ИНСТИТУТЫ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ: МЕЖДУ «ТЕНЬЮ» И «СВЕТОМ»

Перестроечные процессы, происходившие в СССР «под знаменем» управленческих реформ, привели, словами М.С. Горбачева, к «необходимости радикальной переделки всего нашего общественного здания — от экономического фундамента до надстройки» (Правда, 1989, с.

Происходит, и уже во многом произошла, переделка мировоззрения людей. То, что еще недавно в представлении большинства казалось незыйлемым, «скроенным» на века, уже разрушилось или «ветшает» и «осыпается» на глазах современников. Это создает у многих ощущение потери основы, утраты точки опоры, замутненного видения окружающей хозяйственной дей-ствительности.

Разрушение «единомыслия» и появление альтернативных мировоззренческих платформ не позволяет точно диагностировать специфику происходящих общественных процессов, так как реальность становится и представляется «теневой» — непонятной, непрозрачной, негативной.

Значительная часть социальных явлений всегда была и будет оставаться для каждого отдельного индивида непрозрачной, затемненной, скрытой для понимания и недоступной для интерпретации. Есть мир повседневной жизни, который человек знает как свой и ориентируется в нем, — это мир, находящийся в его власти, но есть «миры» общества и государства, удаленные от рутинной повседневности, о которых индивиду трудно, даже невозможно судить самостоятельно и которые кажутся ему почти сплошным темным фоном. Ориентироваться индивидам позволяют оценочные шкалы, нормативно задаваемые вышестоящими институциональными субъектами государства и общества, которым индивид делегирует свои полномочия по проведению границы между «светом» и «тенью» в основных хозяйственных процессах. Поэтому в условиях доверия к институтам общества и государства «тень знает свое место» и находится на периферии социальной жизни.

Основная общественная структура приобретает особую ясность и прочность при наличии господствующей идеологии, позволяющей применить к любой жизненной ситуации «твердые» принципы, основанные на абсолютном знании «чистых» и «нечистых», «здоровых» и «больных», «своих» и «чужих». Пользуясь «идеологическим зеркалом», становится возможно провести четкую границу: «сюда можно, а туда — нельзя», «здесь — свет, а там — тень». Классический пример умелого включения идеологического освещения дает история биологической науки и сель-

скохозяйственной практики, художественно отраженная в произведении В. Дудинцева «Белые одежды», известный персонаж которого занимался тем, что ловко переводил «картофельные вопросы», по его собственному определению, в «идеологическую плоскость», успешно прибегая при этом к помощи НКВД с целью максимизации своей полезности в краткосрочном аспекте и преуспевания своего клана в среднесрочной перспективе.

Гораздо меньшие возможности для классификации явлений общественной жизни в качестве «здоровык» и «больных» предоставляет использование политического подхода, являющегося более «осторожным», различающим «полутона», учитывающим конъюнктуру. Хотя и здесь есть варианты обострения, манипулирования позициями, ярлыками «новаторов» и «консерваторов».

Другой способ определения характера общественных процессов заключается в сопоставлении их с регулирующими правовыми нормами, совокупность который в узком смысле слова может быть названа нормативной системой общества. Правовая оценка социальных явлений в современных условиях, когда идеология и политика утратили свое господствующее значение, становится универсальным и достаточно гибким инструментом научного познания. На условном «пересечении» общественной реальности и нормативной системы возникают такие явления, которые все более устойчиво квалифицируются современными учеными как «теневые». Какое бы содержание ни вкладывалось в понятие правовой нормы, за ними, равно как и за нормативами, инструкциями и т.д., стоит определенная модель отвечающего условиям обеспечения гомеостазиса хозяйственной системы протекания социальных процессов и поведения людей, отказ от следования которой (а следовательно, нарушение соответствующей нормы) приводит к отрицательным для общества и государства последствиям. Поэтому нарушения такого рода получают отрицательную правовую (уголовную, администра-тивную и др.) оценку.

Способность права давать в идеале самостоятельную и точную оценку нормальности общественных процессов и явлений вызывает обоснованные сомнения, в связи с чем требуется учет их экономического содержания, что было обосновано еще К. Марксом (Маркс, 1951, с. 91) . Обращает на себя внимание распространенное в современной публицистике, учебной и даже научной литературе жесткое противопоставление «экономики», «права», «идеологии», «политики», «морали» и «культуры:». Но хотя в каждой из названных сфер воспроизводится и реализуется специфический комплекс самостоятельный социально обусловленных функций, человеческая жизнь целостна, то есть указанные «сфе- ры1» не могут быть представлены в «чистом» виде. Относительно самостоятельное функционирование этих сфер социальной жизни обслуживается и поддерживается специальными институтами, тенденция к корпоратизации и замкнутости которых отражает фундаментальную проблему дисфункциональности.

Речь идет вовсе не об отрицании необходимости рубрикации сложной общественной жизни, ее «анатомирования», а всего лишь о стремлении подчеркнуть всю относительность и условность подобного подхода. Иначе сами «рубрики», созданные в ходе научного абстрагирования, станут препятствиями для понимания хозяйственной реальности. И вся ученая премудрость будет сведена к изобретению и исчислению терминов, манипулированию ими вместо того чтобы служить формой для развертывания познавательных процессов. Отсюда «право» и прочие рубрики социальной реальности обладают гносеологической ценностью не как таковые, но неразрывно с выражаемой ими онтологической базой.

Нормативное предписание, устанавливаемое государством, при благоприятном исходе может быть воспринято участниками общественных отношений в качестве действующей, «живой» нормы их практики. Возможен и другой вариант, связанный с его превращением в формальность, «пустую» оболочку, которая или совсем не воспроизводится хозяйствующими субъектами в их реальной деятельности, или применяется под давлением власти с бесчисленными затруднениями и нарушениями, повышающими уровень трансакционных издержек в экономике. Законодательное творчество может рассчитывать на успех только ориен-

тируясь на устоявшиеся результаты общественных событий, и в этом смысле оно сводится к их юридическому оформлению и закреплению, созданию условий расширенного воспроизводства складывающихся или имеющихся в хозяйстве норм и стандартов поведения. Большой притягательной силой в качестве ориентира для нормотворчества обладают многовековые традиции, обычаи, базовые культурные ценности, моральные нормы и т. п., устоявшиеся и отложившиеся в социальной реальности, приобретя силу непреложного факта, воспроизводящегося в жизни с известной степенью автоматизма на основе продуктивных рутин.

Изначальная однородность права с другими формами общественной жизни вытекает из наличия у них одного и того же источника — объективной хозяйственной реальности, только в пределах целостности которой могут иметь самостоятельный статус правовые и другие институты. Инструментальная роль права — это вовсе не заблуждение законодателя и субъекта правоприменения и не отклонение от некоей идеальной, истинной сущности данного института, но форма отражения этой фундаментальной целостности социальной среды, в которой функционируют соответствующие институты.

Существует высокая степень преемственности между идеологией, политикой, моралью и правом, когда одно является продолжением другого. Социально-экономические явления, оп-ределенным образом оцененные в ракурсе господствующих идеологических, политических и моральных установок и принципов, получают аналогичную административную, гражданско-правовую, уголовную и другую оценку, отражая тем самым наличие взаимосвязи указанных социальных подсистем. Тем самым они конкретизируются, выражаются в юридических терминах, дифференцируются и классифицируются по степени наносимого вреда, количественно измеряются.

Изменить основание правовой нормы путем вывода ее из- под влияния идеологии и политики — это иллюзия, за которой стоит непонимание действительной роли последних в обществе. Столь же наивными выглядят требования деидеологизации и де- политизации хозяйственной жизни, поскольку действительным содержанием подобных лозунгов является смена господствую-

щих форм идеологической ориентации и политической власти, отрицание их претензии на монополизацию правильности.

Специфическая функция идеологии состоит в том, что она задает социальный идеал, которым руководствуются при определении высших ценностей и достижении стратегических целей различные классы, слои и группы общества. Такой идеал одновременно выступает и как своеобразная интегральная норма, то есть обобщенный образ сложившейся системы социальных отношений, сконструированный доминирующей группой влияния. В соответствии с заданным идеалом строятся остальные «частные» (политические, правовые, моральные и т.д.) нормы поведения и стереотипы мышления, сплачивающиеся в нормативную систему данного общества. Последняя в широком смысле охватывает все виды норм, регулирующих трансакции хозяйствующих субъектов независимо от их масштаба, степени формализации, охвата агентов, зависимости от «базиса» и «надстройки» и т. д., в том числе огромное количество неявных норм поведения, лишь частично отражаемых в праве, но широко распространенных в повседневной жизнедеятельности людей.

В любой норме человеческое поведение выглядит как унифицированное, стандартизированное, шаблонное, за счет чего достигается контролируемость и управляемость социальными процессами. Нарушение нормы в отсутствие механизма действия юридических, моральных, экономических и других санкций ведет к разрушению соответствующего общественного отношения. Столь же естественной в социуме, как и необходимость соблюдения нормы, является индивидуальность человеческого поведения, известная степень его спонтанности, стихийности, эмоциональности, импульсивности, иррациональности, изменчивости от случая к случаю, от индивида к индивиду. Это можно связать с длительным периодом и высокими издержками формирования поведенческих рутин. Поэтому существуют известные объективные границы для любого нормативного предписания. Если оно сведется к утверждению единственно правильного способа действия по жесткой схеме, то наиболее вероятно, что такое требование встретит массовое противодействие, чреватое торможением социальных инноваций, застоем и ростом сопутствующих нарушений. Наглядным примером данного варианта институцио-

нальной политики государства из советского опыта являются массовые спекуляция и нарушения, связанные с проявлением хозяйственной инициативы. Любая норма логически дополняется комплексом девиаций, то есть типовых вариантов ее нарушения, ввести которые в контролируемое русло возможно лишь при исходно высокой гибкости нормы, учитывающей вариантность реального поведения людей. Поэтому мера институциональной требовательности может колебаться между полюсами в пространстве значений: от норм, нарушение которык недопустимо (техника безопасности, охрана труда, личная и имущественная безопасность и др.), до построенных по принципу «разрешено все, что не запрещено законом».

Параметры теневой сферы хозяйства невозможно определить, если не задана основная, «светлая» социальная структура, феноменологически представленная нормативной системой. Поэтому и основным теневым явлением общественной жизни является нарушение ее элементов, приобретающее разные контуры и масштабы. В развитом обществе эти элементы являются согласованными, а сама система приобретает характер монолитного образования по отношению к «институциональным сферам» отдельных индивидов. Сама по себе ее «массивная» объективность как бы принуждает индивида автоматически следовать стандартам нормативного поведения. Рутинный характер нормального поведения проявляется при стандартных условиях в следовании большинства людей одобряемым обществом формам поведения в определенной степени независимо от существующих специальных механизмов социального контроля.

В социологии и криминологии термин «девиантное поведение» в широком смысле охватывает любые отклонения от принятых в обществе социальных норм, от проступков до преступлений. Доказано, что отклонение от норм — столь же естественное явление общественной жизни, как и следование им. В получившей широкое признание теоретической модели девиации, построенной Р. Кевин, все многообразие типов человеческого поведения представлено в виде кривой нормального распределения Гаусса, из чего следует, что в зоны полностью одобряемого и поощряемого обществом поведения попадает 70—80 % человеческих действий, а остальные поступки составляют «теневой континуум».

Понятие отклоняющегося поведения является собиратель- ным и имеет по меньшей мере три формы проявления — девиан- тное, делинквентное и криминальное поведение, представляющие собой шкалу нарастания санкций за нарушение социальных норм. Этот теневой «континент» как целое остается малоисследованным. И чаще всего о нем судят по отдельным, наиболее заметным проявлениям — уголовным преступлениям, наркомании, самоубийствам, алкоголизму, институциональный анализ кото- рык в последнее время становится все более востребованным.

Особое место среди теневых феноменов занимают делинквенты — совокупность противоправных поступков. Их значение вытекает из той роли, которую играет право в нормативной системе. С помощью правового закрепления нормы, правила, формы поведения приобретают всеобщее значение, получают статус признанных государством институциональных образцов. В едином универсальном правовом пространстве становится возможным с высокой точностью фиксировать, диагностировать и анализировать любые виды социальных «теней». Кроме того, в правовых нормах находят выражение все остальные элементы нормативной системы. С ее помощью устанавливаются наиболее значимые моральные, культурные, политические, экономические и другие эталоны и стандарты, принципы и запреты. Поэтому феномен нарушения правовой нормы имеет синтетический характер и одновременно несет в себе нарушение целого комплекса взаимосвязанных институциональных моментов.

Выше нормативная система рассматривалась преимущественно со стороны своей самодостаточности и самостоятельности по отношению к индивиду. Однако индивид не только агент или функционер, но и результат персонификации заданных в обществе форм деятельности, производящий и воспроизводящий в своей жизнедеятельности реально существующие социальные структуры. И как только он перестанет их воспроизводить, все эти «объективные» элементы социальной жизни утратят свое значение и исчезнут (конечно, по преодолении порога массовости данного явления) .

В процессе постоянного возобновления общественных, коллективных и индивидуальных стандартов жизнедеятельности находится первоисточник тенеобразования в экономике. Ретранс-

ляция индивидами этих стандартов во времени и пространстве происходит с неизбежными погрешностями, порождая «теневой шум» — характеристику естественного формирования теневой сферы, совокупности отклонений от нормативных требований, связанных с их индивидуальными трактовками. Главный вклад в такого рода «естественную тень» вносит социально-биологическая природа человечества, при нормальном развитии общества порождающая примерно 5 % преступников-злодеев, в то время как людей, предрасположенных к совершению тяжелых преступлений непреднамеренно и готовых впоследствии ступить на путь исправления, не должно быть более 15 %.

Рассматриваемая дистанция, некий «зазор» между индивидуальным и социальным не будет преодолен ни при каком уровне институционального развития общества и описывается в теории с помощью категорий «фетишизм» и «отчуждение» (см.: Пигалев, 2003) . Поэтому принятая ранее посылка об абсолютном доверии индивида к обществу и государству должна быть уточнена.

На процесс естественной теневизации накладывается вторичное тенеобразование, возникающее в ситуации, когда под влиянием некоторых фундаментальных факторов возникают устойчивые расхождения в оценках действительности индивидом, государством и обществом, делающие неустойчивыми и неопределенными границы между «светом» и «тенью», создавая условия для многократного увеличения масштабов теневизации и изменений в ее характере.

В 1960—80-х гг. многие позитивные социальные тенденции, прежде всего, разнообразные формы проявления хозяйственной инициативы, оценивались и маркировались государством негативно; наряду с этим, производственный брак и потери, мелкое воровство, приписки, спекуляция и другое, хотя и преследовались по закону, однако в глазах большой части общества получали моральную поддержку, так как приносили ощутимую мате-риальную выгоду. Легитимация нарушений сделала их по сути легальными, так как они происходили большей частью на виду, открыто и при участии населения. Правоохранительная система, не будучи в состоянии справиться с массовыми нарушениями, реагировала только на отдельные случаи.

Такой характер протекания теневык процессов свидетель - ствует о том, что они приобрели систематический, воспроизводимый, длящийся, закономерный и структурный характер. Теневое поведение превратилось в альтернативный нормативный элемент общественной жизни. Любой процесс, осуществлявшийся в советском обществе, реализовыхвался во «втором измерении» и, наряду с официально одобряемой, имел диссидентскую, контркультурную, двойную моральную и другие формы.

Первоначально в общественном сознании существование теневой сферы как структурного элемента современной социальной реальности фиксировалось применительно к экономике. И до сих пор теневая экономика остается удобной моделью для исследования феноменов такого рода: для нее, в частности, можно сформулировать системные признаки, характерные для любых современных форм проявления социальных «теней». В их числе негативный характер, заключающийся в нарушении установленных государством норм или их «обходе»; систематичность и закономерность , закрепляющиеся в соответствующих структурных комплексах; дополнительность теневык явлений по отношению к основной, формальной структуре и др. (Московцев, 1997) .

Крушение советского общества и радикальное изменение нормативной системы перевело многие теневые процессы в разряд официально признанных, но это не стало заметным фактором ослабления теневого формообразования. Во-первык, размеры теневого «сектора» современной российской экономики в 2— 3 раза превышают его оценки, сделанные для советского периода. Во-вторык, одной из особенностей советского хозяйствования было беспрецедентное развитие системы неформальных взаимодействий между субъектами, базирующихся на личных отношениях и непосредственных контактах между ними, дополняющих или заменяющих официально установленный порядок организации и реализации экономических связей. Основным регулятором при этом выступали акты индивидуального управления, господство которых создавало ситуацию произвола, «телефонного права», а реально — хозяйственного бесправия. Эта специфика советского строя нашла свое закономерное продолжение в современном российском «дефиците» правосудия (Олейник, 2002, с. 23—45) . Под дефицитом права понимается господство все тех

же «антимодернизаторских практик» использования личных связей для избежания обращения к представителям официальных институтов или обеспечение правосудия в индивидуальном порядке. В результате действия подобных принципов совокупность универсальных и общепризнанных официально зафиксирован-ных норм поведения не находит своего систематического подтверждения в повседневных трансакциях российских граждан.

В-третьих, «зазор» между оценками действительности институциональными субъектами разного масштаба (индивидом, обществом и государством) в современных условиях продолжают увеличиваться. Не слишком доверчивое отношение граждан к советскому государству усиливалось и в начале XXI в. выразилось в почти 90%-м отказе в кредите доверия российским законодательным и исполнительным институтам (Олейник, 2002, с. 38) . Стратегический курс на развитие институтов гражданского общества, предполагающих плюрализм мнений, сочетается с преследованием «инакомыслящих» олигархов, «финансовой цензурой» и т. д.

В-четвертых, пространство теневых практик в российской современности не только расширилось, но и приобрело особую институциональную прочность. Многие исследователи сегодня обращают внимание на произошедшую институционализацию теневой экономики, состоящую в закреплении соответствующих норм хозяйственного поведения в организационно-устойчивых формах, признаваемых всеми участниками данной деятельности и транслируемых следующим поколениям занятых ей субъектов (Косалс, Рывкина, 2002, с. 13) . Об этом свидетельствует систематическая регистрация теневых институциональных форм во всех сферах бытия российского общества — политической, правовой, культурной, моральной и др. Теневые институты начинают выполнять систе-мообразующую роль, интегрируя эти сферы в единое целое и способствуя нормальному функционированию социума.

Очевидно, что усиление процессов теневизации в России произошло в результате распада советского государства и закрепилось в ходе рыночных преобразований. Главным фактором теневого формообразования является современная модернизацион- ная динамика экономики, характеризующаяся неустойчивостью многих общественных институтов. В этом близком к ирреальному, но вполне реальном экономическом мире, где непрерывно

«свет» пересекается с «тенью», а большая часть отношений «утопает» в трансакционном «сумраке», государство лицемерно самоустранилось от осуществления в статусе институционального агента общества функций «дневного» и «ночного» дозора, делегировав их другим агентам, повышая коррупционную и криминальную напряженность.

Аналогичные российской теневизации процессы переживает большинство развивающихся и бывших социалистических стран. В качестве объяснения причины их экономической слабости и беспрецедентного развития теневого «сектора» предлагается принять правовую необеспеченность частной собственности и частного предпринимательства, отсутствие надлежащего оформления имущественных прав, в результате чего «большая доля находящихся в частной собственности ресурсов является с финансовой и коммерческой точек зрения не существующей или недейственной. Никому не известно, что, где и кому принадлежит, кто несет ответственность за выполнение обязательств, кто отвечает за убытки и мошенничество, каким образом можно принудить к оплате поставленных товаров и услуг. Следовательно, в этих странах большая часть потенциала активов пребывает в тени, не используется; объем доступного капитала незначителен, а хозяйственная деятельность отличается вялостью» (Сото де, 2001, с. 39) .

Если для рассматриваемых стран главные источники тене- визации их хозяйственных систем заключаются в неустойчивости и неопределенности политических, правовых и других институтов, то, размышляя о развитии девиантного поведения в будущем, Н. Смелзер устанавливает ряд более фундаментальных оснований, способных инициировать теневые процессы (Смелзер, 1999, с. 238—239) . Он отметил действующую «в течение последних десятилетий и, может быть, даже веков.. . общую тенденцию к ослаблению многих правил, особенно тех, которые регулируют нравственное и индивидуальное (приватное) поведение». Вывод ученого однозначен: это будет происходить и в дальнейшем. Истоки же девиации находятся в повышении степени многообразия, многоаспектности общественной системы, в связи с чем прежние методы контроля за нравственностью перестали соответствовать «духу времени».

Гипотетические предположения Н. Смелзера нашли свое систематическое подтверждение в концепции «Великого разрыва» Ф. Фукуямы, который выявляет и анализирует совокупность феноменов, связанных с быстрым изменением системы социальных норм в большинстве развитых стран мира, начиная с 1965 г. Эти феномены на поверхности общественной жизни проявляются в росте преступности, разводов, внебрачной рождаемости, наркомании, недоверия и социальной разобщенности, бедности, низком уровне образования и др. Их развитию способствовали разнообразные факторы — демографические, экономические, технологические и др.

Сущность сдвига ценностей, лежащего в основании «Великого разрыва», по Ф. Фукуяме, заключается в росте моральной индивидуализации и вытекающей из нее миниатюризации общества (Фукуяма, 2003, с. 131) . В современных обществах степень свободы выбора для индивидов чрезвычайно возросла, в то время как узы, связывающие их с системой социальных обязательств, заметно ослабли. Принудительные связи и обязатель-ства, основанные на принадлежности к различным социальным группам (религии, полу, расе, нации и др.), заменяются добровольно принимаемыми связями, люди стараются поддерживать отношения только с теми, кого они выбирают сами. Участие в разнообразной групповой и общественной жизни не ослабевает, но авторитет самих групп и связанный с ними радиус доверия уменьшается. В то же время общих ценностей, которые бы разделялись всеми членами общества, становится меньше, а соперничество среди групп — усиливается.

«Проблема большинства современных демократий заключается в том, — пишет Ф. Фукуяма, — что они не могут принять свои предпосылки как нечто незыблемое» (там же, с. 24) . В «Великом разрыве» с особой отчетливостью обнаруживается кризис норм масштабных человеческих сообществ — человечества, наций, классов и других, — которые перестали восприниматься как «свои» и воспроизводятся инерционно и автоматически. Теоретически закономерность возникновения подобного кризиса предвосхищается в модели «трагедии общего», которая демонстрирует, что проблема человека, эгоистически пользующегося общественными ресурсами, становится все более острой по мере

роста размеров сообщества и, соответственно, повышения трансак- ционных издержек наблюдения и контроля за поведением каждого индивида в отдельности.

Эмпирически рассматриваемая закономерность реализуется в интенсивном развитии процессов вторичной теневизации (своего рода наложение «теней» на «тени») , которые наблюдаются практически во всех странах современного мира. Но если в постсоциалистических и развивающихся странах основным феноменом теневизации является нарушение формальных норм (делинквентность, «дефицит права»), то в развитык социальных системах таким феноменом выступают формы отклоняющегося поведения, имеющие моральную направленность (собственно девиантность).

Теоретическую интерпретацию приведенных выше практических обобщений целесообразно основыхвать на логике Э. Гид- денса, рассматривающего общество как сложную совокупность институциональных форм поведения социальных акторов, то есть комплекс устойчиво воспроизводимых, типичных, традиционных алгоритмов мышления и действия, ставших общепринятой практикой в данном экономическом пространстве-времени.

Институты являются наиболее прочными формами функционального структурирования общественных процессов, реализуя тем самым интегральную функцию упорядочения деятельности людей за счет формирования устойчивых моделей статусного поведения. Институты, образно говоря, «программируют» поведение участвующих в совместной деятельности людей, хотя и не определяют каждое их конкретное действие. В пределе жизнь состоящих в институтах людей типизирована и стандартизирована настолько, что превращается в функционирование по заданному шаблону с автоматическими действиями. Такой «институциональный человек» воспринимает себя и позиционируется исключительно как исполнитель общественно значимой функции и носитель определенных статусов, вырождаясь в агента-функционера. Например, у К. Маркса капиталист — это персонифицированный и одушевленный капитал, наделенный сознанием и волей (Маркс, Энгельс, с. 163, 318—319), каждый конкретный агент которого полностью «захвачен» общественными отношениями, в которык он участвует (там же, с. 84), так что его быттие

сводится к существованию в качестве фанатика накопления и приращения капитала.

Конечно, подобную чистоту социального поведения можно «наблюдать» разве только в продуктах теоретической абстракции или в редких, почти исключительных ситуациях. Функционирующий с максимально возможной эффективностью институт также представляет собой идеал предельного развития институционали- зации, достижение которого на всем протяжении культурно-ис-торического процесса развития нарушается действием многочисленных корректирующих и отклоняющих факторов и импульсов.

Реальная институционализация создает и непрерывно обновляет пространство социально-функциональных форм и структур, находящихся на разных этапах эволюции, в разных фазах жизненного цикла, функционирующих с различной степенью эффективности, являющихся самостоятельными, зависимыми, интегрированными в другие институты и их альянсы или предстающие своего рода «материалом» становления новых институтов.

Социальная детерминация и канализация охватывает все виды человеческой деятельности, в том числе биологические (удовлетворение сексуальных потребностей, питание, сон и др.), составляя сущность институционализации (Бергер, Лукман, 1995, с. 292) . Контролирующий характер присущ всем конкретным формам институционализации как таковой, независимо от и еще до того, как созданы какие-либо специальные механизмы санкционирования, поддерживающие требуемые формы поведения. Первичный социальный контроль задан существованием института как такового (там же, с. 93).

Сделанные теоретические уточнения позволяют предположить наличие некой особой, институционализированной не по общепринятым стандартам, дисфункциональной по отношению к ним формы бытия общества. Этим обусловлено возникновение «теневой сферы», в которой хозяйственные субъекты взаимодействуют на основе норм, отклоняющихся от стандартных требований, попутно продуцируя своеобразный «теневой шум», сопровождающий нормально протекающие общественные процессы. Он представляет исходный пункт теневой институционализации и нижнюю границу анализа относящихся к ней явлений. Вместе с тем неправомерно говорить о теневых операциях как не институционализированных,

ведь и в них происходит создание, распределение, вменение, кооперация и интеграция определенных функций, присваиваются статусы, развиваются нормы и особые правила и т. д.

Элемент арными единицами анализа теневык форм, следуя версии представителей Волгоградской школы институциональных исследований (Иншаков, Фролов, 2002; Лебедева, 2002), будем считать институции, сущность которых состоит в объекти-вации, фиксации и регуляции исполнения отдельных функций, характеризующих социальную специфику человеческих действий. Момент закрепления функции за агентами является решающим, поскольку он служит условием упрочения и распространения отдельных типов социального действия, их расширенного вос-производства как особой формы капитала. Институция, будучи социальной формой типизации, закрепления и воспроизводства функций, вводит человека в статус исполнителя социально зна- чимык действий, то есть социального функционера, обусловливая его принадлежность к определенной общности людей.

В юридической и социологической литературе до сих пор не сложилась единая позиция в определении феномена институции, которым продолжает инерционно трактоваться, во-первык, как установление, обычай, порядок, принятый в обществе, стереотип поведения; во-вторых, как процесс принятия законодательным органом новых норм (Добреньков, Кравченко, 2000, с. 140—142) . Но формально-правовое закрепление, видимо, представляет собой лишь один из возможных способов объективации социального действия и придания ему четкой институциональной формы. Другим механизмом институции является формирование системы социальных ролей на основе постоянного выполнения и устойчивого закрепления за индивидами, их группами и сообществами специфических функций. Постоянное вытолне- ние одних и тех же действий, специализация по ним, развивают у людей совершенно отличные от других физические и умственные способности, образ жизни, психологию поведения. Можно сказать, что общественные процессы и институции проникают тем самым внутрь человеческого организма. Следовательно, институции могут быть представлены и физическими объектами, как естественными, так и искусственными, порождающими специфику человеческих действий. Все продукты! труда и производ-

ства (вилка, ложка, станки, автомобили, здания, сооружения и др.) заключают в себе институциональную программу последующего использования, выражающую их функции в конкретно-исторических условиях.

Устойчивое закрепление выполняемых индивидами и их коллективами функций включает также общественную оценку (положительную или отрицательную, так как нейтральность институции свидетельствует о ее непродуктивности, а значит, о безжизненности) результатов их реализации в различных сферах жизни: хозяйстве, политике, образовании, семье и др. Непрерывно исчезающая и вновь возникшая теневая реальность есть множество негативных институций, выступающих систематически воспроизводимыми, достаточно устойчивыми социальными формами типизации функций, ориентированных на неэффективное использование человеческого потенциала, частную эксплуатацию общественного достояния, игнорирование общепринятых норм и ценностей и т. д.

Обширный набор подобных институций можно составить на основании их словника на русском языке, приведенного в работе (Иншаков, Фролов, т. 2, 2002, с. 523—539): браконьерство, бродяжничество, бомжатничество, взяточничество, вымогательство, волокитство, воровство, грабительство, иждивенчество, казнокрадство, лжепредпринимательство, местничество, мошенничество, обжорство, обывательство, проходимство, пьянство, распутство, расточительство, самодурство, стяжательство, фальшивомонетничество, хамство, хулиганство и др. Как видим, большинство перечисленных институций прошло длительную эволюцию, сменив многочисленные формы реализации и вновь ак-туализировавшись в современных условиях. Характер их воспроизводства подлежит дальнейшему изучению на широкой конкретно-эмпирической базе.