «субстанции выражения».)

Хотя подобные утверждения не обязательно должны являться истинами, проистекающими из ряда определе­ний «языка» и «естественности» («адекватности» и т. п.), они должны представлять собой суждения об отношениях между языками и экстралингвистическими явлениями, то есть об онтогенетических и/или филогенетических при­обретениях языковых навыков (но к чему в таком случае следует отнести «естественную» тенденцию человека, вы­ражающуюся в развитии письма?), или о психическом ме­ханизме, обусловливающем процесс письма и чтения как противопоставленный процессу говорения и слушания (в качестве таковых они весьма уязвимы, если учитывать результаты гештальт-психологии). Как бы то ни было, если бы мы стали последовательно придерживаться та­кого взгляда на описание и анализ языковых явлений, то лингвистика зашла бы в тупик. Правда, в определенных случаях лингвист имеет возможность анализировать ма­териал, воспринимаемый им на слух (услышанный непо­средственно от говорящего или же записанный на магнито­фонную ленту), который, таким образом, он может за­писать сам. Однако во всех остальных случаях лингвист зависит от уже записанного материала, причем иногда юн может иметь дело с чрезвычайно детализированной стандартной фонетической записью, выполненной специа­листом, а иногда может оказаться перед необходимостью пользоваться обычной графической записью. В последнем случае, включающем использование всего материала, за­фиксированного в эпоху, предшествующую изобретению транскрипции и механической звукозаписи, зависимость ют материала будет полной.

Таким образом, в большинстве случаев описания язы­ков представляют собой реконструкции (не в диахронном смысле, хотя сюда может быть отнесен и этот случай), выполненные на основе письменного текста. В принципе не приходится возражать против такого вида описаний, если только проводится четкое разграничение между тем, чго выявляется непосредственно на основе эмпирического материала, и тем, что реконструируется. Чтобы последо­вательно придерживаться указанного разграничения, не­обходимо изучить структуру письменной формы языка, а также общие и специфические связи между письменной и разговорной формами языков там, где это возможно (то есть главным образом на материале живых языков). На это положение обратил внимание Пауль Дидерихсен, ко­торый и рассмотрел его в подробном обзоре анализа пись­менной формы датского языка, проведенного им на основе принципов глоссематики [40].

Поскольку манифестация реконструируемого языка может быть осуществлена лишь по воле тех, кто занимает­ся его реконструкцией, гипотеза о его специфической при­роде может иметь место лишь в том случае, если подобного рода языки определятся как языки разговорные. Абсурдно полагать, что в этом случае мы в состоянии реконструи­ровать звуковую субстанцию высказываний; звуковая субстанция, приписываемая реконструируемому языку, представляет собой набор постулируемых «усредненных» произносительных типов инвариантов (модуляций, фонем и т.д.), а возможно, и комбинаторных вариантов этих по­следних. Такие специфические случаи, как произношение индивидуальных вариантов или отдельных высказы­ваний, при подобных условиях не поддаются реконструк­ции. Указанное положение вещей, имеющее место также и при генетической реконструкции (ср. [20, 171—172]), относится не только к письменной или устной формам языка, но и к связи между формой и субстанцией вообще.

Из сказанного следует, что лингвистическая теория и процесс анализа, эксплицитно применимые лишь к устному материалу, играют при структурном описании весьма ог­раниченную роль. Глоссематика не может ставить себе целью создание общей имманентной алгебры языка, если алгебра оказывается неприложимой к письменному тексту. С другой стороны, именно имманентная точка зрения делает возможным анализ письменных текстов на основе тех же принципов, которые применяются при анализе устного текста (высказываний), несмотря на различие субстанций этих текстов; следовательно, оказывается возможным и выявление отличных друг от друга, но сопоставимых структур.

Действительно, если можно показать, что структура, выявленная на основе эмпирического письменного текста, всегда имеет одно-однозначное соответствие со структурой эмпирического устного текста (или наоборот), то утверж­дение о том, что письменную форму языка можно интер­претировать на той же основе, что и устную, может быть отброшено как тривиальное. Как известно, такие одно­однозначные соответствия, которые могли бы быть полу­чены на основе обычных текстов, редки, если они вообще возможны. Несоответствия существуют не только между инвентарем фонем и их структурными комбинаторными особенностями в противоположность инвентарю графем и их особенностям. Благодаря интонационным и акцентным различиям весь уровень выражения может обладать двумя различными структурами (ср. [40, 20]). Несоответствия, связанные с существованием омонимов и синонимов, могут обусловливать различия во флективных системах (совре­менный французский язык может служить иллюстрацией этого процесса, хотя детальный структурный анализ уст­ной формы языка сводит на нет некоторые кажущиеся раз­личия, ср. [30]). Это может касаться и других частей струк­туры содержания. Причем становится ясно, что нет уни­версального пути к устранению таких различий между письменной и устной формами языка, даже если прибег­нуть к анализу ранних стадий устной формы языка, как это обычно делается на основе письменных свиде­тельств.

При обсуждении проблемы соотношения письменной и устной форм языка часто затрагивается вопрос о том, мож­но ли сказать о данном языке, представленном письменны­ми текстами (например, о письменной форме финского язы­ка),что это «тот же язык», что и разговорный (устная фор­ма). В этой связи ср. Ульдалль [38, 141]. Подобная точка зрения может рассматриваться как особый аспект структурной типологии, но не как принципиальное поло­жение, связанное с вопросом об эквивалентности письмен­ной и устной форм языка. Хотя в структурном плане языки трактуются как отличные друг от друга, поскольку уста­новление одно-однозначных соответствий между данными структурами невозможно, структуры могут рассматри­ваться как отличающиеся друг от друга в определенной степени или, если угодно, как более или менее сходные друг с другом, в соответствии с чем в той или иной степени могут сопоставляться присущие им реляционные сети. На этой основе можно сказать, что письменная форма, напри­мер, финского языка весьма сходна с устной формой этого же языка, тогда как между письменными формами фин­ского и шведского языков можно обнаружить гораздо меньше сходства. Для того чтобы измерить степень сход­ства (или различия), нет необходимости исходить из количества непарных связей, ибо определенная часть струк­турной сети может трактоваться как более существенная, чем другие части. В случае «соответствий» между письмен­ными и устными формами языков сравнение между струк­турами содержания представляется релевантным, ибо они могут быть сходными в очень большой степени.

Анализ письменной формы языка может быть использо­ван при анализе устной формы языка не только в качестве основы для реконструкции (ср. выше), но и при интерпре­тации различных теоретических и методологических про­блем, затрагиваемых при анализе письменной и устной форм, однако более существенных для анализа письменной формы. В этом отношении характерно, например, субстан­циональное сходство (сходство между формой букв, ана­логичное сходству между качественными характеристи­ками фонем). В целом такой анализ плана выражения, проводимый без учета звуковой субстанции, помогает понять ту роль, которую играют данные элементы субстан­ции в процессе этого анализа (ср. следующий раздел). «Чистый» графемный анализ был проведен на основе принципов глоссематики Дидерихсеном (ср. [40]) и авто­ром настоящей работы [21].

12. Субстанция и анализ. Пожалуй, труднее всего при глоссематическом анализе определить, можно ли, и в ка­кой степени, игнорировать субстанцию при проведении структурного описания эмпирического текста. Некоторые рецензенты работ по глоссематике и некоторые лингвисты- теоретики глоссематического направления обращали осо­бое внимание на этот вопрос, или, вернее, комплекс вопро­сов: общая формулировка, подобная вышеприведенной, объединяет — или смешивает — проблемы различного рода. Это обстоятельство часто не учитывалось в ходе дис­куссий, в результате чего высказывались категорические, но явно неудовлетворительные суждения вроде следую­щих: субстанция нерелевантна по отношению к анализу формы, или: глоссематическое описание зависит от суб­станции в той же степени, что и другие языковедческие дисциплины.

Прежде всего следует учитывать, что языковая теория (в глоссематическом смысле) представляет собой чисто дедуктивную систему, в принципе независимую от прило­жений этой теории (ср. разд. 4). Система глоссематических функций вместе с другими предпосылками позволяет по­строить общее исчисление вероятностей. «Для этого общего исчисления неважно, осуществлена ли манифестация дан­ного индивидуального структурного (языкового) типа, а важно лишь то, что подобная манифестация возможна, причем — nota bene — в любой субстанции. Таким обра­зом, субстанция не является необходимой предпосылкой существования языковой формы, тогда как языковая форма является необходимой предпосылкой существования суб­станции» ([PTL, 68]; ср. также [17, § 5]). Другими сло­вами: зависимость между формой и субстанцией является односторонней, то есть относится к типу функций, называе­мых детерминациями (или, если употребить более специ­альный термин, селекциями).

Утверждение о существовании однонаправленной за­висимости между формой и субстанцией иногда интерпре­тировалось (даже в глоссематической литературе) как утверждение об эмпирических языках. В ходе дискуссии выяснилось, однако, что это утверждение представляет собой не что иное, как словесную формулировку алгебраи­ческой возможности, которая может получить однозначное выражение в символической записи [ср. 20, стр. 66 и сл., в особенности стр. 167—168]. Употребляя другую форму­лировку, можно сказать, что в общем исчислении возни­кает возможность оперировать схемой безотносительно к субстанции (узусу), в которой она манифестируется, но не наоборот, и тогда выяснится, что это утверждение, как и любое другое утверждение, используемое в дедуктивной системе (например, в математике), представляет собой про­стое следствие принятых посылок и определений. Вопрос о том, считать ли это утверждение важным или тривиаль­ным, частично зависит от данной аксиоматической страте­гии, частично от имеющегося запаса знаний и от пред­убежденности читателя. Во всяком случае, однонаправлен­ная зависимость между формой и субстанцией не является тривиальной по отношению к языковому описанию в це­лом и может служить доказательством при реконструкции языковой структуры (ср. предыдущий раздел).

Нет сомнения, что использование двусмысленных слов, вроде «зависит» или «определяет», при «разъяснении» глос- сематических функций, то есть однонаправленной зависи­мости между формой и субстанцией, приводит к неправиль­ному пониманию сущности упомянутого выше утвержде­ния. Такие слова не только предподагают наличие причин­ных связей, но и употребляются различно в различных контекстах разными лицами, во всяком случае, по отноше­нию к направленности однонаправленных связей («что от чего зависит») (ср. в этой связи «управление» — двусмы­сленный термин традиционной грамматики, о котором пи­шет Ельмслев в [32]). Говоря об отношениях между суб­станцией и формой и упоминая использованную Соссюром аналогию с игрой в шахматы, в которой пешки могут быть заменены другими пешками, совершенно отличными от прежних как по форме, так и по (физической) субстанции, Б. Сиертсема замечает: «...имеются виды субстанции, ко­торые не удовлетворяют определенным требованиям, а именно такие виды субстанции, которые не в состоянии служить показателями ценности'данных единиц, отлича­ющей их от других единиц. Так, вода никогда не сможет удовлетворить шахматиста. Язык зависит от субстанции постольку, поскольку субстанция в состоянии служить языковой реализацией» [9,8]. Автор настоящей работы готов рассматривать невозможность существования шах­матиста, использующего воду в качестве пешек, показа­тельной для односторонней зависимости, однако он вовсе не склонен принимать за направление этой зависимости то, какое постулируется в последней части цитаты. Это и другие подобные противоречия, которые в действительно­сти не вытекают из данной проблемы, но могут затруд­нить дискуссию, возможно, порождаются в результате использования двусмысленных слов (вроде упомянутых выше), выступающих в качестве специальных терминов.

В общем исчислении наличие субстанции, служащей для манифестации формы, представляет собой вероят­ность, которая может быть или может не быть реализован­ной. Если исчисление применяется при исследовании эм-, лирических языков, то субстанция (каждого из планов) действительно налицо, и, таким образом, предусмотренная вероятность оказывается реализованной. Это не затраги­вает природы функциональных отношений между формой и субстанцией. Уязвима формулировка В. Хааса [41, 94]: «Форма солидарна субстанции, хотя некоторая определен­ная форма может сочетаться только с некоторой определен­ной субстанцией»; с одной стороны, она не учитывает воз­можного отсутствия субстанции, с другой же стороны, она имплицитно содержит положение о том, что некоторая данная субстанция может быть обнаружена и при отсут­ствии языковой формы, что может быть верным по отно­шению к «субстанции» лишь в том значении этого термина, которое полностью отличается от предыдущего значения (имеется в виду первая часть формулировки Хааса). Пер­вая часть трактует «языковую субстанцию», тогда как вторая имеет в виду «содержание» (PTL, р. 31; «ша- tiere» [20, 174]). Лишь первое из указанных значений, а именно «языковая субстанция», учитывается в вопросе об эмпирическом анализе.

Наличие (языковой) субстанции в эмпирических языках не затрагивает функциональных отношений между формой и субстанцией, постулированных исчислением. Однако возможны следующие дополнительные соображения: какой тип отношений используется при описании ситуации, ког­да учитывается как форма, так и субстанция? Отношения между формой и субстанцией как между единствами (клас­сами как единствами) далее не могут быть прослежены, однако разумно принять положение о различных типах отношений, например между частями определенной формы выражения и определенной субстанции выражения (ма­нифестацией). С этой точки зрения, то есть когда классы рассматриваются как множества, субстанция и форма могут находиться в иных взаимоотношениях, чем при рас­смотрении классов в качестве единств.

При сравнении следует обращать внимание на то об­стоятельство, что если знаковая функция (существующая между планом содержания и планом выражения — ср. выше, разд. 9) представляет собой солидарность, то от­ношения между классом (как множеством) специфических знаковых единиц содержания и классом (как множеством) специфических знаковых единиц выражения могут рассма­триваться как произвольные (ср. [21, 73]).

При анализе эмпирического текста, проводимого в целях выявления языковой структуры на основе объек­тивной и адекватной методики, подобные отношения между формой и субстанцией, очевидно, играют важную роль. По-видимому, широко распространено мнение о том, что «глоссематики» не учитывают этого обстоятельства и что, следовательно, формальная сущность процесса глоссе- матического анализа становится иллюзорной, поскольку условия наличия субстанции не поддаются контролю и наблюдению. В действительности же проблемы такого рода не рассматривались «глоссематиками» со времен первого изложения глоссематических концепций (ср. в этой связи замечания Уайтфилда по «истории науки» [42,673]). В не­которых исследованиях, написанных на эту тему, напри­мер в работах Эли Фишер-Ёрьенсен (RS, стр. 214—234; [433, [44], [45]), эти проблемы трактовались как релевант­ные даже применительно к фонологическому анализу, основанному на других принципах.

С точки зрения формы (схемы), упомянутый тип от­ношений свойствен субстанции (узусу), к которой сюда по определению относится все, что оказывается за преде­лами схемы (и языковой релевантности). И здесь, по-ви­димому, обсуждение вновь наталкивается на препятствия, вызванные тем, что употребительными становятся второ­степенные значения таких слов, как «субстанция» и «узус». Когда используют слово «субстанция», имеют целью привлечь внимание к тем данным языковой субстанции, ко­торые могут быть подвергнуты «физическому» описанию, то есть к звуковой стороне. Под «узусом» же подразуме­ваются условия появления соответствующих единиц (то есть данные частотности), причем в этом случае обычно избегают говорить о звуковой стороне, связанной с мани­фестацией определенной фонемы (определенной таксемы выражения), как об ее «узусе» — такая трактовка влечет за собой излишние интеллектуальные усилия. Слова «узус» и «языковая субстанция», будучи употребленными в ка­честве терминов глоссематической теории, являются си­нонимами, и, может быть, в этой связи следует упомянуть о том, что именно по этой причине описание узуса (ср. [42, 675]) включает описание фонетических явлений по­стольку, поскольку они оказываются предметом изучения лингвистики, а не только физики или других неязыковед­ческих дисциплин.

Природа языковой субстанции иррелевантна в том слу­чае, когда она трактуется как нечто противопоставленное схеме (в функциональном исчислении); то же справедливо в отношении самих терминов. Однако при изучении той роли, которую играет субстанция при анализе эмпириче­ских языков (текстов), представляется полезным проводить различие не только между субстанцией, соотнесенной со специфической языковой формой, и субстанцией, не име­ющей отношения к языковой форме («содержание» [PTL, 31—32]; см. выше), но и между типами отношений или условий в пределах специфической языковой субстанции. Качественная звуковая или графическая характеристика единиц выражения, например таксем выражения, мани­фестацией которых служат фонемы или графемы, может, будучи обозначенной каким-нибудь способом (например, посредством слова «облик»), противопоставляться узусу в смысле совокупности данных об употреблении, например, данной фонемы вместе с другими фонемами в определенных эмпирических знаковых единицах выражения. Звуки должны рассматриваться как единицы особой сферы, опи­сание которой производится в артикуляторных, акусти­ческих или аудиметрических терминах (ср. [44]). Анало­гичным образом субстанция содержания эмпирического языка может рассматриваться и описываться с различных точек зрения (ср. обсуждение этой проблемы в [20, стр. 175 и сл.]). Такие взаимоисключающие или дополнитель­ные аспекты языковой субстанции не могут заблаговремен­но рассматриваться как аналогичным образом соотнесенные со схемой: известно, что анализ, проводимый в каком-то одном определенном аспекте, например анализ плана выражения, проводимый в артикуляторном фонетическом аспекте, может отличаться от анализа, проводимого в ка­ком-либо другом аспекте, например в акустическом (ср. [44, стр. 613 и сл.]). Известны также различия между ана­лизом, основанным на фонетических критериях, и анали­зом, основанным на морфологических критериях (они мо­гут служить примером «узуса» в определенном выше смысле этого слова, если только они не являются непосредственно релевантными применительно к схеме),— ср. исследования автора настоящей работы, опубликованные в RS. Под­робное исследование различных видов взаимоисключа­ющих анализов, несомненно, будет способствовать даль­нейшему развертыванию дискуссии, посвященной той роли, которую играет субстанция в эмпирическом ана­лизе.

Литература по проблемам субстанции и анализа за­трагивает, в частности, два вопроса: во-первых, вопрос об идентификации фонетических вариантов и их сведений к инвариантам и, во-вторых, вопрос об определении фонем­ных категорий. Эти вопросы не всегда разграничиваются, а чаще всего они смешиваются, поскольку инварианты при­обретают статус структурных элементов только в силу того, что принадлежат к структурно-определимой катего­рии (например, к гласным или согласным); поэтому инва­рианты (фонемы) не могут быть выявлены на первом шаге. Однако, учитывая процессуальную сторону вопроса, не следует допускать смешения понятий редукции (иденти­фикации) и определения: «От проблемы формальных и субстанциональных критериев следует тщательно отличать проблему формальных и субстанциональных определений... После того как установлены все тождества на основании критериев, которые могут быть только субстанциональны­ми, предстоит решить вопрос о том, будет ли наилучшим определение, данное в чисто формальных терминах (см. Базелль, [24, 128]). Хотя слово «формальный» в [24]

значит не совсем то, что означает соответствующее слово в глоссематической терминологии, однако возможность формальных определений (фонемных) категорийвыявляется тем же путем, что и у Эли Фишер-Ёрьенсен: «Коммутация и идентификация образуют базу для выявления категорий. Согласный не может рассматриваться как начальный или конечный до идентификации этих обоих вариантов. Однако после идентификации становится возможным оп­ределение категорий на чисто функциональной основе, и эта полностью формальная структура может быть пере­несена в другую субстанцию без какого бы то ни было изменения в определениях. В заслугу глоссематики можно поставить то, что она подчеркнула эти возможности» [43, 12].

Как отмечалось Э. Фишер-Ёрьенсен [43], к эмпириче­ской сфере следует отнести вопрос о том, может ли в дан­ном языке (в выявленном инвентаре) каждая отдельная фонема определяться как отличная от всех остальных, или же здесь приходится ограничиваться выявлением лишь небольшого количества широких категорий. Если описание не зависит от обстоятельств, которые могут рассматриваться как случайные по отношению к структуре, то, вероятно, формальный анализ может быть прекращен еще до того, как все индивидуальные фонемы окажутся определенными. Эта проблема случайных зияний или си­стематических лакун связана с субстанциональными усло­виями, относящимися к узусу (определение см. выше), но не с фонетической или графической стороной соответ­ствующих единиц. Постольку поскольку индивидуальные фонемы не могут быть определены в терминах формальных категорий, в их определениях должно учитываться фоне­тическое качество. Это обстоятельство было особо подчерк­нуто Ельмслевом в [10, 19], где он, стремясь избежать построения случайных категорий, предпочитает завершить формальный анализ плана выражения датского языка на той ступени, на которой гласные и согласные представлены в виде отдельных категорий.

13. Идентификация и коммутация. При сведении вари­антов к меньшему числу единиц (редукция) или — что то же — при выявлении инвариантов ситуация по отношению к субстанции оказывается иной. Вопрос о критериях для редукции (или идентификации; однако это слово двусмы­сленно, ср. ниже) составляет органическую часть глоссе­матической теории, которая рассматривает «различитель­ные оппозиции» в качестве исходных, но в которых этот критерий формализован путем введения системы глоссе- матических функций — точнее, парадигматических функ­ций коммутации. Операция, связанная с применением это­го формализованного критерия, известна под названием коммутативного теста. В своей работе «о коммутативном тесте и его применении в фонологическом анализе» [45]

Э. Фишер-Ёрьенсен подчеркивает, что этот термин ока­зался удачным. Мимоходом можно отметить, что другие элементы глоссематической терминологии были подвер­гнуты резкой критике (ср. особенно [41, 105—110]) и что терминология эта часто изменялась (то же относится и к настоящей работе). Однако поскольку слово «коммутация» является общеупотребительным, то в качестве специаль­ного термина следовало бы употреблять другое обозначе­ние, например «пермутация» (ср. [46, 63]; следует, впрочем, учесть, что «пермутация» в глоссематической терминоло­гии обозначает иную функцию, а именно синтагматиче­скую функцию, аналогичную коммутации).

Функция «коммутации» является чисто формальной, и поэтому коммутативный тест может применяться к чисто формальным единицам. Этот факт очевиден; он вытекает, например, из следующей предварительной формулировки [45, 141]: «две единицы находятся в отношениях коммута­ции, если их взаимозамена в одной и той же парадигме (окружении) приводит к изменениям на другом уровне языка» (определение в точных терминах приводится в «Про­легоменах»). Однако коммутативные тесты могут приме­няться и для анализа эмпирических языков (текстов), в которых варианты языковой субстанции иногда рассма­триваются как единицы (единица, подлежащая замене, и единица, ее заменяющая). Инварианты, полученные в результате применения (с соблюдением всех правил) теста к данному тексту, могут классифицироваться как струк­турные инварианты, если они находятся во взаимоотно­шениях, определяемых иерархией структурных функций. Важно отметить, что коммутативный тест может быть ис­пользован для исследования вариантов на любой стадии анализа, исходящего из текста как из единства. Это значит, что элементы субстанции учитываются в процессе анализа не как последнее спасительное средство, а как объек­тивная и безусловная основа взаимной редукции вариантов на любой стадии («на любом протяжении»). «Мы говорим... что коммутация, представляющая собой... корреляцию (ко­торая связывает реляцию с корреляцией противоположного плана) и, в более общем виде, корреляции между ва­риантами, которые на любой стадии анализа любого плана делают возможной идентификацию элементов, составляет гу область, в которой приходит на помощь субстанция (если таковая существует)» [20, 171].

Роль, какую играет субстанция в коммутативных те­стах и во взаимной редукции единиц, относящихся к раз­личным парадигмам (см. ниже), исследовалась самым тща­тельным образом. Результаты этого анализа сводятся к следующему: во-первых, коммутативный тест не зависит от природы субстанции; этот тест одинаково успешно может быть применен как к единицам содержания, так и к фонетическим или графическим единицам; во-вторых, суб­станция (например, фонетическое качество) единиц, под­лежащих замене, не нуждается в сравнении с субстанцией единиц, их заменяющих. Не имеет значения, являются ли единицы более или менее сходными по своей субстанции; необходимо лишь, чтобы были различными их «облики» (в том смысле, как это было пояснено в разд. 12); в-третьих, свойства субстанции другого уровня релевантны лишь в той же самой либо в меньшей степени: природа измене­ний, которые могут происходить на другом уровне, не яв­ляется релевантной, так что вопрос о степенях изменения не стоит (предполагается, что анализируемый текст до­статочно велик; ср. [45, 141—142]). Более того, поскольку изменений внутри формы (схемы) достаточно, наличие субстанции в другом плане необязательно.

Таким образом, коммутативный тест делает возможной редукции вариантов, которые встречаются в одном и том же окружении (относятся к одной и той же парадигме); что же касается субстанции, то здесь учитывается лишь существование различия между единицами (вариантами), которое в действительности, видимо, входит органической частью в определение варианта.

Однако редукция на основе коммутативных тестов пред­полагает, что данные знаковые единицы выражения (речь идет об анализе выражения) представляют собой «мини­мальные пары», обладающие релевантностью, так что от­падает необходимость в интерпретации их в качестве ми­нимальных пар эмпирических знаковых единиц выражения, например слов (ср. в этой связи обсуждение данной про­блемы в [45, 146—148]). В этом смысле сведение вариантов к инвариантам, как и определение категорий инвариантов (ср. разд. 12), зависит от неструктурных условий употреб­ления единиц, то есть от узуса в том специфическом зна­чении этого слова, о котором шла речь в предыдущем раз­деле.

Как было сказано, в определенных условиях комму­тативный тест имплицитно подразумевает использование субстанции, например если предполагается, что перед нами одна и та же парадигма (окружение): «...утверждение о том, что р и t в pin и tin соответственно находятся в отно­шениях коммутации, предполагает идентификацию сегмен­тов in в pin и in в tin» [43, 12]. Однако такая идентифика­ция по своей природе отличается, например, от иденти­фикации предвокального t с поствокальным t и не влечет за собой утверждения о фонетической близости между in в pin и in в tin. Слову «идентификация» в обычном употреблении придается два различных смысла: 1. Описание А и В как не отличающихся друг от друга при трактовке (в другой связи) возможных различий между А и В, которые явля­ются иррелевантными. 2. Сопоставление А с В, а не с С или D и т. д., где В, С и т. д. (но не А) в другой связи рассматриваются как эквивалентные, то есть как относя­щиеся к одной и той же «парадигме».

Идентификация -in в tin с -in в pin относится сюда же. В результате сопоставления частей t- и р- сегмент -in рассматривается фактически как инвариант (разумеется, не как инвариант фонемы) (ср. недавнюю работу Eli Fischer-J0rgensetiy [45, 146]). Может показаться, что

эти рассуждения ведут к порочному кругу, поскольку с точки зрения здравого смысла -in нельзя рассматривать как инвариант до тех пор, пока не определены в качестве инвариантов (фонем) і и п,— именно до этого пункта и следует продолжить анализ с использованием коммута­тивного теста. Однако эта трудность не является прин­ципиальной и может быть разрешена на основе метода, который в других областях носит название метода после­довательной аппроксимации (или, если угодно, обратной связи). Аналогичная ситуация возникает при сведении вариантов к инвариантам на базе дополнительной дистри­буции, если окружения, подлежащие анализу, рассматри­ваются как данные (ср. работу автора настоящей статьи в [R8C, 159—162]). Поскольку на основе применения ком­мутативного теста возможно последовательное, исчерпы­вающее и несложное выявление инвариантов, проводимое с учетом всех правил, постольку нет необходимости в об­ращении к субстанции (за исключением тех случаев, о которых говорилось выше).

Последовательное сведение выявленных в предвари­тельном порядке инвариантов, относящихся к различным парадигмам (например, начального t и конечного t к еди­ной фонеме t), представляет, однако, пример идентифика­ции в последнем смысле (см. разд. 2) и предполагает обра­щение к субстанциональным критериям более специфиче­ского свойства, чем обычно используемые в подобных случа­ях. «...Чтобы недвусмысленно указать на то, какие именно звуки, употребляемые в одних и тех же окружениях, долж­ны рассматриваться как относящиеся к одной и той же фонеме, необходимо прибегнуть к понятию фонетического сходства ^[260]. С чисто функциональной точки зрения для объединения начального [t-] в tip с конечным [-t] в bit и начального [1-] в Ир с конечным [-1] в bill как членов одной и той же фонемы не больше оснований, чем для объедине­ния [t-] с [-1] и [-t] с [1-]; но существуют причины фонети­ческого порядка, заставляющие производить объединение фонем первого типа. Если принимается во внимание фо­нетическое сходство, то всегда можно прийти к однознач­ному заключению, в связи с чем описание на фонетическом уровне оказывается более простым» [44, 611] (о последнем замечании см. ниже).

Необходимо, однако, помнить следующее: во-первых, такой идентификации не подвергается каждый начальный (или конечный) согласный в отдельности — она произво­дится путем сопоставления выявленных инвентарей на­чальных согласных с выявленными инвентарями конечных согласных; ср. часто приводимый пример из (устной формы) датского языка, где начальное d сопоставляется в фоноло­гическом отношении с конечным 6, а начальное t — с ко­нечным d в целях осуществления более полного сравнения инвентарей; во-вторых, такая идентификация, являясь составной частью глоссематического анализа, ведется на основе простых фонетических (или графических) данных, а не потому, что эти данные просты, то естъ при такой идентификации применяется общий принцип про­стоты (ср. замечания, приводимые ниже), или, употреб­ляя более специальную терминологию, она производится в целях сокращения общего инвентаря инвариантов. Кри­терии (фонетической) простоты учитываются как основания для выбора между такими возможностями специфических идентификаций, которые остаются открытыми благодаря этому принципу редукции (а также благодаря функцио­нальным условиям, которые являются релевантными в данном случае).

Мы все еще не упомянули о процессе редукции в связи с трактовкой сочетаний согласных, именно — как сочета­ний, то есть как комбинаций фонем или графем, а не как особых единиц (отдельных фонем). Разложение сочетания Ы- на Ь.1, а не к.г, например, производится путем со­поставления, как и идентификация начальных и конечных согласных, однако функциональные условия, видимо, играют здесь более значительную роль. Разъединение та­ких скоплений может быть с необходимостью связано со структурной функцией между согласными, то есть с се­лекцией между классами как множествами (ср. [21, 157 и сл.]).

Таким образом, субстанция играет мотивирующую роль при выборе между возможностями, являющимися экви­валентными с точки зрения имманентной структуры. В той степени, в какой решение является мотивированным, лю­бое определенное описание эмпирического текста пред­полагает связь с субстанцией, или точнее—критерии, при­нимаемые в расчет в связи с данной специфической суб­станцией. Как известно, «фонетическая простота» едва ли может рассматриваться как существенная качественная особенность фонетической субстанции, но, видимо, она представляет собой довольно удобный критерий, на кото­рый оказала значительное влияние языковая форма.

До тех пор пока критерии, возникающие при опре­деленном способе описания, остаются однозначными, их роль продолжает представлять чисто теоретический инте­рес. Однако на деле субстанциональные связи порождают множество критериев (ср. предыдущий раздел), которые могут послужить основой для различных способов описа­ния. Спорным является вопрос о том, должен ли выбор критериев мотивироваться описанием субстанции, другими словами: можно ли выделить на основании принципа «имманентной простоты» одно из нескольких альтерна­тивных описаний структуры (схемы эмпирического языка,, которые отличаются друг от друга различными набо­рами субстанциональных критериев), или же необходимо обращаться к нескольким описаниям субстанции и выби­рать в зависимости от обстоятельств либо то из альтерна­тивных описаний, которое, например, делает возможным простое сопоставление формальных единиц и фонетиче­ской субстанции, либо то описание, которое позволяет проще сформулировать морфонологические закономер­ности.

Таким образом, оказывается, что природа глоссема- тического принципа простоты становится центральной проблемой в дальнейшем исследовании, касающемся роли субстанции в применении имманентной алгебры к эмпири­ческим текстам. «Трудно уяснить себе, как алгебра может стать объектом пристального внимания, если она совер­шенно не соответствует возможностям ее применения. И прежде чем принимать такое несоответствие, надо по­пытаться определить, действительно ли «принцип прос­тоты» в состоянии выдержать ту нагрузку, которую ему приписывают» (F. J. Whitfield„ [42, 674]).

14. Другие вопросы и перспективы. Совокупность глос- сематических принципов исследования языка может быть использована не только для диахронического описания схемы и манифестирующей ее субстанции в изолированном эмпирическом языке. В настоящей работе мы коснулись вопроса об использовании глоссематической теории в из­учении лингвистической типологии и генетической ре­конструкции. В литературе проблема синхронии и диахро­нии часто упоминается в связи с глоссематикой, однако обычно глоссематическая теория не связывается с другими структурными направлениями, по отношению к которым данная проблема также является релевантной. Важно отмехдть, что глоссематическая теория нейтральна по от­ношению к различию между синхронным и диахронным описанием. Время не входит в состав предпосылок алгебры глоссематики; оно даже не фигурирует в качестве вводя­щего в заблуждение понятия «одновременности», которое составляет часть предпосылок определенного структур- ного подхода. Если алгебра используется при изучении некоторой хронологически определимой стадии данного эмпирического языка, то описание, которое явится резуль­татом такого приложения, будет, разумеется, описанием синхронным. Тем не менее глоссематические функции, определенные гипотетическим образом, а также глоссе­матические различия между системой и процессом в прин­ципе применимы не только к исследованию процесса, называемого языковым текстом, но и при исследовании других явлений, рассматриваемых как процесс. К таким явлениям относятся изменения, происходящие во времени, однако концепция времени, релевантная (в качестве «суб­станции») применительно к имманентному описанию язы­ковых изменений, не может трактоваться a priori как тож­дественная физической или биологической концепции времени. Нельзя, например, с уверенностью утверждать, что «лингвистическое время» характеризуется односторон­ней направленностью, то есть что некоторые изменения, безусловно, необратимы (ср. учение о «прогрессе в язы­ке»). Для того чтобы исследовать, с имманентной точки зрения, эпистемологические и методологические проб­лемы диахронного описания, необходима длительная работа.

Другой вопрос, который рассматривался и обсуждался в литературе, правда в меньшей степени, чем вопросы, затронутые в предыдущих разделах, касается глоссема­тической теории метаязыков (точнее: метасемиотик и кон- нотативных семиотик; ср. PTL, стр. 73 и сл.). Эта теория релевантна не только применительно к тому статусу лингвистики, который связан с другими науками, но и непосредственно к описанию эмпирических тек­стов, поскольку такие коннотаторы, как различные сти­ли, жаргоны, «языковые облики», связаны с денотативными аспектами эмпирических языков как содержаний конно­тативной семиотики, план выражения которой обусловлен планом содержания и планом выражения денотативной семиотики (ср. PTL, стр. 73—76).

Применение глоссематических принципов к исследо­ванию данного специфического стиля, например языка, используемого в названиях норвежских книг, было осу­ществлено Л. Флюдалем [47].

Интересных результатов можно ожидать от примене­ния глоссематической теории метасемиотик (а также и

других разделов глоссематической алгебры и методологии) к исследованию проблем машинного перевода; ср. замеча­ния В. В. Иванова в связи с этими перспективами [48, 13. и 16].

Различия между американским и английским направ­лениями структурализма часто объясняются различиями в тех непосредственных задачах, которые стоят перед этими направлениями. С одной стороны, существует необходи­мость описания неисследованного материаларазнообразных «туземных» языков, доступных лишь слуху исследователя; с другой стороны, существует задача повторного анализа уже хорошо известных описанных языков, что связано, в частности, с проблемами генетической реконструкции (ср., например, замечания Хаугена [12, 251] и Дидерихсена [R8C, 40]). Само собой разумеется, различия в задачах обусловили различия в подходе к изучению языков, что не исключает возможностей того, что структурные направле­ния иногда развиваются параллельными или даже идентич­ными путями. Не исключается и такая возможность, когда определенная методика начинает связываться с задачами, отличными от тех, которые ее породили.

В этой связи можно отметить, что глоссематические принципы и процедуры были использованы в ряде случаев при описании диалектов датского языка, хотя именно при­менение глоссематических методов анализа в датской диа­лектологии оспаривалось в наибольшей степени.

В то же время нельзя не признать, что в описании «све­жего материала» глоссематическая методика используется весьма редко. Это не значит, что глоссематика до сих пор не привела к открытию новых фактов или новых знаний, ибо если не придерживаться некоторого наивного опре­деления понятия «факт», то придется признать, что уста­новления идентичности функциональных условий, напри­мер в области морфологии и в области фонологии, суть открытия фактов, обладающих притом той же самой при­родой, что и факты, полученные на основе анализа «све­жего материала».

Ср., однако, в этой связи скептические выводы А. Не- ринга [49] и J1. Л. Хаммериха [50] (как и ответ Я. Диде­рихсена [51]) относительно того, способна ли глоссемати­ческая теория привести к новому знанию.

По причине скудости «свежего материала» обсуждение глоссематических проблем часто превращалось в сплошное

топтание на одном месте. В связи с этим резонно задаться вопросом, не обусловлена ли такая ситуация определен­ными «имманентными» особенностями глоссематического направления. Две вещи заслуживают в этом отношении особого внимания. Как уже говорилось, глоссематическая теория в том виде, в каком она представлена в имеющихся публикациях, видимо, не соответствует реальным запросам различных отраслей знания; однако ее трудности едва ли обусловлены принципом, поскольку исчисление можно сделать более детальным на основе принятых посылок. Не­сомненно, опубликование различных результатов иссле­дований и дискуссий (ср. разд. 10), которые пока что до­ступны читателю лишь в виде предварительных сообщений, сможет в значительной степени помочь решить поставлен­ные запросы.

Вторая проблема, о которой следует упомянуть,— иного порядка. Стремление глоссематики к точности при уста­новлении посылок, определений и процедуры исследова­ния в значительной степени стимулировало интерес к этому специфическому подходу изучения языка. Однако в то же время требование эксплицитных формулировок, по­сылок и определений оказало парализующее действие на возможности действительного приложения теории, осо­бенно приложения ее к исследованию «свежего материала». Ибо таким образом даже изучение весьма ограниченного объекта в принципе потребовало бы анализа гораздо бо­лее обширной области явлений. На практике эта проблема относится к области стратегии, однако во многих случаях, когда речь идет о несложных задачах, такого рода экс­плицитные формулировки посылок и определений могут представляться излишне усложненными, и в результате мы сталкиваемся скорее с иллюстрацией теории, чем с ее приложением. Однако глоссематическая теория разрабаты­валась не только для того, чтобы быть использованной при исследовании несложных объектов,— точная методика ока­зывалась необходимой, как только речь заходила о пробле­мах, разрешить которые даже последовательное и исчерпы­вающее описание было до этого не в состоянии, я не говорю уже о такой важной задаче, как разъяснение и координа­ция эпистемологического и методологического фона хо­рошо известных и несложных явлений.

EL = L. H j e 1 m s 1 e v, Essais Linguistiques, «Travaux du cercle linguistique de Copenhague» (TCLC), XII, Copenhague, 1959. PTL = L. H j e 1 m s 1 e v, Prolegomena to a Theory of Language (перевод Ф. Уайтфилда), IJAL, 7, Baltimore, 1953 (датский оригинал: «Omkring sprogteoriens grundlaeggelse», Kobenhavn, 1943. [Русск. перев. «Новое в лингвистике», вып. I, 1960, стр. 264—389.]

RS = Recherches structurales, 1949 (TCLC, V), Copenhague, 1949. R8C= Reports for the 8th International Congress of Linguists, Oslo, 1957 (также в: Proceedings of the VIII Internat. Congress of Linguists).

1. F. J. Whitfield, [рец. на:]£. A.Llorach's Gramatica

estructural (segun la escuela de Copenhague у con especial atencion a la lengua espanola), «Word», 9, 1953, pp. 279—280.

2. А. С. Чикобава, Проблема языка как предмета языкозна­

ния, Москва, 1959.

3. R. Wells, [рец. на:] RS, «Language», 27, 1951, pp. 554—570.

4. E.Fischer-J 0 г g е n s е n, Danish Linguistic Activity 1940—

1948, «Lingua», II, 1949, pp. 95—109.

5. К. T о g eby, Linguistics in Denmark 1940—1948. Symposium III,

1949, pp. 226—237.

6. A. Martinet, [рец. на:] К. T о g е b у, Structure immanente

de la langue frangaise, «Word» 9, 1953, pp. 78—82.

7. M. S. R u і p erez [рец. на:] К. T о g e b у, Mode, aspect et

temps en espagnol, «Word», 10, 1954, pp. 94—98.

8. H. J. U 1 d a 1 1, Outline of Glossematics I. A Study in.the Metho­

dology of the Humanities with Special Reference to Linguistics (TCLC X^і), Copenhague, 1957.

9. B. S і e r t s e m a, A study of Glossematics, The Hague, 1955.

10. Louis H j e 1 m s 1 e v, Grundtraek af det danske udtrykssystem med saerligt henblik pa st0det. (Selskab for Nord. Filologi. Ars- beretning for 1948, pp. 12—24).

11. A. M a r t і n e t, Au sujet des Fondements de la theorie linguis­tique de Louis Hjelmslev, BSL, 42, fasc. I, Paris, 1946, pp. 19—42.

12. E. Haugen, [рец. на:] PTL, IJAL, 20, 1954, стр. 247—251.

13. E. С о s e r і u, Forma у sustancia en los sonidos del lenguaje, Montevideo, 1954.

14. P. L. G a r v і n, [рец. на:]+TL, «Language», 30, 1954, pp. 69—96.

15. E. Haugen, Directions in Modern Linguistics, «Language», 27, 1951, pp. 211—222. [Русск. перев. «Новое в лингвистике», вып. I, 1960, стр. 244—263.]

16. A. J и і 1 1 a n d, [рец. на:] А. С ohen, The Phonemics of Eng­lish, «Word», 10, 1954, pp. 106—109.

17. L. Hjelmslev, Langue et parole, Cahiers F. de Saussure, 2, 1943, pp. 29—44 (также в E. L.).

18. H. Spang-Hanssen, Recent Theories on the Nature of the Language Sign. (TCLC IX), Copenhagen, 1954.

19. R. С a r n a p, Logische Syntax der Sprache, Wien, 1934.

20. L. Hjelmslev, La stratification du langage, «Word», 10, 1954, pp. 163—188 (также в E. L.).

21. H. Spang-Hanssen, Probability and Structural Classifi­cation in Language Description, Copenhagen, 1959.

22. H. Chr. Sorensen, Aspect et temps en slave, Aarhus, 1949.

23. С. E. В a z e 1 1, Glossematics Definitions, «Studies by Members of the English Department, Istanbul University», vol. II.

24. С. E. В a z e 1 1, The Choice of Criteria in Structural Linguistics, «Word», 10, 1954, pp. 126—135.

25. E. Fischer-Jorgensen, [рец. на:] L. Hjelmslev, PTL, «Nord. Tidsskr. for Tale og Stemme», VII, 1943, pp. 81—96.

26. С. E. В a z e 1 1, [рец. на:] К. T о g е b у, Structure immanente de la langue frangaise, «Studies by Members of the English De­partments, Istanbul. Univ.», vol. II.

27. H. S. Sorensen, Word-classes in Modern English, Copenha­gen, 1958.

28. L. J. P r і e t o, Figuras de la expresion у figuras del contenido (Estructuralismo e Historia, t. I, pp. 243—249).

29. J.Hoit, Etudes d’aspect, «Acta Jutlandica», XV, 2. Aarhus, 1943.

30. К. T о g e b y, Structure immanente de la langue frangaise, TCLC, VI, Copenhague, 1951.

31. К. T о g e b y, Mode, aspect et temps en espagnol, «Kgl. Danske Vid., Selsk., Hist.-filol. Meddel.», 34, I, Kobenhavn, 1953.

32. L. H j e 1 m s 1 e v, Essai d’une theorie des morphemes, «Actes du IV Congres international de linguistes, 1936», Copenhague, 1938 (также в EL).

33. J. Holt, Rationel semantik (pleremik), «Acta Jutlandica», XVIII, 3, Arhus, 1946.

34. G. В ech, Grundziige der semantischen Entwicklungsgeschichte der hochdeutschen Modalverba («Kgl. Danske Vid. Selsk. Hist- fil. Medd.», 32, 6), Kobenhavn, 1951.

35. G. В e с h, Zum Problem der Inhaltsanalyse, «Studia Neophi- lologica», XXVII, 1955, pp. 108—118.

36. Ch. F. Hockett, [рец. на:] RS, IJAL, 18, 1952, pp. 86—99.

37. Z. Harris, Distributional Structure, «Word», 10, 1954, pp. 146—162.

38. H. J. U 1 d a 1 1, Speech and Writing, «Acta Linguistica», IV, Copenhague, 1944, pp. 11—16.

39. F. H і n t z e, Zum Verhaltnis der sprachlichen «Form» zur «Sub- stanz», «Studia Linguistica», III, Lund—Copenhagen, 1949, pp. 86—105.

40. P. Diderichsen, Bidrag til en analyse af det danske skrift- sprogs struktur (Selskab for Nord. Filologi. Arsberetning 1951 — 1952), Kobenhavn, 1953, pp. 7—22.

41. W. Haas, Concerning Glossematics, «Archivum Linguisticum», VIII, pp. 93—110.

42. F. J. Whitfield, Linguistic Usage and Glossematic Analy­sis, «For Roman Jakobson», The Hague, 1956, pp. 670—675.

43. E. Fischer-J orgensen, On the Definition of Phoneme Categories on a Distributional Basis, «Acta Linguistica», VII, Copenhague, 1952, pp. 8—39.

44. E. Fischer-Jorgensen, The Phonetic Basis for Iden­tification of Phonemic Elements, «Journ. Acoustical Soc. Ame­rica», 24, 1952, pp. 611—617.

45. E. Fischer-j0rgensen, The Commutation Test and Its Application to Phonemic Analysis, «For Roman Jakobson», The Hague, 1956, pp. 140—151.

46. P. G u і r a u d, La Grammaire, «Que sais-je», №788, Paris, 1958.

47. L. F 1 у d a 1, En spraklig analyse av norske boktitler 1952, Ber­gen, 1954.

48. Материалы по машинному переводу. Сборник I, Ленинград, 1958.

49. A. N e h r і n g, [рец. на:] RS, «Word», 9, 1953, pp. 163— 167.

50. L. L. H a m m e r і с h, Les glossematistes danois et leurs me- thodes, «Acta Philologica Scandinavica», 21, 1950, pp. 1—21.

51. P. D і d e r і с h s e n, M. Hammerich et ses methodes, «Acta Phlologica Scandinavica», 21, 1952, pp. 87—97.