Глава IV
Покамест мне рассказывала донна, Сидел я, притулившись у огня, Обескуражеиио и огорченно.
Потом ответил: «Небо не кляня, Смиряюсь я с судьбиною убогой И принимаю все, что ждет меня.
Но все ж, надежда, хоть чуток растрогай И сладкими виденьями насыть.
Пошел бы к благу я любой дорогой.И да прядут богини Парки нить Моей судьбы, как пряли и дотоле. Как пожелают, так тому и быть».
И вдруг прошли мучения и боли: Ко мне прижалась дева и в уста Поцеловала раз, и два, и боле...
«Сие, — она сказала, — неспроста. Но в будущем опишутся поэтом Твои хождения и маета.
Однако ж полно говорить об этом. Ведь я уйду, едва отступит ночь, Пасти зверей, тебе ж, по всем приметам,
Усталости и сна не превозмочь.
А заодно и закусить не худо.
Что ж, я тебя попотчевать не прочь».
И все взялось, неведомо откуда. Уж крепкий стол придвинут к очагу. А на столе и скатерть, и посуда.
И я отведать наконец могу Изысканных курятин, и белужин, И хлеба, и салата, и рагу.
Я сел за стол, нимало не сконфужен. И с девою, но более один Я уничтожил и вкуснейший ужин,
И золотистого вина кувшин. В такую ночь могу до самой зори Вкушать нектары солнечных долин.
«Утешимся. Разумный помнит: горе С благополучьем ходит заодно. Днесь — хорошо, да что-то будет вскоре?
Но горе и па пользу нам дано.
Как снадобьем, порой им кровь согрета.
Но пить его не стоит, как вино.
Останемся же вместе до рассвета, Пока не позвала меня заря Пасти бесчисленное стадо это».
И, словом, утешались мы не зря, Вино вкушая, поцелуи множа И о приятном всяком говоря.
А после возлегла она на ложе, Одежды сняв. И я меж простыней, Как благоверный, растянулся тоже.
О Музы! Вы опишете живей! А сей невзрачный, заурядный слог — он Не скажет о возлюбленной моей.
Красавицы пышноволосой локон, Отбившись от товарищей своих, Казался светом солнечным из окон.
И был так нежен, и глубок, и тих Огонь очей, и сами очи сини, Что умолкает и тускнеет стих.
А я не забываю и поныне, Задумавшись и грезя наяву, О безупречном профиле богини.
653
задетой осел
И оттеняющие синеву Пушистые ресницы днем и ночью Я буду прославлять, пока живу,
И не умерю болтовню сорочью! А иосик милой! Так прекрасен! Ох, Прекраснее не увидать воочыо!
А ротик! И у многих он не плох, Но отрицать попробуй-ка, посмей-ка: Сей — сотворил собственноручно Бог!
И язычок, как розовая змейка Меж совершенных зубок-жемчугов, Как патока, поблескивает клейко.
А ветерок дыхания таков,
Что мнится — словно луговые дали,
Благоуханьем полнится альков.
А подбородок, шейка и так дале... Забыли б вы все прелести менад, Когда бы эту прелесть увидали!
Рассказывать ли далее подряд? Ведь искренности публика не рада.
И ие за ложь, за истину бранят.Вестимо, откровенничать не надо, Я в сем удостоверился давно, Однако ж откровенье мне — услада.
А красота как доброе вино. О тонкий стаи, о шелковая кожа! Подумаешь — и на душе хмельно.
Но, рядышком с красавицею лежа, Не видел я подруги ниже плеч, Боясь отбросить одеяло с ложа.? То холодел я, то горел, как печь, Но не касался до прекрасной, в страхе Напасти снова на себя навлечь.
Ронял я, изнывая, охи-ахи, Но не решался перейти предел И был как злоумышленник на плахе.
Лежал и шевелиться я не смел, Как будто то не ложе, но могила. И сам от страха был мертвецки бел.
Картина эта деву рассмешила. И молвила она: «Велик твой страх. Иль, может, я — великая страшила?
Ты поначалу мчал на всех парах. Иль из другого ты, быть может, теста? Почто остановился и зачах?
Ты в это Богом проклятое место За мной пришел, как в старину герой, Летевший к Гере в Абидос из Сеста.
А вот теперь, как тяжелобольной, Лежишь под одеялом, холодея. Придвинься ближе и лицо открой».
Я прижимаюсь сиротливо к краю И на подругу резвую свою Сперва еще с опаскою взираю,
655
10 л отой ОСЕЛ
Затем, покамест так же на краю, Оборотиться к деве я рискую. И вот уже немного привстаю.
И придвигаюсь наконец вплотную. И к вожделенному исподтишка Протягиваю руку ледяную.
Едва ж коснулась красоты рука — Тотчас почувствовал я: прелесть эта, Как никогда, желанна и сладка!
И, новым ощущеньем обогрета, Былое обрела душа моя Достоинство и мужа, и поэта.
И, своего восторга не тая, Я снова целовал ее и снова. «Благословенны темные края, —
Сказал я ей, — где будет столько злого. Пусть для меня отныне день погас. Зато не стало на сердце покрова».
И больше не было меж нами фраз. Исчезло все в чарующем тумане. Все огорчения забылись враз.
И наслаждений не было желанней И поцелуев жарче. Наконец Настал черед последних содроганий.