Философия и гуманитарные науки в Беларуси: между идеологией и прагматикой

Татьяна Щитцова

I

1990-е годы в Западной Европе были отмечены взрывом публикаций, посвященных кризису гумани­тарных наук¹. Примерно в это же время «кризисный дискурс» относительно ГН² стал набирать размах и в постсоветском пространстве, включая и ныне автоном­ную страну — Беларусь.

3

ровавшие поле советской гуманитаристики , не могли «выйти из строя» в одночасье, но именно отмирали — «долго и мучительно». Они отмирают (т.е. все еще це­пляются за жизнь) до сих пор. Однако витающее в воз­духе ощущение неминуемости и необратимости этого процесса имело воистину революционные последствия для самосознания социогуманитарных наук: для них

¹ См., напр.: Fruhwald W. u.a. (Hg.) Geisteswissenschaften heute, Eine Denkschrift. Frankfurt am Main, 1991; Reinalter H., Be- nedikter R. (Hg.) Die Geisteswisenschaften im Spannungsfeld zwischen Moderne und Postmoderne Wien, 1998; Keisinger F., Seischab S. (Hg.) Wozu Geisteswissenschaften? Kontroverse Argumente fur eine uberfallige Debatte. Frankfurt; New-York, 2003.

² Здесь и далее по тексту «гуманитарные науки» передаются как ГН.

³ Обратим внимание: определение «науки о духе» не мог­ло прижиться в материалистическом дискурсе марксистов- ленинистов.

открывалась возможность самого радикального обнов­ления, а для некоторых (например, философии, поли­тологии) перерождения в буквальном смысле слова. Не трудно догадаться, что присущая этому кризисному са­мосознанию амбивалентность (с одной стороны, утрата прочных идеологических оснований, ценностных ори­ентиров; с другой — перспектива выхода в новое изме­рение, новое качество) в социальной плоскости должна была привести к более или менее отчетливому разде­лению научной общественности на два лагеря: готовых, способных, открытых к обновлениям и тех, кто тако­выми не являются.

Можно было бы, конечно, усомниться в примени­мости в данном случае определения «лагерь», слова из военного лексикона. Однако его недостаток отнюдь не в отсылке к некой, пускай и метафорической, «воин­ственности» - этим оно как раз подходит, если при­нять во внимание жесткость, цинизм и агрессивность, с которыми как на бюрократическом (институциональ­ном), так и на индивидуально-психологическом уровне оказывалось и до сих пор оказывается противодействие инновационным движениям. Представление научной общественности как разбитого на два лагеря поля не вполне точно в силу своего схематизма, не совпадаю­щего с реальной жизнью в том отношении, что здесь (в этой «войне») речь не идет о каких-то действительно сопоставимых (по своей структуре и функциям) «лаге­рях». Речь идет о том, что индивидуальные инициати­вы наталкиваются на сопротивление Системы. В этом смысле в противостоянии старого и нового второй ла­герь можно лишь вообразить себе как проекцию со­вокупных устремлений отдельных личностей и групп, тогда как первый основательно «седиментирован» в су­ществующих научно-образовательных бюрократиче­ских структурах (например, таких как Высшая атте­стационная комиссия) и питающих таковые идейных установках (особом квазинаучном хабитусе).

Причем было бы упрощением и большим заблуж­дением сводить это противостояние старого и нового к конфликту старого и нового поколений. Речь идет, скорее, о конфликте различных (по своей идейной на­правленности) форм жизни (в том числе — научной жизни), различных жизненных стилей, которые в са­мом первом приближении можно было бы описать с помощью известной метафоры железного занавеса и понятия спекуляции соответственно. «Железного зана­веса» в головах и спекуляции как свободы и гибкости

4

мышления , не скованного извне навязанными уста­новками и способного изменять собственные внутрен­ние принципы в интересах разностороннего исследо­вания вопроса (Sache). Еще в советское время, не го­воря уже о поворотных 1990-х гг., в старом^[14] поколе­нии можно было опознать (пускай и редких) привер­женцев «открытого мышления».

Будучи вызванным социально-политическими пре­образованиями, описываемый здесь кризис ГН в Вос­точной Европе сам имел, таким образом, следстви­ем имплицитную политизацию гуманитарной научной среды. В свете идеологического кризиса советской си­стемы возможность так называемого «открытого мыш­ления» (пускай даже понимаемого сугубо в научной плоскости: как свобода исследования, его идеологи­ческая непредвзятость) коррелировала с либеральны­ми ценностями и либерально-демократической инсти­туциональной жизнью западного мира. В этой импли­цитной политизации состоит типологическое отличие восточноевропейской (советской) кризисной ситуации в ГН от кризиса ГН на Западе. Из чего вовсе не следу­ет, что «западный» кризис обошел нас стороной. Ско­рее первый стал рамкой для последнего. Грубо говоря: через первый (идеологический) кризис стал возможен второй (прагматический). Примечательно, что именно благодаря этой конфигурации социогуманитарные ис­следования в Восточной Европе длительное время по­лучали (и до сих пор получают) солидную западную поддержку, нацеленную, в сущности, на то, чтобы пе­ревести ГН из плоскости идеологии в плоскость праг­матики.

Вместе с тем постсоветский идеологический кри­зис нельзя рассматривать просто как локальную осо­бенность, обусловленную специфическими социально­историческими обстоятельствами и выступившую фо­ном для некоего общеевропейского кризисного поло­жения ГН. Сложная взаимосвязь между идеологией и прагматикой прояснится для нас только в том случае, если западная и восточная модификации кризиса ГН будут рассмотрены в их сущностной взаимоотнесенно- сти (ergo несводимости друг к другу). Мой тезис за­ключается в том, что именно через их различие артику­лируется существо современного гуманитарного кри­зиса европейской цивилизации. Кризиса, который име­ет своим прямым следствием социальную маргинали­зацию и определенную экзистенциальную фрустриро- ванность гуманитарных наук.

Будет не лишним также подчеркнуть, что обсуждае­мый здесь кризис ГН не может быть сведен к институ­циональной или же строго научной плоскости. Струк­турные и методологические трансформации, кото­рые захлестнули гуманитарные науки в конце прошло­го столетия, были вызваны к жизни не чем иным, как кризисным самосознанием гуманитарных наук, кото­рое было отнюдь не «внутринаучного» характера. Оно было именно lebensweltlichen характера. Это определе­ние недвусмысленно отсылает к знаменитой гуссерлев- ской работе «Кризис европейских наук и трансценден­тальная феноменология», где масштабом критическо­го осмысления европейской — естественнонаучной, ма­тематической — рациональности выступил «жизненный мир». Было бы интересно проанализировать связь меж­ду тем, что в предостерегающей манере было изложе­но Гуссерлем, и кризисом европейских гуманитарных наук, который, скорее, в «посттравматической» манере был опознан и вынесен на широкое обсуждение целым поколением гуманитариев в конце XX в. Такой анализ заслуживает, на мой взгляд, особого интереса и требу­ет, безусловно, отдельной работы. Хочу обратить вни­мание лишь на один момент. Если Гуссерль говорит об отрыве наук от жизненного мира, то в отношении кризисной ситуации гуманитарных наук следовало бы скорее говорить об отрыве жизненного мира от наук. В том смысле, что гуманитарные науки постепенно утратили убедительность (отошли, были оттеснены на задний план) в качестве жизненно востребованной «ду­ховной силы» в обществе.

В социальной психологии второй половины XX сто­летия был введен и нашел широкое распространение термин «значимый другой». С отсылкой к этому терми­ну я хочу указать на то, что определенная фрустриро- ванность и озабоченность гуманитарных наук в совре­менном мире связана именно с утратой (или, по мень­шей мере, радикальной проблематизацией) их значи­мого места в жизненном мире. Значимого, прежде все­го, в том смысле, что они проясняли и разрабатывали содержания, которые служили основанием для консти- туирования «значимого другого» в социокультурных взаимодействиях. Изменение ситуации заключалось именно в том, что была поставлена под вопрос значи­мость (если не сказать: была поставлена на вид незна- чимость) их места в современном мире. Все равно, в Западной или Восточной Европе, — везде мы наблюда­ем одинаковую картину довольно бесцеремонного раз­ворачивания процессов, свидетельствующих об отсут­ствии за гуманитарными науками каких-либо приори­тетов. Это и университетские реформы последних де­сятилетий, и сокращения или даже закрытия факуль­тетов и кафедр, и, конечно, стоящее за всем этим пе­рераспределение средств, руководствующееся, в пер­вую очередь, критерием экономической эффективно­сти или же политической конъюнктурой.

II

В советское время Беларусь была одной из лидиру­ющих республик по развитию промышленности. Под это создавалась и соответствующая научная база. Со­гласно принятым в советских научных институци­ях стандартам, Академия наук Беларуси, образован­ная в 1929 г., стала издавать так называемые «Весці», в рамках которых с 1956 г. начала выходить и «Се- рыя гуматтарных навук». Вместе с тем в другом пе­риодическом издании академии - журнале «Доклады Национальной академии наук Беларуси», созданном в 1957 г., - раздел «Социально-гуманитарные науки» был введен только в 2003 г. Профильных (специализиро­ванных) изданий по гуманитарным наукам не было. Не было их и в ведущем вузе страны Белорусском государ­ственном университете.

Состояние и развитие гуманитарных наук в СССР - прежде всего в силу их идеологического преломле­ния - были жестко подчинены структуре «центр - пе­риферия». Периферийность означала вторичность par excellence. Исключением могли быть только локаль­ные (идеологически безобидные) этнографические (фольклорные) штудии, которые призваны были раз- ноцветить палитру советского интернационализма или же, снова-таки локальные, исследования роли белорус­ского народа в Великой Отечественной войне. Однако первая скрипка, которая по праву принадлежала здесь белорусским исследователям, дирижировалась «из цен­тра»: рамки и сложность партии определялись оттуда. Это означает: этносу отводилось его место, а история конструировалась по заданным лекалам.

Вторичность предполагала также, что лучшие науч­ные силы концентрировались в Москве. Поэтому опу­бликоваться в московских изданиях, съездить в Москву на стажировку (повышение квалификации) или на кон­ференцию (я уже не говорю о том, чтобы быть при­глашенным на работу в Москву — это была «советская мечта», сравнимая по силе и статусу с «американской») было знаковым событием в научной карьере. Перифе­рийное положение способствовало культивированию социального безволия (скованности, безынициативно­сти) и неминуемо сказывалось на общем профессио­нальном уровне. Однако же «способствовало» не озна­чает «неизбежно предполагало». Сравним для примера ситуацию с философией в Беларуси и в соседней Лит­ве. Начать нужно с того, что в Советском Союзе фи­лософия была на особом положении. Философские фа­культеты призваны были готовить идеологических ра­ботников, которые занимали впоследствии руководя­щие места на различных уровнях партийного (комму­нистического) управления государственными структу­рами. Чтобы поступить учиться на философский фа­культет, нужно было к документам приложить реко­мендацию райкома партии. Идеологическая составля­ющая подчиняла и девальвировала научную составляю­щую. В результате, несмотря на то что подготовка фи­лософов началась в БГУ с 1921 г., а Институт филосо­фии НАН Беларуси был основан в 1931 г., в Беларуси до 2007 г. не выходило ни одного государственного пе­риодического издания по философским наукам. При­чем недавнее учреждение на факультете философии и социальных наук БГУ одноименного журнала «Фило­софия и социальные науки» произошло не без соответ­ствующего внушения со стороны президента республи­ки. Но к этому моменту мы вернемся позднее, а сейчас бросим краткий взгляд на то, что происходило в обла­сти философии в соседней Литовской Советской Соци­алистической Республике.

Находясь в той же периферийной ситуации, что и Беларусь, в рамках жестко центрированной совет­ской империи, Литва, тем не менее располагала до­статочно мотивированным и дееспособным философ­ским сообществом, чтобы в 1968 г. основать философ­ский журнал «Problemos», который и поныне являет­ся ведущим и наиболее авторитетным научным изда­нием в этой области. На сегодняшний день в Литве вы­ходит уже 10 журналов философской направленности. То есть наши литовские коллеги уже в 1968 г. — через журнал — смогли заявить о том, что у них действитель­но есть философское сообщество, которое в состоянии противостоять системной идеологической девальвации научно-исследовательского интереса, системному из­живанию идеологически непредвзятой рефлексии, си­стемной идиосинкразии на свободное спекулирование. Конечно, в то время им приходилось соблюдать опре­деленные правила игры. Например, обсуждение акту­альных западных течений философской мысли могло осуществляться только в форме «критики современ­ной буржуазной философии». Однако это не отменя­ет другого, более важного момента. Более важным, на мой взгляд, является то, что благодаря манифестации философского сообщества через журнал происходила примечательная децентрация интеллектуального про­странства СССР в пользу формирования альтернатив­ного (Москве) центра. Поскольку же речь идет о про­фессиональной философской работе, то понятно, что такой «центр» мог оставаться жизнеспособным в своей альтернативности только при наличии убедительного и воодушевляющего «автохтонного» символического ка­питала: переводов базовых философских текстов на ли­товский язык и интересных публикаций литовских ав­торов.

Мы обнаруживаем, таким образом, что развитие философской культуры (как антипода господствующей советской идеологии) в Литве опиралось на националь­ный язык. Отмеченная выше децентрация имела в ка­честве подосновы символический капитал более высо­кого порядка, а именно - национальное самосознание, или «национальную идею». Формирование литовско­го философского дискурсивного пространства с симво­лическим центром в журнале «Problemos», в свою оче­редь, укрепляло и поддерживало эту «идею», питало ее и проводило в жизнь. Западноевропейским странам (наиболее яркие примеры - Германия и Франция) хо­рошо известен этот этап: когда развитие национальной философии (гуманитарных наук в целом) и становле­ние национального государства питали и обусловлива­ли друг друга. Несколько упреждая дальнейший ана­лиз, хочу сказать, что, видимо, основное геоисториче- ское отличие между странами Западной и Восточной Европы заключается на сегодняшний момент в том, что если для первых этот классический герменевтиче­ский круг уже отслужил свое, то для вторых он так или иначе все еще сохраняет свою актуальность. Данное отличие является определяющим для понимания тех проблем, с которыми столкнулись гуманитарные нау­ки в этих странах. И здесь самое время вернуться к Бе­ларуси.

Пример Литвы дает основание предположить, что не что иное, как главенство русского языка - как язы­ка империи, языка власти, - сыграло в Беларуси роко­вую роль в социальной инфантилизации — т.е. утрате способности к самостоятельности, рефлексивной само­деятельности — локального философского сообщества. Гипнотическое влияние центра осуществлялось че­рез язык и еще — через ключевые партийно-имперские принципы, одним из которых было сердитое «никакой самодеятельности на местах!». «Никакой» и не было. Плановые вузовские конференции не в счет. В счет идет только указанный выше значимый символический капитал. Но, как уже отмечалось, в Беларуси не было ни журнала, ни хотя бы ежегодника по философским наукам; переводы философской классики в централи­зованном порядке осуществлялись лучшими силами московских и санкт-петербургских ученых; публика­ции авторов, которых можно было бы рассматривать как носителей действительной философской культу­ры, были крайне редкими. Говоря в целом, план выра­жения философской рефлексии был сведен к миниму­му. В результате репутация, как правило, значительно превосходила действительный резонанс мысли, — что было, в принципе, соприродно аморфности философ­ской среды как таковой. Среди исключительно редких фигур, которые не подпадали под гипнотическое влия­ние упомянутого выше имперского императива, следу­ет прежде всего назвать А.А. Михайлова. Однако, что­бы должным образом оценить значение его «самоде­ятельности», необходимо глубже прояснить историче­ский и социокультурный контекст, в котором развива­лись гуманитарные науки в Беларуси.

В истории Беларуси, включая историю развития гу­манитарных наук в нашей стране, был свой особый lin­guistic turn, за которым вскорости последовал, правда, и свой трагический re-turn. В 1920-е гг., т.е. сразу после образования БССР, национальная политика молодо­го советского государства предусматривала проведение тотальной белорусизации в новой республике. Курс на белорусизацию заключался, прежде всего, в переведе­нии всех слоев общества (до этого на белорусском язы­ке говорили в основном крестьяне, низшие слои город­ского населения и отдельные энтузиасты националь­ного возрождения⁷) и социальных институтов на бело­русский язык. Этот linguistic turn был востребован ин­тересами политического закрепления нации (образова­ния национальной республики) и потому проходил не просто без насилия, но имел поразительную динами­ку. Языкознание (представленное такими именами, как

⁷ Сюда входили поэты, литераторы, филологи. Упомяну лишь Бронислава Тарашкевича, которому мы обязаны первым (1918) нормированием литературного белорусского языка.

Язэп Лёсик, Ян Станкевич, Вацлав Ластовский) было в то время «путеводной нитью» не только гуманитар­ных наук, но и всего социокультурного развития респу­блики. Однако уже в 1930-х гг. национальная политика коммунистической партии приняла прямо противопо­ложный характер, буквально: взяв курс не на развитие, а на искоренение национально-демократических эле­ментов, включая такой жизненно важный элемент, как язык. В итоге реформа правописания 1933 г., подготав­ливавшаяся поначалу живыми дискуссиями 1920-х гг., уже включала позиции, закладывавшие курс на ру­сификацию белорусского языка. Люди, вдохновлен­ные культивированием родного языка и национальной идеи, преследовались и истреблялись, в лучшем слу­чае — отправлялись в ссылку. Так был уничтожен весь довоенный языковедческий состав республики, рабо­тавший над пятитомником «Толковый словарь бело­русского языка». В живых остался только один техни­ческий работник. Современный белорусский мысли­тель Валентин Акудович пишет в этой связи, что после начавшихся в 1930-х гг. репрессий белорусский язык стал не просто знаком социального аутсайдерства, а именно «знаком беды»⁸. По его замечанию, плоды не­долгой белорусизации были окончательно вытравлены из сознания белорусов в результате систематической и методической русификации национальных республик, которая проводилась в СССР в 1960—1970-е гг. под ци-

9

ничным лозунгом интернационализации .

Таким образом, языком гуманитарных наук в Бела­руси стал русский язык. Небольшой исторический экс­курс потребовался нам для того, чтобы понять, каким образом общепринятый язык общения (каким стал для белорусов русский язык) мог повлиять на жизнеспо­собность гуманитарно-научных сред, каким образом язык стал проводником той силы, которая провинци- ализировала мысль и препятствовала формированию креативных научных сообществ. На фоне сравнения с Литвой кажется очевидным, что роковую роль в фор-

⁸ Акудовiч B. Код адсутнасцъ Мтск, 2007. С. 122.

⁹ Там жа. С. 119.

сированной русификации Беларуси сыграла, прежде всего, фактическая близость русского и белорусского языков. Близость, которая в свое время еще Пушки­на вдохновила профетическим слогом написать о том времени, когда славянские реки сольются в одной, рус­ской, реке.

III

Однако нас здесь интересует не языковая полити­ка как таковая, а язык как фактор (и в том числе по­литический фактор) развития гуманитарных наук. В этой связи предложенная выше интерпретация интел­лектуальной невыразительности гуманитарно-научных сообществ в Беларуси — интерпретация через призму соотношения «язык — власть» — позволяет выявить но­вое, существенно важное, измерение в идеологическом кризисе гуманитарных наук, с констатации которо­го начиналась эта статья. Освобождение от советской идеологии, которая в национальном плане поддержи­валась репрессивным по своему характеру доминиро­ванием русского языка, неизбежно должно было при­вести к выдвижению на первый план проблемы язы­ка. Принимая во внимание развитие национального движения в Беларуси (я сейчас беру период от распа­да СССР до прихода к власти Лукашенко), можно ска­зать, что проблема языка стала точкой кристаллизации, через которую осуществлялась неизбежная (пускай даже и ненамеренная) политизация интеллектуальных сил, включая гуманитарно-научные среды. Здесь нель­зя не подчеркнуть, что аморфность и инфантилизм на­учных сообществ преодолевались в это время, прежде всего, через активное национально-языковое само­определение. Вместе с распадом СССР словно срабо­тал пусковой механизм, запустивший известный гер­меневтический круг между образованием националь­ного государства и гуманитарными науками. Приме­ром такой активизации национально-гуманитарного сознания выступает, в частности, исторический жур­нал «Беларуск гютарычны агляд», который начал вы­ходить в 1994 г. благодаря инициативе белорусского историка Геннадия Сагановича. Журнал издается на белорусском языке и, на что следует обратить внима­ние, является автономным изданием, т.е. не привязан ни к какой государственной институции¹⁰. Не трудно догадаться, что на волне становления суверенного бе­лорусского государства история, наряду с языкознани­ем, оказалась, что называется, в самом эпицентре собы­тий: социально-политическая ситуация взывала к но­вой — несоветской (читай: неискаженной, нередуциро­ванной) — археологии образа Беларуси. «Бестридером» того времени стала книга Миколы Ермаловича «Стара- жытная Беларусь».

И все же благотворная «круговая порука» нацио­нального самосознания и гуманитаристики, являюща­яся жизненно важной для развития обеих сторон, на­толкнулась в Беларуси на одно очень серьезное препят­ствие. Камнем преткновения стала опять же проблема языка. Классический вопрос «как войти в герменевти­ческий круг?» обернулся в Беларуси вопросом: на ка­ком языке это делать? А еще точнее: как войти в круг живой взаимообусловленности национального и гума­нитарного, если одни считают, что это должно проис­ходить исключительно на белорусском языке, а другие не видят для себя иной возможности, как выражаться по-русски? Круг-то один. Выдвижение ультимативных условий его исполнения, не приемлемых для значи­тельной части научно-гуманитарного сообщества, вно­сит глубокий нездоровый раскол в наращивание круго­вого символического капитала. Можно сказать, что пу­сковой механизм, о котором шла выше речь, забарах­лил в Беларуси уже в самом начале — забарахлил, пото­му что вначале была активная дезинтеграция на почве языка. Ведь тот факт, что часть гуманитариев (наря­ду с большей частью населения Беларуси) продолжала говорить и писать по-русски, был не менее естествен,

¹⁰ Следует добавить, что это первый белорусский научный журнал по истории. Основанный государством «Беларускі гістарычны часопіс» сразу стал «историей в школе», сосредо­точившись на вопросах дидактики.

чем призыв к возрождению белорусского языка, про­звучавший на волне национального самоопределения и подхваченный теми, для кого национальная идентич­ность основывалась в первую очередь на языке.

Рассматривая ситуацию с гуманитарными науками в Беларуси через призму задачи национального само­определения (подчеркнем: эта «призма» не вводится искусственно, а является исторически обусловленным форматом для актуального самоопределения и разви­тия самих гуманитарных наук), нельзя обойти вни­манием тот факт, что вся постперестроечная история Беларуси показала, что национальное государство не может быть в нашем случае построено на этнически- языковом фундаменте. Не собираясь ни в коем слу­чае углубляться здесь в проблему нации как таковую, я лишь хочу проследить, каким образом первоначаль­ное неосознание (непризнание) указанного факта пре­ломилось в развитии гуманитарных наук. Наиболее по­казательной и поучительной в этом отношении явля­ется ситуация с философией, где раскол сообщества на почве языка позволил отчетливо проступить главным экзистенциальным проблемам, заключенным в опреде­лении «белорусский философ».

Начать нужно с того, что в силу указанных ра­нее причин квалифицированные специалисты в обла­сти философии, способные к культивированию того, что было названо выше философской культурой (мо­жем добавить — европейской философской культурой; заметим также, что таких специалистов было ведь со­всем не много), выражались на русском языке. Для них освобождение от (советского) идеологического пресса означало возможность свободного рефлексивного ин­тегрирования в европейское (не будем говорить о ми­ровом) интеллектуальное пространство. Такое интегри­рование могло осуществляться только через усвоение, осмысление, обсуждение и авторскую реакцию на кон­цепции, разработанные и разрабатываемые в поле ев­ропейской мысли. Только через такое ответное уча­стие в европейской философской традиции, на почве этого участия может быть сформирована собственная релевантная теория («видение»). Это герменевтическое правило универсально (здесь гадамеровское притязание как раз работает) и касается западноевропейского уче­ного в той же мере, что и восточноевропейского. Од­нако в нашем случае оно приобретает особую остро­ту, поскольку в советских, в особенности периферий­ных, университетах (вроде БГУ) не было развито куль­туры такого приобщения к традиции. Отсюда следу­ет, что определенного рода просветительство (включая, прежде всего, самопросвещение) было востребовано в тогдашней ситуации ничуть не менее, чем культивиро­вание национального самосознания. С этим следстви­ем нельзя не согласиться, если рассматривать Беларусь как европейскую — не только в географическом, но и в цивилизационном смысле — страну. Эта просветитель­ская работа, обеспечивающая органичное интегрирова­ние в европейский философский контекст, осуществля­лась (за очень редкими исключениями) на русском язы­ке. Именно в русле отмеченной задачи появился на свет философско-культурологический журнал «Топос»^[16].

Раскол философского сообщества на русскоязычную и белорусскоязычную части усугублялся тем обстоя­тельством, что идиосинкразия по отношению к русско­му языку со стороны этнически ангажированных мыс­лителей смешивалась часто с идиосинкразией по от­ношению к упомянутой просветительской работе. Эта тупиковая во всех отношениях «спайка» объяснялась тем, что курс на белорусизацию заключался не только в возрождении языка, но и в форсированной темати- зации Беларуси (белорусской идентичности) в рамках философской и социогуманитарной рефлексии. Буду­чи вдохновлены миссией осмысления, аналитической экспликации и символического обогащения феноме­на «Беларусь», представители этого направления часто ставили в упрек своим русскоговорящим коллегам, что те лишь пересказывают чужие теории. Поскольку от­четливое разобщение философских интеллектуальных сил стало результатом, в первую очередь, активного (иногда — агрессивного) этноцентрического самопози- ционирования белорусскоязычных мыслителей, я могу позволить себе некоторый критический взгляд на то, что скорее можно было бы назвать одержимостью (а не просто воодушевлением) названной выше миссией. В сущности, только одержимость объясняет и (в неко­торой степени) извиняет отторжение усилий, которые имеют первостепенное значение не только для форми­рования профессиональной научной среды, но и явля­ются конститутивным элементом культурной интегра­ции Беларуси в европейское сообщество. Всякая одер­жимость связана с игнорированием неких очевидно­стей. Реконструируя и пытаясь осмыслить сейчас путь, который мы прошли, нельзя не признать, что просвети­тельская устремленность русскоязычных философских сил Беларуси в момент своего оформления, в свою оче­редь, страдала известной слепотой, или невосприимчи­востью, по отношению к проблеме необходимой сим­волической «оснащенности» того места, откуда она го­ворит. В этом смысле новейшая история философской мысли в Беларуси заставляет вспомнить классический сказочный пролог «пойдёшь налево // пойдешь напра­во». Если у нашей «сказки» есть мораль, то она, очевид­но, в том, что пролог надо менять...

IV

Диспозиция философских сил в Беларуси, их рас­пределение и характер взаимодействия определялись разницей в понимании идеологического горизонта их деятельности. Если для одних ведущей идеей было достижение культурно-образовательной и научно­профессиональной соразмерности белорусского ин­теллектуального поля — европейскому, то для других — экспликация и культивирование белорусской идентич­ности благодаря возрождению духовно-исторических элементов белорусского этноса и интенсивному ин­теллектуальному продвижению темы «Беларусь». Я надеюсь, что приведенные формулировки достаточно точны для того, чтобы взаимодополнительность этих идейных направлений предстала как очевидная насущ­ная задача — и, прежде всего, задача для гуманитари­ев: философов, историков, антропологов и т.д. Вместе с тем, как уже отмечалось, именно в кругу белорус­ских философов эта, востребованная самой историче­ской ситуацией, связь оказалась поставленной под во­прос. А суть вопроса была такова: если ты пишешь по- русски и пишешь о Декарте, Киркегоре или Хайдег­гере, то что делает тебя, собственно, белорусским фи­лософом? Не трудно увидеть, что в основе этого во­проса лежит все то же этнически-языковое понима­ние принципов национального самоопределения. На почве такого понимания конфликтное отношение от­меченных идейных направлений было сформулирова­но в противопоставлении «националисты — космопо­литы». Нужно подчеркнуть, что такое (само)определе- ние разделялось многими представителями обоих на­правлений и часто подпитывалось взаимной идиосин­кразией: с одной стороны, по отношению к «чужому», с другой — по отношению к «автохтонному». Эта вну­тренняя антиномическая перверсивность белорусской философской среды нуждалась, конечно, в фундамен­тальном оздоровлении, которое могло произойти лишь на почве формирования общего идеологического го­ризонта. И теперь уже понятно, что конститутивным моментом последнего должно было быть новое — не этнически-языковое — понимание национального само­определения.

Говоря об идеологическом горизонте, я использую, разумеется, понятие идеологии не в марксистском (не­гативном) смысле, а в нейтральном смысле обуслов­ленности человеческой жизнедеятельности опреде­ленным кругом базовых направляющих идей¹². В этом

¹² Ср.: Ricoer Paul. Ideologie und Ideologiekritik // Phaenome- nologie und Marxismus. Bd. 1. Konzepte und Methoden. Hrs.

смысле всякая идеология включает в себя телеологию. В повседневной жизни идеологическая составляющая переходит, как правило, в латентную, имплицитную форму. Однако задачей интеллектуальных элит являет­ся как раз экспликация, критический анализ и культи­вирование идей, отражающих и направляющих жизнь соответствующего культурно-исторического сообще­ства. Круговая взаимообусловленность гуманитарных наук и национального самоопределения была до не­давнего времени привилегированным пространством (Spielraum), где формировался идейный базис «свое­го» жизненного мира. Я уже отмечала, что для стран Восточной Европы этот круг по-прежнему сохраняет свою первостепенную актуальность. В этой связи опи­санный выше идейный разлад среди белорусских фи­лософов имел в особенности негативные последствия, поскольку создавал благоприятную почву для выдви­жения и продвижения «идеологии белорусского госу­дарства», возвещанной президентом республики А. Лу­кашенко. Курс на фронтальное развитие идеологиче­ской работы был взят в 2003 г. С 2004 г. в вузах ре­спублики, а с 2005 г. — и в школах уже читались соот­ветствующие лекционные курсы. О том, что мы снова имеем дело с идеологией в марксистском смысле, сви­детельствует хотя бы агрессивная фальсификация исто­рии, проводимая в интересах политико-экономической интеграции с Россией. Один из ведущих белорусских историков Александр Смоленчук пишет в этой связи: «Историки, которые служат президенту и его идеоло­гической доктрине, издают учебники, проводят про­пагандистскую работу, имеют сильные позиции в сфе­ре образования. Но научной деятельностью они не за­нимаются. Наука остается за представителями нацио­нальной историографии»¹³. Идеология «от Лукашенко»,

B. Waldenfels u a. Fr/M, 1977. 197—233.

¹³ Смоленчук А. “Польское присутствие” в белорусской исто­рии // Перекрестки №1—2/2006. С. 67. Среди представите­лей национальной историографии он отмечает, в частности: Саганович Г. Очерк истории Беларуси от древности до кон­ца XVIII века. Минск, 2001; Шибеко З. Очерк истории Бела-

по его собственному признанию (!), является продол­жением лучших традиций идеологии советского госу­дарства. Принципиальное отличие здесь только одно: основной составляющей идеологической работы явля­ется теперь «прямой диалог с народом» не партии, а Президента¹⁴. Можно сказать, что идеология в марк­систском (негативном) понимании — это идеология, которой злоупотребили. Идеология — «слово об иде­ях» — становится злоупотреблением сразу же, как толь­ко приобретает характер доктрины. Возникающие со­циальные перверсии (в плане этиологии и механизмов функционирования) здесь вполне сопоставимы с теми, которые возникают на индивидуальном уровне, когда самость фиксируется на неких содержаниях и в этой несвободе, где скованность сочетается с одержимо­стью, начинает плодить самых разных монстров.

Разоблачение монструозного характера «государ­ственной идеологии» возможно, прежде всего, на по­чве формирования в Беларуси идеологического гори­зонта, преодолевающего описанный выше драматиче­ский разлад в белорусской интеллектуальной, научно­гуманитарной, и в особенности философской среде. В этом отношении в последние несколько лет намети­лись весьма благотворные тенденции. Самым же при­мечательным в постепенной трансформации первона­чально двухполюсного интеллектуального простран­ства гуманитаристики является тот факт, что ведущие силы с обеих сторон по ходу своего развития сами от себя предложили нечто, что соответствует приори­тетным ценностям противоположной стороны. В ка­честве ведущей силы русскоязычного «полюса» вы­ступает в Беларуси, бесспорно, Европейский гумани­тарный университет. Определение ЕГУ как «ведущей силы» не означает, конечно же, что в других институ­циях нет высокопрофессиональных кадров. Однако ни одно научно-гуманитарное сообщество в нашей стра­не не может сравниться по своей эффективности с тем прорывом, который был совершен этим университетом

руси. 1795—2002. Минск, 2003.

¹⁴ См.: http://www.president.gov.by/press17713.html#doc в плане позитивного выхода из идеологического кри­зиса 1990-х гг. И здесь самое время сделать небольшое отступление и вернуться (как было обещано) к фигуре А.А. Михайлова, потому что именно ему принадлежа­ла инициатива создания этого университета, ректором которого он является до сих пор.

А.А. Михайлов защитил первую диссертацию в Иене по Хайдеггеру. Вторая диссертация была посвящена философской герменевтике¹⁵. С 1987 по 1991 г. воз­главлял кафедру истории философии и логики в БГУ. Благодаря его педагогической деятельности смысловой контекст экзистенциально-феноменологической фи­лософии открылся студентам в неискаженном совет­ской идеологией виде. Равно как и сама «природа фи­лософского знания»¹⁶. Во время его руководства на ка­федре начала отстраиваться живая научная жизнь, на­чал вырисовываться новый смысл самого понятия «на­учное сообщество». Благодаря инициативе А.А. Ми­хайлова в БГУ начал выходить историко-философский ежегодник (1991). Это было первое академическое из­дание по философии в Беларуси. Однако одним выпу­ском дело и закончилось. В 1991 г. А.А. Михайлов с не­большой группой единомышленников уходит из БГУ. Причиной ухода стало осознание принципиальной не­возможности осуществления реформирования научно­образовательного процесса в стенах государственного университета. Была только одна возможность избежать бесперспективного противостояния системе — выйти из нее. Так в 1992 г. появилось «негосударственное обра­зовательное учреждение» ЕГУ. Конечно, основание но­вого университета было бы невозможно без поддержки очень многих людей, включая главу белорусской пра­вославной церкви Митрополита Филарета. Я не могу сейчас углубляться в историю ЕГУ, однако одного фак­та не обойти. В 2004 г. по распоряжению белорусских властей университет был закрыт. Прекратив свое суще­ствование в Минске, ЕГУ благодаря колоссальной мо-

¹⁵ См.: Михайлов А. Современная философская герменевтика:

Критический анализ. Минск, 1984.

¹⁶ Так назывался один из курсов, который читал Михайлов.

ральной и финансовой поддержке западного мира воз­обновил свою деятельность в Вильнюсе как «универси­тет в изгнании».

Позже в одной из речей Лукашенко скажет: «основа­тели [ЕГУ] на первый план ставили решение своих по­литических задач, а не обучение студентов»^[17]. «Поли­тической» задачей деятелей ЕГУ было выдвижение на место изжившей себя советской идеологии — новой, а именно идеологии, которая во главу угла ставит цен­ности европейской цивилизации. В этом деятельность ЕГУ, репутация которого — как в Беларуси, так и за ру­бежом — с каждым годом возрастала, резко диссониро­вала с вызревавшей тогда «государственной идеологи­ей». Рассуждая чисто субъективно, я хочу сказать, что, на мой взгляд, за этим конфликтом идеологий стоя­ло особое индивидуально-типологическое различие, суть которого отчасти, и лишь метафорически, улавли­вается марксистским «классовые враги». Однако в на­шем случае речь идет все-таки не о классах (здесь у всех советский бэкграунд), а о более субтильном раз­личии — различии, связанном с индивидуальным чув­ством культуры. Здесь не место выяснять причины его наличия или отсутствия. Но факт остается фактом: у некоторых людей оно есть (более или менее тонкое), у других же не выявляется. Между такими людьми воз­никает естественное органическое отторжение. Груст­но признавать, но сейчас в Беларуси у власти находятся люди, которые своим примером могут способствовать лишь тотальному деградированию этого чувства у бе­лорусских граждан. Точно так же нельзя не признать, что одной из сфер, где оно всегда находило себе приют, является сфера гуманитарных наук.

ЕГУ выразительно отличался от других вузов, пре­жде всего, тем, что с полным основанием мог быть назван не только образовательным, но и научно­исследовательским учреждением. При этом научная работа разворачивалась в рамках четко обозначившихся концептуальных направлений, «школ», которые опре­деляли интеллектуальную физиогномику университе­та, т.е. позволяли сказать, что у него, действительно, есть «свое лицо». Наиболее впечатляющими в этой свя­зи были успехи философского сообщества ЕГУ, кото­рое инициировало развитие трех различных направле­ний: «Феноменология и герменевтика» (А. Михайлов, Т. Щитцова, А. Лаврухин, О. Шпарага,), «Культурные и визуальные исследования» (А. Горных, А. Усмано­ва), «Социальная теория» (Г. Миненков, В. Фурс). По­добная концептуальная оформленность профессорско- преподавательского состава позволяла избежать не­плодотворной эклектичности при составлении учеб­ных программ, которая была характерна для государ­ственных вузов. В сфере государственного образования самая идеологическая из всех наук, философия, выхо­дила из идеологического кризиса 1990-х гг. не ина­че как через эклектику — «чего-нибудь и как-нибудь». Если же учесть при этом, что значительная часть пре­подавателей в методологическом плане оставалась ско­ванной рамками истмата и диамата, то вышеозначен­ная эклектика приобретет, действительно, нездоровый характер. На этом фоне научно-образовательные про­граммы и проекты ЕГУ стали воистину глотком све­жего воздуха, «окном в Европу». По признанию самых разных экспертов, они не уступали по качеству анало­гичным программам западных университетов. Основа­нием всего этого было, по моему глубокому убежде­нию, совершенно иное качество самой академической жизни, которое было культивировано в рамках этого небольшого университета и рассматривалось всеми его сотрудниками как самая большая ценность. Не удиви­тельно поэтому, что именно здесь и начал издаваться уже упоминавшийся выше журнал «Топос» — первый белорусский профессиональный журнал в области фи­лософских наук.

Возвращаясь к взаимоотношению русскоязычных (европоцентричных) и белорусскоязычных (этноцен­тричных) интеллектуальных сил, я хочу указать на то, что на определенном этапе своего развития ЕГУ на­чал осуществлять программы, всецело соответствую­щие целям «белорусизации». Была развернута програм­ма по междисциплинарному исследованию социаль­ных трансформаций в Беларуси, рассматриваемой че­рез призму ее пограничного (в геополитическом и гео- культурном смыслах) положения. С 2005 г. открылась магистратура по белорусистике. В этой связи, конечно же, значительно вырос процент курсов, преподаваемых на белорусском языке. Кроме того, именно сотрудни­ками и выпускниками ЕГУ — причем именно филосо­фами (С. Паньковским, О. Шпаргой, А. Адамянцем) — было инициировано несколько интернет-проектов, на­целенных на независимую культурную и политиче­скую аналитику и в целом на формирование жизнеспо­собной публичной сферы в Беларуси. В ходе этой эво­люции многие представители «этноцентрических» сил оказались в ряду преподавателей ЕГУ или же были за­действованы в проводимых на его базе исследователь­ских проектах. Однако же не это — безусловно, при­мечательное и исключительно важное — переплетение когда-то жестко поляризованных сообществ является тем принципиальным «встречным» шагом со стороны «этноцентрических» сил, который я имела в виду, ког­да писала, что с обеих сторон было предложено не­что, что соответствует приоритетным ценностям про­тивоположной стороны. Таким шагом явилось обосно­вание В. Акудовичем (пожалуй, наиболее глубоким и интересным мыслителем этого крыла интеллектуаль­ных сил) тезиса о том, что формирование Беларуси как национального государства должно осуществлять­ся не на почве этнически-языкового принципа, а на по­чве культивирования гражданского сообщества, кото­рое самоопределяется через идею (политически авто­номной) нации^[18].

Здесь можно было бы вернуться к экзистенциально­му вопросу о том, что это значит — быть белорусским философом? Например, что является национальным в известном споре Гадамера и Деррида? Язык? Но эта дискуссия, в принципе, могла вестись и на английском языке, как это происходит сегодня на многих конфе­ренциях. Чтобы лучше понимать друг друга, Гадамер (в рабочем порядке, так сказать) переходит на фран­цузский, а Деррида — на немецкий. Их спор — о базо­вых принципах формирования и функционирования смыслового контекста, и как таковой он уходит кор­нями не в немецкое и не во французское, а именно — в европейское. Однако в этом споре Г. и Д. не про­сто придерживаются разных теоретических позиций, они привносят свой индивидуальный культурный гори­зонт, свой — немецкий или французский — этос. Гус­серль использовал в этой связи понятие стиль куль­туры (культурно-исторического сообщества), которое подчеркивает, что, помимо норм и правил, у всякого этоса есть свое эстетическое измерение. Однако эти этосно-стилевые различия не вторичная аранжировка. Сам спор, т.е. диалогическо-критическое разъяснение принципов европейской ментальности, возможен бла­годаря существованию этих различий, через них. А раз так, то в этом европейском споре (как и во всех других) востребованы и иные этосно-стилевые образования, включая белорусское. Сегодня уже нельзя спорить с тем фактом, что белорусский этос, несмотря на крайне неблагоприятные исторические обстоятельства, упор­но противостоял ассимилированию (будь то польскому или российскому), снова и снова доказывая и заставляя признать его особость (культурно-историческую инди­видуальность).

Завершая эту часть, я хотела бы вернуться к круго­вой взаимосвязи национального самосознания и гума- нитаристики и подчеркнуть тот момент, что после рас­пада Советского Союза оба элемента этого круга нахо­дились в равном критическом состоянии. Конец совет­ской идеологии не только лишал социогуманитарные науки привычных «высших ценностей». Он еще — по­добно шоковой терапии — препятствовал привычно­му заглушению национального самоопределения иден­тификацией с «советским». В определенном смысле и там, и там требовалось все начинать сначала: реинте­грироваться в контекст европейской культуры; реани­мировать национальное чувство. Я думаю, что именно изначальность — равноизначальность — этих задач обу­словила неизбежность поляризации интеллектуальных сил в гуманитарных науках. Нельзя забывать и о том, что миссия первопроходца удается только тому, кто, в хорошем смысле, одержим своей идеей. И я думаю, что пришло наконец время, когда мы можем по досто­инству оценить тот факт, что в период кризиса в бело­русской гуманитарной среде нашлись люди, которые были способны с необходимой настойчивостью иници­ировать выполнение указанных выше обеих задач.

Заключение

Последние 15 лет развития ГН в Беларуси позволя­ют выявить, в какой мере само их существование было и остается привязано к идеологическому курсу, опре­деляющему социокультурное и экономическое разви­тие государства. Зависимость от идеологии обнажает­ся в грубых прагматических констатациях: вне обслу­живания правящей идеологии гуманитарии утрачивают социальную значимость, ergo их работа становится не­востребованной (соответственно плохо оплачиваемой). Период между заменой советской идеологии на «лука­шенковскую» убедительно показал, что идеологический кризис был одновременно и прагматическим. Пребы­вающие в состоянии аморфности и нездоровой эклек­тичности государственные научно-образовательные институции смогли, так сказать, войти в тонус, обрели остов, после того как Лукашенко возвестил, что гума­нитарные науки должны быть привязаны к сегодняш­нему обществу, отвечать на его запросы, должны спо­собствовать выработке философских оснований бело­русской модели социально-экономического развития, изучению ее политической составляющей. После заяв­ления идеологической востребованности ГН, и фило­софии в частности, в БГУ, как мы помним, даже на­чали издавать журнал по философским и социальным наукам.

Вопрос снова упирается в то, как понимать идео­логию. Нейтральное понятие идеологии предполага­ет, что ГН не обслуживают («работают на») принятую доктрину, а проясняют и подвергают критической реф­лексии любые идеологические содержания, притязаю­щие на значимость в данном социокультурном про­странстве. Это «здоровое» понятие идеологии — идео­логии in statu nascendi — категорически расходится и с тезисом Лукашенко о том, что университеты (все рав­но, частные или государственные) должны представ­лять и проводить в жизнь (его) «государственную идео­логию». Чтобы не создалось впечатления, что теперь речь идет, наоборот, о том, что идеология в односто­роннем порядке зависит от рефлексий гуманитариев, нужно подчеркнуть, что идеология (представления об­щества о самом себе, о своих целях, ценностях и прин­ципах) всегда имеет план фактичности — т.е. план сло­жившихся унаследованных содержаний, — в контексте которых формируется и осуществляет свою просвети­тельскую работу социогуманитарная рефлексия. Как уже отмечалось, на этапе формирования национально­го государства создается наиболее продуктивная кон­фигурация взаимообусловленности идеологической и гуманитарно-рефлексивной составляющих. Она про­дуктивна прежде всего потому, что идеология не от­деляется от прагматики и продуктивна именно в той мере, в какой идеология не превращается в доктрину (пример Третьего рейха), а остается открытым проек­том.

Однако пора вспомнить и о том, что для белорусов период формирования национального государства при­шелся на то время, когда в Европе и во всем мире уже во всю силу развернулись глобализационные процессы. В этой связи интенсивное интегрирование в европей­ский интеллектуальный контекст оборачивалось для белорусских гуманитариев прагматикой иного рода: доступом к западным средствам.

На этом двусмысленном пути белорусские гумани­тарии могли, однако же, получить представление о по­ложении гуманитарных наук в западном мире. Указание на двусмысленность должно пониматься здесь строго в структурном смысле, исходя из той взаимосвязи вос- точно- и западноевропейского кризисных дискурсов, с обозначения которой начиналась статья. Западные страны уже прошли этап кругового взаимодействия национального самосознания и научно-гуманитарной рефлексии. Эффективность этого круга была обуслов­лена исторической метазадачей — идеей — становления национального государства. Этим же обусловливалось и единство идеологии и прагматики. Кризис ГН в этих странах — результат их перехода на существенно новый этап. Таким образом, будучи прагматическим по сво­им проявлениям, он является одновременно идеологи­ческим кризисом. Новая социально-историческая ситу­ация, в которой должны самоопределяться ГН, отмече­на, прежде всего, примечательным смысловым сдвигом в формулировке прагматического вопроса. Если рань­ше (в период образования национальных государств) он звучал так: «Чему — какой идее — это служит?», то теперь: «В каком смысле это выгодно?». Складывает­ся впечатление, что в отсутствии ведущей идеи в ее тра­диционном (модерном) понимании рабочей (ad hoc) идеологией становится голая прагматика. В этой ситу­ации ГН могут засвидетельствовать свою полезность, выступая, например, как риторическое оснащение и сопровождение неких социально-экономических и по­литических проектов, т.е. опять же обслуживая некий «интерес».

Таким образом, будь то в восточной или западной конфигурации, ГН сталкиваются с опасностью мани­пулирования, не оставляющего больше никаких ил­люзий в отношении европейского «гуманизма». Отли­чие лишь в том, с чьей стороны открывается угроза: в одном случае это вертикаль государственной идеоло­гии, в другом — горизонталь глобального прагматизма. Но так же, как за первой скрывается лицемерный ин­терес частного лица, так за второй — особая («постмо- дерная») форма тоталитаризма. Связывая эти две кон­фигурации в одну диспозицию, остается признать, что сегодня ГН должны вырабатывать не только стратегии выживания (методологические новации, структурные преобразования), но и стратегии сопротивления, а еще лучше — борьбы на опережение. И раз уж на то пошло, то почему бы не вспомнить «марксистское»: гуманита­рии всех стран, объединяйтесь!