20. М. Я. Чаадаеву 19/31 июля.
в виду Копенгагена.
Капитан обещает выпустить нас на несколько часов па берег в Гельзингоре пользуюсь этим случаем. Товарищ мой (за исключением трехсот бочек сала, нас только двое пассажиров), сидит со мною и также пишет в матушку Россию.
Это тот самый англичанин, который жил против К. Д. М.2 и известен под Девичьим под именем пакостнаго. Он меня надоумил писать, без того бы не стал, да и что писать с корабля?Плывем мы страх как плохо, попутного ветра было только два дня, на третий пабежал на нас шквал и поломал мачты; мы принуждены были зайти в залив Мон- твик верст за 70 от Ревеля, и там чиниться — до самаго Револя не могли добраться. Необыкновенный случай! Я стоял с пакостным па палубе, солнце сияло прекрасно, мы бежали по 6-тп узлов; вдруг на небе, не знаю откуда, взялась тучка; не успел оп мне показать ее и промолвить: беда! как один борт уже был под водою, паруса разлетелись, а мачты с треском повалились в море. Нас било по более двух часов; после наступила опять ясная погода,— корабль как будто ударило плетью.
Вот тебе, мой милый, морской рассказ; не прогневайся, чем Бог послал!— Хочешь ли знать, что делаю на корабле? Во-первых, любуюсь на море, не налюбуюсь. Так велико, так великолепно, что нельзя выразить, что чувствуешь; особенно в бурную ночь не нарадуешься! Под тобою черпая пучина шумит и плещет, а на тихом небо плывет луна н светит как будто над лугами и мирными долинами! Во-вторых, читаю. Мне попалась в Петербурге необыкновенная книга, роман Anastaze;3 это записки грека, в конце прошлого столетия. Он шатается по всему Леванту; вообрази себе восточпаго Жильблаза; разумеется, что вместо ошибок — преступления, вместо шалостей — злодейства, вместо страстишек — страсти пламенные; по зато и вместо добродушия простого — доблести великие; вся эта картина освещена ярким восточным солнцем; верность в описаниях чрезвычайная, подробности любопытней шия, одним словом — славнейшее произведение; книга в руках не держится.
Постарайся себе достать ее; впрочем, товарищ мой, который через два месяца будет назад в Москву, может быть, ее привезет.Я было позабыл спросить тебя, получил ли книгу о геморрое и письмо из Кронштадта? Так как письма мои имеют непохвальную привычку затериваться, то не худо, думаю, некоторые вещи повторить, а именно: корабль мой зовется Kitty (Китти), капитан Cole (Коль), on же — великая скотипа: морит меня голодом; впрочем, диета, как ты сам ведаешь, не худое дело.
Меня провожал из Кронштадта Мат. Муравьев; он сошел с корабля почти у самой брандвахты, то есть на самой границе; он мне говорил, что провожает меня за всех моих старых друзей. Спасибо ему милому за его дружбу, я ему крайне благодарен. Нельзя не сказать, всегда старый друг лучше новых двух; из мопх петербургских приятелей никто не пришел со мною и проститься; они любят не меня, а иной любит мою голову, другой — мой вид, третий душу, меня же, беднаго, из них никто не любит.— Прости меня, мои друг, за всю болтовню; кажется, ты не жалуешь одного моего сло- вестнаго болтанья, а письменное тебе, помнится, ие противно.
Тетушке я из Кронштадта не писал, а просил тебя известить ее, что еду не в Любек, а прямо в Англию, и, вместе, послать ей мой адрес в Лондоне, Baring brothers.
Вот мои планы. В Лондоне пробуду сначала не более трех дней, чтобы успеть в Брайтоне покупаться в море с месяц; остальную часть осени стану ходить по Англии, а на зиму — в Париж. Как не пожалеть, мой милый, что мы только что умеем друг друга любить, а общих забав и утех иметь не можем!
Чтобы меня застать в Англии, тебе должно писать сей час по получении сего письма. Пиши, прошу тебя; не скупись временем и трудом; помни, что но более как раз в три месяца можем иметь друг об друге известия. В письмах своих подробностей о себе как можно больше: что за жизнь у тебя? что ешь, что пьешь, как гуляешь? Как ладишь с православными и с самим собою? Особенно же пиши об своем здоровьи. В кпнге, которую тебе послал, увидишь, что весь режим состоит в одном: ничего горячительнаго не употреблять и не делать, след, и сильного движения; водка же и aqua-tophana \ при нашем сложении — совершенно все равно.
Что ни говори, ты сложен лучше моего, с половиною моей умеренности был бы здоров как бык; у себя в деревне можешь делать что хочешь и жить как угодно, дай Бог, чтобы тебе хотелось дело и жилось бы порядочно! Хотелось бы мне, чтоб иногда ты вспоминал, что независимость не есть блаженство, а одно только средство к оному.Прости, друг; кланяйся брату Якушкину, когда станешь писать к нему; жаль, что вы не вместе, письма мои могли бы вам быть обоим.
Поклон Ивану; моего Ивана рвет частенько.
Заключая письмо, вспомнил твое пифагорейское уважение к числам: из Кронштадта выехал 6 числа июля, стар, штиля, за проезд с человеком заплатил 775 рубл.; на корабле нас 20 человек; в Лондоне (можем положить) буду 1-го августа ст. шт.
Я несколько раз думал, почему ты никогда не говорил мне про морское свое путешествие5, невозможно, чтобы великия впечатления от природы на море не поразили тебя, после догадался: ты плыл с полком, это был поход, вы везли с собою все рассеяние товарищества — бури же не было — вы больше проводили времени за стаканом или лучше сказать за бутылкой, нежели как в созерцаниях и размышлениях — а это другое дело.
[Еще раз прощай — vale et me ama [5].
Я распечатал письмо, чтобы тебе сказать, что я запечатываю его в Эльзинере; я вышел на берег с моим товарищем в десять часов вечера; местность чудная, берега моря очаровательны, к несчастью слишком темно, чтобы гулять; надо вернуться на корабль завтра на рассвете — прощаюсь с тобой только потому, что надо идти спать].