Открытие сознания(Древнегреческая трагедия и философия)
Всем правит молния. Гераклит
В одной из записей, относящихся к 1970-1971 гг., М.М. Бахтин говорит: «Свидетель и судия. С появлением сознания в мире... мир (бытие) радикально меняется.
Камень остается каменным, солнце — солнечным, но событие бытия в его целом (незавершимое) становится совершенно другим, потому что на сцену земного бытия впервые выходит новое и главное действующее лицо события —свидетель и судия. И солнце, оставаясь физически тем же самым, стало другим, потому что стало осознаваться свидетелем и судиею. Оно перестало просто быть, а стало быть в себе и для себя (эти категории появились здесь впервые) и для другого, потому что оно отразилось в сознании другого (свидетеля и судии): этим оно в корне изменилось...»122.О чем, собственно, тут речь? О возникновении человека или просто о психологическом эффекте? Никоим образом. Явление сознания видится здесь Бахтиным в странном, непривычном для нас ракурсе: как событие в мире, — глубже: как онтологическое событие, радикально меняющее смысл бытия сущего, лучше сказать, впервые наделяющее сущее смыслом “заметившего себя” бытия. Нечто безразличное различилось с собой, вышло из глухого беспамятства. Настало то, что может быть, быть собой, участвовать в событии собственного бытия. С явлением сознания само сущее как бы оглянулось на себя, вспомнило себя, опомнилось, пришло в себя, — словом, само некоторым образом пришло в сознание. Такое пришедшее в себя сущее есть иначе, чем прежде; его бытие уже некое “надбытие” по сравнению с прежним, непосредственно натуральным, которое кончилось, а может быть, никогда и не было. В присутствии сознания же все сущее не просто есть, но — перед лицом свидетеля и судьи — относится к себе, отличается от себя, не совпадает с собой, всегда пребывает в поле возможностей быть. Никакая эволюция ничего не меняет
Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества.
М., 1979. С. 341.131
в натуральном мире, но мир в сознании повсюду погружен в смысловые «первоначала бытия»123, движение в них меняет все. Нужны громоздкие ритуалы и жертвы, чтобы мир шел знакомым путем, вновь и вновь впадая в себя и словно забыв о темном прошлом начала…
Согласен, все это звучит слишком метафорично, а потому оставим несвоевременную метафизику, пойдем более привычным и добропорядочным путем. Тем не менее читателю следует помнить, что предлагаемая его вниманию работа помимо прочего заключает в себе попытку пояснить одним примером приведенную выше мысль М.М. Бахтина.
Речь пойдет об открытии сознания и в этой связи о древнегреческой трагедии. Что значит “открытие сознания”, почему и в каком смысле это событие можно связывать с феноменом греческой трагедии — все это будет выясняться по ходу дела, но некоторые наводящие положения надо высказать сразу, не пугаясь их оголенной схематичности и категоричности.
Мир человека всегда уже так или иначе пронизан сознанием, охвачен им. Он внятен, значим, осмыслен и только потому так или иначе действен. Однако и сознание поначалу нацело захвачено миром, скрыто в нем. В самой форме событий мира открыты человеку формы его участия в мире. Разрыв между обстоятельствами и поступком сведен к минимуму, так что человеческое поведение приобретает как бы инстинктивный характер. В этом смысле я и говорю о состоянии замкнутого или скрытого сознания.
Сознание таково в любом устойчивом и хорошо воспроизводящемся мире повседневности. Оно таково в каждой исторически состоявшейся, сложившейся в определенный тип — традиционный, национальный, сословный, бытовой — форме человеческого мира. Оно таково, наконец, в индивиде, поскольку он внутренне определяется своим характером, нравом, типом, родом, своей сословной, корпоративной или профессиональной принадлежностью, своей идеологией или конфессией. Соответственно мы и говорим часто о сознании в этом обобщенно-типологическом плане: языческое, национальное, классовое, корпоративное, мещанское и т.д.
В таких плоскостях и абстрактных типах, потерявшие себя люди ищут себе замену, именуемую ими идентичностью.Перед нами, разумеется, абстракции, но абстракции, живущие вполне реально, обладающие реальной, едва ли не демонической силой. Такая всегда-уже-присвоенность сознания сложившимся миром создает естественное поле тяжести, в котором человек встает на ноги, пробуждается для бодрствования. Открытие сознания вовсе не
Там же. С. 361.
132
психологический опыт, а тот глубинный и трудный экзистенциальный переворот, который называется еще открытием личности...
Исторические формы открытия сознания или, скажем так, формы, в которых человек приходит в себя, обретает неповторимое лицо, обращенное к другим сущим и возможным лицам, — эти формы суть средоточия культур как общезначимых и уникальных опытов бытия человеком, то, где и как культура говорит свое «Се человек!» Каждой культуре соответствует также, вообще говоря, своя форма замкнутого или потенциального сознания. Понятно, однако, что эта “культурная материя” характеризуется многими общими чертами. С известной долей условности можно принять в качестве предельной и наиболее ясной формы замкнутого и скрытого существования сознания миф, и мы без труда найдем отчетливые черты мифа в любой из вышеперечисленных форм.
Вот почему разумно начать культурологическое исследование форм открытия сознания именно с античности. Здесь ведь культура соотносится непосредственно с миром живого мифа, и вместе с тем само пробуждение от мифа (эллинский исход) пережито здесь с предельной трагической силой и осознано с предельной логической ясностью.
Задача состоит в том, чтобы показать, как вообще возможен подобный выход, что это за событие и в какой форме оно развертывается.
Возможность такого размыкания и выхода из мифа была бы чудом, если бы миф был только структурой, только алгоритмически действующей «машиной по уничтожению времени»124. Но границы мифа — узлы, связывающие его начала и концы, — входят в состав его событий, существ и вещей.
В отличие от мира природы мир мифа не живет собственной жизнью, в которую человеку оставалось бы только включиться. Его «функционирование» существенно зависит от постоянного усилия человека, от его действия, будь это элементарное магическое действие или развернутый ритуал. Центральный мироустрояющий ритуал, имитирующий начальные деяния тео- и космогонии, в свернутом или деформированном виде предваряет, сопровождает и оформляет все важнейшие события: разбивку поселения, строительство дома, брак, роды, смерть, охоту, посев и жатву125. Но есть по меньшей мере два ритуала, в которых человек мифа подходит к пределам, к возможности обзора и осознания своего мира в целом. Это (1) ритуал инициации (посвящения) – пробуждение, второе рождение, переход из небытия в мир — и (2) космогонический ритуал нового года, ритуал очищения и обновления, действо, в котором движения, процессии, реплики, загадки и ответы, рецитация сказаний — всеСм. Предисловие.
Элиаде М. Космос и история. М. 1987. С. 43-45, 82-92.
133
призвано воссоздать первотворящие слова, деяния и события-первообразы, чтобы заново устроить мир, оградить его от неустроенной стихии и пустить в ход. Именно к таким точкам стянуто мифическое сознание, именно здесь миф специальными приемами очищает себя от накопившихся неточностей, ошибок, огрехов, недоумений — словом, от следов сознания, неусвоенного, нерастворенного в мире, — очищает и восстанавливает свою алгоритмическую ясность.
Протагонисты космогонического ритуала — шаман, царь-жрец, мистагог, вообще космогонический герой-посредник — зачинатель, зачинщик и инициатор, действующее начало мирового хора, но одновременно и наиболее страдательное существо, потому что испытывает и несет на себе бремя не только всеобщей памяти, но и всего неразрешенного сознания. Именно в нем, согласно намеку Аристотеля, и следует искать истоки трагического героя126.
Филологи и историки культуры столь тщательно изучили мифологические истоки трагедии, что теперь вряд ли кто-нибудь сомневается в том, что изучать и понимать древнегреческую трагедию, игнорируя ее кровную и функциональную связь с мифом и ритуалом, лишено всякого смысла.
Теперь можно, пожалуй, даже говорить о возникновении другой, противоположной трудности. Искусство трагедии в Греции V в. до н.э. всецело связано с мифом и тем не менее — уже искусство, а не миф. Оно подражает мифу. Важно понять, что это значит. Театральная постановка устанавливает особые роли и позиции, прежде всего позицию отстраненного зрителя, — позицию, внутренне присущую и драматургу, и актеру, и хору. Миф становится “поэмой”, т.е. творением, созданием, изделием автора-поэта, и “теоремой” — зрелищем, схемой, складом событий. Зритель всем сердцем и умом — только не делом — участвует в происходящем на орхестре. Он эстетически отстранен от действия, освобожден от его смертельной или сакральной реальности.Но не только это, не только уяснение собственно художественной природы трагедии, понимание того, что искусство — это миф, в котором уже не живут, — его рассматривают, осмысляют, осознают, — помогает нам уловить смысл интересующего нас превращения. Само содержание трагедии имеет прямейшее отношение к делу.
Трагический театр не просто одно из выражений или одна из форм, в которых это событие происходит. Открытие сознания — это-то я и хотел бы показать — составляет само содержание трагедии, то, о чем она рассказывает и что показывает. Трагедия есть зрелище сознания, сознание
126 Arist. Poet., 1449a10. Подробнее см.: Толстой И.И. Аэды: Античные творцы и носители древнего эпоса. М., 1958. С. 26--43.
134
как зрелище. Героизм трагического героя — героизм предельного сознания.