ФОНЕТИЧЕСКИЙ звуко-буквенный разбор слов онлайн
 <<
>>

Д. ГРАНИЦЫ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ НАУКИ

Блумфилд занимался не только внутренними проб­лемами лингвистики как науки, основными проблемами сущности и функционирования человеческого языка и важнейшими принципами, лежащими в основе научно оп­равданных методов анализа и описания, он также живо интересовался вопросом о границах лингвистики и ее месте среди других наук.

На протяжении значительного времени сравнительное и историческое изучение индоевропейских языков составляло, по мнению многих, единственный научный метод изучения языковых явлений[198]. Некоторые вообще отрицали ценность дескриптивных лингвистиче­ских данных[199]. В Америке именно Францу Боасу удалось поставить дескриптивное изучение языка на подлинно научную основу. В этом отношении Блумфилд испытал значительное влияние Боаса и называл его «нашим общим учителем в том или ином смысле».

«Вероятно, наиболее крупным вкладом Боаса в науку и по крайней мере вкладом, который мы выше всего це­ним, была разработка изучения языка с позиций дескрип­тивной лингвистики. Коренные языки Америки изучались многими очень талантливыми людьми, но ни одному из них не удалось поставить это изучение на научную осно­ву. Кроме того, в распоряжении лингвистов было тогда мало отточенных приемов исследования, за исключением сравнительно-исторического метода, но именно им вос­пользоваться здесь было нельзя. Боас собрал огромное количество фактов и наблюдений, в том числе немало тщательно записанных текстов, и почти в одиночку, без всякой помощи, создал приемы описания фонетики и структуры языка. Это достижение кратко и скромно суммируется им во введении к книге “Handbook of Ame­rican Indian Languages”[200]. Успехи, которые с того вре­мени были достигнуты в фиксировании и описании чело­веческой речи, произрастали из корней, ствола и мощных ветвей работы Боаса на протяжении всей его жизни.

Боас сам заботился об этом росте: он был учителем Уиль­яма Джоунза, Трумена Майкельсона, Эдуарда Сепира и других ныне здравствующих ученых; с бесконечной доб­ротой помогал он и тем исследователям, которые не были формально его учениками»[201].

Сепир, ученик Боаса, также в огромной мере способ­ствовал развитию нового направления, которое сделало «дескриптивное» изучение языка подлинно научным. Влияние книги Сепира “Language” (1921) до сих пор не­измеримо велико. В 1922 г. Блумфилд приветствовал появление этой книги как одно из свидетельств коренных сдвигов в лингвистике.

«Мы приходим к убеждению, что ограничиваться исто­рическими исследованиями, неразумно и, в конечном итоге, методически невозможно. Утешительно видеть по­этому, что д-р Сепир обращается к синхронии (упот­ребляя термины де Соссюра), прежде чем перейти к диа­хронии, и что он уделяет проблемам синхронии столько же внимания, сколько и проблемам диахронии»[202].

В Европе Фердинанд де Соссюр совершенно иначе, чем Франц Боас в Америке, также содействовал расширению области научной лингвистики за счет включения в нее де­скриптивного изучения языка—«синхронической» лингвис­тики наряду с лингвистикой «диахронической». Заслуга де Соссюра (если судить по содержанию его лекций в том виде, в каком они были впервые опубликованы два года спустя после его смерти, главным образом на основе записей, сделанных его учениками) не в детальном де­скриптивном исследовании большого числа живых язы­ков, а скорее в том, что он раскрыл и проанализировал краеугольные принципы лингвистики. В 1924 г. Блум­филд в своей рецензии на второе издание книги де Сос­сюра восторженно писал о ней:

«Важно, однако, то, что де Соссюр впервые начертал здесь карту мира, на которой историческая индоевропей­ская грамматика (великое достижение прошлого столе­тия) составляет лишь одну из областей; он создал теоре­тическую основу для науки о человеческом языке»[203].

Под влиянием Боаса и в некоторых отношениях Се­пира Блумфилд в 1920—1921 гг.

серьезно занялся само­стоятельным дескриптивным полевым исследованием языка меномини, а позднее в 1925 г. и в 1938 г.— языков кри и оджибве. (К 1917 г. он уже изучил несколько ма­лайско-полинезийских языков и опубликовал “Tagalog Texts with Grammatical Analysis”.) Результаты этих дескриптивных исследований были для него неотделимы от исторической лингвистики, к которой он обратился сначала[204]. Он подверг эти дескриптивные данные самой серьезной исторической обработке. Хоккетт, например, утверждал, что «если бы единственным доказательством любого из шестнадцати [принципов и приемов сравнитель­но-исторического языкознания, которые он сформулиро­вал.— Ч. Ф.] служили факты алгонкинских языков, при­веденные Блумфилдом, то есть если бы не существовало сравнительной германистики, сравнительной романисти­ки, сравнительной индоевропеистики, сравнительной се­митологии и т. п., то и этого единственного подтверж­дения принципа было бы вполне достаточно»[205].

Однако в связи с проблемами дескриптивного изучения языков в работах Блумфилда стал довольно четко наме­чаться еще более важный сдвиг. Об этом свидетельствуют его замечания по поводу материалов, включенных в "Cours” де Соссюра.

«В любой данный момент («синхронически») язык того или иного коллектива следует рассматривать как систему сигналов... Эта строгая система — объект изучения «дес­криптивной лингвистики», как мы бы сказали,— пред­ставляет собой язык (la langue). Но человеческая речь (le langage) включает нечто большее, потому что индиви­дуумам, составляющим общество, не всегда удается при­держиваться системы с абсолютным единообразием. В реальной речи — высказывании (la parole) — варьи­руются не только явления, не закрепленные системой (как, например, точный фонетический характер каждого звука), но также и сама система как таковая: нет по существу ни одного явления в системе, которое не нару­шалось бы время от времени говорящими. Это подводит нас к «исторической лингвистике» (linguistique diachro- nique); в тех случаях, когда индивидуальные или времен­ные явления речи (la parole) становятся всеобщими и привычными в обществе, они вызывают изменения в системе языка (la langue) — звуковые изменения или изменения по аналогии, подобные тем, которые фикси­руются в наших исторических грамматиках»44.

Блумфилд высказывает те же взгляды в несколько иной форме в других рецензиях и развивает их более подробно в книге "Language” (1933).

«Для Есперсена язык — это способ выражения; формы языка выражают мысли и чувства говорящих и пере­дают их слушающим; и этот процесс протекает как непо­средственная часть человеческой жизни и подчиняется, в огромной степени, требованиям и превратностям жизни человека. Для меня, как и для де Соссюра («Cours de linguistique generate», Paris, 1922), а также в известном смысле и для Сепира ("Language”, New York, 1921), все это (la parole у де Соссюра) лежит за пределами возмож­ностей нашей науки... Наша наука может изучать только те черты языка (la langue у де Соссюра), которые яв­ляются общими для всех говорящих того или иного кол­лектива,— фонемы, грамматические категории, словарь и т. п. Это абстракции, поскольку они представляют собой лишь (повторяющиеся) частичные признаки речевых вы­сказываний. Ребенок усваивает эти явления настолько прочно, что в дальнейшем ни изменения в его характере и взглядах, ни превратности человеческой судьбы не могут оказать на них уже больше никакого воздействия. Они образуют строгую систему — настолько строгую, что мы можем подвергнуть ее научному рассмотрению даже при том условии, что у нас нет адекватных физио­логических познаний, а психология пребывает в состоя­нии хаоса. Любая грамматическая и лексическая форму­лировка в своей сущности абстракция».

«Можно утверждать, что причиной изменений в языке являются в конечном счете отклонения от строгой системы, которые наблюдаются у отдельных говорящих. Но пред­ставляется, что даже в данном случае индивидуальные отклонения не дают эффекта; для того чтобы произошло языковое изменение, должны (по какой-то неизвестной нам причине) совпасть отклонения у целых групп говоря­щих. Изменения в языке не являются результатом ин­дивидуальных отклонений, но представляют собой, по- видимому, массированную, непрерывную и постепенную перестройку, в любой момент которой система языка остается столь же строгой, как и в любой другой момент.

Мы не можем поэтому изучать живые реальности, дейст­вительные высказывания. Ведь подавляющее большин­ство явлений, из которых они составлены, не поддается лингвистическому изучению. Эти явления, рассуждая оптимистически, будут когда-нибудь, вероятно, описаны другими социальными науками и физиологией или психоло­гией, и, возможно, даже так, как мы сейчас абстрагируем и описываем явления системы языка».

«При изучении языковых форм я не стал бы поэтому, что иногда делает Есперсен, обращаться ни к значению, которое нельзя отделить от формы, ни к реальным по­требностям людей, ни к удобству общения. С одной сто­роны, мы преувеличиваем свои возможности, полагая, что (как лингвисты) можем их правильно оценить, с другой же стороны, эти факторы не затрагивают тех довольно скудных абстракций, которые мы можем изу­чать и действительно изучаем. Устанавливая граммати­ческие категории, такие, как система частей речи, я бы обращался только к реально существующим формам изуча­емого языка. К формам языка мы должны, разумеется, от­нести синтаксические явления и явления субституции»[206].

Такова основа «структуральной лингвистики» Блум­филда. Мы не можем заранее предсказать, заговорит ли тот или иной человек в какой-то момент, что именно он скажет, в каких словах или других языковых формах он это выразит. Все это акты речи (la parole). Однако и со­вокупность речевых актов коллектива не составляет языка данного коллектива. Язык (la langue) — это строгая система моделей противопоставлений, благодаря которой индивидуальные речевые акты говорящего становятся эф­фективными заместителями стимулов (сигналами) для слу­шающего. При наличии этой строгой системы моделей мы можем предсказать регулярные реакции членов того или иного языкового коллектива в том случае, когда они эф­фективно стимулируются одной из моделей данной системы.

Дескриптивный структуральный анализ как раз и имеет своей целью такое дескриптивное формулирование моделей системы языка, которое позволит нам «вычислить» ре­гулярные реакции на моделированные сигналы.

Интерес современных языковедов к «дескриптивной» лингвистике значительно расширил границы науки о языке. «Историческая» лингвистика не была вытеснена «описанием». Глубокое понимание «структуры», которое родилось первоначально главным образом из попыток описать многочисленные и совершенно не похожие друг на друга живые языки, в равной степени важно как для синхронических, так и для диахронических исследова­ний. Область лингвистической науки в наши дни весьма обогатилась, но объединяющим моментом является «структуральный» подход, получающий все большее рас­пространение.

Вряд ли можно определить, что именно в деятельности и интересах современных американских лингвистов и в какой мере восходит к учению и основным принципам Блумфилда. Блумфилд очень многое сделал в самых различных областях лингвистического исследования. Но, вероятно, большинство тех исследователей, которые чаще всего обращались к его работам, согласится, что его главной заботой было создание общелингвистической теории. Блумфилд последовательно шел от одной важ­нейшей проблемы к другой — от признания «строгой регулярности» в механическом процессе звуковых из­менений, через непреклонное требование строгого «науч­ного» доказательства и формулирования в материальных терминах к полному переносу центра тяжести в лингви­стике с отдельных единиц на модели в рамках всеобъем­лющего, единого «структурализма».

Когда-то он сказал: «Глубоко укоренившиеся языко­вые навыки, наиболее важные для всех нас, обычно иг­норируются во всех исследованиях, кроме самых передо­вых и новых; данная книга ставит своей целью расска­зать о них простыми словами и показать их влияние на поступки людей»46.

Влияние Блумфилда так или иначе ощущалось и ощущабтся до сих пор во всех областях научно-исследо­вательской лингвистической работы в Америке. Оно всеобъемлюще. Точно таким же было и влияние Сепира. Такие лингвисты, как Кеннет Пайк, Зеллиг Хэррис, Карл Фёгелин и Чарльз Хоккетт, бесспорно, хотя и в неодинаковой мере, обязаны чем-то и Блумфилду, и Сепи­ру. Наука, как настойчиво повторял Блумфилд, харак­теризуется преемственностью, и названные выше, а также и другие активно работающие американские лингвисты добились своих самостоятельных успехов, усвоив все то, что было достигнуто Блумфилдом, особенно в лингви­стической теории.

Напротив, следует, как нам кажется, отметить, что пристальное внимание к методике и приемам анализа, широко распространенное сейчас среди большого числа профессиональных лингвистов, не идет непосредственно от Блумфилда. Его собственные методы, особенно приемы работы с информантами, были в высшей степени индиви­дуальными[207]. Блумфилд обычно изучал язык информанта и использовал его (или по крайней мере фразы и предло­жения на этом языке), чтобы побудить информанта гово­рить. Книга Блумфилда «Outline Guide for the Practical Study of Foreign Language» по существу содержит много­численные рекомендации относительно использования информанта. Блумфилд очень редко занимался конкрет­ными приемами и методами анализа. Некоторые из лин­гвистов, пытавшиеся применить рекомендации Блумфилда на практике или приспособить их к практическим нуждам исследовательской работы, в конце концов написали свои собственные руководства и после этого перешли к созданию своей собственной последовательной обще­лингвистической теории. Превосходный пример тому — книга Кеннета Л. Пайка «Language in Relation to a Unified Theory of the Structure of Human Behavior» (1954, 1955, 1960). Зеллиг С. Хэррис в книге «Methods in Structural Linguistics» (1951) подробно разбирает «систему структурных методов, применяемых дескрип­тивной лингвистикой» и основанных на «логике дистри­буционных отношений». В его статье «Co-occurrence and Transformation in Linguistic Structure» («Language», 33, 1957, pp. 283—340) и в более ранних, связанных с ней статьях рассматриваются новые аспекты лингвистической теории и методов.

Для общелингвистической теории Блумфилда харак­терен был также живой интерес к тем социальным выво­дам, которые можно сделать на основе всестороннего научного изучения функционирования языка.

«Несомненно, действиям людей присуща какая-то особенность, которой не существует в действиях растений и животных, точно так же как действиям этих последних присуща особенность, не свойственная неорганическим веществам. Раньше думали, что растения и животные имеют некий «жизненный принцип», «источник жизни», которого недостает неодушевленным предметам. Это был анимизм; теперь мы знаем, что специфическая особен­ность живых организмов — это в высшей степени спе­циализированное нестойкое химическое соединение — протоплазма. И мне хотелось бы выразить уверенность, что своеобразная особенность человека, которая не по­зволяет нам объяснять его поступки в плане обычной биологии, представляет собой в высшей степени специ­ализированный и нестойкий биологический комплекс и что эта особенность — не что иное, как язык...»

«Благодаря общим навыкам речи отдельные индиви­дуумы в речевом коллективе воздействуют друг на друга и трудятся сообща с такой точностью и слаженностью, которая делает речевой коллектив похожим на единый биологический организм... (Стада животных, не знающих языка, либо объединены очень непрочными узами, либо же, как, например, муравьи и пчелы, ограничены немно­гими неизменными схемами действия.) Вполне вероятно, далее, что именно социальная значимость, и огромное воз­действие произносимых речевых форм дает человеку воз­можность, даже при отсутствии значительных внешних событий, жить в высшей степени интенсивной жизнью и запечатлевать навечно отдельные моменты в произведе­ниях искусства».

«В этих ли вопросах или в других, но я уверен, что изучение языка будет тем плацдармом, на котором ук­репится наука, стремясь достичь понимания человеческих поступков и управления ими»[208].

1. Антропологическую лингвистику можно кратко охарактеризовать как область лингвистического иссле­дования, посвященную в основном синхронному или диа- хронному изучению языков, на которых говорят народы, не имеющие письменности. Теория и методы современных лингвистов-антропологов не отличаются сколько-нибудь значительно от теории и методов других лингвистов. Важ­нейшее различие состоит скорее всего в методике: лингви- сту-антропологу, поскольку в его распоряжении нет литературных произведений или ранних памятников, приходится собирать материал (набор высказываний) самому, непосредственно от говорящих на этом языке. Более того, поскольку экзотические языки, например языки американских индейцев, европейцу, говорящему на языке иного типа, изучить весьма трудно, изучение туземного языка зачастую оказывается поверхностным, не выходящим за пределы элементарного практического овладения языком.

В Соединенных Штатах лингвисты-антропологи за­нимаются главным образом исследованием многочислен­ных и разнообразных языков американских индейцев. До 1890 г. работа в этой области велась преимущественно миссионерами, которые стремились перевести на тузем­ные языки религиозные книги с целью более широкого распространения христианской религии. В 1891 г. поя­вилась первая полная классификация языков индейских племен, расположенных к северу от Мексики, — труд, подготовленный Д. У. Пауэллом с помощью ряда

сотрудников[209]. Начало современной антропологической ли­нгвистике было положено Францем Боасом, который при­нял участие в создании монументальной книги «Handbook of American Indian Languages»[210], включающей девятнад­цать подробных монографий по девятнадцати индейским языкам Северной Америки; он был также и редактором этой книги.

Введение к этому «Справочнику», хотя и написанное Боасом в 1911 г., до сих пор остается великолепным из­ложением принципов дескриптивной лингвистики, осо­бенно полезным для исследователей бесписьменных язы­ков. В своем «Введении» Боас устанавливает основной принцип лингвистического анализа: каждый язык должен быть описан не с точки зрения какой-либо предвзятой нормы (скажем, греко-латинской грамматики), но исклю­чительно исходя из его собственных моделей звуков, форм и значений, взятых в том виде, в каком эти модели выводят­ся индуктивно из соответствующих текстов.

Традиция Боаса в антропологической лингвистике была достойно продолжена Эдвардом Сепиром, который изучал антропологию и лингвистику под руководством Франца Боаса. Труды Сепира (книги «Language»[211], «Select­ed Writings»[212] и многочисленные статьи и монографии, посвященные специальным вопросам) хотя и устарели во многом с точки зрения современной структурной лингви­стики, однако и поныне являются превосходным введе­нием в антропологическую лингвистику. Как сказал Ман- дельбаум,

«Формальные описания и исследования языка — это, по мнению Сепира, лишь самая первая задача лингвиста, поскольку он рассматривал лингвистику как социальную науку, а каждый язык — как один из аспектов всей куль­туры в целом. В своих трудах, да и в своей преподаватель­ской деятельности, он постоянно подчеркивал необходи­мость анализа явлений языка в связи с явлениями куль­туры, необходимость изучения речи в ее социальном окружении»[213].

Подобные взгляды на изучение языка характерны и для современных лингвистов-антропологов, многие из которых были учениками Сепира или испытали влияние его учения.

2. Американские лингвисты-антропологи, так же как Боас и Сепир, занимаются в основном исследованием ту­земных языков Северной и Южной Америки. На этой обширной территории, где существует не менее, а то и более тысячи в высшей степени различных языков, лучше всего изученной является область Америки к северу от Мексики. Для большого числа распространенных здесь языков, представляющих почти все более крупные языко­вые семьи, были созданы подробные описания в современ­ном духе. В последние годы появилось значительное число исследований, посвященных туземным языкам Мексики и Центральной Америки. В большинстве случаев это ре­зультат работы Нормана А. МакКуоуна и миссионеров, получивших подготовку в Летнем институте лингвистики (Summer Institute of Linguistics) под руководством Кеннета Л. Пайка. Языки Южной Америки до сих пор, как правило, мало изучены, хотя и здесь сотрудники Лет­него института уже начали свою работу (главным образом в Перу и Бразилии). Несмотря на достигнутые успехи, многое еще предстоит сделать во всех трех районах. За­нимаясь сейчас изучением атабаскских языков Северной Америки, я обнаружил, например, что необходимые све­дения о структуре имеются у нас лишь о шести из трид­цати или более живых атабаскских языков.

Глубокое изучение языков американских индейцев крайне необходимо как для общего языкознания, так и для антропологической лингвистики. Хорошо известно, что подобные исследования внесли в прошлом существен­ный вклад в науку о языке: характер и направленность лингвистической теории и методов Боаса, Сепира и Блум­филда во многом обусловлены работой указанных ученых именно в этой области. Наука о языке, если она хочет определить те общие законы, которым подчиняются все языковые структуры, не может опираться на слишком ограниченную эмпирическую базу. Эти законы нуждаются в длительной проверке, и языки бесписьменных народов благодаря своей многочисленности и разнообразию яв­ляются своеобразной лабораторией, в которой может быть осуществлена такая проверка.

3. Совершенно очевидно, что историческому и сравни­тельному изучению языков американских индейцев и языков других бесписьменных народов препятствует отсутствие ранних письменных памятников. Это препят­ствие долгое время тормозило сравнительно-историческое изучение бесписьменных языков, потому что многие лин­гвисты XIX в., а некоторые и в XX в. отказывались ра­ботать с языками, история которых незасвидетельство- вана, и полагали, что историческое исследование языка при полном отсутствии письменных памятников невоз­можно. Блумфилд, исследуя алгонкинские языки, и Сепир, исследуя ряд языковых семей американских индейцев, скоро опровергли это мнение. Так, Сепир в 1931 г. писал:

«Есть ли какие-нибудь основания считать, что. процесс регулярного фонетического изменения менее характерен для языков неразвитых народов, чем для языков более цивилизованных наций? На этот вопрос следует ответить отрицательно. Быстро умножающиеся факты свидетель­ствуют о том, что регулярные фонетические изменения столь же широко представлены в языках американских индейцев или негритянских племен, как в латинском, греческом или английском. И если эти законы в языках неразвитых народов обнаружить трудно, то это объясняет­ся не какими-то особыми чертами, присущими этим язы­кам, но просто несовершенством методов тех исследовате­лей, которые пытались их изучать»[214].

И если сравнительно-исторических исследований бес­письменных языков пока по сравнению с исследования­ми синхронического характера мало, то причина здесь в том, что лишь для немногих из них существуют адекват­ные дескриптивные исследования и полные словари, без которых такие исследования невозможны. В области индо­европейских языков, как указывал Блумфилд[215], истори­ческие исследования, напротив, преобладали над дескрип­тивными, и это объяснялось тем, что в большинстве случаев ученые достаточно хорошо практически владели сравниваемыми языками, что позволяло им проводить необходимое сравнение. «Исследователи американских языков,— продолжает Блумфилд,— не могли не созна­вать, сколь велика нужда в дескриптивных данных»[216], потому что у индейцев ведь нет своих лингвистов, а что касается лингвистов-неиндейцев, то лишь немногие из них, если вообще такие были, обладали более или менее серьезными практическими познаниями в области описы­ваемых и сравниваемых языков.

Лингвисты-антропологи уделяли немало времени клас­сификации языков бесписьменных народов по группам родственных языков, или семьям. Большинство этих классификаций сходно с осуществленной Д. У. Пауэллом классификацией индейских языков, распространенных к северу от Мексики; языки в них группируются на основе легко прослеживаемых сходных черт, и, следовательно, ис­тория языков почти не учитывается. Используя такие мето­ды наблюдения, Пауэлл зафиксировал к северу от Мексики 55 индейских языков. Томас и Свэнтон установили 25 язы­ков в Мексике и Центральной Америке, а Ривэ и другие ис­следователи разделили языки Южной Америки на 77семей[217].

С 1891 г., когда классификация Пауэлла впервые увидела свет, она неоднократно подвергалась пересмотру, и каждый раз число семей все сокращалось и сокраща­лось. Коренные изменения внес в классификацию, в частности, Сепир: он предложил распределить все семьи языков, выделенные Пауэллом, а также ряд семей Мек­сики и Центральной Америки всего лишь по шести супер­семьям: I. Эскимосско-алеутская; II. Алгонкинско-ва- кашская (алгонкинско-ритвские языки, кутенаи, мос- ские); III. На-дене (языки хайда, тлингит, атабаскские); IV. Пенути (языки калифорния, орегонский и пенути мек­сиканский); V. Хокско-сиуская (хокско-коахуилтекские языки, юки, керес, туник, ирокезско-каддоские, сиуско- ючи, мускогские); VI. Астеко-таноская[218].

Сепир назвал эту классификацию «многообещающей, но далеко не очевидной в подробностях»[219]. Судя по тем характеристикам, которые он дает указанным шести группам, его классификация строится в целом на основе структурных признаков (но скорее специфических струк­турных параллелей, чем на базе общих структурных яв­лений, например, таких, как префиксация и т.д.), хотя ча­стично учитываются и генетические связи, которые в других работах Сепир подкрепил списками возможных родствен­ных слов[220]. Ясно, что цель Сепира состояла не втом, чтобы дать окончательную и безусловную классификацию, а в том, чтобы сформулировать гипотезу, которой можно было бы руководствоваться в будущих научных изысканиях.

Классификация Сепира выдержала испытание време­нем. Трейгер и Уорф в 1937 г. представили дополнительные доказательства в поддержку выделенной Сепиром астеко- таноской группы[221], и мои собственные исследования в области языков на-дене (еще не опубликованные) также свидетельствуют в пользу такой группировки языков. В 1958 г. Мэри Хаас опубликовала данные, позволяющие «с полной определенностью утверждать, что алгонкин­ские и ритвские языки генетически родственны»[222]. В своей более поздней работе М. Хаас внесла существенные по­правки в классификацию Сепира, связав алгонкинско- ритвские языки (II группа у Сепира) с туникскими и натчез-мускогскими (V группа у Сепира)[223]. Родство ука­занных языков подкрепляется внушительным числом род­ственных элементов в протоцентрально-алгонкинском (как его реконструировали Блумфилд и Хоккетт) и языках туник и натчез-мускогских. Хаас заключает, что «резуль­таты исследования, хотя и предварительные... достаточно убедительно демонстрируют генетическое родство алгон- кинско-ритвских языков с индейскими языками Гудзонова залива»[224]. За недостатком фактов она не распространяет это родство на другие языки, отнесенные Сепиром к груп­пам II и V.

Индейские языки Латинской Америки (включая Мек­сику, Центральную Америку, Вест-Индию и Южную Аме­рику) чрезвычайно многочисленны: по приблизительным подсчетам МакКуоуна, здесь зарегистрировано 2 тысячи языков и диалектов, «разделенных в настоящее время на 17 крупных и 38 мелких семей, причем несколько сот от­дельных языков остается вне классификации»[225]. Огром­ное большинство этих языков известно только по кратким словарям, несмотря на то, что в последние годы благодаря усилиям ученых и миссионеров наука получила много новых фактов.

МакКуоун в только что упомянутой статье (см. сноску 17) делает попытку обобщить все ранние классификации индейских языков. Однако ни одна из этих классификаций не строится на основе сравнительно-исторического метода. Некоторые из них опираются на данные анализа и срав­нения небольших списков слов, а многие другие исходят главным образом из таких нелингвистических критериев, как современные политические союзы племен, черты сходства в культуре, географическая близость. МакКуоун делает поэтому вывод, что «классификация исконных языков Латинской Америки... в том виде, в какоіУІ она очерчена здесь... может быть использована лишь с вели­чайшей осторожностью и оговорками. Эти языки ра­зошлись настолько далеко, что их первоначальное род­ство не является сейчас очевидным, поэтому отсутствие метода сравнения и реконструкции звуков делает все по­пытки их классификации сомнительными»[226].

И, наконец, следует упомянуть еще одну попытку классификации бесписьменных языков — осуществленную

Гринбергом классификацию языков Африки, большинство которых — это языки народов, не знающих письменно­сти[227]. Классификация Гринберга существенно отличается от более ранней классификации Мейнхофа, которая, по мнению Гринберга, «является преимущественно типоло­гической с оттенком эволюционизма» и, следовательно, «не ведет к генетической классификации»[228].

Метод Гринберга учитывает в основном лексическое сходство в корневых или словоизменительных морфемах. Гринберг говорит: «Выдвигая гипотезы о родстве языков, я исходил прежде всего из сравнения слов. Затем я ана­лизировал в свете этих гипотез весь имеющийся грамма­тический материал. Нередко я бывал вынужден отказаться от первоначального тезиса, который казался вполне ве­роятным, пока во внимание принимались лишь совпадения в лексике»[229]. Гринберг указывает на сходство своей мето­дики с методикой, примененной Пауэллом при классифи­кации языков американских индейцев.

4. Одним из наиболее интересных достижений антропо­логической лингвистики последнего десятилетия является глоттохронология или лексикостатистика. Данные тер­мины часто используются как взаимозаменимые, но Хаймз, учитывая пожелание Сводеша (а Сводеш является одним из создателей нового метода), определяет лексико- статистику как более широкую область исследования, которая включает любое статистическое изучение словар­ного состава, позволяющее сделать те или иные выводы относительно истории языков. Глоттохронология опреде­ляется как часть лексикостатистики, ограниченная более узким кругом проблем: она «изучает степень изменений в языке и использует полученные результаты для истори­ческих выводов, в частности для определения хроноло­гии языков, а также для восстановления модели вну­тренних отношений в пределах той или иной ЯЗЫКОВОЙ семьи»[230].

Метод глоттохронологии опирается на открытие, сде­ланное Сводешом и заключающееся в том, что основная часть словарного состава (основное лексическое ядро), представленная в виде небольшого опытного списка, во всех языках изменяется (или обновляется), по-видимому, с постоянной скоростью. Под «основным лексическим ядром» понимаются единицы словаря, 1) значения которых универсальны (или почти универсальны) в том смысле, что эти значения выражаются во всех или почти во всех языках простыми языковыми формами (то есть словами или морфемами), 2) которые встречаются (и, видимо, имеют наибольшую частотность) именно в повседневной речи людей (а не в научном или как-либо иначе специали­зированном языке) и 3) которые во всех языках наиболее устойчивы к историческим изменениям или заимствованию.

Из слов основного лексического ядра составляется опытный список на 200 единиц. Безусловно, основное лексическое ядро каждого отдельного языка может тео­ретически быть гораздо обширнее. Однако найти больше двухсот единиц, которые бы во всех языках отвечали сформулированным выше требованиям, оказалось трудно. Более того, при первых же попытках применения этого нового метода даже составление списка из 200 единиц вызвало столько затруднений, что Сводешу пришлось разделить этот список на два списка по 100 единиц каж­дый[231]. Первым списком можно пользоваться во всех слу­чаях, тогда как второй, или дополнительный, список по­зволяет, если это необходимо, найти замену любой еди­нице первого списка, которая отсутствует в том или ином конкретном языке.

Константа скорости изменения основного лексического ядра, выраженная в виде коэффициента сохраняемости (г) (ср. англ. retention «сохранение») на 1000 лет, была установлена при изучении тринадцати языков (главным образом индоевропейских), история которых засвиде­тельствована памятниками на протяжении длительного времени. Опытный список составлялся для двух периодов в истории каждого языка, удаленных друг от друга хро­нологически настолько, насколько это позволяли данные. Полученные таким образом два списка затем сопостав­лялись. Если с одним и тем же значением в списках вы­ступали родственные формы (скажем, др.-англ. eall и совр. англ. all «весь»), то это рассматривалось как случай сохранения формы; если же со сходным значением вы­ступали неродственные формы (например, др.-англ. deor и совр. англ. animal «животное»), то это рассматривалось как случай утраты или замены. В среднем коэффициент сохраняемости за 1000 лет для тринадцати изученных языков при использовании опытного списка в 200 слов приближался к 81%, а при использовании списка в 100 слов — к 86 %.

После того как мы установили коэффициент сохраняе­мости, мы можем определить и время расхождения любой пары родственных языков независимо от того, имеют ли они засвидетельствованную памятниками историю или нет. Это достигается при помощи: 1) перевода опытного списка на оба языка и 2) сравнения полученных списков с целью определения процента родственных форм. Для та­ких вычислений используется формула t — log C/2 log г, где t — время дивергенции, С — процент родственных форм, аг=81 % (если используется список из 200 единиц). Если же используется список из 100 единиц, то г = 86%.

Подобный метод анализа был применен к ряду корен­ных языков Америки, а также к языкам бесписьменных народов Океании и Африки. Эти исследования дали ре­зультаты, представляющие огромный интерес для лин­гвистов и историков культуры, но вместе с тем они подняли большое число вопросов (так и не получивших пока от­вета), касающихся опытного списка, достоверности коэф­фициента сохраняемости и точного значения получаемых датировок. Обсуждение этих проблем, а также всесторон­няя и здравая оценка лексикостатистики содержится в статье Д. X. Хаймза, упомянутой в прим. 22.

Определив с помощью метода глоттохронологии время расхождения для языков единой семьи, мы можем тем самым восстановить и модель группировки языков внутри данной семьи. Появившиеся до сих пор исследования показывают, что установленные таким образом группи­ровки языков не всегда совпадают с теми, которые уста­навливаются при помощи только сравнительно-истори­ческого метода. С. Гудшинская приводит один такой случай в своей работе о мазатекских языках (семья ин­дейских языков Мексики) и заключает, что

«...лексикостатистические данные позволяют сделать весьма полезные выводы относительно исторической ПО­следовательности, в которой развивались диалектные различия, но что обратное заимствование из других диа­лектов, вызванное изменениями в границах коммуника­ции или сдвигами в культурных или экономических отно­шениях, может исказить картину настолько, что она больше не будет отражать подлинного исторического развития»[232].

Мои собственные исследования в области атабаскских языков Аляски и северо-западной Канады (они должны скоро увидеть свет) также свидетельствуют о различии между группировками языков, полученными на основе применения сравнительно-исторического метода, и теми группировками, которые устанавливаются, исходя из времени дивергенции сравниваемых языков. Причина несовпадения в нашем случае не столь ясна, как в иссле­довании Гудшинской, но вполне вероятно, что и здесь имела место та же самая причина.

Из многих других исследований в данной области можно упомянуть уже почти завершенную работу Дайен о малайско-полинезийских языках. В своем труде Дайен предполагает при помощи метода глоттохронологии клас­сифицировать 550 малайско-полинезийских языков[233]. Ре­зультаты исследования должны явиться необходимой проверкой применимости метода глоттохронологии для целей классификации языков.

Лексикостатистика нашла и другие применения, по­мимо рассмотренного выше метода глоттохронологии. Так, например, в настоящее время широко дискутируется возможность использования списков слов основного лек­сического ядра для изучения или доказательства генети­ческих связей между языками и, в частности, таких род­ственных связей, которые ввиду большого расхождения языков или языковых семей нелегко или вообще невоз­можно продемонстрировать при помощи сравнительно- исторического метода.

При подобного рода исследованиях лингвист состав­ляет опытные списки слов для каждого из языков, генети­ческое родство которых он собирается проверить. Если эти списки обнаруживают черты сходства между языками, более значительные, чем можно было бы ожидать при случайном совпадении, то о языках говорят, что они род­ственны. Необходимо устранить по возможности те случаи сходства, которые могут явиться результатом заимство­вания, звукоподражания или первичного звукового сим­волизма, но вовсе не обязательно, чтобы сходные черты между формами были многочисленными или регулярными и позволяли установить какие бы то ни было фонетические соответствия. Опубликованные до сих пор работы (в основ­ном работы Сводеша по языкам американских индейцев) приводят к мысли о наличии большого числа далеко иду­щих родственных связей между языками, связей, гораздо более радикальных, чем те, которые были намечены Сепи­ром для языков Северной Америки.

Достоверность родства между языками, установлен­ного исключительно методами лексикостатистики, вызы­вает, конечно, немало сомнений. Достаточно вспомнить, что лексическое сходство всего лишь пяти процентов от 100 единиц основного лексического ядра превышает, со­гласно Сводешу, сходство, которое может возникнуть при случайном совпадении. Заслуживает внимания в этой связи и высказывание С. Гудшинской в рецензии на статью Д. Хаймза «Lexicostatistics So Far»:

«...Особенно я отвергаю то мнение, что будто бы если мы обнаружим между языками большее сходство, чем можно ожидать на основе случайности, то это само по себе явится «доказательством» их генетического родства; и у меня возникают серьезные сомнения относительно более общего положения о том, что все доказательства родства носят по преимуществу статистический характер. Конечно, было бы много разногласий, если бы мы задались целью определить, в каком количестве и какого рода факты со­ставляют неопровержимое доказательство родства языков. Но лично я считаю более веским доказательством родства наличие сравнительно небольшого числа регулярных схождений (на основе которых можно реконструировать фонематическую систему и часть грамматической струк­туры), чем наличие пусть гораздо более многочислен­ных, но нерегулярных совпадений»26.

Такая точка зрения прямо совпадает со взглядами Се­пира, который придавал большое значение регулярным систематическим схождениям в фонематической и грамма­тической структурах. Следует, однако, помнить, что лек­сикостатистические методы еще продолжают совершен­ствоваться. По словам Сводеша, лексикостатистика еще не «достигла и даже еще не приблизилась к максималь­ному раскрытию своих потенциальных возможностей», и он выражает надежду на то, что «дальнейшие исследования позволят точно установить возможности и границы при­менения лексикостатистических методов»[234].

5. Одной из проблем, интересовавших Сепира, проб­лемой, которую он сделал центральной в своей книге «Language», была проблема типологии языков, то есть проблема классификации языков в соответствии с общими структурными критериями, а не теми критериями, кото­рые лежат в основе генеалогической классификации. Сепир, как и многие другие, считал более ранние класси­фикации такого рода полностью несостоятельными, а часто к тому же либо этноцентрическими, либо связанными с эволюционистскими гипотезами, не выдерживающими никакой критики.

Классификация Сепира исходит из «сущности понятий, выражаемых языком»[235]. Он различает четыре типа поня­тий, два из которых (корневые и реляционные) обязатель­но находят выражение во всех языках. Корневые, или конкретные, понятия (например, предметы, действия, качества), «как правило, выражаются самостоятельными словами [=одноморфемными словами] или корневыми элементами [^основами многоморфемных слов]»[236]. В от­личие от них реляционные понятия «служат для установ­ления связи между отдельными конкретными элементами предложения и придают ему таким образом определенную синтаксическую форму»[237]. Они выражаются аффиксами, внутренней флексией, полусамостоятельными частицами или порядком слов. Остальные два типа понятий — дери­вационные и конкретно-реляционные*— могут встре­чаться в том или ином языке, а могут и отсутствовать. Деривационные понятия, обычно выражаемые аффиксами или внутренней флексией, отличаются от конкретных понятий тем, что «определяют понятия иррелевантные для предложения в целом, но добавляющие нечто новое к значению корневого элемента и, следовательно, особым образом неразрывно внутренне связанные с [конкретны­ми] понятиями...»[238]. Конкретно-реляционные' понятия обычно выражаются также, как и деривационные, и вклю­чают как элемент конкретного значения, так и элемент чисто реляционный.

Подобная классификация понятий приводит к типоло­гической классификации языков. Выделяются четыре больших класса языков: 1) простые чисто-реляционные языки, в которых используются только конкретные и реляционные понятия; 2) сложные чисто-реляционные языки, в которых используются конкретные, деривацион­ные и реляционные понятия; 3) простые смешанно-реля­ционные языки, в которых используются конкретные и конкретно-реляционные понятия, и 4) сложные смешанно­реляционные языки, в которых используются конкретные, деривационные и конкретно-реляционные понятия. В пре­делах каждого из этих четырех основных классов, исходя из других критериев, таких, как агглютинация и фузия (относящиеся к особенностям соединения морфем), а также степень синтеза внутри слова (например, аналитич­ность, синтетичность, полисинтетичность и т. д.), устанав­ливаются некоторые подклассы.

Недавно Гринберг вновь обратился к типологической классификации Сепира. Он внес в нее ряд поправок и добавил несколько квантитативных индексов. По мнению Гринберга, типологическая классификация Сепира по своему существу является классификацией формальной, а не семантической, даже несмотря на то, что Сепир, «ка­залось бы, говорит о понятиях»82, а не о языковых формах.

Гринберг предлагает пять параметров классификации и десять индексов для их количественной характеристики. Первый параметр связан со степенью синтеза и измеряется посредством индекса синтетичности, то есть отношением числа морфем к числу слов в последовательном связном тексте[239]. Низкий индекс (например, 1,68 для английского языка) указывает на аналитический язык, более высокий (например, 2,59 для санскрита) — на синтетический язык и еще более высокий (например, 3,72 для эскимосского) — на язык полисинтетический.

Второй параметр имеет в виду приемы, при помощи которых морфемы соединяются в слова, и дает возмож­ность измерить различия между агглютинирующими язы­ками, в которых морфемы при соединении изменяются очень мало или не изменяются совсем, и теми языками,, в которых фузия приводит к высокой степени морфофоне­матических изменений. Индекс агглютинации определяет это различие количественно; индекс исчисляется по фор­муле A:J, «где А — числу агглютинативных конструк­ций, a J = числу морфемных стыков (ср. англ. juncture «стык»)»[240]. Агглютинирующие языки показывают высокий индекс агглютинации (например, 0,51 для якутского языка), фузионные языки — низкий индекс (например, 0,03 для эскимосского).

Третий параметр Гринберга ближе всего к основному критерию, использованному в классификации Сепира; он учитывает наличие или отсутствие в языке дерива­ционных и конкретно-реляционных понятий. Для того чтобы избежать нечеткости термина «понятие», Гринберг строит свой анализ на предположении о возможности распределения всех морфем по трем классам: корневых морфем, деривационных морфем и реляционных морфем. Труднее всего дать определение корневым морфемам, но на практике их выделить легче, чем остальные. Согласно Гринбергу, «корневые морфемы в слове характеризуются конкретностью значения, а также тем, что входят в об­ширные и легко увеличивающиеся классы» (словоизмени­тельные морфемы, напротив, «малочисленны, а их значе­ния абстрактны и выражают [relational] отношения»)[241]. Кроме того, все слова содержат хотя бы один корень, нов то же время некоторые слова (например, слова одноморфем­ные) не имеют ни деривационных, ни реляционных мор­фем. «Деривационные морфемы можно определить как морфемы, которые, находясь в конструкции с корневой морфемой, образуют последовательность. Ее всегда мож­но заменить каким-то определенным классом отдельных морфем, не вызывая при этом изменений в самой конструк­ции»[242]. Словоизменительные морфемы составляют оста­ток: это некорневые, несловообразовательные морфемы.

На основе указанных разграничений устанавливаются следующие три индекса:

1) Индекс словосложения — RjW, где R есть число кор­ней, a W —число слов. Этот индекс характеризуется узки­ми пределами: 1,00 для английского языка (низший предел) и 1,13 для санскрита (высший), если исходить из тех вось­ми языков, для которых Гринберг вычислил этот индекс.

2) Индекс словообразования (или деривации) — D/W, где£) — число деривационных морфем, a W — число слов. Самый низкий индекс — 0,00 — отмечен во вьетнамском языке, самый высокий— 1,35 — в эскимосском; в ан­глийском — 0,15.

3) Индекс словоизменения в целом — IIW, где I — число словоизменительных морфем, a W — число слов. Самый низкий индекс — 0,00 — установлен во вьетнам­ском языке, самый высокий— 1,75 — в эскимосском; в английском величина этого индекса равна 0,15.

Четвертый параметр имеет дело с порядком располо­жения аффиксов по отношению к корню. Этот параметр характеризуется двумя индексами: индексом префикса­ции — PIW, где Р — число префиксов, a W — число слов, и индексом суффиксации — S/W, где S— число суффиксов. (Инфиксы встречаются редко и по этой причине во вни­мание не принимаются.) Наиболее низкий индекс пре­фиксации — в якутском, вьетнамском и эскимосском языках— 0,00; наиболее высокий — в суахили — 1,16; в английском он равен 0,04. Наиболее низкий индекс суффик­сации — 0,00 — во вьетнамском, наиболее высокий — 2,72 — в эскимосском; в английском языке он равен 0,64.

Последний параметр относится к «способам, применяе­мым для установления связи между словами», а именно «словоизменение без согласования [Pi], значимый поря-

док следования [О] и согласования [Со]. Предлагаются три индекса, и для исчисления их «каждый случай ис­пользования того или иного явления для указания^ связи между словами в предложении»[243] определяется как нексус [N]y а сами перечисленные выше три принципа или способа обозначаются соответственно Pi, О и Со. Таким образом, предлагаются:

1) Индекс изоляции — 0/N. Самый низкий — 0,02 — в эскимосском языке; самый высокий— 1,00—во вьет­намском; в английском — 0,75.

2) Индекс словоизменения в чистом виде — PiiN. Са­мый низкий — 0,00 — во вьетнамском языке, самый вы­сокий— 0,59 — в якутском; в английском — 0,14.

3) Индекс согласования — Co/N. Самый низкий — 0,00 — во вьетнамском; самый высокий — 0,41 — в суахи­ли; в английском — 0,11.

Гринберг рассматривает свое исследование как пред­варительный набросок: «Некоторые индексы, вполне

вероятно, придется снять, другие — заменить. Ряд кон­кретных определений в последующих работах также может подвергнуться пересмотру»[244]. Все вычисленные им ин­дексы, основанные на анализе в каждом языке текстов длиной только в 100 слов, тоже, возможно, изменятся при привлечении более длинных отрезков.

Следует отметить, что морфологическая типология языков интересовала весьма немногих из современных американских лингвистов, в то время как попытки соз­дания типологической классификации фонематических систем предпринимались неоднократно[245]. Причина этого, возможно, кроется, как предположил Крёбер,.в отсут­ствии определенного ответа на вопрос: «А что нам делать с морфологической классификацией языков мира, когда мы ее создадим?» На этот вопрос ответить нелегко, а потому и ослабевает интерес к типологическим клас­сификациям, построенным на основе морфологических критериев [246].

6. Как мы уже отмечали, Сепир был одновременно и этнографом, и лингвистом, и его интерес к языку выходил далеко за узкие рамки структурного и исторического языкознания. Во многих своих наиболее оригинальных работах он говорил о связях, синхронных и диахронных, языка и его социального и культурного окружения, ука­зывал на влияние, которое языки оказывают на поведе­ние и мышление тех, кто на них говорит. Эта область исследования, называемая в настоящей статье этнолингви­стикой, была возрождена в последние годы рядом лингви- стов-антропологов.

Большинство ранних работ американских этнолин- гвистов было посвящено проблеме связи словарного со­става языка с неязыковым содержанием культуры. Со­вершенно очевидно, что словарь дает своего рода индекс содержания культуры и часто указывает на относитель­ную важность различных аспектов культуры. Так, на­роды, живущие охотой и собирательством, как, например, племена апаче на юго-западе Америки, обладают об­ширным словарем названий животных и растений, а также явлений окружающего мира. Народы же, основ­ным источником существования которых является рыб­ная ловля (в частности, индейцы северного побережья Тихого океана), имеют в своем словаре детальный набор названий рыб, а также орудий и приемов рыбной ловли. В некоторых случаях (например, в языках японцев и корейцев) сложная иерархия социальных классов нахо­дит отражение не только в словаре, но и в таких формаль­ных явлениях языка, как система местоимений.

Этнолингвистика может внести свой вклад и в изуче­ние истории культуры. Географическое размещение род­ственных языков часто дает ключ к нахождению прародины народов, говорящих на этих языках, и путей их мигра­ций. «Язык (так же, как и культура),— указывал Сепир,— составлен из элементов, очень различных по возрасту», и «если нам удастся установить связь между меняющимся лицом культуры и меняющимся лицом языка, мы созда­дим критерий, приблизительный или точный в зависи­мости от конкретных обстоятельств, для определения от­носительного возраста элементов культуры»41. Сходные приемы использовали, разумеется, и индоевропеисты, пы­тавшиеся методами исторической лингвистики обнаружить прародину протоиндоевропейского речевого коллектива и узнать что-либо о его неязыковой культуре.

В настоящее время этнолингвистические исследования сосредоточены вокруг гипотезы, выдвинутой Бенджаменом Ли Уорфом в ряде статей, опубликованных в 1940 и 1941 гг.[247] Уорф, вдохновленный трудами Эдварда Сепира, утверждал, что каждый язык не только по-своему, не­повторимым образом воссоздает природу и социальную действительность, но в силу этого воплощает и закреп­ляет некое неповторимое мировоззрение. Говоря словами Сепира, «„Реальный мир" в значительной степени бессо­знательно строится на основе языковых навыков той или иной группы. Никакие два языка не бывают настолько сходными, чтобы можно было считать, что они отражают одну и ту же социальную действительность. Миры, в ко­торых живут различные народы,— это разные миры, а не просто один и тот же мир, к которому лишь прикреп­лены различные этикетки»[248].

Полнее всего гипотеза Уорфа. изложена и проиллю­стрирована в той работе, где он сравнивает хопи — один из индейских языков Америки — с языками Западной Европы (сокращенно обозначенными SAR — Standard Average European «среднеевропейский стандарт»). Уорф проводит свой анализ по двум линиям: 1) одинаковы ли понятия «времени», «пространства» и «материи» в языках «среднеевропейского стандарта» и хопи и 2) можно ли заметить в сравниваемых языках черты какого-либо сход­ства между общими языковыми моделями и нормами куль­туры и поведения[249]? Выводы Уорфа, если их суммиро­вать, сводятся к тому, что в отношении понятий „вре­мени" и „материи" между языками «среднеевропейского стандарта» и хопи существуют весьма реальные разли­чия, а различий в понятиях «пространства» гораздо меньше. Рассматривая второй вопрос, Уорф утверждает, что между «нормами культуры» и «моделями языка» можно обнаружить «связи» (но не «соответствия»). «Эти ■связи обнаруживаются не столько тогда, когда мы кон­центрируем внимание на типичных рубриках лингвисти­ческого, этнографического или социологического анализа, сколько тогда, когда мы рассматриваем культуру и язык... как некое единство, которое, как можно предполагать, объединено взаимными связями, пересекающими гра­ницы между ними, и если эти связи действительно существуют, их можно в конечном счете обнаружить путем исследования»[250].

В том же направлении, что и работы Уорфа, идут ис­следования и Дороти Ли о языке и мировоззрении индей­цев винту в Калифорнии[251], и мои собственные работы, посвященные языку навахо[252]. Очевидно также, что гипо­теза Уорфа обнаруживает поразительное сходство с тео­риями поля так называемых неогумбольдтианцев — Валь­тера Порцига, Йоста Трира и Лео Вайсгербера, которые «попытались претворить в жизнь глубоко интуитивное и стимулирующее наблюдение фон Гумбольдта о том, что „для человека мир, в котором он живет, в основном та­ков, а может быть... только таков, каким этот мир рисует ему его язык"»[253].

Теория Уорфа вызвала много откликов, в большинстве случаев неблагоприятных. В недавно вышедшей книге Бра­ун суммирует эти критические высказывания и анализирует некоторые из исследований, осуществленных этнолингви- стами. В целом выводы его сводятся к тому, что тезис Уорфа остается недоказанным, что данные, полученные до сих пор лингвистами-антропологами, не только «с огромным трудом поддаются объяснению», но что на их основе невозможно провести необходимую четкую диффе­ренциацию между языком (включая семантику) и мышле­нием, определяемым «в терминах неязыкового поведения». Он добавляет: «Мне неизвестно, чтобы до настоящего времени предпринимались какие бы то ни было попытки продемонстрировать исторический приоритет той или иной независимо определяемой языковой модели в целом или в частности по сравнению с той или иной моделью мышле­ния, которую она якобы обусловливает. И хотя многие антропологи имеют в виду, по-видимому, именно эту, наиболее крайнюю форму релятивизма и детерминизма* они не сделали пока и первых шагов для доказательства своей теории»[254].

Следует, правда, отметить, что один широкий проект исследований был все же разработан («Southwestern Project in Comparative Psycholinguistics» «Проект по сравнительному психолингвистическому исследованию языков Юго-запада»), для того чтобы подвергнуть по мере возможности гипотезу Уорфа необходимой проверке. Однако до настоящего времени опубликовано очень мало материалов по этому проекту, и эти немногочисленные ма­териалы, представляющие известный интерес, вряд ли могут служить подтверждением теории Уорфа. Вместе с тем они не продемонстрировали сколько-нибудь убеди­тельно и несостоятельности этой гипотезы.

7. Резюме и выводы. Как мы отметили, в дескриптив­ном изучении языков бесписьменных народов за послед­ние двадцать лет были достигнуты значительные успехи. Об этом свидетельствует не только возросшее число изученных языков, но также и более высокое качество самих описаний. Однако большинство проведенных ис­следований опубликовано далеко не полностью: лингви­сты-антропологи вообще занимались больше проблемами методологии, чем описанием языков, и в результате дес­криптивные данные часто излагаются лишь как фон для решения той или иной методологической проблемы[255]. Всесторонние структуральные исследования, подобные работам Сепира о языках такелма и южный пают или Стенли Ньюмена о языке йокутс в Калифорнии, встре­чаются весьма редко по сравнению с потоком кратких об­зоров, какие мы находим в «Linguistic Structures of Na­tive America», или статей, часто не выходящих за пределы фонематических проблем, которые печатаются в журналах „International Journal of American Linguistics” и „Lan­guage”. Нет также словарей и сколько-нибудь полных собраний текстов, что является первоочередной потреб­ностью в тех языковых областях, где отсутствуют (как у американских индейцев) и литературная традиция, и свои местные лингвисты.

Представители современного сравнительно-историче­ского изучения языков бесписьменных народов большее значение придают установлению отдаленных родственных связей между языковыми семьями, чем разработке необхо­димых основ для сравнения отдаленных языков. При полном отсутствии древних памятников исследователи исконных языков Америки, как подчеркивает Хаас, вынуждены сначала «сравнивать близкородственные до­черние языки, производя соответствующие реконструк­ции», а затем переходить к более отдаленным сравнениям праязыков двух или более таких семей[256]. В качестве при­мера можно привести работу Сепира, анализирующую языки на-дене, в которой в единую большую семью объе­диняются атабаскские языки, а также хайда и тлингит на севере Тихоокеанского побережья. Правильно оценить гипотезу Сепира относительно языков на-дене мы сможем лишь тогда, когда значительное число протоатабаскских реконструкций будет сопоставлено с аналогичными рекон­струкциями для языков хайда и тлингит.

Недавнее открытие и развитие лексикостатистики по­зволяет выделить эту проблему особо. По мнению ряда лингвистов, лексикостатистика является полезным ин­струментом для установления отдаленного языкового родства, подкрепленного лишь небольшим числом лексических фактов. Лексикостатистика определила пока лишь возможные показатели таких отдаленных ге­нетических связей — но не доказательства,— и многие из них, если не все, следует считать в высшей степени проблематичными, пока не будут найдены факты, позво­ляющие сделать более точные выводы с помощью срав­нительно-исторического метода.

Одним из наиболее многообещающих событий в истори­ческом языкознании последнего времени является ис­пользование метода глоттохронологии для установления времени дивергенции подгрупп внутри языковой семьи. Оценить полученные результаты в полной мере мы пока еще не можем; в большинстве случаев применение глот- тохроиологии носило характер эксперимента и скорее преследовало цель проверить и усовершенствовать самый метод, чем реконструировать исторические факты. Но, я думаю, мы можем согласиться с выводом Хаймза о том, что «общей стратегией лексикостатистики должно быть постепенное, осторожное наступление на нескольких фронтах. Дальнейшая исследовательская работа и уточ­нение основ глоттохронологии позволит использовать метод более широко и сделает его результаты более на­дежными. Применение метода глоттохронологии к уже известным языковым семьям поможет, как говорит Крёбер, «отшлифовать его и, вероятно, раскроет перед нами новые законы и непредвиденные новые общие гори­зонты...»[257].

Область этнолингвистики, которая многим представ­ляется потенциальным вкладом в науку именно лингви- стов-антропологов, является также той областью, где создано меньше всего серьезных практических или те­оретических научных трудов. Эта область стала объек­том самой суровой критики как со стороны антропологов, так и со стороны лингвистов. Причины подобного поло­жения вскрыть нетрудно — ведь этнолингвистика требует от исследователей почти равных познаний в лингвистике, антропологии и психологии. В каждом конкретном случае она требует также такого глубокого овладения изучае­мыми языками и их культурным окружением, какое воз­можно только для родного языка и очень редко может быть достигнуто, если это вообще осуществимо, ученым, имеющим дело с чужими языком и культурой.

Из сказанного, однако, не следует, что в будущем от этнолингвистики ждать нечего. Исследования, которые были проведены, и дискуссия, которую они вызвали, спо­собствовали по крайней мере более ясному пониманию и, вероятно, более четкому формулированию тех проблем, которые были подняты в связи с такими гипотезами, как гипотеза Уорфа. Вполне возможно, что новые исследова­ния (а некоторые из них в настоящее время уже ведутся) укажут бэлее плодотворные пути работы.

<< | >>
Источник: В. А. ЗВЕГИНЦЕВ. НОВОЕ В ЛИНГВИСТИКЕ Выпуск IV. ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРОГРЕСС» Москва 1965. 1965

Еще по теме Д. ГРАНИЦЫ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ НАУКИ: