9. Честь
Первая ступень чувства чести есть стремление отличиться от других, выделиться из массы предметов видимого мира, быть замеченным другими. Это стремление воспроизвести в чужом духе то явление, которое составляет сущность нашего духа. Мы только тогда начинаем умственную жизнь, когда в нас рождается самосознание и все сущее для нас распадается на две половины — на Я и на внешний мир. Это разделение для нас самое существенное: оно лежит в основании самых простых действий, точно так же как в основании философских систем субъективного и объективного идеализма.
Поэтому не мудрено, что мы желаем и в мысли других отличаться от всего остального. В обиде быть неузнанным, в ребяческом стремлении быть замеченным, в действиях Герострата, так же как в стремлении многих личностей расширить свое знакомство без всякой видимой цели, выражается эта первая ступень честолюбия.На второй ступени человек хочет быть оцененным по достоинству, и эта оценка другими получает для него иногда значение, преобладающее над его выгодами, над его разумным убеждением, над его самосохранением, над всем его существом. Чем энергичнее в нем это желание жить в мысли других как личность высшего достоинства, тем большие жертвы готов он принести своему желанию. Замечательно, что люди характера слабого и потому неспособные в самих себе найти прочное основание для оценки своего достоинства, делаются часто готовыми на самые жестокие жертвы этому желанию быть высоко оцененными другими людьми. Неразвитость собственного сильного убеждения, потребность опираться на чужое мнение, чрезвычайное наслаждение, испытываемое человеком, не уверенным в себе, когда другие его ставят высоко и он сам начинает убеждаться в том, что его достоинство выше того, чем он ожидал,— все это служит энергическим средством возбуждения человека к решительным поступкам. В молодости в тесно связанных кружках, живущих не столько самостоятельной мыслью, сколько приобретенным учением и общим мнением кружка, это поклонение чести доходит до фанатизма. Здесь лежит начало геройского самоотвержения солдата, идущего в бой, не зная причины войны, пловца, жертвующего жизнью для спасения незнакомого утопающего, здесь же начало дуэли, этого неискоренимого зла, преимущественно опасного в молодости. Доказательства неразумности подобного поступка совершенно бессильны против него, точно так же как страх наказания, потому что большинство людей, выходящих на поединок, действуют на основании убеждения: если мое достоинство не поставлено довольно высоко, то я жить не хочу. Конечно, в этом случае самая последовательная дуэль такова, как она в употреблении у азиатцев,— обоюдное самоубийство, так как потерявший честь не хочет и не может жить, а оскорбитель не должен существовать.
Единственное не безумное предположение, на котором может быть основано спасение чести с помощью поединка, есть предположение, что человек, жертвующий жизнью из-за чести, не может быть бесчестным. Но при этом искусство бреттера, случайность одного заряженного пистолета из двух, поединок до первой крови не имеют смысла, потому что отнимают необходимое условие дуэли — непременное жертвование жизнью как высшим благом для спасения чести. Разве искать источник поединка в средневековом понятии о суде божьем, понятии, давно уже не одушевляющем участников дуэли. В образовании и развитии самостоятельности характера, самооценки, в образовании мнений замкнутых кружков, помощью усовершенствования понятия об истинном достоинстве человека можно найти последовательное облегчение этой болезни общества; но принудительные меры бессильны так же, как отвлеченные доказательства. Человек не только будет всегда жертвовать или рисковать жизнью для спасения своего достоинства, но он даже должен это сделать, так как высшее уважение собственного достоинства (как человеческой личности) есть необходимое условие всякого усовершенствования, всякого развития; без него человек не может быть ни лично нравствен, ни справедлив. Но мало-помалу может изменяться, совершенствоваться или искажаться понятие о том, что составляет человеческое достоинство, и этим путем совершенствуется отдельный человек и целое общество. Многие действия, в которых теперь еще видят оскорбление чести того, над кем они совершены, должны быть и будут когда-нибудь служить только лишением чести оскорбителя. Если пьяный или необразованный человек осыпает кого-нибудь площадными ругательствами, то этим роняет свое собственное достоинство, а нисколько не достоинство того, к кому обращены ругательства. Если несколько грязных мерзавцев схватывают среди улицы беззащитную девушку и делают ее невольной жертвой своего сластолюбия, то этим они доказывают сами, что они не возвысились над скотскими побуждениями, а сами ставят свое достоинство наравне с достоинством животного, хотя бы по происхождению, по званию, по знакам отличия и по другим случайным признакам они имели кажущееся право считаться людьми; но жертва их никак не может считаться униженной. Во всех этих случаях оскорбленный или его защитник должен помнить, что поединком он признает достоинство оскорбителя равным своему достоинству, потому что ставит его мнение о себе выше собственной жизни и собственного убеждения в несправедливости убийства. Старинное начало, что можно драться только с равным себе, имеет безусловное значение, потому что можно признать себя оскорбленным только со стороны равноправного существа. Прежде это равенство определялось дворянским гербом, рыцарскими шпорами, значением предков, но потому только, что прежде на эти случайности жизни распространялось достоинство человека. Человек, унизивший сам себя своими поступками, не может оскорбить порядочного человека. Это единственное лекарство от дуэли. Если же человек считает свою честь оскорбленной, то рассуждение бесполезно, совесть умолкает, все прочие обязанности прекращаются. «Честь сильнее наслаждения и совести» [†††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††].Стремление к чести до тех пор законно, пока человек желает, чтобы другие личности признавали его достоинство так, как оно действительно есть; это стремление тем справедливее, чем лучше человек понимает, в чем состоит его собственное достоинство, и чем лучше он оценивает личности, мнение которых составляет его честь. Но вне этих пределов стремление к чести переходит самым естественным образом в низкие и смешные недостатки. Если человек дорожит мнением общества неразвитого, в котором случайности играют первую роль, если сам он не умеет оценить истинного значения этих случайностей, то внешние признаки чести получают для него преобладающее значение. Он не хочет уже действительно заслужить честь, ему оказываемую, но хочет только казаться достойным ее. Он стремится не к чести, а к почестям. Здесь тщеславие, поклонолюбие развиваются в логической последовательности, все суживая понятие о человеческом достоинстве, уравнивая его с вещами и сводя постепенно самого человека на степень вещи. Примеры этому в миллионах экземпляров нас окружают.
Здесь опять лекарство одно: умственное развитие, расширение взгляда на человеческое достоинство как в обществе, так и в единицах.Между прочими проявлениями этого тщеславия, живущего в случайных признаках чести, особенно заслуживает внимания тщеславие принадлежать к какому-нибудь общественному кружку, достоинство которого мы ставим выше собственного. И здесь тщеславие может дойти от разумного, высокого понятия о чести почти до полускотского погружения единицы в целом. Сюда принадлежит и высокое чувство, с которым член общества, вступивший в него с полным сознанием его полезной цели, готов жертвовать всем личным благосостоянием для этой цели; сюда принадлежит патриотическое вдохновение, с которым француз говорит о своей «1а grrrande nation!» [«вввеликая нация!»], с которым зигмарингенский гражданин повторяет «wir Deutschen» [«мы немцы»]; во имя этого начала иезуит делается трупом в руках своего ордена; во имя его старый академик самодовольно подписывается: член Парижского общества поощрения гадов, член Венского общества фабрикации удушливого газа, член Римского общества разведения саранчи и многих других; во имя этого же начала иной господин гордится тем, что он лакей и паразит личности со влиянием и т. д. Всюду это недостаток собственного самостоятельного сознания достоинства, которое заменяется честью собирательной, честью общества, народа, иногда честью господина. Всюду это желание усвоить себе уважение других каким-либо достоинством, если не личным, не существенным, то случайным. Все это есть развитие эгоистического начала, ограниченного сознанием справедливости, иногда весьма темным.
Честолюбие переходит в славолюбие, когда личность стремится распространить свое влияние за предельґ настоящего, когда первая хочет не только соответствовать понятию о высокой, достойной личности, но хочет превзойти это понятие и поставить себя в мнении других выше всех личностей, известных своим достоинством, или наряду с первостепенными личностями в общей сфере деятельности или в другой, более специальной.
Это крайнее, но все-таки законное стремление усвоить своей эгоистической личности других людей, подчинить их себе не только в тесном кругу знакомых, но и вне пределов пространства и времени, не оскорбляя ни их личности, ни своей собственной.Мы сказали выше, что с развитием собственной мысли, собственной воли уменьшается для нас значение чужого мнения и, следовательно, любовь к чести и славе так, как мы ее до сих пор описали. Удовлетворяясь сознанием своего достоинства, сознанием, что справедливость составляет наш закон и предмет нашего обожания, мы не нуждаемся более в том, чтоб наша личность служила предметом почитания, чтоб наше имя связано было с похвалой, чтоб современники и потомки ставили высоко наше личное достоинство. Эгоистическое отделение нашего Я от внешнего мира теряет все более влияние на наши действия, по мере того как мы сознаем, что наше достоинство требует всеобщего достоинства, всеобщего блага, по мере того как в идее справедливости эгоистические особенности стираются. Но все-таки и на этой ступени, достижимой лишь в идеале, как цель нравственного развития личности, мы повторим сказанное выше положение: в нравственном мире ничто не теряется, но все преобразовывается. И здесь эгоистическое стремление подчинить себе все остальные личности должно существовать в своей особенности, но только так, что его проявления должны не только быть допущены началом справедливости, но должны отождествиться с проявлениями последней так, чтобы, выходя из эгоистического или справедливого начала, мы получали одни и те же следствия. Это высшее стремление личностй может быть также осуществлено и из одного ясно понятого представления нашего эгоистического достоинства. В чем оно заключается? Наши физические силы суть лишь орудие для нашей мысли, оживленной твердой волей. Но мысли сменяются, не оставляя следа в мире, если они не вылились в действие, не воплотились в образ, не заключились во внешнюю формулу. Истинное достоинство нашего Я заключается не в нем самом, но в том следе, который наше Я оставляет за собой в жизни. Этот след состоит из действий, созданий и слов. Чем они глубже врезаны во внешний мир, тем выше наше достоинство. Чем наш след заметнее в жизни общества среди перепутанных следов наших братий, тем значительнее наше влияние на все окружающее; тем более мы подчинили себе современность, а может быть, и потомство; тем выше наша честь; тем более удовлетворено наше желание господствовать над всем окружающим. «Пусть гибнут наши имена!» — сказал поэт [‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡], но пусть наши дела остаются врезаны в нашу современность. Если мы начали борьбу против исторической неправды, которую свергли другие, действуя по нашему плану; если художественный образ, нами созданный, переживает тысячелетия, как Ахилл «Илиады»; если наше слово легло в закон, царящий над обществом, в поговорку общественного мнения, в научную истину, в философскую систему, то наше Я тверже будет господствовать над другими личностями, чем когда мы впишем свое имя и свою фигуру в память людей.
Не сжимается ли ваше сердце, когда в биографическом лексиконе вы читаете о каком-нибудь, положим, Архидаме: «Ученый времен Домициана, о котором упоминают многие писатели как о замечательном мудреце, но все сочинения его потеряны, и учение нам не известно; упоминаются его сочинения: о природе, о человеке, о знании, о мистериях, комментарии на «Политику» Аристотеля; в собрании медалей города Ми- лета (вероятно, его родины) есть его изображение; он был лыс, имел красивый профиль, густую бороду». Что
Вам из этого? Этот человек жил, удивлял современников, оставил сочинения о самых разнообразных предметах; его уважали писатели следующего поколения; его сограждане вырезали его изображение на медали, и теперь перед вами вместо мысли, которой он жил, сухой набор слов, годный для памяти библиографа, но бесполезный для всех остальных людей. Несчастный Архидам! Не поражает ли вас совсем иначе судьба того полудикого, принадлежащего неизвестному веку и неизвестному народу, кто построил первую соху, судьба того неизвестного гомерида, который сложил прощание Гектора с Андромахой? Эти люди не думали, может быть, ни о современниках, ни о потомках; они не торопились взять привилегию на свое изобретение и подписать свое имя под своим произведением; но перед пользой первого изобретения ничтожны все последующие, как перед красотой последнего создания бледнеют лучшие произведения всех времен. Счастливые неизвестные! Если выбирать между двумя судьбами, кто во имя своего эгоизма не предпочел бы неизвестность изобретателя сохи и греческого рапсода известности Архидама, а между тем этот выбор есть в то же время самый справедливый. Возвышение чужого достоинства пользой или красотой нашего дела несравненно значительнее расширения нашего достоинства тем, что нас будут уважать лично; так как в первом случае наше достоинство расширяется сознанием этой пользы или красоты, а все чужие достоинства — усвоением пользы и красоты нашего произведения; во втором случае наше достоинство расширяется более усвоением чужого уважения, положим, заслуженного, но все чужие достоинства расширяются весьма немного усвоением уважения к человеку, это заслуживающему, но неизвестно за что. Так как в результате общее расширение достоинств значительнее в первом случае, чем во втором, то справедливость требует первого, то есть провозглашает, что по ее законам должно предпочитать истину, пользу или красоту нашего дела той известности, которую это дело влечет за собой для нашей личности. В этом результате сходится ясное эгоистическое требование и требование справедливости. Впро- чем, из этого далеко не следует требование самоотречения, стремление остаться неизвестным. Это было бы следствие начала самоотвержения, а не справедливости. Уважение своего достоинства требует, чтобы мы не скрывали нашего имени, как уважение справедливости требует, чтобы мы не лишали наших ближних части знания, если оно стоит быть приобретенным. Особенность нашего Я есть часть нашего и всеобщего достоинства, но наименее важная; наиболее важно наше дело. Будем же прежде всего хлопотать о существенном значении нашего дела; не будем отрекаться от нашего droit de priorite [право приоритета], о котором нынче так хлопочут ученые, но поставим это право несравненно ниже самого дела.