НАЧАЛА ЯЗЫКОВ И НАЧАЛО ЯЗЫКОВЕДЕНИЯ.
Нет ни малейшего сомнения, что раньше, чем началась, в долине Нила письменность, положившая начало историческому периоду человеческой жизни, был в доисторической Европе долгий период интенсивного развития языка.
Как он развивался? Для этого нужны были два условия.
Первое из них психологическое: возникновение болтливости, т.-е.
желания немедленно сообщать другим, как можно скорее и занимательнее, обо всем, что видели и слышали, выдумали и узнали. Потребность скорости заставляла сокращать все распорядительиые слова, имеющие лишь косвенное значение^ обращая их остатки в префиксы и суффиксы, а потребность занимательности — осложнять Фразу придаточными словами и предложениями.Этой потребностью и теперь особенно отличаются женщины. В то время, как мужчина большую часть виденного или слышанного только принимает к собственному сведению, женщина, прежде всего, бежит сообщить всем другим.
Подсчитывая, хотя бы по каталогу, произведения печатной литературы, требующей от автора долгого одиночества, мы видим, что на двадцать мужских произведений едва ли найдется одно- женское, а если бы мы могли подсчитать в любой стране число всех слов, произнесенных за день, то увидели бы, что, наоборот^ среди двадцати женских слов едва ли прозвучало одно мужское. Да разве и сами мужчины не выучены разговору главным образом своими матерями?
Вот почему можно сказать с уверенностью, что главная роль в разработке нашей звуковой речи принадлежала, вплоть до возникновения письменности, именно женщинам. И недаром в языках латинского корня слово женщина (латинское femina, Французское femme) одного и того же доисторического происхождения, как и латинское слово fama (молва), а по-гречески даже и слово: говорю произносится феми (ot)}it)' ®се Формы, все интонации и все распорядительные частицы различных языков есть женское дело, и так называемая «женская болтливость» является лишь пережитком той, еще большей, доисторической Экспансивности и сообщительности женщин, которая создала Фонетику, морфологию и синтаксис нашей речи.
Мужчинам принадлежала тут лишь вспомогательная роль.Но для того, чтобы так пышно и сложно развилась речь евро-пейского типа, недостаточно было одной психической потребности сообщать, необходимо было ежедневно иметь и тех, кому можно было все сообщить и которые, в свою очередь, стремились бы сделать как можно скорее и свои ответные сообщения. В одной ¦своей семье не выработаешь сложного языка, как в небольшом сосуде не вырастишь огромного дерева. Необходимо было постоянное соприкосновение многих семейств на дружеских началах, а это, как я уже показывал во второй книге, легче всего могло возникнуть на архипелагах не слишком больших и не слишком малых островов, где основным средством суще-ствования служит ловля морских животных.
Жизнь кочевников, хотя бы для безопасности она и происходила значительными стадами, менее способствовала постоянным взаимоотношениям, так как потребность самостоятельного приискания растительной пищи должна была изолировать каждое стадо от других.
Все это заставляет думать, что наиболее пышным периодом развития человеческой речи на нашем северном полушарии был последний «ледниковый» период, когда около Западной Европы >и к северу от Средней Азии были многочисленные архипелаги,
и послеледниковый период, когда архипелаги стали соединяться сушей, и хлынувшее с них в равнины разноязычное население стало смешиваться в одно целое, заимствуя друг у друга и корни новых слов, и разнообразные грамматические Формы, главным образом тоже через разговорчивость женщин.
Считая, что последний ледниковый период был в полном разгаре на Северном полушарии земли от 8 до 13 тысяч лет назад, мы приходим к заключению, что наиболее сильный период развития речи у европейских народов был не так уже давно, не многим раньше или позднее библейского «сотворения мира в 5508 году до рождества христовая. При атом эволюция языка и его Форм происходила не плавно, а ступенчато, как и письменность, которую я уже разделил в первом томе на сту-пени— стенную, пергаментно-папирусную, бумажную и печатную.
Первое и притом псевдо-научное изучение языка, если мы будем оставаться на более или менее твердой почве, приписывается софисту V века Далекому (по-гречески Проклу, 410 — 485), который, говорят нам, стоял на точке зрения, что между словами и предметами мысли существует естественная связь, т.-е., что слова являются как бы тенями обозначаемых ими предметов.1 Такое мнение действительно и соответствует представлениям конца IV и начала V веков, когда автор Апокалипсиса высчитывал число имени мистического зверя, долженствующего притти на землю.
И уже одно это обстоятельство достаточно указывает на апокрифичность сочинений знаменитого древнего ученого, но имени «Наилучшее Завершение» (по-гречески Аристотель),2 потому что в них имеется уже опровержение Прокловых (т.-е. в переводе: далеких) идей о неразрывной связи имен и их предметов.
Относительно того, что «Наилучшее Завершение» не есть собственное имя человека, достаточно свидетельствует само это название, которое могло быть дано только чьим-то трудам, а не лицу, и это вполне соответствует всему, что мы о них знаем.3
Нас уверяют авторы эпохи Возрождения, что это «Наилучшее Завершение» родилось в Македонии еще в 381 г.
до начала нашей эры и умерло, прожив на свете 53 года, на острове Эвбее, куда бежало из-за обвинений в атеизме; нам говорят затем (они же), что, пролежав потом около тысячи лет в пренебрежении, это же самое «Наилучшее Завершение» воскресло в VIII веке в переводах на арабский язык, а оттуда в XIII и XIV веках распространилось между учеными Западной Европы и стало здесь (ровно через 2000 лет после своей преждевременной кончины в Эвбее!) таким популярным, что его называли «верховным учителем в человеческих делах».Но если вы внимательно и беспристрастно присмотритесь к этому «Завершению» хотя бы по имеющимся в русском переводе его частям: «Политике», «Риторике», «Поэтике», «Этике», «Метафизике» и т. д., то без большого труда убедитесь, что все оно—не представления древних, а представления о древних, сло-жившиеся в эпоху Возрождения, когда ученые Западной Европы писали от их имени и по-латыни, и по-гречески свои собственные мысли, и что это даже сочинения не одного лица, а целой школы, аналогично тому, как это я показал уже на стилеметри- ческом разборе сочинений, приписываемых его воображаемому современнику «Обширному» (Платону по-гречески), умершему будто бы в 347 году до начала нашей эры. Действительный же Факт остается тот, что сочинения «Наилучшего Завершения» были собраны на латинском языке и изданы только в 1489 г. в Венеции с лже-комментариями Аверроэса, а по-гречески они были собраны лишь в 1495—1498 гг., через 6 лет после появления латинского издания (чего было вполне достаточно для того, чтоб перевести их и на греческий язык).
Но если «Наилучшее Завершение» апокриФично, если «Обширный» (т.-е. Платон по-гречески, как я уже упоминал ранее) составлен Марчелином Фичином около 1482 г. нашей Эры, а «Далекий» сомнителен, то с какого же момента начи- нается в Европе лингвистика, как действительная наука о том гениальном, еще доисторическом женском изобретении, которое называется человеческой речью?
Всю ученость средних веков сосредоточил в себе по этому предмету, как и по многим другим, только исаанед Фома Санчес, книга которого «Минерва», вышедшая в 1587 году, была признана современниками высшим выражением деятельности схоластиков на лингвистическом поприще, и ранее этого мы не имеем ничего Фактического, а это большой недочет по следующим причинам.
При всяких действительно научных исторических исследованиях мы никогда не должны забывать, что их непосредственным объектом служит для нас только сам документ, а не описанные в нем события.
То, что в нем написано, служит только выражением представлений автора о данных событиях и никогда не свидетельствует об их точности, особенно в тех случаях, когда сам автор их не наблюдал и сообщает нам от имени некиих «Обширных» или «Далеких», или «Наилучших Завершений», которых он тоже не мог знать лично.Вот почему, оставив в стороне всякие древние авторитеты, обратимся и в этой области к реальным Фактам и посмотрим, насколько достоверна древность и неприкосновенная сохранность даже самих языков, на которых написаны наши первоисточники.