§ 1. Развитие утвердившихся положений общинной теории в отечественной медиевистике 70 - 80-х rr. XX в.
Политическая ситуация в стране продолжала оказывать воздействие на развитие отечественной исторической науки. К 1970 г. она существенно изменилась. После вторжения в 1968 г. в Чехословакию войск СССР и ее союзников по социалистическому лагерю началось нагнетание реакции. Л.И. Брежнев и его окружение начали новый зажим интеллигенции. Период «оттепели», для которого были характерны определенная либерализация общественно-политической мысли и попытки самостоятельного научного поиска, сменился, по словам А.Я. Гуревича, «новыми и длительными идеологическими «заморозками»459. Это коснулось и советской медиевистики, пережившей в период оттепели относительно большее оживление, чем ряд других направлений. Ю.Л. Бессмертный отмечает, что дух поиска в первую очередь проявился в творчестве «молодых» медиевистов - тех, кому тогда было но 35-40 лет460. Многих тяготила схематичность сложившегося у нас стереотипа объяснения истории. Исследовательский опыт убеждал в невозможности объяснить многие исторические процессы и явления, в том числе и всю историю средневекового крестьянства развитием производительных сил. Медиевисты искали более широкие, системные подходы. И в этих поисках, они обращались, среди прочего, и к использованию структуралистских методов, которые как раз в те годы широко обсуждались в ряде [452][453] стран. Предпринимались попытки уяснить многостороннюю взаимосвязь разных элементов средневековой структуры. Подобные публикации стали появляться во второй половине 1960-х гг. Однако подобные публикации были встречены резкой критикой. В 1969 г. А.И.Данилов, ставший в то время министром просвещения РСФСР, но не отошедший от исследований в области медиевистики, выступил с докладом на всесоюзном совещании по историографии. Вскоре этот доклад был опубликован вначале в Томске[454], а затем и в центральном партийном журнале - «Коммунисте»[455]. А.И. Данилов указал на опасность увлечения «структурализмом», все дальше уводящего советских историков от марксизма. В качестве примера он рассматривал работы А.Я. Гуревича, М.А. Барга, Ю.Л.Бессмертного, Е.М. Штаерман[456]. Это выступление и его поддержка со стороны высших партийных органов фактически определила судьбу «Истории средневекового крестьянства», подготовка которой началась во второй половине 1960-х гг. и в процессе которой проявились попытки представить некоторые нетривиальные для советской медиевистики концепционные решения. Работа над ней в 1970-х гг. была свернута; медиевисты, наиболее активно участвовавшие в подготовке этого труда — стали надолго personae non gratae[457]. Таким образом, стремление к самостоятельному научному поиску постарались пресечь. Возможность проведения научного в полном смысле слова изучения истории целиком зависела от политической конъюнктуры. Монополия на истину по- прежнему оставалась в руках партийно-государственного руководства. После указанных мероприятий конца 60 - начала 70-х гг., а также реорганизации Института истории АН СССР (1968 г.), повлекшей за собой прекращение существования сектора методологии истории, теоретико-методологические искания были исключены из сферы исследовательской деятельности историков[458]. Идеологические проработки, административные взыскания, ограничение права публикации и доступа к источникам по-прежнему являлись средствами воздействия на историков, вольно или невольно пересекавших границы дозволенного. У большей части историков пропало желание к самостоятельному теоретизированию. До второй половины 80-х гг. XX в. марксистская методология, возведенная в ранг государственной, сохраняла свое господство. Преимущественно в рамках ее велись исследования, в частности и в области аграрной истории западноевропейского средневековья, к которой относится проблема происхождения и развития сельской общины. Причем сохраняла свои позиции получившая признание еще в предшествующий период концепция общины. Путем локальных исследований производилась ее конкретизация и дальнейшее развитие. Изучением проблемы общины в указанном направлении в рассматриваемый период продолжали заниматься А.Р. Корсунский, Л.Т. Мильская, С.Д. Серовайский, к которым присоединились некоторые молодые историки. В 1970-х гг. одним из объектов исследования А.Р. Корсунского как и прежде являлась история Испании. Правда, если раньше интерес у него вызывал вестготский период, то теперь основное внимание он сосредоточил на изучении социально-экономической истории Испании IX-XIII вв. В число ее узловых проблем входила и проблема сельской общины. Как справедливо отметили в своей статье О.И. Варьяш, Л.Т. Мильская ученый впервые в нашей исторической литературе обратился к изучению крестьянских общинных организаций на севере Пиренейского полуострова[459]. По данной тематике им были опубликованы статьи — «О крестьянских сообществах в Астурии, Леоне и Кастилии в IX-XIII вв.» и «О крестьянских общинных организациях в Астурии, Леоне и Кастилии в IX—XHI вв.»[460] —, основные положения которых вошли в книгу «История Испании IX-XIII веков»[461]. Новая книга А.Р. Корсунского явилась хронологическим и логическим продолжением «Готской Испании». Но работа по содержанию значительно шире своего заголовка. В главе, названной «Исторические судьбы Испании», автор дал краткий обзор античного, готского, раннемусульманского периодов в истории страны и начальных этапов реконкисты, очевидно, с целью установления генетической связи ряда важнейших явлений и институтов в ее социально- экономическом и политическом развитии. В разделе, посвященном готской Испании, он по вопросу об общинных отношениях привел выводы, которые были сделаны им ранее в одноименной монографии. При этом историк подчеркнул, что, несмотря на процесс феодализации «свободные мелкие собственники и сельская община сохранялись до конца существования Вестготского государства»[462]. Особого внимания заслуживают выводы А.Р. Корсунского относительно характера земельной собственности и общины в североиспанских государствах IX-XIII вв. Критикуя историков, обращавшихся до него к рассмотрению форм земельной собственности в средневековой Испании за односторонность выводов, за признание ими либо господства римского принципа частной собственности, либо существования общины и коллективных форм землевладения, А.Р. Корсунский высказался за наличие в характере землепользования разнородных элементов. По его мнению, для северных районов Пиренейского полуострова в рассматриваемое время было характерно сочетание принципов индивидуального землевладения и частной собственности на землю с общинными формами земельной собственности и землепользования. В соответствии с этим он выделил два основных вида общинной организации крестья: домовую (семейную) и деревенскую (соседскую)[463]. Семейная община состояла преимущественно из родителей и взрослых сыновей с вхождением в ее состав в некоторых случаях и двоюродных братьев. Экономическую основу этой общины составляло совместное владение ее членами недвижимым «родовым» имуществом и совместное ведение хозяйства, причем права распоряжения землей у главы семьи были ограничены в пользу родственников. Во многих фуэрос IX-XIII вв. историк обнаружил подобные постановления. Семейная община была также фискальной единицей и это, как полагал А.Р. Корсунский, является показателем ее достаточной стабильности. При этом он не считал испанскую семейную общину исключительным явлением для Западной Европы. По его мнению, можно провести аналогию между нею и генеалогиями Алеманнской и Баварской правд. Отличие состояло лишь в более длительном ее сохранении в качестве производственного объединения. Однако А. Р. Корсунский и для испанской деревни не преувеличивал значения семейной общины. В источниках рассматриваемого периода он выявил данные о разложении такой общины, которое выражалось, прежде всего, в отчуждении наследственного земельного владения в ущерб прямым наследникам. Важную роль в формировании права свободного распоряжения земельным имуществом, по его мнению, сыграл институт усыновления (perfiliatio, prohijatio). Хотя можно согласиться с мнением О.И. Варьяш, Л.Т. Мильской , что существование этого инсти- туга одновременно свидетельствует и о замедленности юридического оформления этого права . Материальную основу соседской общины, с точки зрения А.Р. Корсунского, составляло право собственности на общие угодья, которые имели большое значение в хозяйстве в условиях широкого распространения скотоводства. Он отметил также, что в анализируемых памятниках получили довольно отчетливое выражение не только основные черты производственной структуры соседской обшипы, но и элементы самоуправления. Органом управления общины являлось консехо (concilium, concejo) - собрание всех членов общины. Круг его полномочий был весьма обширен: это и выработка собственного права, и решение вопросов землеустройства, и совершение официальных актов, и рассмотрение взаимоотношений с феодальными землевладельцами4'". И семейную и соседскую общины А.Р. Корсунский считал весьма стабильными общностями, несмотря на шедший процесс разорения части крестьян и поглощения их земель феодальной вотчиной. Наряду с этим А.Р. Корсунский указал на основательное утверждение принципа частной собственности, сохранившеюся с римских времен и на устойчивость в условиях реконкисты и колонизации мелкой аллодиальной собственности. В это же время А.Р. Корсунский исследовал проблему существования сельской общины в западных провинциях поздней Римской HMnepHH47i. Интерес к данной проблеме, как отметил сам историк, был вызван развернувшейся на страницах «Вестника древней истории» полемики. В ряде статей было высказано мнение, что сельская община как соседская организация крестьян, которая выполняла 411 Варьяш О.И., Мильская Л.Т. А.Р. Корсунский как историк-медиевист. С. 287. 472 Корсунский Λ.Ρ. История Испании TX-XIII веков... С. 60-62; Его же. О крестьянских сообществах в Астурии, Леоне и Кастилии в IX-XIII в. С. 147. 73 Корсунский А.Р. О деревенском устройстве и системе землепользования в западных провинциях Поздней Римской империи // Вестник древней истории. 1977. № 2; Его же. Проблемы аграрного строя и аграрной политики Западной Римской империи (IV- V вв.) И Вестник древней истории. 1980. № 2. определенные хозяйственные функции и выступала как центр религиозного культа, была характерна не только для архаического Рима, но и для поздней империи[464]. Кроме того, с вопросом о римской сельской общине связана проблема перехода от рабовладельческого строя к феодальному, так как появилось суждение, что уклад экзимированных сальтусов и крестьянских свободных и зависимых общин был основой формирования феодальных отношений в поздней Римской империи. И хотя статьи А.Р. Корсунского по указанной проблематике выходят за рамки непосредственно медиевистики, все же представляют для нас интерес, ибо в них получили отражение его взгляды относительно средневековой общины. Историк сам отметил, что когда речь шла о существовании римской сельской общины, то подразумевался не какой-то особый ее тип, в основном толкование этого понятия совпадало с интерпретацией раннесредневековой соседской общины, принятой в отечественной исторической литературе. Поэтому он, определяя характер организации свободных римских деревень, сопоставлял данные источников с характерными чертами общины германских варварских королевств. Особое внимание А.Р. Корсунского привлекли два момента — это внутридере- венские социальные связи и система землепользования, присущая римской деревне. Исследуя их, историк, прежде всего, обратился к выяснению реального значения терминов vicinia, vicinitas, consortes, ager compascuus, упоминание которых в позднеримских источниках рассматривалось его оппонентами как достаточное свидетельство наличия сельской общины. Используя данные источников, он убедительно показал неоднозначность этих терминов в период поздней античности и в эпоху средневековья, то, что в первом из них они не были связаны с общиной. В частности, рассматривая взаимоотношения между соседями (vicinitas) в римской деревне, А.Р. Корсунский не обнаружил каких-либо проявлений тесных хозяйственных связей между ними. Институт совладения (consortes), по его мнению, хотя и был генетически связан с семейной общиной, в эпоху империи уже полностью основывался на принципе индивидуальной частной собственности[465]. Также он отметил, ссылаясь на работу Н.П. Грацианского «Система полей у римлян по трактатам римских землемеров», что и ager compascuus предполагал господство частной собственности на землю. Право пользования такими общими угодьями вытекало не из принадлежности владельца земельного участка к деревенской общине, как это было характерно для германской общины-марки, а являлось следствием приобретения группой землевладельцев этих угодий в собственность. В основе деревенского устройства рассматриваемого периода лежал принцип индивидуальною хозяйствования. А.Р. Корсунский отметил сохранение у деревни некоторых второстепенных функций общинной организации в форме совместного осуществления сельчанами культовых нужд, возможно, выборности должностных лиц, наличия некоторых имущественных прав. Однако, с точки зрения историка, такие характерные черты соседской общины, «как верховная собственность общины на всю общинную территорию, регламентация севооборота и порядка использования неподеленных угодий всем коллективом соседей, право сельчан решать вопрос о поселении чужаков на территории общины, получение общиной выморочных земельных наделов своих членов, способность соседей-сельчан выступать в качестве членов судебного собрания и соприсяжников», были чужды римской деревне рассматриваемого периода[466]. А, именно, обнаружение сочетания всех важнейших признаков обшины позволяет констатировать ее наличие[467][468]. Уделил внимание А.Р. Корсунский и вопросу о влиянии на характер деревенского устройства таких внешних факторов, как фискальная политика государства и коллективная ответственность сельчан за взнос налогов, а также совместное их участие в ирригационных работах. Он пришел к заключению, что «там, где уже была разрушена первооснова общинной организации — коллективная собственность на землю», указанные факторы не в состоянии были воссоздать подлинную сельскую общину4'8. Лишь после крушения Западной Римской империи в ее провинциях, завоеванных германцами, под влиянием их общины произошло упрочение общинных отношений, уцелевших в ряде областей у доримского населения. Таким образом, А.Р. Корсунский был противником идеи о возрождении общинной организации в поздней Римской империи. Соответственно он отрицал и наличие на ее территории двух различных укладов - античной гражданской рабовладельческой общины, не допускавшей прямого перехода к феодальным отношениям, и выдвинувшегося в тот период на первый план уклада экзимированных сальтусов и крестьянских общин, в рамках которого происходило зарождение элементов феодальных отношений. В противовес этому историк вновь подчеркнул большое значение варварских завоеваний и внедрения в производство нового слоя непосредственных производителей - крестьян-общинников в процессе перехода к феодализму [469]. Определенным обобщением результатов исследования кардинальных вопросов истории раннего средневековья А.Р. Корсунским стали книга «Упадок и гибель Западной Римской империи и возникновение германских королевств»[470], написанная им совместно с профессором Лейпцигского университета Р. Гюнтером, и его главы в первом томе коллективного труда «История крестьянства в Европе»[471]. В соответствии с темой нашего исследования особый интерес представляет пятая глава «Истории крестьянства в Европе» - «Становление феодально-зависимого крестьянства в Юго-Западной Европе в V-X вв.»[472]. Именно в ней наиболее полно изложена характерная для последних лет научной деятельности Л.Р. Корсунского, его позиция по проблеме сельской общины. Оставаясь верным своему интересу к проблеме синтеза римско-германских отношений, А.Р. Корсунский показал особенности формирования зависимого крестьянства в Италии, Южной Франции и Испании, где, по его словам, возникновение феодальных отношений представляет собой особый тип генезиса феодализма ввиду их наибольшей романизации. Историк выделил важнейшие факторы, определившие характер взаимодействия римских и германских элементов, в число которых он включил условия поселения варваров на римской территории, численное соотношение местных жителей и завоевателей, уровень социально- экономического развития и тех и других. Он отметил, что за исключением лангобардов, которые действительно вели себя как завоеватели, остальные германцы расселялись на территории империи по соглашению с римскими властями, осуществляя раздел земель с местными жителями. При этом германцы намного уступали римлянам,и по численности, и по уровню социально-экономического развития. Все они ко времени поселения на римской территории жили в условиях разлагавшегося родового строя, «но стадии этого процесса у различных племен были разными»[473]. Вестготы, бургунды и остготы находились на завершающем, а лангобарды на начальном этапе разложения родового строя. На основании данных о романизации и ассимиляции германцев А.Р. Корсунский сделал вывод о иреобла- дании римских элементов над германскими в процессе их взаимодействия в рассматриваемом регионе. Подробно остановился А.Р. Корсунский на характеристике форм земельной собственности, деревенской организации, а также положения мелких земельных собственников в варварских королевствах Средиземноморья. Ou отметил, что у основной части местного населения сохранялась римская система частной собственности в нормах постклассического права, для которого были характерны некоторые отклонения от принципов неограниченной частной собственности, имевших место в классической римской юриспруденции. У германцев же в начальный период истории варварских королевств существовала своя форма собственности, имеющая еще некоторые черты родовой собственности[474][475]. К таким чертам историк отнес, прежде всего, ограничение прав женщин наследовать землю, различие между наследственным и приобретенным имуществом. Однако, но Ci o мнению, римские представления о собственности рано начали оказывать воздействие на германское население, что получило отражение в варварском законодательстве, и «к концу раннефеодального периода в странах изучаемого региона окончательно сложилась собственность, которая в своих главных чертах мало чем отличалась от частной собственности времени римского постклассического права»488. Говоря о мелких земельных собственниках на раннем этапе существования варварских королевств, А.Р. Корсунский выделил в их составе два слоя - это местные мелкие земледельцы и общинники-германцы. Рядового германца он представил как владельца земельного надела, полученного при поселении на римской территории и главу большой семьи. Первоначально германцы имели рял преимуществ в общественной жизни. Однако по мере усиления имущественной и социальной дифференциации в их среде различия между варварами и коренным населением стирались, и они сливались в один слой «низших» свободных. Что касается характера деревенской организации на территории Южной Франции, Италии и Испании, то А.Р. Корсунский обнаружил в источниках как данные о сохранении у местного населения порядков имперского периода, основанных на принципах частной собственности на землю и индивидуального хозяйствования, так и элементы германского общинного устройства. При этом более устойчивыми аграрные порядки германской общины, с его точки зрения, были на территории Италии, занятой лангобардами, чему в немалой степени способствовало их расселение кровнородственными группами (фарами). Хотя и у них уже в VII в. община земледельческого типа превратилась в марку. На территории же Галлии, занятой бургундами и вестготами, а также в вестготской Испании и остготской Италии общинные порядки не закрепились надолго. Причину этого историк видел опять-таки в условиях поселения варваров, в силу которых они оказались в сфере влияния римского производства и римских отношений собственности. Кроме того, он отметил, что «устойчивости германской марки с ее общинной чересполосицей и системой открытых полей препятствовал и самый характер сельского хозяйства в Южной и Юго-Восточной Галлии, Италии и Испании (значительная роль виноградарства, расположение пахотных участков вперемежку с виноградниками), и условия его ведения в V-VI вв.»[476]. Затронул А.Р. Корсунский и вопрос об испанской общине IX-X вв., приведя сделанные им ранее выводы в работах по данной тематике. Основная мысль, которую он выразил, состояла в признании существования в изучаемом им регионе деревенской организации различных типов: «мало, где уцелела германская марка»; чаще имела место община, для которой было характерно только владение общими угодьями на принципах, уходящих своими корнями и в римские аграрные порядки и в общинную организацию нероманизированного населения прежних римских провинций[477]. Таким образом, А.Р. Корсунский на протяжении всей научной деятельности оставался сторонником общинной теории. Вместе с тем, при разработке проблемы общины он стремился учитывать особенности исторического развития изучаемых территорий, которые оказывали влияние на их аграрное развитие и приводили к возникновению специфических форм общинной организации. Определенный интерес для исследуемой проблемы имеет, вышедшая в свет в 1971 г. монография этнографа-скандинависта Г.И. Анохина «Общинные традиции норвежского крестьянства»'188. И хотя автор стремился проследить эволюцию различных форм общины на протяжении всей истории Норвегии и использовал материал, относящийся к новому времени и даже данные о сохранении остаточных форм общинных традиций в наши дни, все же значительная часть работы посвящена раннесредневековому периоду. При этом Г.И. Анохин, проводя локальное исследование, придерживался тезиса об универсальности общины. Так одной из составляющих цель работы, как отметил Г.И. Анохин, является «на примере норвежского материала развить и углубить представление об общине в целом, как об универсальном явлении...»[478][479]. В вводной части работы он дал общую картину возникновения и трансформации сельской общины. Эта картина в основных чертах соответствует утвердившимся в то время в медиевистике представлениям об истории общины, хотя в ряде пунктов имеет определенные отличия. Ученый указал на существование трех основных форм общины, смену которых связал, прежде всего, с развитием производительных сил общества: родовая община, семейная община и соседская обіцина. Причем, обращает на себя внимание использование в качестве синонимов терминов «соседская» и «земледельческая»[480], тогда как общепринятым среди медиевистов являлось употребление второго термина для обозначения особого типа общины, состоявшей из больших патриархальных семей и являющейся предшественницей соседской общины. Отличаются своеобразием также представления Г.И. Анохина об эволюции и структуре соседской общины. Он выделил несколько этапов в ее развитии, на первом из которых в коллективной собственности находятся леса, пастбища и другие угодья, а пахотные земли используются по передельной системе. Впоследствии «пахотная земля, затем луга, а потом вся вообще земля переходит в частную собственность, знаменуя собой полный распад общины в условиях господства капиталистических отношений»'151. В медиевистике же со времени исследований А.И. Неусихина утвердилось мнение, что переделы пахотной земли прекратились еще на ранней стадии земледельческой общины, а переход к соседской общине связывался с оформлением частной собственности на земельные наделы и распадом больших семей на малые индивидуальные семьи[481][482]. А у Г.И. Анохина имеется положение, что «не следует..., начиная только от момента разложения семейной общины говорить о соседской общине»[483]. Он признавал совершенно правомерным существование соседской общины в тот период истории, когда основной общественной и производственной ячейкой была большая патриархальная семья. C его точки зрения, именно из отдельных семейных общин, родственных и не родственных между собой, первоначально состояла соседская община и лишь впоследствии из малых семей[484]. Что же касается истории общины в Норвегии, то, по мнению Г.И. Анохина, более или менее точные свидетельства источников, позволяющие судить о характере основных общественных и производственных ячеек на территории этой страны, сохранились только от эпохи железного века и, особенно начиная со времени великого переселения народов. Это данные археологии, топонимики, а для более позднего периода ранних памятников права и исландских саг. Исходя из них, историк сделал вывод, что такими ячейками были большие патриархальные семьи, каждая из которых, как правило, занимала отдельный хутор и представляла собой «единое хозяйство, состоявшее не менее чем из трех нисходящих поколений мужских потомков, причем в каком-то из поколений имелось не менее двух боковых индивидуальных семей, и покоившееся на коллективной собственности на землю, основные средства производства и на коллективном же потреблении продуктов этого производства»[485]. Наследственным земельным владением большой семьи или семейно общины был «удель» (odal). В неделимости «уделя» Г.И. Анохин увидел то главное, что цементировало существование семейной общины. Вместе с тем в ранних норвежских судебниках он обнаружил указания на возможность, как временных, так и окончательных разделов наследственной земли. Временные переделы «уделя», с его точки зрения, можно рассматривать в качестве симптомов начала сегментации разросшихся семейных общин из-за неудобств, возникших при обработке земли, а полный раздел «уделя» завершал такую сегментацию, в результате которой появлялось ряд самостоятельных соседствующих дочерних больших патриархальных семей, вместе образующих патронимию[486]. C какого же времени началось выделение малых семей, - историк не указал. Он лишь отметил, что дольше, даже в XIII-XIV вв., большая семья доминировала в среде землевладельческой знати[487]. Ученый при этом полагал, что и большие семьи и патронимии в Норвегии существовали не в изоляции, а входили в состав соседской общины, в пользовании которой находились общинные угодья - алменнинг. Г.И. Анохин критиковал А.Я Гуревича за рассмотрение семейной общины в Норвегии изолированно, вне взаимосвязи с окружающим обществом. Он пишет: «У него (А.Я. Гуревича) семейная община - это самодовлеющая и господствующая в обществе единица, а не частица более сложного социального организма - соседской общины, от которой она зависит в повседневном быту»[488]. По представлениям Г.И. Анохина на территории Норвегии уже во времена великого переселения, когда основными производственными ячейками были большие патриархальные семьи, соседская община являлась важнейшим органом земледельцев, и она сохраняла определенное значение на протяжении всего средневековья. Итак, точка зрения Г.И. Анохина относительно истории общины в Норвегии несколько отличалась от той, которая получила распространение в отечественной медиевистике[489]. Он относил возникновение соседской общины на территории этой страны к весьма раннему периоду, даже более раннему, чем это было характерно, как принято считать, для германских племен континентальной Европы. Одновременно с этим он наделил ее такими архаическими чертами, как периодические переделы пашни на раннем этапе, длительное преобладание в ее составе больших семей и патронимий и, кроме того, обнаружил в судебниках отголоски матриархатного прошлого. При этом в итоге ученый подчеркнул то, что община в Норвегии не являлась чем-то неизменным по внутренней структуре, социальному составу ее участников, отношениям с окружающим миром, а была всегда исторически меняющимся коллективом, специфичным для каждого социально- экономического этапа развития страны. И это наряду со всем ранее изложенным свидетельствует, что в целом Г.И. Анохин находился на позициях общинной теории. В рассматриваемый период проблема общины по-прежнему входила в сферу научных интересов Л.Т. Мильской. Об этом свидетельствуют как ее конкретноисторические исследования, так и работы историографического характера. Так в 1975 г. была опубликована статья Л.Т. Мильской «К вопросу о трактовке проблемы сельской общины в современной историографии ФРГ»[490], где дается оценка происходившему в западной медиевистике пересмотру основных положений общинной теории, своеобразные итоги которого были подведены в работах 60-х годов. Подвергнув анализу исследования ученых Т. Майера, В. Шлезингера, К.З. Бадера, К. Босля и отметив ряд положительных моментов, Л.Т. Мильская пришла к заключению, что все же нет оснований считать их «новой успешной атакой на общинную теорию в том ее виде, в котором она...признана в советской медиевистике»[491]. Она считает критику западных историков малоубедительной виду того, что она направлена главным образом в адрес старой Марковой теории XIX в. за перенос в раннее средневековье данных источников более позднего времени, и не учитывает ее дальнейшее развитие в современной науке. Л.Т. Мильская подчеркнула, что в работах историков-марксистов (прежде всего А.И. Неусыхина) на материале источников раннего средневековья показана эволюция общины в тесной связи с разложением большой семьи и формированием аллода как предпосылки возникновения раннефеодальной собственности. Причем община-марка представлена в качестве одного из типов общины. Кроме того, Л.Т. Мильская отметила, что признание западными историками существования с XII в. общины как сложившейся судебно-правовой общности, как некоего корпоративного союза, ставшего одним из звеньев государственного управления, не может ставить под сомнение наличие ранней общины претерпевающей дальнейшую эволюцию в рамках феодального общества. Этот институт, по ее мнению, получил отражение во всех источниках раннего средневековья, несмотря на еще весьма расплывчатую терминологию, и показателем этого является, в частности выделение К.З. Бадером сообщества или объединения соседей (Genossenschaft) в качестве стадии предшествующей подлинной общине (Gemaeide) в понимании западной историографии. Она пишет: «Отрицая общину- марку как союз свободных, владеющих общей пахотной землей общинников, Бадер... не может игнорировать очевидное наличие единого сообщества совместно живущих и хозяйствующих жителей деревни. Какие бы логические выводы ни строить на основании документальных данных о союзе деревенских жителей и как бы этот союз не называть - сообществом или общиной, - черты совместного хозяйствования и, что особенно важно, совместного пользования альмендой никем серьезно не могут быть оспорены»[492]. Серьезным недостатком работ западных историков, с точки зрения Л.Т. Миль- ской, является отсутствие должного внимания к вопросу о характере земельной собственности в связи с эволюцией общины. Она отметила, что «без глубокого и всестороннего рассмотрения проблем, связанных с формированием аллода, а затем возникновения и развития раннефеодальной собственности на землю критика общинной теории остается несостоятельной»[493]. В своих конкретных исследованиях Л.Т. Мильская обращалась к рассмотрению указанных проблем, выступая на стороне общинной теории. Значительное место этому отведено в статье «Некоторые проблемы формирования крестьянства раннефеодальной Германии»[494], основные тезисы которой в расширенном виде вошли в написанную Л.Т. Мильской главу для первого тома «Истории крестьянства в Европе»[495]. Рассматривая важнейшие особенности формирования крестьянства в Германии, Л.Т. Мильская отметила, что церковное и светское феодальное землевладение складывалось там на базе общинного землевладения и деревенского строя. При этом, руководствуясь идеями А.И. Неусыхииа об этапах становления крестьянства, она признала, что первому из них соответствует само возникновение собственности в форме раннего аллода[496]. Дальнейшее же развитие крестьянства связывается ею с изменениями в сфере отношений собственности и перерождением общины. Л.Т. Мильская следующим образом рисует картину этих изменений: к концу VI-Vn вв. развивается индивидуально-семейное владение - «поздний», или «полный» аллод, показателем чего является распространение разных форм отчуждения. Процесс этот начался «на поздней стадии развития общины, при переходе ее в соседскую общину, и завершился в недрах последней»[497]. Причем внимание Л.Т. Мильской привлекло то, что в анализируемых ею грамотах монастырских картуляриев настойчиво подчеркивается передача именно «полного» аллода (alodium plenum, alodium plenissimum). C ее точки зрения, это можно рассматривать как указание на его относительно недавнее происхождение и на связанность его еще путами общины, рода, семьи. Л.Т. Мильская этой «связанности», «ограниченности» земельной собственности придала большое значение. В ней она увидела то новое, что внесли варвары- германцы в генезис феодализма. Историк отметила со ссылкой на А.И. Неусыхи- на, что «в зарождении индивидуально-семейной собственности и в то же время в ее неполноте вплоть до утверждения раннефеодального строя и заключается основной признак структуры дофеодального общества и основной принцип его диалектической трансформации из родоплеменного в феодальный строй»[498]. Говоря же об обстоятельстве, обусловившем ограниченность аллодиальной собственности она указала на то, что одним из источников возникновения и развития аллода и его дальнейшего перерождения в феодальную собственность являлось противоречие между индивидуальным характером складывающейся собственности на землю, присущим германской общине уже на раннем этапе ее существования, и теми ограничениями, которые род и община налагали на распоряжение землей. Особенности аллода, обусловленные его происхождением, определили и специфичность феодальной собственности, «которая распадается на собственность и владение и имеет характер условной собственности»[499][500]. Именно разрыв характерного для аллода единства собственности и владения становится источником развития феодальной собственности. Отмеченный процесс, охвативший в VII-XT вв. значительные массы непосредственных производителей, по мнению Л.Т. Мильской, находился в тесной связи с общим ходом развития обшины и вотчины. Вследствие этого она вновь обратилась к проблеме существования раннесредневековой сельской общины, высказав критические замечания в адрес сторонников происходившей в западной медиевистике ревизии основных положений общинной теории. Она отметила, что отсутствие в период раннего средневековья четкой терминологии для обозначения и описания общины, подобно той, которая засвидетельствована памятниками XIH в., не может служить надежным аргументом в пользу отрицания ее существования. Появление таких терминов отражает не возникновение общины, а результаты завершения процессов ее феодального освоения, начавшихся именно в период раннего средневековья51 °. Особенностью процесса феодализации в Германии, как полагала Л.Т. Миль- ская, было то, что крупное вотчинное землевладение складывалось там преимущественно за счет поглощения крестьянских наделов, вклиниваясь в свободную деревню спаянную общинными узами. Узы эти были настолько сильны, что прочному укоренению феодальных собственников среди свободного населения деревни обязательно должна была предшествовать ее «внутренняя феодализация», ставшая возможной после возникновения аллода. В результате деревня как поселение свободных аллодистов-обшишшков претерпевает эволюцию, итогом которой было появление «смешанной деревни», характеризующейся крайне пестрым социальным составом населения и раздробленностью земельной собственности большинства обитателей[501]. Причем Л.Т. Мильская подчеркнула замедленность этих процессов на территории Германии, обусловившую весьма редкое совпадение деревни и вотчины, длительное сохранение общинных распорядков и общинных связей. C этим она связала и общую незавершенность и замедленность развития германского феодализма. В 1987 г. вышла в свет статья Л.Т. Мильской «Аллод в системе феодального землевладения», посвященная непосредственно исследованию вопроса о природе и эволюции аллодиальной собственности[502]. Эта статья имела полемическую направленность. В ней автор полемизирует с некоторыми отечественными историками, которые оспаривали в ряде важнейших положений разработанную А.И. He- усыхиным концепцию развития аллодиальной собственности, получившую широкое признание в отечественной историографии. Прежде всего, у Л.Т. Мильской вызываег возражение стремление М.В. Колганова и А.Я. Гуревича поставить под сомнение рассмотрение аллода в качестве предпосылки возникновения феодальной собственности, именно как частной собственности, стремление показать неправомерность использования определения «товар» в отношении аллода. По ее мнению, Ф. Энгельс, а вслед за ним А.И. He- усыхин и многие другие историки употребляли термины «товар», «земельный рынок» осознавая их качественные отличия от аналогичных понятий капиталистической эпохи. Для аргументации своей точки зрения она обратилась к высказываниям К. Маркса и Ф. Энгельса о феодальной собственности и тех видах собственности, которые непосредственно ей предшествовали. Анализ текстов привел сс к заключению, что основоположники марксизма рассматривали феодальную собственность вообще и феодальную собственность на ранних этапах развития как частную собственность, хотя ее специфичность, ее постепенное высвобождение из уз «общности» всячески ими подчеркивалось и оговаривалось[503]. Л.Т. Мильская выступила против противопоставления аллода, как общине, так и феодальной собственности. По ее мнению, аллод, развиваясь из общинного надела, в течение длительного времени сохранял связь с общинными распорядками. В тоже время, возникнув, аллод стал основой для формирования феодальной собственности, а затем в трансформированной и подчиненной форме сосуществовал с ней. Поэтому нельзя связывать с наличием аллодов устойчивость свободного крестьянства, а с их отсутствием — господство крупной вотчины как некоей автономной системы. На материале Каталонии Л.Т. Мильская показала, что хотя юридически аллод противопоставлялся феоду и держанию как свободная собственность, в действительности он часто являлся уже зависимым феодальным держанием[504]. Аграрная история Каталонии, по-прежнему, являлась одним из объектов исследования Л. Т. Мильской. Для нас интерес представляет статья «К вопросу о судьбах общины в Каталонии X-XII вв.»[505], где Л.Т. Мильская несколько меняет свои взгляды по поставленной проблеме в сравнении с теми, которые были изложены в ранее опубликованной монографии по истории каталонской деревни. В монографии она, опираясь только на данные о весьма организованном сопротивлении крестьянства нажиму феодалов, выдвинула предположение о наличии в Каталонии в изучаемое время «живучей и сильной общинной организации»[506]. В статье же историк подвергла более тщательному анализу свидетельства источников об аграрных распорядках в каталонской деревне, а, кроме того, привлекла выводы отечественных историков, прежде всего А.Р. Крсунского, о быстром разложении общины и упадке свободного крестьянства в вестготском государстве, которые, с ее точки зрения, проливают свет на дальнейшую эволюцию испано-готского крестьянства и судьбу общинного устройства. Она пишет: «Несмотря на то, что процесс политического и социально-экономического развития был насильственно прерван арабским завоеванием, по-прежнему, ряд своеобразных черт аграрного строя сохранился и в период арабского господства и в последующие столетия. C отмеченными особенностями связано, вероятно, и то обстоятельство, что в ходе Реконкисты в Каталонии не сформировались силы, способные возродить общинные начала»[507]. В описаниях границ и расположения земельных участков, содержащихся в грамотах, Л.Т. Мильская не выявила следов общинного землепользования. В Каталонии, по ее мнению, преобладала деревня романского типа с системой компактного расположения хозяйственных комплексов и с отсутствием общинных распорядков. Причем если в X в. еще существовали отдельные деревни с общинными элементами в ведении хозяйства, то в XI-XII вв. они, по-видимому, исчезли. Пользование угодьями уже носило не общинный, а вотчинный характер. Определенные элементы общинности Л.Т. Мильская обнаружила только в сфере хозяйственного управления и организации жизни селения. В итоге Л.Т. Мильская не согласилась с идеей И.В. Арского о более интенсивном развитии общины в Каталонии в период Реконкисты. Она полагала, что подорванная уже в готский период процессом складывания крупной вотчины, община и в последующее время продолжала разрушаться. Историк пишет: «В период Реконкисты на территории Каталонии не только не было расцвета общины, но локальные источники позволяют обнаружить лишь слабые следы былых общинных институтов и показывают, насколько далеко зашел процесс феодального освоения угодий...»[508]. Итак, Л.Т. Мильская до второй половины 1980-х гг. разделяла основные положения общинной теории. Некоторое изменение ее позиции по вопросу об общине в Каталонии в X-XJI вв., по-видимому, было вызвано более тщательным изучением материала источников. Ведь она не отрицала существования общинных организаций на территории Испании, а лишь отметила более быстрое их разложение в Каталонии, которое было обусловлено специфическими условиями ее исторического развития. Проблема общины затрагивается также в работе ленинградской медиевистки К.Ф. Савело «Раннефеодальная Англия», посвященной главным образом рассмотрению истории государственности в англосаксонской Британии319. К.Ф. Савело обратилась к этой проблеме в процессе выявления социально-экономических предпосылок возникновения англосаксонской государственности. Она отметила, что положение П.Г. Виноградова об изначальности свободной общины у англосаксов, несмотря на попытки зарубежных историков (от Ф. Сибома до М.М. По- стана), опровергнуть или поставить его под сомнение, принято большинством современных историков. Автор присоединилась к утвердившемуся в советской историографии тезису о том, что «у истоков аграрной истории Англии лежит свободная сельская община, удерживавшая верховную собственность на землю, контролировавшая процесс производства и пользование угодьями, которые составляли ее коллективную собственность»з2(>. Рассматривая характер общины и связанные с этим вопросы о форме семьи и земельной собственности у англосаксов, К.Ф. Савело опиралась как на материал источников, так и на выводы историков, обращавшихся до нее к этим вопросам, в частности А .Я. Гуревича[509][510][511]. Так вполне аргументированными, с ее точки зрения, являются положения о том, что к изучаемому периоду у англосаксов уже обособилась малая семья, что надел общинника, полосами лежащий в пределах общины, не приобрел черт свободно отчуждаемой собственности не только в VII в., но и в последующем столетии. Сама К.Ф. Савсло, исследуя процесс формирования индивидуальной собственности, большое значение придавала ослаблению кровнородственных связей. В англосаксонских памятниках она выявила и признаки разложения родовой организации, и признаки сохранения ес значения. Ярким свидетельством последнего, по ее мнению, является содержащийся в одной из юридических компиляций X в. порядок уплаты вергельда, предусматривающий выделение среди плательщиков вергельда группы ближайших кровных сородичей - так называемого «колена», и лиц, находившихся в более отдаленном родстве'с главой семьи, образующих «род» (mfegth). В целом, К.Ф. Савело в раннем кентском праве обнаружила отражение известной противоречивости общественных связей и имущественных отношений: «с одной стороны, налицо процесс выделения малой семьи и формирование представлений об индивидуальной собственности, с другой - живучесть кровнородственных связей, существенная роль рода в регулировании отношений отдельных его членов с общинной организацией, во внутрисемейных делах, в предпочтительном праве сыновей на наследование земли, в признании за родовой группой значительных имущественных прав»[512]. Причину этой противоречивости она видела во внутреннем имущественном и социальном расслоении общины. Следы отмеченных противоречий, как полагала историк, сохранялись и в IX-X вв, хотя оірани- чения в праве распоряжения фольклендом все более ослабевали. Он приобретал уже черты отчуждаемой земельной собственности. До конца 1980-х г. не претерпела существенных изменений позиция Я.Д. Ce- ровайского по проблеме общины. Об этом свидетельствуют его работы, посвященные изучению процесса развития феодальной собственности на леса и пастбища на территории Франкского государства и впоследствии Франции, в которых эти компоненты природного ландшафта рассматриваются как общинные угодья или, иначе говоря, альменда[513][514]. Так в самой ранней статье по данной тематике «О путях формирования феодальной собственности на леса и пастбища во Франкском государстве» Я.Д, Cepo- вайский подчеркнул важность исследования вопроса о режиме альменды во Франции в период раннего средневековья ввиду того, что оно «может послужить отправным пунктом для выяснения процесса превращения лесов из резерва общины в резерв феодальной собственности...>У~'. Опираясь на труды Н.П. Грацианского, А.И. Неусыхина, А.Р. Корсунского по истории варварских племен и на результаты собственных научных изысканий, Я.Д. Серовайский выделил три типа отношения к лесам и пастбищам на территории Галлии в начале средневековья, явившиеся результатом различного взаимодействия германских и римских аграрных порядков. В северных областях Галлии, где установилось господство общинного строя германцев, сложился первый тип отношений, который характеризовался отсутствием каких-либо ограничений в пользовании альмендой. Второй тип, засвидетельствованный Бургундской правдой, «возник вследствие «уравновешенного» взаимодействия германских и римских элементов»[515]. При нем права каждого жителя на альменду напрямую зависели от размеров пахотной земли и были еще далеки от собственности. Появились уже индивидуальные леса, но законодательство признавало за их обладателями исключительные права только на плодоносящие деревья. Третий тип, получивший отражение в Вестготской правде, сформировался в условиях преобладания римских аграрных отношений над общинными порядками германцев. Права обладателей лесов и пастбищ, хотя и сохраняли некоторую связь с общинным землепользованием, в большинстве случаев в законодательстве имели черты, близкие римским представлениям о собственности. За пользование чужими лесами и пастбищами в южной части Галлии взималась плата, что, с точки зрения Я.Д. Серовайского, следует рассматривать как сохранение римской практики. Распространение же подобных платежей на другие территории Франкского государства ограничивалось установившимся господством общинной собственности и было возможно лишь при условии ее разрушения. Начало деформации общинной собственности Я.Д. Серовайский, как и прежде, в соответствии с утвердившимися в отечественной науке взглядами, связывал с образованием аллода и концентрацией пахотных земель в руках частных лиц. Однако он полагал, что процесс феодализации у франков первоначально не затрагивал общинные угодья, в пользовании которыми долго сохранялись традиционные порядки. Историк пишет: «В результате феодализации возникла соседская община-«марка», в пределах которой даже зависимые крестьяне сохраняли свои права на леса и пастбища... Во всяком случае, леса и пастбища в Северной Франции еще не етапи к X в. монопольной собственностью феодалов»[516]. Главную роль в распространении практики взимания платежей за пользование альмепдой на всей территории Франкского государства Я.Д. Серовайский отвел институту королевских лесов и фискальной политике Меровингов и Каролингов[517]. В более поздних работах Я.Д. Серовайский уже в несколько ином плане подошел к рассмотрению проблемы формирования феодальной собственности на леса. Он исследовал этот процесс с точки зрения эволюции общественного отношения к природе[518]. Однако, несмотря на изменение подхода, его позиция относительно вопроса об общинных уг одьях на территории Франции в раннее средневековье осталась прежней. Я.Д. Серовайский исходил из существования у истоков изучаемого процесса двух типов лесных отношений, имеющих различные социальные корни: римского и германского. Для римского типа были характерны многообразие форм хозяйственного использования лесов и сложившаяся система частного присвоения природных богатств. Леса, соответственно, уже давно находились в сфере внутриоб- щественных отношений в качестве основы эксплуатации собственниками несобственников. В древнегерманском же обществе веками складывалось представление о лесе как об общем достоянии, что было обусловлено более архаической системой хозяйства и отсталой структурой. Поэтому лес у германцев «не превращался в объект внутриобщественных отношений»[519]. Изменения в отношении к лесу германцев Я.Д. Серовайский связал с развитием производительных сил и феодализацией, начавшимися после расселения их на римской территории и образования государств. Он вновь подчеркнул важнейшую роль в этом процессе института лесов королевского фиска, который как промежуточное звено между римской традицией и средневековыми порядками, был носителем представлений и практики, подрывавших основы лесных отношений, восходивших к первобытнообщинному строю. Лес, ранее считавшийся общим достоянием, становится основой присвоения части общественного продукта вначале в виде платы за выпас и откорм скота. Вместе с тем, историк обратил внимание на устойчивость традиционных лесных порядков. Свидетельства этому он обнаружил в содержании двух Сен-Галленских формул IX в., которые являлись своеобразными инструкциями по улаживанию конфликтов из-за леса. Хотя сами конфликты, по его мнению, были вызваны процессом феодализации, вес же процедура и принципы их решения отражают прежние представления о лесе как об общем достоянии. Эти конфликты не считались еще бунтами. Франкские короли предписывали добиваться компромиссного их решения, исходя из признания за населением округа прав на угодья. Я.Д. Серовайский пришел к заключению, что «общины в этот период располагали еще значительной площадью этих угодий...» и «лесные отношения в границах populares possessions представляли последнюю цитадель дофеодальных порядков»[520]. Помимо простой констатации устойчивости традиционных лесных отношений, Я.Д. Серовайский предпринял попытку выяснить причины этого. В частности, он указал на наличие на территории Франкского государства значительных массивов неосвоенного леса при сравнительно малой численности населения, а также на соответствие способов присвоения лесных богатств уровню натурального хозяйства, что обусловило относительно слабую заинтересованность знати в присвоении угодий. Кроме того, в самой социально-экономической политике «господствующего класса» историк увидел тенденцию к консервации существовавших лесных отношений, которая предопределялась возможностью осуществлять присвоение лесных богатств изнутри общины, становясь ее членами. Я.Д. Серовайский полагал, что существенные перемены в традиционных лесных порядках стали происходить после X в. под влиянием экономического прогресса, увеличившего роль леса в жизни общества и возможности получения доходов от его эксплуатации. Интерес к лесу со стороны знати приобрел «характер целеустремленной лесной политики, направленной против традиционных лесных отношений, которые пережило раннее средневековье»[521]. Таким образом, хотя Я.Д. Серовайский в рассмотренных работах и не касался вопроса о структуре общины, все же можно с уверенностью говорить о признании им ее существования в раннесредневековый период. В целом, изученный в данном разделе историографический материал, позволяет прийти к заключению, что большая часть медиевистов страны, занимавшихся исследованием аграрной истории раннего средневековья, до конца 1980-х гг. разделяли основные положения общинной теории в том ее виде, в котором она получила признание в отечественной исторической науке. Эволюция общины рассматривалась в тесной связи с разложением большой семьи и изменением форм землепользования и землевладения. При этом в рассматриваемое время активизировалась работа в области конкретных исследований, ввиду чего появилась тенденция к выявлению особенностей в развитии общины разных европейских регионов и стран. Это, в частности, обнаруживается в работах А.Р. Корсунского и Л.Т. Миль- ской по истории романизированных областей Западной Европы.