Корпоративная мораль: М. Вебер и организованная преступность

С либеральных позиций коллективизм как важная составляющая российского и советского опыта оценивается как одно из препятствий преобразования общества, лишающее личность мотивов свободного и ответственного отношения к труду, своей жизни в целом.

Эти полярные мнения сходятся в главном: коллективизм и рыночная модернизация понимаются как две вещи несовместные. Верно ли это? Японцы, корейцы, китайцы — не меньшие коллективисты, чем русские. Но почему-то в Японии, Корее, Китае традиционный коллективизм способствует большей эффективности менеджмента, а в России почему-то становится тормозом.

Сторонники обеих точек зрения часто апеллируют к авторитету М. Вебера, доказавшего, что Реформация явилась важнейшей и необходимой предпосылкой экономического преобразования (капитализации) западного мира. Однако при этом почему-то часто забывают, что у М. Вебера речь идет не о протестантизме вообще, а о нравственной культуре протестантских общин прежде всего кальвинистского толка, методистах, анабаптистах и т. п. Капитализацию западного мира, включая север Америки, осуществляли именно эти общины со свойственным им нравственным ригоризмом.

Существование религиозной общины в конфессионально, культурно, а то и этнически чуждой среде предполагало необходимость ее воспроизводства: сохранение священных текстов, традиций, воспитание детей и т. д. Это в свою очередь предполагало активную хозяйственную деятельность с изрядной мотивацией самоограничения, а то и самоотречения, аскезы индивида во имя интересов общины.

Это позволяет сделать вывод, что М. Вебер описал важный, но частный случай существования общины (клана) в противостоящей социально-культурной среде. Именно последнее — общий случай, а то, на какой основе создалась община, что обеспечивает ее сознание МЫ, — его частные проявления. Исторический опыт подтверждает этот вывод. Без учета этого обстоятельства необъясним опыт еврейской, армянской, китайской диаспор, для нравственной культуры которых характерна высокая степень мотивации на активную хозяйственную деятельность. Иногда она дополнительно усиливалась прямым противодействием среды, скажем, запретами на владение недвижимостью, следствием чего стало вытеснение представителей скотоводческой и земледельческой культур в коммерцию.

Капитализацию японского общества осуществили остатки феодальных кланов. В Африке это делают тейпы в Китае — родовые кланы. Да и в дореволюционной России предпринимательская и коммерческая элита состояла преимущественно из староверов и выкрестов из иудеев и мусульман, а также протестантов-инородцев.

Из этого следует, что коллективистская мораль не противоречит рыночной модернизации, а наоборот, предполагается ею. И главное, для успешной модернизации в обществе должна быть достаточно зрелая традиционная культура с ее общинно-коллективистским сознанием и мотивацией.

Оголтелый индивидуализм и потребительство не могут быть нравственной основой модернизации. Последняя предполагает самоограничение индивидуального потребления в интересах общности. Из этого факта применительно к современной России можно сделать два сущес-твеннейших вывода: оптимистический и... трагический.

Первый: традиционный российский коллективизм не противостоит модернизации. Наоборот, он, да еще в сочетании с терпеливостью, неприхотливостью, смекалистостью ит. д., является золотым фондом реформирования и преобразования нашего общества. Необходимы только реальное знание содержания и развития социальной культуры (не просто как сферы, а именно духовной, нравственной культуры) и опора на реальные социально-культурные механизмы структурирования общества, воспроизводящие этот коллективизм.

И тут проясняется трагический смысл ситуации: в России не вызрела традиционная культура... Ее ткани и механизмы систематически разрушались серией реформ, проводимых сверху силовыми методами. В современной России практически не осталось нормальных, здоровых механизмов структурирования общества, а значит, и почвы общинного сознания. «Клановизация» на конфессиональной основе невозможна. Не опираться же на «Белое братство», «Аум синрике» и т. п.! Хотя само возникновение и бурное развитие таких общин подтверждает наши выводы «от противного». Аристократические кланы в России разрушены. Семейная клановизация тоже невозможна: большинство знает в лучшем случае только своих бабушек и дедушек, да и то не всех.

А в отсутствие здоровых социально-культурных механизмов кла- новизации начинают действовать нездоровые, патологические. Что и проявляется в России, где единственным реальным социально-культурным механизмом необходимой клановизации оказалась организованная преступность, кланы которой и «преобразуют» Россию на свой лад. А что? Разве в преступном клане нет «аскезы», самоограничения и работы на «общак», т. е. своеобразного коллективизма? Срабатывает общий универсальный социально-культурный механизм. Другой разговор, что больному обществу свойственны и болезненные формы его развития. Формой клановизации является и «чекизм», противостоять которому неструктурированное дисперсное общество оказалось не в силах.

Носителем наиболее активного, действенного «этического» начала в нашем обществе оказался криминалитет. Приблатненная терминология становится языком истеблишмента, причем не только для «внутреннего пользования», но и публичного. Думцы, министры, губернаторы, Президент говорят о «разборках», «сдачах», «заказах», необходимости «делиться» и т. п. Тем важнее не отказываться от национального духов-ного опыта, при этом не замыкаясь на нем.

Этика и российский бизнес — две вещи несовместные?

Нравственный максимализм в сочетании с правовым нигилизмом, помноженные на особенности истории, вотчинный характер экономики и озабоченность проблемой власти, придали нашей нравственной культуре особый привкус «кротости и крутости», метафизического самозванства. Советский опыт довел эти черты до эйдетической чистоты. Установка на распределительную справедливость выработала представление о приви-легиях, соответствующих социальному статусу. Последний же достигался на основе личной преданности начальству, что создавало питательную среду цинизма. А если добавить к этому ханжескую пропаганду, заболтавшую высокие нравственные идеалы и выработавшую у нас устойчивый иммунитет к социальной нравственности, то станет ясно, какая гремучая смесь аморализма накопилась в постсоветском отечестве.

Главная беда новейших реформаторов и руководства заключается, пожалуй, в том, что они не понимали, с каким обществом, с какой нравственной культурой имели дело. Да и сами они были и есть носители той же нравственной культуры. Бездарно проведенная приватизация, чеченская авантюра... — этот ряд можно продолжать...

Буржуазия, рекрутированная из оппортунистов-аппаратчиков, быстро перешедших на легальное положение фарцовщиков и мафиози, способна продавать только свои старые связи и способности к закулисным махинациям. Могут ли быть у них гордость и достоинство, отличавшие буржуазию, зарождавшуюся в тени феодальной аристократии? Способны ли вообще оппортунизм, цинизм, разгул криминала, сопровождавшие крах советского строя, породить этику социальной ответственности, являющуюся непременным условием эффективности современной экономики? Приобрела новый смысл старая советская шутка: «Что может быть хуже социализма? — То, что за ним следует».

Состоятельные, состоявшиеся, выигравшие от реформ в наибольшей степени игнорируют этические нормы. Еще недавно все надеялись на «великий и могучий» средний класс: он-де и опора демократии, и столп гражданского общества.

Еде они, эффективные и не сильно вороватые чиновники? Конкурентный рынок коммунальных услуг? Эффективная правоохранительная система? Институт защиты прав собственности? Осмысленная налоговая система? Мобильная современная армия? Все этого хотят, даже, кажется, власти, но... Тот, кто должен эти изменения осуществлять, в них не заинтересован. Любой проект рассматривается почти исключительно как «бюджет для распила», любая программа — как средство для повышении собственной значимости. Для реформ нужен потребитель — платежеспособный, а не нищий. Качественная медицина нужна всем, образование — тоже. И качественная армия. И разумная налоговая система... Но вот что странно: 100 миллионов человек, казалось бы, должны требовать качественного обслуживания, гуманной правоохранительной системы, безопасного будущего для своих детей. Однако большинство из них — тоже временщики, живущие в своем гетто. Они научились ловко оправдывать свое «временщичество»: теперь ведь еще «модно» стало бояться власти, кивая на Ходорковского и оправдывая свое молчание.

Имеется ли в российском духовном и историческом опыте нравственный потенциал социально ответственного автономного поведе- ния? Связан ли он с идеей экономической свободы и успеха? Поиск ответов на эти вопросы имеет смысл только при условии признания свободы в качестве ценности, главного фактора общественного развития. Впрочем, так же, как и при условии принятия России в качестве должного. И это не лукавство. Вся российская история свидетельствует об особой напряженности проблемы свободы в российском контексте. Дело доходит до противопоставления России и свободы.

Распад СССР — наследника российской империи — осуществился под флагами ценностей либерализма: независимости, демократии, национальной самостоятельности. Столь же «неудобно» в этой области чувствует себя и российский федерализм. Не случайно автор с развитой логической культурой доводит дело до метафизического противопоставления российского коммунизма и либерального западнизма. И тогда перспективы либерализма в России оказываются связанными с... отрицанием России как историко-культурной сущности. Или Россия, или либералистское — что?..

Наши либералы были единодушны в понимании автономности как части, формы проявления некоего изначального единства. Это резко отличает русский либерализм от западноевропейского, объясняет его концептуальную непоследовательность и слабость, а главное, его близость к российским идеологическим и философским противникам. Даже атеистические, революционно-демократические и нигилистические течения выработали определенный тип благочестия, самоотречения и служения — вплоть до самопожертвования во имя общего дела. Применительно к личности — понятию, важнейшему для трактовки (не только либералистской) свободы, — речь идет о соборности как собранности человеческих душ в некотором единстве, прежде всего — единстве веры и любви. Отдельная личность понимается как момент совместного духовного существования.

Где и когда на Руси был осуществлен этот Собор? Противостояние народа и власти, перманентный внутрицерковный раскол, противостояние и нетерпимость в обществе, гражданские конфликты и войны — или этого всего не было?! Скорее всего мы имеем дело с выражением тоски по тому, чего не было и нет...

Стремление к единству объединяло и правых и левых, и верхи и низы, которые, однако, все не объединятся несмотря на призывы и заклинания «не делить страну на красных и белых, на победителей и побежденных». Раздираемое общество держалось исключительно силой власти, подминавшей под себя и гражданское общество, и веру. Высокая идея соборности на практике оборачивалась идеологическим и духовным обоснованием и оправданием имперской экспансии по всем азимутам и полным попранием личности.

Какое уж тут разделение властей, гражданское общество и права человека, когда требуются «массовый порыв», оправданность любых жертв бескорыстием и беззаветностью. «Варварский народ тот, — писал

С. М. Соловьев, — который сдружился с недостатками своего общественного устройства, не может понять их, не хочет слышать ни о чем хорошем; напротив, народ никак не может назваться варварским, если, при самом неудовлетворительном состоянии, сознает эту неудовлетворенность и стремится выйти к порядку лучшему». *

Выработав высокий идеал духовности, но не имея ему опоры в реальности, русская философия свободы попала в безвоздушное пространство между призывом «Смирись, гордый человек!» и человекобожеским самозванством. Арусским либералам оказалось нечего противопоставить идейным противникам на практике. Не видя в условиях торжествующего самовластья реальных основ свободы, они питали надежды на ту же власть, апеллировали и апеллируют к ней же. Вопрос о свободе в российском контексте стал вопросом о власти. И продолжает им оставаться...

Проблемы личности и свободы, заклятые в словесные формы соборности, но не решаемые реально, оборачиваются проблемой личности первых лиц государства. Всех волнует вопрос о власти, но исключительно в плане воли и мотивов правителей, но не заботит собственная личная свобода. Забота о процедурах, гарантиях и т. п. интереса не вызывают — кто бы ни начинал об этом разговор. Не понятый в прошлом веке К. Кавелин, правозащитники от В. Гсенина-Вольпина до

А. Сахарова и С. Ковалева, А. Солженицын вызывали общественный интерес только в качестве страдальцев от режима — не более! Идея соборности как свободного союза свободных людей столь же русская, как и французская и американская. Свобода не зависит от спо-соба ее метафизического осмысления и выражения: то ли как соборность, то ли как кантовская свобода воли — модификация категорического императива. Дело не в том, чтобы стать «как на Западе», а в том, чтобы перейти от высоких слов к поступкам и жизни по ним.

«Свободные граждане свободной страны» сами по себе в России не появятся — их надо выращивать. Поэтому главная задача заключается в поиске реального культурно-исторического опыта свободы, сегментов российского общества, в которых реализовывался и реализуется опыт автономного (от государственной власти) существования. Сфера бизнеса в этом плане представляет особый интерес. В отличие от форм официальной и неофициальной религиозности, диссидентства, суб-культуры андеграунда, сфера бизнеса дает опыт не столько духовного самоопределения и самостояния, сколько опыт реального практического самостоятельного жизненного обустройства. «Единственное, что по-настоящему и реально прирастает в процессе промпроизводства... так это внутреннее духовное богатство людей, совокупность их знаний плюс умений, способность ориентироваться в мире, глубоко оценивать его многообразие».*