Глава V

На смену ночи приходило утро, И звезды погасившая заря Небесные оттенки перламутра

Уж покрывала цветом янтаря. Глаза раскрыла милая наяда И поднялась со вздохом, говоря:

«Мне непременно на рассвете надо, К работе не выказывая спесь, Вести в леса проснувшееся стадо.

А ты, голубчик, оставайся здесь.

И, главное, не выходи из дому. Беру тебя покамест на постой. Не отзывайся зову никакому».

И вот сижу я в горнице пустой. Я с неохотою покинул ложе. Мечтаю с нетерпением о той,

Которая мне иыие всех дороже. Страсть полыхает, как огонь, в груди, И продирает, как мороз по коже.

Но в одиночестве сколь ни сиди, Все скоро вновь покажется немило. И ждешь со страхом: что-то виереди?

Не стало вновь ии куража, ни пыла. Рассеялись мечтанья в пять минут. Я призадумался совсем уныло.

И снова думы к прошлому текут. И вот уж исчезаю, словно тень я, А призраки приходят в мой закут. Являются цари как привиденья. И вижу, точно в дали голубой, Историю их взлета и паденья.

И изумлен я общею судьбой, Какая очень многими владела, И долго рассуждаю сам с собой.

И понимаю ясно: то и дело Приходит к своему пределу власть Тогда, когда не ведает предела!

А в том вожде, кто уж не правит всласть,

Играют раздражение и злоба.

Кто сверг — тому от свергнутого пасть!

Один — у трона, а другой — у гроба, Но, как невольник, так и господин, Окажутся в одной упряжке оба.

И всяк, кто доживает до седин, Наслышан о противоречьях этих. Однако же не верит ни один.

И вот пример. Жил и в отцах, и в детях У моря гордый веницейский лев. Топил соседей, и других, и третьих.

Губил и королей, и королев. И, возмечтав о собственном престиже, Повергнут был, едва не околев.

И безрассуден честолюбец, иже Глядит, как победитель на коне: Стремясь все выше, падает все ниже.

Афины, Спарта, славные вполне, Росли, пока других не побороли.

Но жил себе укромно и на воле Немецкий город. Он и ныне жив, Заняв в округе пару миль, не боле.

И Генрих, флорентийцев обложив, Не устрашил своею ратыо града, Не жаждавшего лавров и нажив.

А ныне уж Флоренция — громада, Туда распространилась и сюда, Сама ж — от мухи запереться рада!

И, стало быть, умеренность тверда, И не тверда чрезмерность, хоть и яро Кипит и покоряет города.

Всех безрассудных постигает кара. Захочешь всё — не будет ничего. Печальна участь, например, Икара.

Среди правителей лишь у того Бывает совершенен путь и гладок, Кто соблюдет закона торжество.

Без ссор, и передряг, и неполадок Там воцарится благодать сама, Где суть необходимость и порядок.

Но, коли нету здравого ума, Не будут долговечными державы, Где перемен сплошная кутерьма.

А вот еще: правители не правы, К примеру, и в такой стране, в какой Законы хороши, да плохи нравы.

Воспомним об истории мирской. Молились все империи сначала За здравие, потом за упокой.

Так, поднялась одна и прахом пала: Была великим Нином собрана, Потом погибла от Сарданапала.

Так создается доблестью страна, И, пиршество устроив на покое, На пиршестве и рушится она.

И, лишь урезанная вдвое, втрое, Спасаясь от невольничьих оков, Она проявит мужество былое.

Пришедшее — уйдет: закон таков. И тут бессильны и борьба, и ковы. Ведь сей закон — основа из основ.

Извечна смена доброго и злого. Сперва добру наследовало зло, Чтоб злу добро наследовало снова.

Вот говорят, что к краху привело Иные города скотство людское. Да, мненье убедительно зело.

Кричат, мол, славно государство, кое Блюдет и строгий пост, и строгий нрав, И граждане его — вот, мол, герои! Однако же на деле будет прав Ответствующий им, что, тем не мене, Не набожность вершит судьбу держав.

Ведь, если жили в праздности и лени, Так тем и навлекали массу бед, Хоть падали во храме на колени.

Да, надобно молиться, спору нет. Решительно правители не правы, На веру наложившие запрев.

Коль в гражданах благочестивы нравы, В стране порядок, а в порядке том Живут благополучнейше державы.

Но, коль иной безумец и ведом Мечтой, что жив лишь благочестьем этим И не латает рушащийся дом —

Найдет конец в нем и себе, и детям! Глава VI

Пока, задумавшись о бренной славе, Я в глубину истории залез, Земное солнце закатилось въяве.

Да, въяве, по окружности небес, Движенье завершая полукруга И опускаясь за дремучий лес.

Издалека уверенно, упруго Донесся шаг упитанных кобыл. Подходит с подопечными подруга.

А я сижу подавлен и уныл, Как будто мучусь и на самом деле.

Забыл я о прекрасной неужели? Нет, глянул — снова потерял покой. К красавице все мысли улетели.

Она погладила меня одной — Другою же рукой к себе прижала. И я сидел близ девы, как ручной.

Смущение вернулось поначалу, Потом веселие взяло меня, Поддержанное влагой из бокала.

И мы вдвоем, смеясь и гомоня, Чесали языки, как кум с кумою, И ужинали, сидя у огня.

Но говорит хозяйка с прямотою, Улыбчивых не опуская глаз: «Идем со мной. Тебе секрет открою.

Приходит, — продолжает, — ныне час. И снова я твоей вожатой буду. Узнаешь, что имеется у нас.

Я приведу тебя туда, откуда Увидишь сотоварищей былых. Явлю тебе пример добра и худа».

Вновь на меня оцепененья стих Нашел, но повелительницы, право, Был глас успокоителен и тих.

И вывела меня наружу пава. Царила ночь. Не близилась заря. И мы пошли и повернули вправо.

И вот, себя куража и бодря, Я вижу двери, сделанные просто, Как будто в келейках монастыря,

Не выше человеческого роста В проходе по обеим сторонам. Обшивка будто грубая короста.

Дверь первую открыли. Тотчас к нам Животные. За новой дверью — тоже. Подруга молвит: «Объясненье дам.

Волшебница число животных множит И здесь их сводит, судя по тому, Насколь при жизни нравом были схожи.

И вот сюда заходишь, как в тюрьму, К могучим львам, открыв задвижку эту. Но я замка, пожалуй, не сниму.

В иных узревши благородства мету, Цирцея им обличье льва дала. Но флорентийцев среди этих нету.

И правда, благородные дела Давненько родину твою не грели. Живет она без света и тепла.

А вот другая дверь: в медвежьем геле За ней рычат и скалятся теперь Насильниками бывшие доселе.

Еще пройдем немного. Верь не верь, Но рядом волки в атмосфере спертой. И это волчья, сиречь — третья дверь.

А вот быки и буйволы когортой. Цирцеиной не минув кабалы, Свирепые засели за четвертой.

За пятой те, кто на кормежку злы. Обожрались они на вашем свете. Былые лакомки теперь козлы.

Но полно.

А вот на эти двери посмотри. Ведут они к слонам, пантерам, ланям. Животные безвыходно внутри.

Пора нам восвояси часом ранним. Однако же задержимся вот тут, На эту дверь двустворчатую глянем.

И ты, пожалуй, не сочти за труд, Хотя, конечно, этот запах гадок, Узнай, какие звери здесь живут.

Не стану задавать тебе загадок. Поведаю в подробностях, каков В загоне установленный порядок.

Так, хищники всех видов и родов От крокодила до гиппопотама Закрыты непременно на засов.

Но видишь двери перед нами прямо. Тут позволяют выйти за порог. Тут как бы ваша долговая яма.

И, стало быть, режим не очень строг. И на площадке этой могут звери Прогуливаться вольно, без морок.

Ты сможешь по одной такой вольере Судить о многочисленных других. По ней поймешь о прочих в полной мере.

И в этой же вольере, во-вторых, Заключены не кто-нибудь, а те, кто Был особливо знаменит и лих.

Теперь они бесчувственная секта. Но приглядись: был знаменит любой. Узришь во всяком важного субъекта».

И повела в сторонку за собой. И мы открыли дверь очередную. И замер я пред новою гурьбой.

Узрел колосса я и обрисую: Не виделось ему концов-начал — Огромному гранитному статую.

Как на слоне когда-то Ганнибал, Глядел он горделиво, разудало, Несокрушимость камня выражал.

И примостились, как и подобало, У каменных несокрушимых йог Тот, и другой, и третий прихлебала.

Кто честолюбец, тот не одинок. «Ты видишь: родина его — Гаэта. Как извещает лавровый венок, —

Сказала донна, — за тщеславье это Цирцея удостоила вельми Сего аббата, якобы поэта —

В зверинце возвышаться над зверьми. А по такому горе-корифею, Какое тут собранье, сам пойми.

Но надобно спешить. Не то Цирцею, С тобою загулявшись тут вдвоем, Я обмануть сегодня не сумею.

Идем же далее. Ступай в проем И в новый переход за мною выйди. В одну-другую клеть еще зайдем.