<<
>>

ПРОБЛЕМЫ ПОНИМАНИЯ

А.Г. Федотов, кандидат юридических наук, ведущий научный сотрудник Центра правовых и экономических исследований Экспертного института НИУ ВШЭ, адвокат

I

В последние годы термин «верховенство права» широко используется в российских правовых и экономических исследованиях, выступлениях политиков и общественных деятелей, в СМИ.

Однако активный оборот этого термина осуществляется по известному инструментальному принципу «как есть», большинство оперирующих словосочетанием «верховенство права» воспринимают его, скорее, на уровне обыденной семантики, чем как точное определение. Предпринимаемые не-юристами попытки определить, каково же содержание этого термина, обнаруживают, что «верховенство права» понимается весьма «размыто», даже противоречиво, часто используется как аморфное понятие. В частности, А.Е. Ша- ститко, исследуя понимание верховенства права английскими, американскими и немецкими специалистами, которые вкладывают в это понятие от 3 до 8 весьма различных характеристик, констатирует, что «платой за расширительную трактовку может стать низкая степень операциональности данной конструкции»[200].

Между тем с юридической точки зрения эта задача не представляется предполагающей столь многовариантные ответы, поскольку имеется возможность проследить историческое возникновение и развитие юридического феномена, который принято именовать верховенством права.

Термин «верховенство права» представляет собой смысловой (дословно неточный) перевод принципа «rule of law», родившегося в недрах английского права. Считается, что понятие «rule of law» впервые было применено в петиции Палаты общин,

направленной королю Якову I в 1610 году, в которой правление посредством определенных норм права (governed by the certain rule of the law) в противовес различным неопределенным или произвольным формам правления (and not by any uncertain or arbitrary form of government) провозглашалось высшей ценностью[201].

В том же 1610 году судьей Э. Коуком (E. Coke) было вынесено решение по делу доктора Бонхэма (Dr. Bonham’s case), которое многими юристами того времени рассматривалось как спорное и даже «странное»[202], однако впоследствии оно было признано одним из важнейших в возникновении и развитии в английском праве принципа «rule of law», а также явилось одним из основополагающих при становлении американского конституционализма. Рассматривая дело, связанное с врачебной практикой без должной лицензии, Коук сформулировал неочевидное для современных юристов положение о том, что суду следует контролировать акты парламента с позиций общего права (common law) и в случае, если акты парламента противоречат общим правам (common rights) и разуму (разумному порядку вещей) или их невозможно выполнить, выносить судебное решение, что такие акты недейст- вительны[203]. Тем самым Коук сформулировал идею приоритета права не только над властными велениями суверена, но и над законом (актами парламента), а также определил, что способом обеспечения такого приоритета является судебное решение. Конечно, он еще не именовал эти положения как принцип верховенства права и судебного контроля за законодательством, но, по сути, эти идеи были оглашены им[204].

В дальнейшем становление и развитие принципа «rule of law» в английском правопорядке происходило в результате серьезных общественных потрясений, в возникновении и развитии которых свою роль сыграли, среди прочего, и судебные решения, ставившие усмотрение власти выше права. Право Англии прошло через период, когда постулат «rule of law» игнорировался и подменялся действием «норм правителя» (rule of government). Юридическая позиция, закрепляющая верховенство короны над правом, была, в частности, сформулирована судьей Р. Беркли: «Никакой акт парламента не может обязывать короля не изымать имущество и деньги своих подданных» («That no Act of Parliament could bind the King not to command away his subjects’ goods and money»)[205].

«Конфликт права и короны» обострился при рассмотрении английскими судьями в 1637 году дела Джона Хэмпдена (John Hampden), оспаривавшего введенный в 1634 году Карлом I без согласия парламента (распущенного еще в 1629 году) налог — так называемые корабельные деньги (ship-money), вначале собиравшиеся под предлогом расходов на оборону, а затем превратившиеся в общий налог[206].

Один из судей (Finch), входивший в коллегию, рассматривавшую иск, сформулировал позицию по делу, состоявшую в том, что никакой акт парламента не может ограничивать короля в его привилегиях, поэтому акты парламента, связывающие королевскую власть, являются недействительными. В результате рассмотрения дела семь судей из двенадцати (Finch, Jones, Berkley, Vernon, Crawley, Trevor, Weston) проголосовали за решение в пользу короны (ее привилегии произвольно устанавливать налоги вопреки актам, принятым парламентом)[207].

В дальнейшем конфликт между королем и парламентом вокруг ship-money стал одним из поводов для роспуска парламента, что в результате привело к гражданской войне в Англии. В 1641 году парламент признал этот налог незаконным. В 1649 году по решению специально созданного суда (High Court of Justice) Карлу I была отрублена голова (видимо, в этот раз английский суд счел, что именно в этой части корона недопустимо выше права). Судебное решение по делу Джона Хэмпдена, в котором суд поставил власть выше права, стало одним из самых «социально дорогих» судебных решений в истории.

Позднее, с утратой короной реальной власти, принцип «rule of law» стал пониматься как верховенство права не только над короной, но и над любой государственной властью. С возникновением идеи правового государства этот принцип стал рассматриваться в качестве неотъемлемой составляющей правопорядка правового государства. Одно из наиболее цитируемых определений «rule of law» было дано А.В. Дайси, который определял верховенство права как «абсолютное верховенство или преобладание действующего права, противостоящее влиянию произвольной власти и исключающее существование произвола, прерогатив или даже широких дискреционных полномочий со стороны правительства»[208].

В самом общем виде принцип «rule of law», рожденный английской правовой системой, можно описать следующим образом: право не может быть сведено к формальным установлениям государства, и если такие установления недопустимо отклоняются от внутренних требований («правил») права, то правом они признаны быть не могут и потому подлежат неприменению (отмене) судом.

Принцип «rule of law», возникший в рамках английской правовой традиции, оказал существенное влияние на становление государственной и правовой системы США и был воспринят странами континентального права[209], в каждой из которых получил свое наименование: Rechtsstaatlichkeit в Германии, Etat de droit во Франции, Stato di diritto в Италии, Estado de derecho в Испании[210]. И хотя этот принцип был воспринят не без критики[211] и был так или иначе[212] адаптирован[213] к особенностям каждого правопорядка[214], суть верховенства права осталась неизменной: право стоит выше государства (власти), и эта иерархия должна обеспечиваться судом.

II

Хотя проблематике верховенства права в России посвящена обширная литература, в которой высказаны весьма различные мнения о характере, содержании и способах реализации данного мега- принципа[215], в этих работах, как правило, остается без внимания та важная особенность, что среди российских юристов господствует представление о праве, которое, даже на уровне понятий, конфликтует с принципом верховенства права. Мы имеем ситуацию, когда попытки имплицировать этот принцип в нашу правовую реальность встречают отторжение уже на уровне правовой теории и юридического образования: верховенство права провозглашается, но на практике — игнорируется.

Преодоление такого положения без изменения профессионального правосознания юристов невозможно. Принцип верховенства права не может быть реализован вне практической деятельности специалистов в области права, чье профессиональное сознание сформировано прежде всего системой высшего юридического образования, поскольку для работы по юридической профессии установлен жесткий образовательный ценз. Согласно закону[216] профессиональная юридическая деятельность в качестве судьи, прокурора, следователя, адвоката разрешена только лицам, имеющим высшее юридическое образование[217]. Однако существующая система высшего юридического образования в целом демонстрирует стойкое неприятие воззрений на право, совместимых с принципом верховенства права.

Новые социальные реалии и становление новой правовой системы пока не привели к тому, чтобы профессиональное сознание студентов-юристов не формировалось в стандарте господства этатически-нормативного представления о праве[218].

Большинство учебников по теории права содержат примерно одни и те же определения того, что есть право. «Право представляет собой единственную систему норм, обязательных для всех членов общества», «исполнение норм права и защита прав обеспечиваются и защищаются государством», «нормы права устанавливаются или санкционируются государством», они «обязательно выражены в официальной форме», «наиболее общей правовой категорией является понятие объективного права как системы общеобязательных норм, признанных либо установленных и охраняемых государством»[219]. «У закона (позитивного права) нет своей собственной сущности, отличной от сущности права»[220], «право — это официально установленная и обеспеченная государственной защитой система норм, соответствующая принципу формального равенства»[221]. «Право есть мера поведения, установленная и охраняемая государством», «правовые номы в современном обществе устанавливаются государством в официальных актах» и «охраняются в необходимых случаях принудительной силой государственного аппарата»[222]. «Право — это... система норм, подавляющее большинство которых установлено или санкционировано государством»[223].

Конечно, в учебниках упоминается о наличии широкого круга иных воззрений на право и содержатся оговорки, что законы и само государство «должны быть правовыми», но в итоге студенту в качестве верного предлагают в той или иной вариации именно такое определение, согласно которому правом является система норм, установленных (санкционированных) и охраняемых государством.

Здесь мы сталкиваемся с тем редким случаем, когда истории отечественного права точно известно, когда и как было выработано данное определение права и кто является ее автором. Эта дефиниция была сформулирована в 1938 году А.Я.

Вышинским, который определил право следующим образом: «Право есть совокупность правил поведения, выражающих волю господствующего класса, установленных в законодательном порядке, а также обычаев и правил общежития, санкционированных государственной властью, применение которых обеспечивается принудительной силой государства, в целях охраны, закрепления и развития общественных отношений и порядков, выгодных и угодных господствующему классу»[224]. Это так называемый тезис № 24, обсуждавшийся на совещании советских юристов, проходившем 16—19 июля 1938 году в институте права Академии наук СССР.

Определение было дано Вышинским (на тот момент — директором Института права АН СССР и одновременно — Прокурором СССР) и «принято» юридическим сообществом. Поскольку до этого в советском правоведении имелись и другие представления о праве, тем юристам, которые имели иные научные воззрения (вполне, впрочем, социалистического свойства), были представлены обычно применявшиеся в тот период времени доказательства их неправоты. Сам Вышинский так описывает эти «неверные» воззрения и способы их «опровержения»: «... Лжемарксистские концепции прямо вели к вредительской практике всевозможных предателей, всех этих крыленко, пашуканисов и пр., стиравших специфические качества права и правовых отношений и пытавшихся разрушить наш суд и нашу юстицию». «Эти презренные изменники разоблачены теперь как проституированные агенты фашистской буржуазии, прибегающей к помощи этих и им подобных «ученых», «профессоров» и проч. для предательской работы по разложению наших рядов, по дезорганизации такого мощного фактора социалистического строительства, как советская наука вообще, как наука советского права, в особенности». «В результате разгрома советской разведкой во главе со сталинским наркомом тов. Н.И. Ежовым троцкистско-бухаринских фашистских агентов и изменников, орудовавших в научных учреждениях, наука советского права, научно-исследовательские юридические институты вышли теперь на широкую дорогу подлинного научного социалистического творчества, работая на благо советского народа и социалистического государства рабочих и крестьян, осуществляя директивные указания товарищей Сталина и Молотова о задачах передовой науки»[225]. Цитата длинна, но она того стоит: следует понимать, в результате какого рода «теоретических дискуссий» утвердилось господство того определения (понимания) права, которое, по сути, и сегодня задает стандарт профессионального правосознания.

Правда, впоследствии Вышинский утверждал, что это — определение права, которое было выработано коллективными усилиями совещания юристов в 1938 году и которое, таким образом, неправильно приписывается ему[226], но материалы этого совещания не оставляют никакого сомнения, что дефиниция принадлежит «товарищу Вышинскому». Поскольку, как тогда было принято выражаться, вопрос с внутренними оппонентами предложенного определения права был решен полностью и окончательно, в дальнейшем обсуждение иных воззрений на право проходило только в порядке дискуссии с внешними критиками. Так, в 1949 году отвечая «клеветникам» из «Таймс», в которой «протаскивается мыслишка о том, что советское право отличается от права других «цивилизованных» государств», Вышинский писал, что «определение Института права... не имеет ничего общего с нормативизмом, если не считать содержащееся в нем упоминание норм. ...Следует обратиться к тем ученым, которые действительно являются нор- мативистами — Дюги, Штамлеру, Кельзену и многим другим, чтобы убедиться, что ярлык нормативизма приклеивается авторам нашего определения без всякого основания — по невежеству или недобросовестности. ...Нормативисты... отрицают, что право является выражением воли господствующих классов, не видят и не признают того, что юридические законы черпают свое содержание в определенных экономических или производственных условиях, господствующих в обществе»[227].

Отнесем оценку Л. Дюги[228] и Р. Штаммлера[229] как «нормативи- стов» к «полемическим вольностям», которые часто позволял себе Вышинский, но что касается его суждений об отличиях данного им определения права от понимания права Г. Кельзеном, то здесь Вышиский был абсолютно прав (заметим в скобках, что не следует судить о Вышинском исключительно по его работам и тем более по его судебным речам и иным публичным выступлениям, выдающиеся юристы, знавшие его лично, отмечали, что он обладал глубокими познаниями в праве и незаурядным интеллектом). Поэтому едва ли стоит сомневаться, что Кельзена он читал, а не судил о его работах понаслышке. Понимая, что общую идею определения права он заимствует у Кельзена[230], Вышинский неоднократно возвращался к объяснению того, как его определение права отличается от кельзианского (чисто нормативистского), и достаточно наглядно (хотя и в свойственном ему «стиле») демонстрировал это отличие.

В кельзеновском определении права государство отсутствует, является некой фигурой умолчания, самое большее — «метапра- вовой сущностью», в необходимых для изложения случаях заменяемой так называемой постулируемой основной нормой, в содержание которой «входит лишь определение некоторого нормотворческого фактора, уполномочивание нормоустанавливающей инстанции». По Кельзену, «государство есть правопорядок», «государство как порядок человеческого поведения есть относительно централизованный порядок принуждения», «мы видим тождество (курсив мой. — А. Ф.) государства и права, если мы понимаем, что... позитивное право... и есть тот самый порядок принуждения, каким государство представляется правоведению»[231].

У Вышинского же государство — это главное, через что определяется право, так сказать, этатический демиург, который творит право и защищает его, и при этом никаких ограничений, кроме «определенных производственных отношений» (в марксистском понимании), этот «творец» не имеет — право подчинено воле государства (господствующего класса) абсолютно, любое юридическое веление государства, облеченное в нормативную форму и обеспеченное его силой, по Вышинскому, есть право. В определении Вышинского главное — не нормативизм (как у Кельзена), а этатизм, причем этатизм совершенно экстремальный[232]. Поэтому его понимание (определение) права является нормативизмом только по форме, по сути оно — этатическое. По своей внутренней логике оно сводит право к нормативной форме этатизма, максимой права является воля государства (господствующего класса). Чтобы снять последние сомнения в том, что в его понимании права главное — не нормативность (которая представляет собой только форму), а абсолютная зависимость норм от государства, Вышинский пояснял: «...По существу все отрасли права могут быть включены в круг государственного права, если под этим последним понимать учение о всех сторонах развития и деятельности государства, как они проявляются в тех или иных правовых формах»[233].

Суть сформулированных Вышинским (и господствующих в России до настоящего времени) представлений о праве заключается не просто в их нормативизме (это вторично, это форма), а в их крайнем этатизме: вне государства права нет; право — это исключительно «продукт» государства; право — это любое веление власти, изложенное в нормативной форме[234]. Соответственно, все иные юридические феномены (даже выполняющие функции регулирования общественных отношений, но не имеющие своим источником государство) — «не право». Это экстремально этатическое воззрение на право и сегодня предопределяет реальные (не-тео- ретические) проблемы в области нашего права — от принятия заведомо неконституционных законов[235], издания «писем» ведомств, усекающих или уничтожающих различные, в том числе конституционные, права, до «посадок» предпринимателей и иных лиц, чьи действия разошлись с интересами власти, которая полагает, что любое ее веление, облеченное в юридическую форму, — «право».

Нужно добавить, что даже в «нейтральном», кельзеновском, понимании, нормативизм, абстрагирующийся от классовой борьбы и конкретных характеристик государства, издающего юридические нормы и охраняющего их, едва ли являет собой столь «чистую» и социально стерильную теорию, как это представлялось ее автору. Можно только порадоваться за Кельзена, своевременно эмигрировавшего из Г ермании. Жизнь могла бы представить ему слишком жесткие доказательства того, к чему в конечном счете может вести его теория: в соответствии с законами Третьего рейха «о чистоте расы» Кельзена, как человека «неарийского» происхождения, по всей вероятности, отправили бы в газовую камеру — совершенно «правовым образом», «на основании норм права», существующих в государстве, которое «само тождественно праву»[236].

В этом смысле история Германии 30—40-х годов прошлого века представляет собой впечатляющее учебное пособие о «социальных рисках» нормативистского (позитивистского) взгляда на право, безоговорочно признающего таковым всякую юридическую норму, изданную государством («позитивное право»). В обыденном сознании приход Гитлера к власти в результате парламентских выборов часто связывается с «негативной стороной демократии». Даже многие специалисты не осознают, что фашистское государство было создано не в результате победы на выборах, а путем норма- тивистского (позитивистского) антиконституционного переворота, совершенного в течение 1933 года: 28 февраля был принят указ рейхспрезидента «О защите народа и государства», отменивший основные конституционные права и свободы и ставший «правовой основой» для учреждения концлагерей[237]; 23 марта был принят закон о предоставлении Гитлеру чрезвычайных полномочий; 31 марта — временный закон об унификации земель и рейха, нацеленный на создание «управляемого», по сути, унитарного (и авторитарного) государства; 07 апреля — закон, позволявший увольнять с государственной службы неблагонадежных (в том числе в соответствии с «арийским параграфом»), а также второй закон об унификации земель и рейха; 01 июня — закон о сокращении безработицы («взнос немецкой промышленности Адольфу Гитлеру»); 14 июля — закон против образования новых партий; 04 октября — закон о редакторах; 24 ноября — закон о превентивном заключении; 01 декабря — закон о единстве партии и государства. Все эти законодательные акты свели на нет действие Конституции Веймарской республики, позволили организовать 12 ноября 1933 года фикцию выборов в рейхстаг и законодательно закрепить их результаты: явка — 95,2 процента, за «единый список НСДАП» — 92,2 процента, недействительных бюллетеней — 7,8 процента[238].

Поскольку в стране отсутствовали социальные и юридические механизмы, которые позволяли бы признавать законодательство («позитивное право») неправовым и неконституционным, это дало Гитлеру возможность «юридически обоснованно» (квазипра- вовым путем) совершить переворот и заменить демократическую республику авторитарным фашистским государством. Это был пример «юридического» государственного переворота, возможного в условиях господства нормативистских (позитивистских) представлений о праве[239].

Серьезное профессиональное обсуждение нормативистских воззрений на право, равно как и их социальных последствий, важно не как «теоретический спор»: проблема состоит не в том, что в 1938 году Вышинский сформулировал понятие права как системы норм, устанавливаемых и защищаемых государством, которое в этой нормотворческой и охранительной деятельности ничем не ограничено, кроме «объективных требований производственных отношений», проблема в том, что это понимание права является стандартом профессионального правосознания в России XXI века. Не будет большим преувеличением сказать, что право и реальный правопорядок Англии таковы, поскольку английские юристы помнят, кто и каким образом в 1610 году сформулировал понятие «rule of law», и что право и реальный правопорядок России таковы, поскольку большинство российских юристов не помнят (не желают помнить), кто и каким образом в 1938 году «утвердил» понятие права, которое до настоящего времени господствует в профессиональном правосознании.

III

Хотя в работах по праву трудно обнаружить какую-то «стандартную дефиницию» верховенства права, понимание юристами этого принципа первоначально вытекает из требований системности и непротиворечивости права. Применение любой нормы закона или любого положения договора не должно нарушать право в иной его части. Это требование весьма наглядно иллюстрируется хрестоматийным примером из шекспировского «Венецианского купца»[240] , где, как мы помним, Шейлок заявлял, что право ничего не стоит («Плюю на ваш закон! Венеции декреты не надежны»)[241], если ему в уплату долга не дадут отрезать фунт мяса, «как можно ближе к сердцу должника». На что ему было сказано: отрежь — но не пролей ни капли крови. Право не начинается и не заканчивается правом отрезать фунт мяса с груди должника, оно — значительно больше.

Право всегда больше, чем закон или соглашение (договор), и если они, содержащиеся в них нормы или установления, нарушают иные положения права (прежде всего его принципы), то вступают в действие механизмы, которые не позволяют издание и применение неправовых законов, злоупотребление правом, нарушение прав третьих лиц и т.д. Применительно к верховенству права из этого следуют два важных вывода. Первый состоит в том, что право не может быть сведено к закону, иначе исчезает та составляющая права, которая в случае принятия неправового закона дает масштаб (точку отсчета), которая позволяла бы установить, что закон является неправовым и применению не подлежит. Второй вывод заключается в том, что принцип верховенства права направлен в первую очередь на разрешение внутреннего конфликта права, то есть конфликта, лежащего внутри (а не вне) права и не совпадающего с внешним («фактическим») конфликтом, который разрешается посредством права.

Сведение права к закону и отрицание права вне закона неизбежно конфликтует с принципом верховенства права, поскольку провозглашает правом любой закон (что опровергается как минимум практикой Конституционного Суда) и отторгает те части права, без которых реализация верховенства права невозможна. В первом приближении (формально) эта проблема выглядит как проблема источников права. Согласно традиционной (нормати- вистской) теории источником права является закон или иной нормативный акт, исходящий от государства и являющийся «вместилищем» правовых норм. Парадокс состоит в том, что даже действующее законодательство не содержит веских оснований для утверждения о верности или обоснованности этого представления.

Так, согласно ч. 4 ст. 15 Конституции РФ общепризнанные принципы и нормы международного права являются составной частью российской правовой системы. Между тем совершенно необязательно, чтобы эти нормы и принципы были сформулированы в каком-то международном договоре или ином «нормативном документе». Например, важнейший принцип правовой определенности не был установлен какой-либо конвенцией, он выработан юридической практикой и применяется судами. И он является (должен являться) составной частью российской правовой системы.

Федеральный конституционный закон от 21 июля 1994 г. № 1-ФКЗ «О Конституционном Суде Российской Федерации» устанавливает, что при определении соответствия или несоответствия Конституции законов и нормативных актов федерации и субъектов федерации (подп. «а» и «б» п. 1 ст. 3) Конституционный Суд принимает решение по делу, оценивая как буквальный смысл рассматриваемого акта, так и смысл, придаваемый ему официальным и иным толкованием или сложившейся правоприменительной практикой (ч. 2 ст. 74). Таким образом, закон конституционного уровня признает, что правовым регулятором («нормой») является не только текст нормативного акта, но и выходящий за рамки этого текста смысл (понимание), возникший из толкования или сложившейся правоприменительной практики[242], что очевидным образом выходит за рамки традиционного норма- тивистского (позитивистского) понимания права.

Непозитивистская составляющая системы права дополняется и другими, не являющимися нормативными, актами, правовыми феноменами, нормативное значение за которыми признается действующим законодательством. Прежде всего это процессуальные и непроцессуальные акты судов[243].

Процессуальное законодательство содержит положения, согласно которым деятельности судов по вынесению судебных решений и деятельности высших судов по обобщению судебной практики в некоторых случаях придается большая юридическая сила, чем даже норме закона. Согласно п. 3 ст. 391.9 ГПК РФ и п. 1 ч. 1 ст. 304 АПК РФ нарушение единообразия в толковании и применении судами норм права является основанием для отмены или изменения Верховным Судом и Высшим Арбитражным Судом вступивших в силу судебных актов. При этом нарушение норм закона не является основанием для отмены судебного решения этой (надзорной) судебной инстанцией.

Кроме того, эти положения дополняются нормами закона о новых и вновь открывшихся обстоятельствах. Пункт 5 ч. 4 ст. 392 ГПК РФ и п. 5 ч. 3 ст. 311 АПК РФ устанавливают, что вступивший в законную силу судебный акт может быть отменен по новым обстоятельствам, если постановлением Пленума или Президиума Верховного Суда либо Пленума или Президиума Высшего Арбитражного Суда определена либо изменена практика применения правовой нормы[244]. Это означает, что за толкованием высших судебных инстанций законом признается юридическая сила, позволяющая отменять уже вступившие в законную силу судебные решения.

Как видим, право не может быть сведено к системе законодательных норм, верность нормативистского воззрения на право не может быть доказана даже в рамках самого нормативизма, поскольку сам закон не позволяет говорить от том, что правовую систему составляют исключительно нормы в их традиционном понимании «куска нормативного акта», сформулированного и принятого органом законодательной или исполнительной власти. При этом реальная иерархия правовых регуляторов, признаваемых нормой или не признаваемых ею, но исполняющих нормативную (регулятивную) функцию, выглядит таким образом, что на вершине этой иерархии располагаются не нормы (в традиционном понимании), а то, что нормативизм (позитивизм) нормой не признает — находящиеся вне текста нормативного акта правила, сформированные теорией права и международной юридической практикой (принципы права, международно признанные нормы) либо судебной практикой (обобщения практики и официальные разъяснения высших судов)[245].

Верховенство права не позволяет рассматривать как тождественные или полностью совпадающие закон и право (даже в сугубо нормативистском его понимании). Имманентная для верховенства права задача суда по признанию неправовыми и потому недействующими норм закона, нарушающих общепризнанные принципы права и нормы Конституции, означает, что не все нормы закона можно отнести к праву, иначе практика судебного признания норм законодательства неконституционными и неприменения таких норм отсутствовала бы. В неконституционной своей части, каковая неизменно, хотя и в латентном состоянии (до соответствующего решения суда о неконституционности нормы)[246] , имеется, закон находится за пределами права и к нему не относится. Тем самым признание верховенства права предполагает, что закон в какой-то своей части может являться (и является) произволом государства (власти), облеченным в квазиправовую форму, создающую видимость права (но не право), которая должна быть уничтожена посредством судебного решения[247].

IV

Правопонимание, определяющее «базу» для той или иной трактовки верховенства права, дополнительно осложняется еще и тем, что юридическая наука (во всяком случае — континентальная[248]) имеет устоявшиеся взгляды на источники права, которые, как правило, исключают из перечня источников такой правовой феномен, как договор (соглашение)[249] , посредством которого, в действительности, регулируется подавляющее число существующих в обществе отношений юридического характера[250]. Эта традиция идет еще с классической работы Савиньи «Система современного римского права», которая отнесла договоры к юридическим фактам[251], а не к источникам права[252].

Между тем даже текст закона не позволяет игнорировать регулятивный (нормативный) характер договоров, заключаемых между частными лицами (субъектами частного права). Согласно п. 2 ст. 421 ГК РФ стороны могут заключить договор, как предусмотренный, так и не предусмотренный законом или иными правовыми актами. И даже если стороны заключат договор, который содержит положения, не известные действующему законодательству (но прямо не нарушающие его запреты), такие положения будут иметь юридически обязывающий характер, и государство будет обязано их защищать, понуждать к их исполнению, в том числе посредством судебных решений. Пункт 1 ст. 6 ГК РФ говорит о том, что пробел в праве отсутствует, если отношения урегулированы законодательством или соглашением сторон. Тем самым на законодательном уровне признается, что соглашение сторон (договор) имеет регулятивный (нормативный) характер. Законодатель, неявно признавая, что договор (соглашение) выполняет не только функции сделки, основания обязательства, но и функцию правового регулирования, использует различные термины для обозначения этих различных случаев: для обозначения дву- и многосторонних сделок, договорных обязательств он использует термин «договор» (п. 1 ст. 154 ГК РФ), а в тех случаях, когда речь идет о регулятивном характере договора (достигнутых договоренностей сторон), используется термин «соглашение». Гражданский кодекс упоминает «соглашение» около 250 раз, однако регулятивная роль соглашений остается без должного внимания со стороны юристов[253].

Взгляд на договор (соглашение), на иные правила, установленные не государством, как на нормативный регулятор не является какой-то «революцией», эта концепция существует в теории права уже давно[254]. Еще Тибо говорил о «неписаном праве», связывающем «не посредством писаных законов», о возможности «подчинить себя закону, установленному для себя договорным образом»[255]. О. Гирке также анализировал негосударственные формы права: «автономию» союзов как правомочие на установление права, «производство объективного права», «законного права» (gesetzes Recht), приводя в качестве примера каноническое «законодательство», которое издавалось не государством, при этом «монополия государства на правотворчество» изначально не существовала и утвердилась только в результате «долгой борьбы юридических теорий»[256]. У. Мейер-Кординг полагал, что договор купли-продажи распадается на две части — «обязательственно-правовую» и «нормативную», писал о нормативном характере договорного регулирования[257]. Х.Й. Пфлюг говорит о фактически существующем нормотворчестве частных лиц как о «паралегаль- ном объективном праве»[258]. Концепция о частном правоустановле- нии (правотворчестве), соглашениях частных лиц (договорах) как правовых регуляторах, выполняющих те же функции, что и законодательные нормы, находит поддержку и у других правоведов[259].

В России концепция права, исходящего не только от государства и в нем не замыкающегося, обширно не обсуждается, однако признается на самом высоком уровне — уровне конституционного правосудия. В частности, судья Конституционного Суда К.В. Арановский в мнении к постановлению Конституционного Суда РФ от 26 мая 2011 г. № 10-П[260] пишет: «...Постулат о правовом государстве исходит из того, что право и государство, несмотря на их общность, даже при социально активной государственности не соединяются в слитное целое, то есть условно обособленны. В обособлении этом отношения между правом и государством таковы, что государство должно праву подчиниться. Причем государство оправдывает себя настолько, насколько остается в служебном положении, а право обращается к ресурсам государства постольку, поскольку они нужны для его действительного господства, верховенства. В итоге необходим тот общий вывод, что право может себя осуществлять не только через институты государственности, но и помимо них. ... Отправление права нельзя свести лишь к деяниям государства. Правосудие (jurisdictio), то есть разрешение различных споров и дел об ответственности с постановлением обязывающих решений, а в буквальном смысле — вынесение суждений, основанных на праве, представляет собой не только и не столько способ овеществления власти, сколько ресурс и принадлежность права».

Только объемное понимание права позволяет говорить о верховенстве права и оценивать его наличие или отсутствие, поскольку оперирование этим термином исключительно в стиле позитивизма (нормативизма) ведет к прямо обратному результату, когда право подавляется посредством использования различных квази- легальных ширм, от неправового закона до неправосудных судебных решений. Поэтому часто употребляемый термин «верховенство закона» (взамен верховенства права) не просто неточен — он изменяет смысл на прямо противоположный, предлагая считать правом любое нормативное волеизъявление государства, вплоть до антиправового произвола властной элиты.

верховенства права. Прежде всего Хайек четко различал право и закон. Комментируя «мнение, что... верховенству права ничто не угрожает до тех пор, пока все действия государства санкционированы законом», он писал: «...Такое понимание верховенства права совершенно неверно. Дело не в том, являются ли действия правительства законными в юридическом смысле. Они могут быть таковыми и все же противоречить принципам верховенства права. ...Закон может (а в условиях централизованного управления экономикой должен) санкционировать произвол». Он отмечал различия правовых систем, где реализовано или не реализовано верховенство права: «...Вовсе не свобода и закон вступают в конфликт... Реальный конфликт — это противоречие между законами двух типов, настолько не похожими друг на друга, что не следовало бы для их обозначения употреблять один и тот же термин. К первому типу, соответствующему принципам верховенства права, относятся общие, заранее установленные «правила игры», позволяющие индивиду прогнозировать действия правительственных органов и знать наверняка, что позволено и что запрещено ему наряду с другими гражданами делать в тех или иных ситуациях. Ко второму типу относятся законодательно закрепленные полномочия властей действовать по своему усмотрению. Поэтому в условиях демократии, если она идет по пути разрешения конфликтов между различными интересами не по заранее установленным правилам, а «по существу спора», верховенство права может быть с легкостью уничтожено»[261].

Понимание Хайеком верховенства права состояло в том, что право и закон не тождественны, что право неоднородно, поскольку состоит из частного и публичного права и что для достижения верховенства права существенное значение имеет право част- ное[262]. Он писал, что верховенство права (rule of law) не имеет смысла, если мы право (law) переводим как закон (Gesetz), поскольку нельзя «господство права подменять господством закона»[263]. Роль частного права Хайек описывал следующим образом: «...Частное право дозволяет отдельным лицам преследовать их соответствующие индивидуальные цели и стремится ограничить индивидуальные действия настолько, что это в результате служит всеобщим интересам», «частное право ограничивает правомочия государственных органов»[264].

Он так описывал свое понимание верховенства права: «Идеальное верховенство права требует, чтобы государство или принуждало всех к праву — и это было бы единственной его монополией, — или действовало по тому же праву и, следовательно, было ограничено так же, как и любое частное лицо. Именно то, что все нормы обращены равно ко всем, в том числе к тем, кто управляет, делает маловероятным, чтобы какие-либо притесняющие нормы были приняты»[265]. Далее, чтобы раскрыть содержание верховенства права, Хайек приводит[266] цитату из классического труда Р. Иеринга «Цель в праве»: «Исключительное господство закона равносильно отречению общества от свободного пользования своими руками; со связанными руками общество предоставило бы себя в распоряжение неподвижной необходимости, беспомощно взирая на требования жизни, которые не предусмотрены в законе или перед которыми закон признал себя бессильным, неудовлетворительным. Отсюда вытекает правило, согласно которому государственная власть не должна законом ограничивать возможность самодеятельности более, чем это требуется настоятельною необходимостью; в этом отношении лучше недоделать, чем переделать»[267].

Влияние взглядов Иеринга на представления Хайека о верховенстве права вряд ли может быть подвергнуто сомнению. Иерин- гом было сформулировано множество идей, которые опередили свое время и впоследствии были (нередко — без ссылки на автора) повторно «открыты» различными социальными дисциплинами. Иеринг писал: «...Исследование показало, сколь мало с помощью... государственного принуждения и нормы... достигается то состояние общества, которое мы называем правовым состоянием. ...Требуется, чтобы государственная власть признавала издаваемые ею нормы обязательными и для себя. ...Власть обращается к праву, потому что приходит к убеждению, что того требует ее собственный разумно понятый интерес. ...Лишь там, где государственная власть и сама подчиняется предписанному ею порядку... лишь при господстве права процветают национальное благосостояние, торговля и промыслы». Состояние общества, отрицающего частное право (и в конечном счете — право вообще), Иеринг описывал следующим образом: «...В деспотии нет частного права, последнему недостает в ней прочности осуществления; каприз, пристрастие, жадность деспота могут всегда явиться непреодолимым препятствием... Можно было бы предположить, что подобная опасность уменьшается по мере того, как личные сношения властителя с подданными становятся реже... что, следовательно, гарантия, обеспеченность права растет по мере удаления от власти. Такое предположение было бы основательно, если бы правящий произвол не занимал в то же время и судейское кресло. ...Безопасность в деспотии основана исключительно на том, чтобы не привлекать на себя взоры»[268].

Близкие к позиции Хайека взгляды на верховенство права были высказаны Б. Леони. Особенностью его интерпретации проблемы был акцент на деструктивном влиянии закона на право. Он писал: «В моей стране действуют... законы, которые принуждают людей расставаться с частью своих земельных владений в обмен на сумму компенсации, установленную правительством, которую собственники во многих случаях считают смешной по сравнению с рыночной ценой. ...Конституционный суд Италии подтвердил конституционность закона, позволяющего правительству выплачивать номинальные компенсации землевладельцем, у которых в ходе земельной реформы экспроприируются участки — на том основании, что такая цена была установлена с учетом общих национальных интересов... Люди не равны перед законом страны, рассматриваемым как единое целое»[269]. Леони обращал внимание на противоречия между требованием стабильности и определенности права и реалиями законодательства и законодательного процесса: «Законодательный процесс не является чем-то таким, что происходит один раз и навсегда. Он продолжается ежедневно и непрерывно. ...Сегодня законодательный процесс — это две тысячи новых законов в год, и в каждом из них может быть не одна статья. Иногда законодательный акт состоит из нескольких десятков или даже нескольких сотен статей. Довольно часто один закон противоречит другому. ...Каждый из этих законов может прекратить существование не менее внезапно, чем он появился. В результате, если оставить в стороне проблему двусмысленных формулировок в тексте законов, для нас всегда существует «определенность» в отношении буквального содержания каждого закона в любой момент времени, но никогда не существует определенности относительно того, будут ли эти законы действовать завтра. ...Я не рискнул бы сказать, что это та «определенность», которая требуется для того, чтобы быть уверенным в том, что юридические последствия предпринятых сегодня действий не окажутся завтра объектом для законного вмешательства»[270].

VI

Ознакомление с работами юристов и экономистов[271] по вопросам верховенства права показывает различное понимание ими этого феномена. Экономисты, как правило, оперируют термином «верховенство права» совершенно инструментально, полагая, что он описывает некоторое достигнутое или не достигнутое идеальное («правильное») право, то есть имеют в виду цивилизованное право вообще, не вдаваясь в детали относительно того, из каких частей право состоит и не концентрируясь на конфликтах внутри самого права. Это, видимо, объясняется тем, что экономическая проблематика анализируется ими прежде всего на примерах наиболее развитых стран, где реальный правопорядок представляет собой такое состояние, которое в целом свидетельствует о реализации верховенства права. Правоведы в своем анализе больше внимания уделяют проблемам достижения верховенства права, действия механизмов, которые поддерживали бы такие характеристики правопорядка. Поэтому юристы (особенно в странах, имеющих проблемы с верховенством права) сосредоточены в первую очередь на внутриправовых (а не внешних для права и правоприменения) конфликтах, которые препятствуют реализации верховенства права.

Верховенство права является состоянием, которое не достигается гарантированно даже в результате исторически длительных общественных конфликтов, но и будучи достигнутым, продолжает существовать не само по себе. Требуются постоянные усилия отдельных индивидов и организаций, чтобы это состояние общества не подверглось регрессу, — на что постоянно влияют такие факторы, как имманентное для власти стремление действовать не правовым образом, а в порядке усмотрения (или произвола), а также игнорирующая чужой интерес (оппортунистическая) деятельность индивидов и организаций. Иеринг определял этот процесс поддержания правового состояния общества как борьбу за право. Он писал: «...Сопротивление дерзкому, ограничивающему самое личность неправу, то есть нарушению права, носящему в себе по способу своего осуществления характер презрения к этому праву, — есть обязанность... по отношению к обществу, ибо оно необходимо, чтобы право осуществлялось». Говоря о «трусливом отказе от права», Ие- ринг оценивает его так: «Будучи безвредным в качестве действия отдельного лица, он означал бы гибель права, если бы сделался общим правилом поведения. ...Каждый является прирожденным борцом за право в интересах общества. ...В лице моего права отрицается и оскорбляется право вообще, в его лице оно защищается, утверждается и восстанавливается»[272]. Видимо, в этом и состоит наиболее наглядное различие в понимании верховенства права не-юристами и юристами: одни рассматривают право как некую данность или недостигнутое состояние, а другие понимают, что это — объект каждодневной борьбы, отказ от которой ввергает общество в произвол, прикрывающийся квазилегальными ширмами и эрзацами.

Используя термин «верховенство права», экономисты, по сути, говорят о современном цивилизованном праве, возникшем и развившемся после буржуазных революций в Европе. Это право формально равных субъектов с равными правами (в том числе, что крайне важно, равным, «типовым» правом собственности).

Появление такого права, которое воспринимается в развитых странах и странах, полагающих себя таковыми, как единственно возможная (сама собой разумеющаяся) модель права, в действительности стало результатом длительного и конфликтного исторического развития. Возникновение равного права равных субъектов (по Норту, Уоллису и Вайнгасту — «обезличенность»)[273] повлекло за собой существенные экономические последствия, среди них следует выделить три основных, которые можно назвать базовыми экономическими условиями цивилизованного права.

Первое: формальное равенство субъектов права означает снятие искусственных («юридических») ограничений в использовании человеческого капитала. Все население страны больше не имеет формально-юридических препятствий (личная зависимость, сословные ограничения, запреты, связанные с личным статусом) для занятия экономической деятельностью, что в сравнении с обществами, где существует неравенство субъектов права (исключающее целые социальные слои (сословия) из деловой активности), должно давать существенный экономический эффект.

Второе базовое условие, порождаемое равным правом равных субъектов, — развитие конкуренции, поскольку ее неэкономические ограничители признаются неправовыми и подлежащими устранению юридическими средствами.

Третьим базовым условием является возникновение равного права собственности с равными средствами защиты, не зависящими от различных юридических или социальных статусов собственников: возникает право собственности, содержание (спецификация) и уровень защиты которого одинаковы для всех. Это имеет своим последствием то, что никакая собственность не может быть изъята у собственника помимо его воли и без уплаты ему справедливого вознаграждения (за исключением установленных законом четко ограниченных случаев конфискации). Такое положение существенно расширяет экономический горизонт участников имущественного оборота, стимулируя их не только к личному потреблению.

Норт, Уоллис и Вайнгаст, работа которых вызвала рост интереса к проблеме верховенства права, различают общества ограниченного и открытого доступа, относя к последним те, где среди прочего реализуется верховенство права. Можно добавить, что критерием, позволяющим вычленить социальные порядки, в которых верховенство права отсутствует, является не только передача власти по наследству или путем назначения главой государства своего преемника[274], но и институт уголовной репрессии и конфискации «за измену», понимаемую как нелегальное (или даже формально легальное) посягательство на власть суверена, диктатора или иной властной элиты.

История любой страны содержит множество примеров, когда те или иные социальные силы, попытавшиеся сместить властную элиту (чаще всего — монарха или диктатора), в том числе с целью создания открытых способов смены властной элиты[275], подвергаются уголовной репрессии (казнь, гражданская казнь, ссылка) и конфискации имущества. Именно эта «парная» (личная и имущественная) репрессия является наиболее радикальным и демонстративным инструментом, с помощью которого несменяемая извне властная элита борется за сохранение статус-кво посредством пресечения попыток (первоначально — части элиты) двигаться к верховенству права (равному праву равных субъектов, исключающему произвол власти как «норму»).

Нынешние порядки ограниченного (закрытого) доступа характеризуются тем, что, существуя в условиях современного мирового сообщества (правопорядка), они вынуждены формально провозглашать верховенство права, однако реализация этого принципа в этих социальных порядках блокируется различными способами. В результате социальные силы или личности, чьи действия воспринимаются властью как попытка реализовать те провозглашенные (но «мертвые») права, которые позволяют сменить властную элиту, подвергаются уголовной репрессии и конфискации имущества (в случае наличия собственности, «достойной» изъятия). При этом, если в силу законодательного провозглашения верховенства права формальное преследование «за измену» невозможно, уголовное преследование и конфискация осуществляются по любым «приспособленным» статьям уголовного и иного закона.

В России примером действия такого механизма может служить так называемое уголовное дело ЮКОСа, представляющее собой не только трагический факт биографии М. Ходорковского, П. Лебедева и осужденных работников компании, но и событие, которое занимает особое место в новейшей истории России: часть элиты, решившая двигаться в сторону равного права равных субъектов взамен «негласного статута» властной иерархии, была подвергнута традиционной парной санкции за измену — уголовной репрессии и конфискации имущества. То, что Ходорковский и Лебедев формально были привлечены к уголовной ответственности за «хищения» и «легализацию», а конфискация по причине отсутствия для нее юридической базы была произведена с использованием процедуры банкротства и непрозрачных торгов[276], социальной и экономической сущности этих событий не меняет. Это стало показательной экзекуцией, продемонстрировавшей остальным членам экономической элиты, что их ожидает в случае попыток отказаться от режима личных привилегий и двигаться по вектору верховенства права[277]. Насколько существенно это событие затормозило социально-экономическое и политическое развитие страны, еще предстоит оценить.

Такая практика уголовного преследования и конфискации «за измену» в порядках ограниченного доступа является устойчивым институтом (или антиинститутом), а не эксцессом. Об этом свидетельствует новейшая история многих бывших республик СССР. Примерами могут служить уголовные дела в отношении экс-премьера Украины Ю. Тимошенко, экс-премьера Казахстана А. Ка- жегельдина, экс-вице-президента Киргизии Ф. Кулова, бывшего министра экономического развития Азербайджана Ф. Алиева[278].

Проблема состоит в том, что формально провозглашая верховенство права, но реально его не реализуя, властная элита попадает в ловушку: те члены элиты, которые выбывают из ее состава, не просто оказываются «выпавшими в общую среду», где отсутствуют привилегии по защите собственности и свободы, но и становятся «объектом охоты» — в связи с обладанием крупной собственностью, приобретенной, как правило, способами, формально не признаваемыми легальными (в порядке административной ренты или путем более или менее завуалированных изъятий из казны). Поэтому вопрос сохранения власти становится для элиты вопросом личного самосохранения и сохранения значительной собственности. В результате властная элита готова на любые (социальные и материальные, легальные или нелегальные) издержки, чтобы сохранить статус-кво. Это, в свою очередь, замораживает смену и пополнение элиты, подавляет политическую и экономическую конкуренцию и как следствие тормозит внедрение новых экономических моделей развития.

Возвращаясь к предложенной Нортом, Уоллисом и Вайнгастом концепции, придающей принципиальное значение бессрочно существующим организациям, контролю над насилием и верховенству права, следует отметить, что из трех этих элементов в России присутствует (с существенными оговорками) лишь первый[279]. Хотя специалисты обычно (в контексте правового государства) говорят только об отсутствии верховенства права, которое формально провозглашено, но в правовой (или квазиправовой) реальности обширно, системно и даже демонстративно нарушается, проблема контроля над насилием также представляет для нашей страны самостоятельную проблему.

В России монополия на легальное насилие весьма размыта[280]. По сути, возможность квазилегального насилия неконтролируемо мультиплицируется, создавая четко не определенный или чрезмерно многочисленный круг лиц, имеющих возможности для создания административных рент и внеэкономического отъема собственности. В результате право собственности становится все более условным и размытым. На наш взгляд, собственность и уровень ее защиты в современной России являются даже более неопределенными, чем при «классическом» зрелом феодализме, так как сегодня, в силу серьезного разрыва между писаным правом и реальным правопорядком, часто непонятно, «кто сеньор, а кто вассал» и каковы «привилегии» конкретного «феодала».

Неконтролируемое распыление квазилегального насилия (примеры которого ежедневно демонстрирует деятельность правоохранительных органов, судов, всего государственного аппарата) негласно, но вполне внятно санкционируется сигналом, идущим сверху вниз по всей властной пирамиде: «делай как я». Каждый, стоящий ниже во властной иерархии, вынужден обслуживать интерес вышестоящих по созданию административных рент, и вместе с этим он приобретает индульгенцию на создание таких рент уже для себя. Однако подобное положение приводит к тому, что полномочия по созданию рент произвольно растут в геометрической прогрессии, в результате ренты заполняют все свободное экономическое «пространство», которое в иной социальной модели могло бы быть использовано для инноваций и создания новых стоимостей. Если исходить из того, что экономический потенциал страны в определенный период времени представляет собой конечную величину, видимо, следует признать, что административно-политическая рента «съедает» экономический потенциал страны, ведет к стагнации, при которой в подавляющем числе случаев показатели «роста» экономики отражают не столько создание большего объема новых товаров и услуг, сколько увеличение цен на энергоносители и товары и услуги монополистов. Как представляется, нынешнее экономическое состояние страны характеризуется тем, что масса созданных административно-политических рент близка к уровню, когда возможности для экономического развития, основанного на самостоятельной деловой активности, начинают стремиться к нулю.

Нередко попытки экономического анализа верховенства права ограничиваются констатацией факта «право есть, и надо это учитывать», что, по сути, игнорирует те последствия, которые влечет для экономики отсутствие верховенства права и замена его различными ширмами и эрзацами. В частности, иногда приходится слышать суждение о том, что для экономики безразлично, будет ли владеть собственностью лицо, которое правовым образом приобрело или создало данный актив (имущество), или лицо, которое это имущество отняло у законного собственника, например, путем взимания административной ренты за «крышу» или посредством безосновательного уголовного преследования (что актуально для России). Как правило, попытки подвергнуть эту ситуацию изучению не приводят к детальному экономическому анализу. Видимо, это тот случай, в котором требуется доказывание от обратного, когда отсутствие верховенства права порождает необходимость снабжать каждую экономическую теорию или аксиому оговорками следующего рода: действия экономических акторов пригодны для эвристического анализа, если они действуют в условиях верховенства права; модель транзакции и связанных с ней издержек имеет смысл при условии, что собственность не может быть отобрана с помощью не ограниченной правом силы и т.д. Соответствующую оговорку в этом случае будет необходимо присоединить практически к любому положению экономической теории, поскольку верховенство права (понимаемое в первом приближении как равное право равных субъектов) является имманентной характеристикой большинства идеальных моделей, описываемых экономической теорией.

Описание экономической теорией порядков ограниченного доступа как «обоснованно» существующего социума, где сложившаяся система рент является платой за ненасилие, никак не снимает проблемы оценки этой системы обществом. То, что на научном языке именуется административно-политическими рентами, в общественном сознании отражается как система государственно-административного воровства, возносящего на социальных и имущественных лифтах коррупционеров, казнокрадов и их соучастников и оставляющего минимальные «зазоры» для лиц, готовых заниматься свободным предпринимательством. К сожалению, новейшая история России демонстрирует, что, в противовес «устаревшим» моделям государства (наподобие государства всеобщего благоденствия, государства — ночного сторожа и т.п.), мы активно и слишком успешно (и не только в общественном сознании) продвигались в реализации концепции «государство — вор». Однако такое состояние разлагает, социально деморализует общество, лишает его стимулов к активной экономической деятельности (без чего вряд ли возможно сколь-нибудь успешное развитие страны).

Поэтому проблема, видимо, должна быть сформулирована следующим образом: суждения об объективности существования административных рент и отсутствии верховенства права как плате за ненасилие со стороны лиц и организаций, наделенных потенциалом насилия, должны быть соотнесены со степенью экономической, политической и социальной деградации общества, пребывающего в таком состоянии. Иначе согласие с обоснованностью этой концепции может привести к ситуации, сравнимой с той, когда больной умирает, потому что платил за то, чтобы его не били, а не за

<< | >>
Источник: Е.В. Новикова, А.Г. Федотов, А.В. Розенцвайг, М.А. Субботин. Верховенство права как фактор экономики / международная коллективная монография ; под редакцией Е.В. Новиковой, А.Г. Федотова, А.В. Розенцвайга, М.А. Субботина. — Москва : Мысль,2013. — 673 с.. 2013

Еще по теме ПРОБЛЕМЫ ПОНИМАНИЯ:

- Авторское право России - Аграрное право России - Адвокатура - Административное право России - Административный процесс России - Арбитражный процесс России - Банковское право России - Вещное право России - Гражданский процесс России - Гражданское право России - Договорное право России - Европейское право - Жилищное право России - Земельное право России - Избирательное право России - Инвестиционное право России - Информационное право России - Исполнительное производство России - История государства и права России - Конкурсное право России - Конституционное право России - Корпоративное право России - Медицинское право России - Международное право - Муниципальное право России - Нотариат РФ - Парламентское право России - Право собственности России - Право социального обеспечения России - Правоведение, основы права - Правоохранительные органы - Предпринимательское право - Прокурорский надзор России - Семейное право России - Социальное право России - Страховое право России - Судебная экспертиза - Таможенное право России - Трудовое право России - Уголовно-исполнительное право России - Уголовное право России - Уголовный процесс России - Финансовое право России - Экологическое право России - Ювенальное право России -