§ 2. Ревизия общиной теории в отечественной историографии 70-90-х гг. XX в.
Несмотря на изменение атмосферы политической и научной жизни, на стремление партийно-государственного руководства определять границы дозволенного в исторических исследованиях, отдельные медиевисты в 1970-1980-х гг. продолжали свои методологические искания, начатые во второй половине 1960-х гг. под воздействием определенной либерализации периода «оттепели» Они начали с иных позиций подходить к изучению важнейших аспектов средневековой истории, прежде всего проблемы генезиса феодализма и с ней связанных вопросов, в число которых входил и вопрос об общине. Следует при этом отметить, что в общих оценках состояния исторической науки в нашей стране второй половины XX в. наиболее употребительными в последние десятилетия стали ключевые слова — кризис и обновление. Некоторые ученые считают, что кризис отечественной историографии в основном порожден кризисом марксизма, прежде всего, метода материалистического понимания истории в его крайне детерминированной форме),[522]. Другие же, не отрицая указанного обстоятельства, стремятся более детально разобраться в природе кризиса и в то же время указывают на то, что «в этом плане отечественная историография как бы не нарушает общей картины, сложившейся в мировом историческом знании»[523][524]. Н.А. Хачатурян в развитии кризиса отечественной науки выделяет два в известной степени наложившихся друг на друга этапа. Первый из них, наиболее радикальный по своему содержанию, был связан с изменениями в области методологии и обеспечивал принципиальную смену парадигм. «Взамен дуальной схемы марксизма с идеей «вторичности» сознания, через обратную ему преувеличенную оценку фактора сознания или политических и личностных отношений в общественном развитии должно было прийти осознание факта неразрывной связи и взаимопроникновения материальной и духовной сфер в этом процессе» - . На втором этапе (1990-е гг.) сложная задача принятия новой эпистемы осложнилась заметным влиянием постмодернизма, проявления которого составляют главное содержание кризиса в западной науке. Обновление же исторической науки, начавшееся с медиевистики, можно в определенной степени связать с влиянием школы «Анналов». Но и в медиевистике, несмотря на более благоприятную ситуацию в сравнении с другими областями исторического знания, «потребовались усилия одиночек, способных на неординарный всплеск человеческой энергии и открытую оппозицию официальной идеоло- ши»5’15. К числу таких одиночек следует отнести, прежде всею, А.Я Гуревича, а также Ю.Л. Бессмертного и некоторых других. Их деятельность, несмотря на ряд демаршей запретительного свойства, предпринятых официальными лидерами историографии времен раннего застоя, привела к возникновению нового явления в науке, которое получило название «несоветской советской медиевистики» или российской «новой исторической науки»[525][526]. Они по-новому, в связи с изучением ментальных структур, попытались рассмотреть многие принципиальные вопросы медиевистики. Новации в отечественной исторической науке усиливались по мере развития политических изменений в стране. Особенно явно они стали прослеживаться в постсоветский период. 1990-е гг. - это период реального полицентризма, бурной эклектики, плюрализма мнений. В это время меняются методология и тематические предпочтения, снижается интерес к аграрной тематике, что в свою очередь приводит к сокращению числа соответствующих публикаций. Преимущественно медиевисты, становление которых как ученых пришлось еще на советский период, продолжают заниматься изучением аграрной истории раннего средневековья, используя новую методику, новые подходы к рассматриваемым явлениям и, соответственно, давая им несколько иную оценку. В результате получила несколько иное копцепционное решение проблема крестьянской общины. Одним из первых на путь отхода от традиционных представлений относительно характера аграрного строя и поземельных отношений европейского раннего средневековья вступил А .Я. Гуревич. По словам Л.М. Баткина, «А.Я. Гуревич с середины 60-х гг. на собственный страх и риск начал безоглядный и все нараставший разрыв с господствовавшей догматикой, оригинально повторяя опыт мировой исторической мысли, прежде всего, школы «Анналов»53'. При этом отправным рубежом для А.Я. Гуревича стал вопрос о сущности ранних форм земельной собственности. Заинтересовавшись недостаточно изученными формами собственности в Англии, историк решил уяснить суть явлений, сравнив их с более архаичными древнескандинавскими социальными институтами. Вначале он обратился к анализу памятников скандинавского права. Однако этот анализ не дал ожидаемых результатов. В результате А.Я. Гуревич пришел к заключению, что при изучении форм собственности средневековой Норвегии не следует ограничиваться только анализом правовых источников, а необходимо активно привлекать и нарративные памятники: песни «Старшей Эдды», саги, поэзию скальдов и др. Ему стало ясно, что исследуемые им социальные институты могут быть поняты только в качестве компонента несравненно более широкого комплекса общественных связей и представлений людей той эпохи[527][528][529]. Так уже в книге «Свободное крестьянство феодальной Норвегии», рассматривая важнейшие признаки варварского общества в Скандинавии, историк указал на то, что одаль невозможно считать формой частной собственности на землю535. C его точки зрения, понятие частной собственности предполагает свободу распоряжения объектом собственности. Однако одальменам была присуща полнота обладания землей. Отчуждение одаля было обставлено многими ограничениями, и даже если землю продавали, право одапя на долгое время сохранялось за прежними владельцами и их родственниками. Причем А.Я. Гуревич полагал, что полнота обладания не являлась «специфической особенностью одного одапя. В той или иной степени подобные черты обнаруживаются и в других формах землевладения у варваров в период раннего средневековья: в англосаксонском фолькленде и даже во франкском аллоде»[530]. В ранних же своих работах историк, не делая никаких оговорок, прямо говорил о «полном» аллоде, как о частной земельной собственности. Кроме того, в другом месте рассматриваемой работы он вновь говорит об аллоде, подразумевая под ним свободно отчуждаемую частную собственность[531]. На основании этого можно сделать вывод о том, что у А.Я. Гуревича в это время не сформировалась еще окончательно позиция относительно аллода. Однако в дальнейшем он конкретизирует свои представления по вопросу о характере ранних форм земельной собственности, и мы не встречаем больше таких противоречивых суждений. В статье, посвященной исследованию сущности англосаксонского фолькленда, который рассматривался в связи с другими аналогичными институтами - древне- норвежским одалем и франкским аллодом, А.Я. Гуревич выдвинул возражения против оценки аллода и родственных ему форм землевладения по всей Европе как «товара», полной частной собственности[532]. Это, но его мнению, препятствует уяснению особенностей феодальной и раннефеодальной общественных структур. В понимании А.Я. Гуревича свободная частная собственность на землю предполагает развитые товарно-денежные отношения, наличие земельного рынка, свободное и ничем не ограниченное отчуждение земли. А эти явления не были присущи обществу раннего средневековья. Поэтому, с его точки зрения, не следует ставить знак равенства между понятиями - «землевладение малой семьи» и «частная земельная собственность». Лишь капитализм превращает землю в товар. Кроме того, выступая против использования по отношению к аллоду определения «товара», историк ссылался на то, что поземельные связи в дофеодальный и феодальный периоды имели непосредственный, личный характер, между тем как в основе товара лежит вещное отношение между товаровладельцами[533]. Историк выдвинул требование вдумчивого применения общесоциологических категорий к конкретному материалу источников. Что же касается таких форм землевладения как фолыотенд, одаль и аллод, то А.Я. Гуревич считал, что между ними, несомненно, существовало близкое родство. По его мнению, даже правильнее было бы говорить не о трех разных институтах, а трех различных проявлениях одного и того же института. В каждом из них повторяются основные признаки наследственного земельного владения семьи. Все эти виды землевладения возникли при переходе от общинно-родового строя к феодальному. Первоначально они были связаны с патриархальной большой семьей, являясь основой ее хозяйства. В дальнейшем характер фолысленда (одаля, аллода) изменился в связи с разложением коллективного землевладения и обособлением индивидуальной семьи. Правда историк указал и на различия, существовавшие между этими тремя формами землевладения. C его точки зрения, различия были обусловлены спецификой социально-экономического развития различных стран и выражались, в частности, в неодинаковых возможностях их отчуждения; больших применительно к франкскому аллоду, чем к фолькленду и тем более одалю. Как отметил А.Я. Гуре- вич, «ранняя стадия развития была пройдена франкским аллодом чрезвычайно быстро, большая семья распалась и земледельческая община превратилась в соседскую общину - коллектив индивидуальных владельцев. Аллодисты получили право распоряжаться своими землями. Тем не менее, было бы ошибочно стирать существенную грань, отделявшую даже и полный аллод от частной собственности»[534]. Более подробно позиция ученого относительно ранних форм земельной собственности изложена в статье «Проблемы земельной собственности в дофеодальных и раннефеодальных обществах западной Европы», которая в расширенном виде вошла в книгу «Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе»[535] — работу обобщающего характера, и, по словам А.Я. Гуревича, являющуюся «поворотным моментом» в его развитии как историка[536]. В этой книге А.Я. Гуревич вновь обратился к вопросу о правомерности применения категории частной собственности при раскрытии сущности поземельного строя раннего средневековья. Он доказывал, что «в средние века, в особенности в раннее средневековье, понятие свободной частной собственности не приложимо к земле - ни тогда, когда она принадлежит мелкому землевладельцу, ни тогда, когда она вместе с ним попадает под власть крупного землевладельца. В обоих случаях налицо теснейшая, неразрывная, органическая связь земледельца с участком, на котором он живет и трудится»[537]. Эта связь порвалась окончательно лишь на заре капитализма. А.Я. Гуревич подверг' критике и широко распространенную в отечественной историографии идею о том, что переход к феодализму ознаменовался развитием частной собственности на землю - аллода. C целью обоснования специфичности аллода по сравнению со свободно отчуждаемой частной собственностью, он вновь сопоставил его с англосаксонским фольклендом и древненорвежским одалем. В результате сопоставления аллода с одалем историк пришел к мысли о неточности выдвинутых в отечественной историографии рассуждений по поводу главы Салической правды «Об аллодах» и «Эдикта Хильперика». В частности, что запрещение передавать аллодиальное владение по наследству женщинам (Lex Salica, LIX) свидетельствовало о неполноте превращения его в частную собственность малой семьи, тогда как разрешение дочери унаследовать землю при отсутствии в живых брата, содержащееся в «Эдикте Хильперика», якобы завершало подобное превращение. По мнению А.Я. Гуревича, Эдикт устанавливал не равенство прав на землю дочерей и сыновей, а преимущественные права на наследственные владения прямых потомком перед более дальними родственниками и соседями. И после распространения прав наследования земли на женщин в отношении аллода, как и в отношении одаля, сохранялись ограничения при отчуждении. Свободы распоряжения им так и не возникло. Без согласия сородичей владелец не мог его отчуждать548. Однако А.Я. Гуревич не привел достаточно веских доказательств этому. Он ссылался на свидетельства источников, приведенные в работах других историков. Причем некоторые из этих историков, в частности А.И. Неусыхин и Л.Т. Мильская, дали несколько иную интерпретацию указанным свидетельствам. Главным источником феодализации общества, как справедливо отметила Е.В. Гутнова, А.Я. Гуревич «считал установление «личных связей», производными от которых, по его мнению, были изменения в аграрных и социальных отношениях феодализирующихся варварских обществ»549. На это же указал и Л.М. Баткин-в работе, посвященной А.Я Гуревичу. По его словам, «в глубине того, что было принято считать у нас, прежде всего экономическими, вещными отношениями собственности, владения и распоряжения землей исследователь обнаружил нечто невещественное. Более того, как раз невещественное - эти личные (или «личност- [538] ные») связи и отношения содержали в себе тайну и отношений вещественных. Они служили их основанием»[539]. При этом взгляды А.Я. Гуревича относительно общины и ее основных форм, как показывают данные рассматриваемой работы, не претерпели еще кардинальных изменений[540]. Однако у него появилось представление об общине эпохи варварства и раннего средневековья, как гораздо более аморфном коллективе, по сравнению с общинами, возникшими в результате «великих расчисток» XI-XII вв. Он отметил, что «община периода раннего средневековья не была сплоченным коллективом: ее члены вели обособленные хозяйства и подчас приходили в столкновения между собой. Сплоченность община могла проявить преимущественно вовне, в отношениях с другой общиной или с властями, внутренняя же структура была рыхлой»[541]. В целом же, А.Я. Гуревич в книге изложил точку зрения относительно генезиса феодализма, которая существенно отличалась от общепринятой в советской медиевистике концепции. Поэтому было организовано обсуждение книги на заседании двух кафедр МГУ (западноевропейского средневековья и древнерусской истории). В адрес автора были высказаны критические замечания, а с труда был снят гриф «учебного пособия»[542]. В дальнейшем во взглядах А.Я. Гуревича на общину произошли более существенные изменения. Так в коллективном труде «История Крестьянства в Европе» он дал уже иную, отличную от традиционно принятой в нашей историографии и имеющей место в его ранних работах, характеристику общины у древних германцев и в период после варварских завоеваний[543]. Он утверждал, что путь развития общины при переходе к средневековью был во многом прямо противоположным тому, какой изображает марковая теория. Древнегерманская община, по его мнению, не являлась коллективным земельным собственником. «Беспочвенно предположение о существовании у германцев родовых общин, члены которых якобы вели совместное хозяйство»[544]. Опираясь на данные археологии, в частности на обнаруженные следы окруженных межами и валами полей, А.Я Гуревич сделал вывод о существовании у древних германцев общины, состоявшей из хозяйств, каждое из которых самостоятельно возделывало свой участок поля. Эти хозяйства составляли семьи, возможно большие, хотя, с точки зрения историка, «о большой семье или домовой общине у германцев приходится высказываться гипотетически, поскольку никаких твердых данных на этот счет применительно к изучаемой эпохе нет...»[545]. Домохозяев связывали, по-видимому, какие-то совместные дела, например, необходимость регулирования выпаса скота на лугах. Однако сведений о коллективном регулировании землепользования ученый не обнаружил в источниках. По его мнению, в них едва ли возникала необходимость в условиях преобладания обособленных усадеб и хуторов. При рассмотрении проблемы древиегерманской общины А.Я. Гуревич, исходя из новых методологических установок, попытался также на основе данных германского языкознания и мифологии, восстановить характерную для того времени космологическую модель мира. Он пришел к заключению, что в вырисовывающейся при изучении указанных данных картине мира, община не нашла отражения, так как основными элементами этой картины были отдельный двор и дом. Историк пишет: «Это не означает, что община на том этапе вообще отсутствовала, но, видимо, значение общины у германских народов возросло уже после того, как их мифологическое сознание выработало определенную космологическую структуру»5”. Заслуживает внимания и то, что А.Я. Гуревич отрицал преемственность между древнегерманской общиной и общиной, сложившейся после варварских завоеваний. C его точки зрения, та община, которую мы застаем в период первых записей обычного права, не была непосредственной преемницей древнегерманской общины «уже потому, что варварские завоевания и все, связанные с ними потрясения, сопровождались решительным перерывом в поселениях, перемещениями масс германцев на новые территории и в новые жизненные условия»555. В начале средних веков община видоизменилась. В этой новой общине, как и в древнегерман- скоЙ, индивидуальный дом и усадьба образовывали самостоятельные единицы, и связывало их, помимо соседства, только пользование общинными угодьями. В регулировании пользования угодьями А.Я. Гуревич и видел характерную черту этой общины. Она, по его мнению, подобно древнегерманской общине, была небольшой по составу и отличалась от нес, во-первых, тем, что стало меняться соотношение скотоводческих и земледельческих занятий в пользу последних, во-вторых, тем, что большая семья распалась. В «Салической Правде» и в других памятниках раннего средневековья исгорик не нашел достаточных доказательств существования большесемейных коллективов. Не обнаружил он и факторов, обуславливающих необходимость общинной регламентации пользования пахотными землями. Эти факторы сложились лишь в период зрелого средневековья. Поэтому дальнейшая история общины, в представлении историка, состояла не в разложении ее, а, наоборот, в развитии, которое было обусловлено переходом к окончательной оседлости, приростом населения, увеличением величины и плотности поселков, и выражалось в постепенном оформлении и укреплении общинных распорядков, в развитии внутренней структуры, в стабилизации альменды и — по мере распро- [546][547] странения трехполья - в складывании системы чересполосицы с принудительными аграрными распорядками. В заключении историк выдвинул тезис о том, что община отнюдь не являлась реликтом архаического строя, как изображали дело сторонники Марковой теории — она была естественным и закономерным продуктом средневековья с присушим ему всеобщим «корпоративизмом». В статье «Историческая наука и научное мифотворчество» автор, выступая за переосмысление функций и задач исторического знания, за изменение общего видения истории, подверг уже более острой критике общинную теорию[548][549]. Он включил ее в число научных мифов, с которыми нужно расстаться. Ссылаясь на новые данные археологии и истории древних поселений, А.Я. Гуревич утверждал, что основу аграрного строя древних германцев составляло индивидуальное хозяйство, а не община. Он пишет: «Г ерманцы были оседлыми земледельцами; они селились порознь друг от друга и вели индивидуальные хозяйства»569. Ученый даже выдвинул предположение о «примитивном индивидуализме» германцев. В древнейших памятниках германского права — судебниках и в других источниках раннего средневековья А.Я. Гуревич также не нашел никаких указаний на общину. C его точки зрения, толкование термина «villa» в «Салической Правде» в качестве соседского поселения, в котором сохраняются традиции коллективного землевладения, спорно и едва ли доказуемо. По словам А.Я. Гуревича, еще Н.П. Грацианский убедительно продемонстрировал, что «villa, упоминаемая этим судебником, была индивидуальным однодворньтм владением»561. Однако эго высказывание не в полной мере отражает определение термина «villa», данное Н.П. Грацианским в статье «К толкованию термина villa в Салической правде». Н.П. Грацианский, анализируя титулы (XIV, § 6; XLII, § 5; Ш, § 5; XLV) Салической Правды, пришел к мысли, что термин «villa» мог обозначать и «однодворное поселение, расположенное одиноко (по-видимому, среди леса), и деревню или «поселение и принадлежащую этому поселению территорию»[550]. А, рассматривая титул «О переселенцах» (XLV), он прямо указал на то, что соседи (vicini) составляли «земельную общину». Таким образом, обосновывая свою позицию, А.Я Гуревич частично исказил взгляды Н.П. Грацианского. Кроме того, эта позиция А.Я. Гуревича противоречит его собственному толкованию термина «villa» в работе «Аграрный строй варваров», где он писал, что «термин «villa» мог равно означать и деревню и однодворное поселение»[551]. А.Я. Гуревич утверждал, что сельская община обретает свои ощутимые очертания только в период развитого средневековья. Объединение крестьян в соседскую общину было «частью более универсального процесса, одной из форм социального структурирования», характерного для этой эпохи[552]. Следует отметить, что критика А.Я. Гуревича направлена не только в адрес старой Марковой теории за перенос общинных порядков, действительно распространенных в деревне развитого и позднего средневековья, в более раннюю эпоху, но и в адрес теории эволюции общины, разработанной А.Н. Неусыхиным. У А.Я. Гуревича вызвала сомнение степень доказательности этой теории. Он поставил вопрос: «В какой мере эта теория базируется на беспристрастном и всестороннем анализе источников, а в какой - на некоторых идеологизированных внеис- точниковых предпосылках»[553]. При этом А.Я. Гуревич в рассматриваемой работе, а затем и во вступительной части к первому тому «Избранные труды» обратил внимание иа то, что точка зрения А.И. Неусыхина относительно аграрного строя германцев, развиваемая им в 1940-1960-е гг., коренным образом расходится с концепцией, которая была изложена в его ранней работе «Общественный строй древних германцев», являющейся лучшей и впечатляющей своим новаторством книгой6 [554]. Сам же А.Я. Гуревич опровергает общинную теорию, опираясь преимущественно на новые данные археологии и истории древних поселений, которые, по его мнению, в гораздо меньшей степени подвержены идеологизированным толкованиям, «нежели разрозненные письменные тексты, в которых историками вычитывались идеи о древней общине»[555]. Однако материалы археологии, при всей их познавательной ценности, вряд ли в состоянии выполнить приписываемую им роль основного источника для воссоздания картины аграрного строя раннего средневековья. Таким образом, вопрос об общине находит в статье «Историческая наука и научное мифотворчество» несколько неожиданное, исходя из предшествующего творчества А.Я. Гуревича, решение. Он отошел от своих прежних воззрений и встал на позиции полного отрицания «общинной теории». И хотя А.Я Гуревич выступает за новое понимание истории, его идеи об отрицании общинной теории не являются новыми в медиевистике. Эти идеи были введены в научный оборот зарубежными историками еще в конце XIX в., в частности Фюстель де Куланжем, и получили весьма широкое распространение в зарубежной историографии. По словам Фюстель де Куланжа, в источниках меровингской эпохи «нет ни одной строки, которая упоминала бы об общинном пользовании землей или о сельской общине»[556]. Общинное землепользование и сельская община - это «роман, внесенный в историю...»[557]. В 1980-х гг. Ю.Л. Бессмертный попытался переосмыслить утвердившие в науке представления относительно характера становления феодализма на территории Северной Франции. В статье «Некоторые дискуссионные вопросы генезиса феодализма на территории Франции», основные положения которой затем вошли в одну из глав первого тома «Истории крестьянства в Европе», он предложил внести коррективы в трактовку исходного пункта социального развития Северной Галлии после падения Римской империи, специфики синтеза там позднеантичных и варварских отношений, содержания основных этапов формирования феодально- зависимого крестьянства[558] . По мнению Ю.Л. Бессмертного, новые данные, полученные в результате археологических и топонимических изысканий, свидетельствуют о более интенсивной романизации и о меньших масштабах франкской колонизации Северной Г аллии в сравнении с прежними представлениями об этих процессах. Поэтому «нет оснований говорить о сколько-нибудь «паритетном» или «уравновешенном» переплетении в Северной Галлии VI в. позднеантичных и варварских отношений»[559]. Для большей части региона было характерно еще сохранение ведущей роли позднеантичного уклада. Складывание же раннефеодальных отношений, начавшееся с VII в., происходило при взаимодействии романских и германских институтов и традиций. Однако и в это время новые аграрные отношения были теснее связаны с римским наследием и несли на себе его отпечаток. Процесс феодализации до начала VIII в. (включительно) охватывал преимущественно несвободные категории меровингского крестьянства, приводя к превращению колонов, ровно, как и значительной части рабов и вольноотпущенников в зависимых держателей с владельческими правами на свои наделы. Примерно с середины VIII в., как полагал ученый, начался второй этап складывания феодально-зависимого крестьянства в Северной Галлии. Он характеризовался уже феодальным подчинением основной массы свободных земледельцев. При его рассмотрении он вновь сосредоточил преимущественное внимание на процессах, происходивших в галло-римской деревне, которая благодаря давнему развитию частнособственнических отношений и глубокому социальному и имущественному расслоению оказалась больше подготовлена к процессу феодализации, чем франкская. Кроме того, франки, с его точки зрения, составляли в общей массе свободных очень небольшую часть[560]. При этом Ю.Л. Бессмертный подчеркнул, что признание значительной роли римского наследия в феодализационном процессе на территории Северной Франции ни в коей мере не означает континуитета в аграрном развитии данного региона между античностью и ранним средневековьем и не дает оснований возвращаться к романистическим концепциям. Элементы римской системы в процессе общей социальной перестройки преобразовывались, приобретали новое содержание, становились частью новой общественной системы. Не отрицает историк и социальную роль франкской общины и развития аллода в аграрной истории VI-IX вв. Однако он ограничивает степень их воздействия. В статье дастся определение франкской общины «как не всегда оформленной и рыхлой» организации[561], которое позволяет провести аналогию с соответствующей характеристикой раннесредневековой общины А.Я. Гуревичем574. R «Истории крестьянства в Европе» Ю.Л. Бессмертный отметил, что традиции германской общины, к которым относятся, прежде всего, права общины на угодья, могли сказаться только в области франкских поселений. Вместе с тем, он указал на то, что поскольку «франкские деревни были в Северной Галлии редки, преувеличивать роль этих общинных традиций для региона в целом не приходится»5'[562][563]. Ю.Л. Бессмертный попытался также внести коррективы в традиционные представления об эволюции семейно-хозяйственных отношений в раннее средневековье. Уже в 1980 г. была опубликована статья, посвященная рассмотрению вопроса о структуре крестьянской семьи во франкской деревне IX в., в которой историк на основе анализа антропонимических данных полиптика Ирминона пришел к выводу, что многосемейные наделы (мансы) представляли собой арену деятельности больших семейно-хозяйственных групп576. Такая группа включала семью основного держателя — отца, семьи его старших детей или других родственников, а в некоторых случаях и посторонних лиц. Ю.Л. Бессмертный также называл эти группы сообществами типа домовой общины из трех поколений. Малые же семьи в качестве изолированного и самостоятельного целого, по его мнению, вопреки традиционным представлениям, в IX в. функционировали сравнительно редко. Большие семейно-хозяйственные группы или сообщества совместно владели земельными наделами, тяглым скотом и инвентарем, совместно несли повинности сеньору, а иногда даже проживали под одной крышей. Причем, они являлись новообразованиями, не имеющими преемственной связи с древней большой семьей. К факторам, обусловившим возникновение таких сообществ, Ю.Л. Бессмертный отнес не- хватку рабочих рук в крестьянском хозяйстве, недостаток скота и инвентаря, особенности сеньориальной эксплуатации, которые состояли в том, что все повинности взимались с земельного держания и объем их не зависел от количества человек и числа семей, проживавших на мансе. Обращает на себя внимание то, что если в статье 1980 г. историк в число факторов, способствовавших складыванию крестьянских сообществ, включил также традиции родственных и общинных связей (имея ввиду соседскую общину), то в «Истории крестьянства» о влиянии общинных отношений речи уже нет. А это, на наш взгляд, является еще одним свидетельством в пользу идеи об изменении взглядов Ю.Л. Бессмертного относительно роли раннесредневековой сельской общины. Тем более, что он сам в лекции, прочитанной в Коллеж де Франс в 1989 г., характеризуя содержание «Истории крестьянства», указал на выдвижение в ней новой концепции крестьянской общины: «Идея преемственного сохранения общины со времен седой старины рассматривается как безосновательная. Процесс становления и укрепления общины характеризуется как параллельный с генезисом феодальной деревни и взаимосвязанный с ним»577. Следует отметить, что подробный анализ выводов Ю.Л. Бессмертного по поводу структуры крестьянской семьи во франкской деревне IX в. и его исследовательской методики был предпринят Я.Д. Серовайским, с отдельными критическими замечаниями которого можно согласиться5,8. В частности с тем, что вызывает недоумение, весьма незначительный территориальный и хронологический радиус действия тех экономических обстоятельств, которым Ю.Л. Бессмертный приписывает характер императива в возрождении большесемейных коллективов. Итак, Ю.Л. Бессмертный хотя и не перешел на позиции полного отрицания существования сельской общины в раннее средневековье, все же в связи с псрсос- [564][565] мыслением общепринятых представлений о характере романо-германского синтеза на территории Северной Франции в пользу преобладания в нем позднеантичных элементов, он пересмотрел и взгляды на структуру общины и ее роль в фео- дализаиионном процессе этого региона. Как уже было отмечено, историк распространил сферу воздействия общинных традиций только на область франкских поселений, е его точки зрения, весьма малочисленных в Северной Галлии, и выдвинул идею о слабой оформленности и рыхлости общинной организации в раннее средневековье. C начала 1990-х гг. Я.Д. Серовайекий вновь обратился к проблемам истории раннесредневековой общины, используя уже новые подходы к их рассмотрению. В статье, посвященной вопросу о природе чересполосного землевладения, которая написана в соавторстве с его учеником Ю.Н. Каняшиным, подчеркнута необходимость разработки строгой теоретической модели общины, так как модель, созданная еще представителями Марковой теории на основе наблюдений над общинными порядками позднего средневековья, стала препятствием на пути углубления знаний о сельской общине и самом процессе генезиса феодализма. Особое сомнение у авторов вызывало признание принудительного севооборота в качестве основного структурного элемента данной модели, так как это давало возможность противникам Марковой теории ссылками на молчание раннесредневековых источников о нем и связанных с ним сервитутах аргументировать свои возражения против идеи об общине как исходном пункте средневекового развития57 . При этом историки отмечают, что аспект проблемы общины, связанный с разработкой ее теоретической модели, не получил развития в работах советских ученых, что, на наш взгляд, вызывает некоторые сомнения. Весь ранее изложенный материал свидетельствует о том, что изучение истории сельской общины, именно на материалах рапнесред- невековых источников, являлось одним из важнейших исследовательских направ- [566] лений в отечественной медиевистике советского периода. Как уже ранее отмечалось, многими признан вклад А.И. Неусыхина в разработку типологии общины. Он и другие отечественные медиевисты указывали на разнообразие форм производственной структуры общины. Можно согласится с мнением Ю.Н. Каняшина и Ю.Д. Серовайской о том, что «Я.Д. Серовайский предложил новую методику изучения сельской общины: реконструкцию аграрного пейзажа конкретных территорий для извлечения информации о социальных структурах, оставивших следы своей хозяйственной деятельности на природе»5*0. Исследуя в таком аспекте актовый материал с территории Юго-Восточной Бургундии, Я.Д. Серовайский и Ю.Н. Каняшин сделали вывод о господстве там, в изучаемое время рассредоточенного чересполосного землевладения, элементарной частицей которого была парцелла, представляющая собою часть поля и компонент владельческою комплекса381. Причем, историки подвергли критике попытки Н.П. Грацианского объяснить возникновение такой структуры землевладения не влиянием общинных распорядков, а характерной для данной местности крайней мобильностью недвижимого имущества'8 . По их мнению, переход земель из рук в руки в большей степени способствовал интеграции земельных владений, чем дезинтеграции и, следовательно, содержал в себе возможности упразднения чересполосицы. В действительности это не произошло, так как продолжали действовать воспроизводящие данную форму землевладения факторы. При выяснении этих факторов ученые обратили внимание на то, что в представлениях современников одним из источников прав на парцеллы являлись организованные разделы окружающего природного ландшафта, которые вытекали из признания за каждым членом общества прав на все земли. Разделы, таким образом, не [567][568][569] являлись первоисточником прав на землю, а лишь завершающей стадией в процессе социализации окружающей среды, выражающем конкретно-историческое отношение к земле всего общества в целом. В качестве свидетельства, проливающего свет на основные этапы этого процесса, по мнению авторов, может служить статус лесов, получивший отражение в источниках. Я.Д. Серовайский и Ю.Н. Каняшин обнаружили в источниках и другие факты, свидетельствующие о генетической связи парцеллярного чересполосного землевладения с общинной организацией. К ним они отнесли: традицию описывать границы парцеллы в последовательности, соответствовавшей движению солнца, которая явилась следствием перенесения на жизненно важную материальность ощущения дневного времени, связанного с деятельностью производителя от зари до зари; отражение в названии различных функций сторон парцеллы; применение различных приемов описания величины парцеллы посредством линейных мер, большая часть которых представляла собой модификацию способа определения размера участка по одной ширине[570]. Наблюдение нал характером эксплуатации парцелл позволило историкам прийти к заключению, что чересполосное землевладение с системой полей ни генетически, ни функционально не было связано с принудительным севооборотом, так как большая часть полевых массивов имела пеструю хозяйственную структуру. Поэтому они выступили против признания принудительного севооборота в качестве универсального критерия существования сельской общины и включения его в теоретическую модель последней[571]. Заслуживает также внимания точка зрения Я.Д. Серовайского и Ю.Н. Каня- шина о том, что собственниками парцелл в X-XI вв. в Бургундии являлись уже представители «господствующего класса». В их статье «Социальный состав обладателей общинных прав в Бургундии X-XI вв.», благодаря использованию обшир- ного актового материала, эта точка зрения получила достаточно полное обоснование[572]. Историки полагали, что феодальная собственность представляла собой владельческий комплекс, состоявший из совокупности парцелл, рассредоточенных в пространстве чересполосно с владениями других собственников. Такая структура землевладения была обусловлена особенностями процесса феодализации на данной территории, а именно тем, что «тенденция инфильтрации поднимавшихся магнатов в общину преобладала над тенденцией формирования землевладения, адекватного утвердившимся новым общественным отношениям» и, таким образом, она была тесно связана с общинной организацией[573]. Я.Д. Серовайский и Ю.Н. Каняшин показали, что в изучаемых ими источниках процесс превращения природного ландшафта в аграрный пейзаж выступал как результат согласованной деятельности коллектива, которым была сельская община. При характеристике ее, историки присоединились к мнению М. Блока о том, что сельская община представляла собой фактическую ассоциацию, не являвшуюся еще юридическим лицом[574]. Именно, поэтому она не фигурировала в раннесредневековых источниках, хотя результаты ее деятельности отчетливо запечатлены на страницах ландшафта. Итак, как показывают данные рассмотренных работ, Я.Д. Серовайский хотя и оставался приверженцем идеи о существовании общины в раннесредневековый период, все же попытался, используя новую методику, конкретизировать представления о ней. В последние же годы жизни во взглядах ученого по проблеме общины произошли более существенные изменения. В 1997 г. была опубликована статья Я.Д. Серовайского по истории древних германцев, в которой он попытался сопоставить свидетельства Ю. Цезаря об аг- рарном строе германцев с данными новейших археологических изысканий[575][576]. Необходимость такого исследования была обусловлена тем, что результаты раскопок на территории Ютландии пришли в резкое противоречие с описаниями античных писателей, в частности Цезаря, аграрных распорядков германцев и привели к полному отрицанию некоторыми исследователями научной значимости последних585. Я.Д. Серовайский присоедился к выводу ученых о том, что обитатели обнаруженных поселений с «древними полями» осваивали землю путем индивидуальных заимок, а не посредством организованного раздела, и посчитал вполне обоснованной критику «представителей Марковой теории за допущенное ими перенесение в германское прошлое представлений об аграрных порядках, господствовавших, в деревнях позднего средневековья», к которым он отнес: уравнительные разделы, земельные переделы, принудительный севооборот[577]. Однако Я.Д. Серовайский не согласился с появившейся в литературе отрицательной оценкой познавательной роли сообщений античных авторов и с теми подходами, которые применяются историками при определении прав возделывателей «древних полей» на обрабатываемые ими парцеллы. Рассматривая эти вопросы, с его точки зрения, необходимо выйти за рамки существовавшей в науке контроверзы: коллективная — частная собственность, и учитывать особенности германских экологических отношений, а также степень их отражения в источниках. Анализ материалов раскопок приводит Я.Д. Серовайского к выводу, что элементы природного ландшафта не представляли для германцев самостоятельной ценности и считались ничейным пространством, на которое все имели одинаковые права. Земля становилась ценностью только после приложения к ней труда. Следовательно, права германцев на освоенные ими участки земли в каждом коикрет- ном случае выступали только как отношение к результатам своего труда. И поэтому «их нельзя соотносить с правами частной собственности, выражавшими отношение не только к результатам приложенного труда, но и к поглотившей их «земле-материи»[578]. При этом Я.Д. Серовайский полагал, что археологические данные не позволяют в полной мере объяснить все проявления жизни германцев, в частности их периодические переселения. И вследствие этого, следует не противопоставлять материалы раскопок традиционным источникам, а путем нового прочтения последних, выяснить, как соотносятся их свидетельства. Он указал на необоснованность заявлений А.Я. Гуревича об отсутствии у Цезаря намерения собрать объективную информацию о германцах и о том, что его описание их аграрного строя является «продуктом риторики и политических спекуляций»[579]. Я.Д. Серовайский считал сведения Цезаря заслуживающими доверия, так как; во-первых, как полководец и государственный деятель он был заинтересован в сборе достоверной информации о противнике; во-вторых, будучи знаком с аграрными проблемами, он мог компетентно судить о поземельных отношениях у германцев. В отличие от предшествующей историографической традиции при рассмотрении разделов о германцах, содержащихся в «Записках о Галльской войне» Цезаря, Я.Д. Серовайский не ограничился толкованием ключевых пассажей, непосредственно повествующих об их поземельных отношениях, а привлек более широкий текстологический фундамент, который, по его мнению, может «дать представление о месте интересующего сюжета во всей системе взглядов автора»[580]. В результате, Я.Д. Серовайский выдвинул мысль, что Цезарь выявил такие присущие образу жизни германцев черты, как органическую связь земледелия с войной и приоритетное отношение к пей. А описанный Цезарем в 22-й главе порядок освоения земли, находящийся в противоречии с соответствующими данными археологии, представляет собой «эпизодический акт раздела только что захваченных в результате военно-переселенческого движения угодий»[581]. Он значительно отличался от способа освоения земли, в результате которого образовались «древние поля», так как такой способ практиковался в периоды оседлости и являлся более или менее регулярным введением в хозяйственный оборот доступных элементов природного ландшафта. C точки зрения Я.Д. Серовайского, в обоих источниках речь идет о разных явлениях и это отчасти устраняет противоречия между ними. В то же время сам историк признал, что предложенная им трактовка 22-й главы не устраняет несоответствия между содержащимся в ней указанием на ежегодные перемещения германцев и свидетельствами археологии об относительно длительном пребывании их на одном месте и ясно выраженном индивидуальном землевладении. Пытаясь объяснить это несоответствие, Я.Д. Серовайский обратил вынимание на целевые установки Цезаря и гносеологическую природу созданной им концепции аграрного строя германцев. По мнению Я.Д. Серовайского, Цезарь стремился показать исходившую от германцев опасность для Рима и поэтому включил в свое военно-историческое сочинение описание их аграрного строя, сделав центральным его пунктом идею о ежегодных перемещениях. При этом данная концепция формировалась у Цезаря постепенно и нс «в результате индуктивного обобщения сведений о жизни отдельных германских племен, а на основе таких умозаключений, которые, с одной стороны, отождествляли поведение различных этносов с активностью германской общности в целом, а с другой, - противопоставляли жизнь и быт последней как единого субъекта жизни и быту галлов»[582]. Она, к тому же, заключала в себе моменты абстрагирования. Хотя в «Записках» содержатся факты, свидетельствующие о длительном пребывании некоторых племен на одном месте, Цезарь в силу своего положения должен был мыслить категориями стратегического масштаба и поэтому сосредоточил внимание па том, что было определяющим в образе жизни и поведении германцев. И этим определяющим стала для него именно мобильность. Подводя итоги, Я.Д. Серовай- ский отметил: «Моделируя военно-переселенческое движение с присущим ему порядком распределения земли..., Цезарь преувеличил периодичность таких событий. Но в этом следует видеть лишь гиперболизацию, которая преследовала цель придать изображаемым реалиям, в частности исключительной мобильности германцев, большую рельефность»[583]. Сам Я.Д. Серовайский, решая вопрос о роли мобильности и оседлости в жизни германцев, присоединился к выводам А. И. Неусыхина, который в мобильности германцев видел передвижение оседлых земледельцев, вызванное невозможностью восполнить нехватку пригодных для обработки земель хозяйственным путем, и, по мнению которого, периодическое чередование оседлости и военнопереселенческих движений представляло особую форму взаимодействия германцев с природой[584]. Признавая значимость археологических открытий, Я.Д. Серовайский все же свидетельствам Цезаря отводил ведущую роль в освещении особенностей присущих германцам экологических отношений. Таким образом, Я.Д. Серовайский, дав собственную интерпретацию сообщений Цезаря и сопоставив их с данными археологии, предложил трактовку аграрного строя древних германцев, существенно отличающуюся от утвердившейся в отечественной медиевистике советского периода. В основе землепользования у германцев лежал принцип индивидуализма, обусловленный особой формой их общественного отношения к окружающей среде. Для общины как субъекта коллективной собственности в предложенной трактовке места не осталось. В частности, Я.Д. Серовайский, определяя значение археологических материалов, отметил, что «они выявили бесплодность сложившейся в науке традиции использовать сочинения римских писателей для обоснования теорий, которые являлись экстраполяцией в древнегерманское прошлое представлений об институтах и аграрных порядках, характерных для экологических отношений более позднего времени (коллективная - частная собственность, общинные разделы и пределы земли.. .)»[585]. В двух последних статьях Я.Д. Серовайского, опубликованных уже после его смерти, была предпринята попытка пересмотра также традиционных для советской медиевистики представлений об аграрном строе раннесредневековой Европы, в основе которой лежало опять-таки стремление рассматривать явления прошлого с точки зрения изменяющегося взаимодействия общества с окружающей средой[586]. В статье «О структуре аграрного пейзажа в Алеманнии VIII-IX вв.», написанной Я.Д. Серовайскнм в соавторстве с Ю.Н. Каняшиным, предпринята попытка доказать путем истолкования значения термина «zelga» в Сен-Галленском картулярии несостоятельность «навеянного» Марковой теорией представления о повсеместном распространении на территории завоеванных германцами римских провинций системы полей (конов) с принудительным севооборотом, явившихся результатом целенаправленной деятельности общины. Авторы считают неубедительными доводы историков, проводивших аналогию между значением термина «zelga» в VlII-IX вв. и в период позднего средневековья, когда он использовался для обозначения структурных единиц аграрного пейзажа, которые являлись одновременно элементами системы нолей и полями коллективного севооборота, и на этом основании признававших существование такой структуры агарного пейзажа в раннее средневековье, по крайней мере, в Алеманнии. Я.Д. Серовайский и Ю.Н. Каняшин полагают, что на территориях варварских королевств продолжали сохраняться характерное для древних германцев отношение к окружающему ландшафту и практиковавшееся его освоение в форме индивидуальной заимки. Ученые в варварских Правдах, за исключением Бургундской и Вестготской, и то лишь с учетом того, что их нормы формировались в условиях оседания германцев среди многочисленного галло-римского населения, не обнаружили каких-либо сведений об организованных земельных разделах, а в противовес этому выявили отчетливые свидетельства в пользу индивидуальной заимки и хаотической структуры формировавшегося аграрного пейзажа[587]. Между тем, отдельные привлекаемые ими данные, например из Салической Правды, ранее использовались другими учеными, в частности А.И. Неусихиным, для обоснования совершенно противоположной точки зрения, а именно, - существования чересполосицы, принудительного севооборота и системы открытых полей[588]. Речь идет о предусмотренных Салической Правдой случаях нарушения границ чужого поля и различных видах преднамеренных и непреднамеренных потрав[589][590]. Причем, интерпретация соответствующих глав Салической Правды, данная А.И. Неусыхиным, на наш взгляд, является более убедительной, так как в рассуждениях Я.Д. Cepo- вайского и Ю.Н. Каняшина имеются некоторые противоречия. Так, Я.Д. Серовайский и Ю.Н. Каняшин в упоминании изгородей в главе IX «о потраве» видят свидетельство в пользу отсутствия организованного землеустройства и, в частности, неотделенности пашни от пастбища, чем, по их мнению, и объясняется необходимость обносить каждый участок земли изгородью, находившейся под особой охраной законодательства. Однако в таком случае непонятно, как при наличии таких изгородей был возможен проезд с плугом, бороной через владения соседей или же другие случаи нарушения границ чужого поля, предусмотренные Салической и Рипуарской Правдами, на которые ссылаются историки при аргументации идеи об отсутствии стабильных границ между отдельными парцеллами соседей и хорошо разработанной системы полевых дорог, обеспечивающих к ним доступ60·'. Л.И. Неусыхин же считал, что изгороди ставились исключительно вокруг целых полей или конов, и имели временный характер, так как их снимали после уборки урожая604. C точки зрения Я.Д. Серовайского и Ю.Н. Каняшина, даже после перемен во взаимодействии германских обществ с природным окружением, наступивших под влиянием среды их расселения и в связи с эволюцией их социального строя, сохранилась прежняя форма освоения окружающего ландшафта. Индивидуальные заимки - «ранее нелимитированный источник крестьянского землевладения и землепользования — превратились в монополизированный источник расширения феодального землевладении»[591], А это исключало возможность возникновения системы полей как доминирующей структуры аграрного пейзажа, которая бы являлась «результатом целенаправленной землеустроительной деятельности какой- либо общности. Соответственно, выступающие в Сен-Галленских грамотах реалии под названием zelga и ее латинских эквивалентов не могли быть элементами этой системы и выполнять приписываемые им учеными функции»[592]. Анализ грамот Сен-Галленского картулярия и документов, смежных с Але- маннией регионов, привел историков к мысли, что zelga, aratura, sicio являлись севооборотными полями на господской земле лишь некоторых вотчин, ввиду отсутствия в рассматриваемый период объективных предпосылок для применения единой формы севооборотов. Восстановление плодородия почвы осуществлялось за счет использования залежной системы, а уровень социально-экономического развития пе оказывал определяющего влияния на состав возделываемых культур. За пределы раннего средневековья выносят авторы развитие под влиянием дальнейших изменений в системе «общество-природа» процессов, которые вызовут к жизни целенаправленную землеустроительную деятельность общин, приведшую к возникновению системы полей как структуры аграрного пейзажа, связанной с применением принудительного севооборота. И только тогда zelga, aratura, sicio «станут топографическими единицами системы полей, вмещающими парцеллы крестьянской земли, подверженных единому ритму принудительного севооборота»[593]. Таким образом, в рассмотренной статье Я.Д. Серовайский и Ю.Н. Каняшин отстаивают идею об отсутствии в раннесредневековый период общины, выполнявшей функции землеустройства, и относят ее возникновение к более позднему времени. Наиболее же полное выражение новые взгляды Я.Д. Серовайского получили в статье, посвященной анализу смыслового значения понятия terra salica и его словоупотребления в различных редакциях Салической Правды в связи с эволюцией аграрных отношений во франкском обществе, рассматриваемой под углом зрения изменений в общественном отношении к земле. Примечательно, что Я.Д. Серовайский, обратившись к историографии интересующего его вопроса, особо остановился на мнении А.И. Неусыхина. Он признал плодотворность идеи А.И. Неусыхина о том, что в различном словоупотреблении terra salica следует видеть отражение процесса формирования индивидуальной собственности на землю как исходного пункта генезиса феодализма в западной Европе, но в тоже время, отверг достоверность данного А.И. Неусыхиным объяснения этого процесса в его конкретных формах. По мнению Я.Д. Серовайского, в источниках, как письменных, так и археологических отсутствуют данные, подтверждающие положение о том, что исходным пунктом процесса формирования частной земельной собственности являлась коллективная собственность. Наибольшее же сомнение у него вызвала та роль в указанном процессе, которую А.И. Неусыхин приписывал большой семье и само определение термина terra salica как наследственного родового владения большой семьи до завершившегося ее распада. На поставленный им же самим вопрос о существовании большой семьи - хозяйственной единицы, которая бы являлась структурным элементом в обществе изучаемого периода, Я.Д. Серовайский, привлекая свидетельства варварского законодательства, дал отрицательный ответ. Историк пишет: «Именно проводившиеся еще с глубокой древности при жизни родителей систематические семейные разделы, а не крушение мифической большой семьи, явились образующим фактором для домохозяйств малых семей, ставших основным элементом структуры варварского общества. Поэтому на карте аграрного пейзажа того времени нс было места для неделимого землевладения большой семьи, обозначенного термином terra salica»[594]. Однако не все приводимые Я.Д. Серовайским аргументы в пользу этой точки зрения, на наш взгляд, можно считать бесспорными. Так, рассматривая главу LVlII Салической Правды «О горсти земли», он упустил из виду упоминавшуюся в ней возможность уплаты части виры отцом и братьями до процедуры бросания земли убийцей в своих ближайших родственников[595], что А.И. Неусыхин истолковывал как указание на совместное ведение хозяйства отцом и его сыновьями. Причем следует отметить, что А.И. Неусыхин, также как и Я.Д. Серовайский, правда не столь однозначно, находил в указанной главе и свидетельства в пользу возможного существования самостоятельных хозяйств у отца и его взрослых сыновей, появление которых, с его точки зрения, было следствием распада больших семей - процесса, шедшего в тот период во франкском обществе[596]. Кроме того, как уже было показано ранее, не только А.И. Неусыхин, но и другие историки обнаружили во многих раннесредневековых источниках, относящихся к различным районам Западной Европы, данные о наличии большой семьи или ее пережитков. Поэтому аргументы Я.Д. Серовайского, по нашему мнению, недостаточны для столь категоричного отрицания существования большой семьи и ее роли в варварском обществе. Сам же Я.Д. Серовайский при определении смыслового значения понятия terra salica опирался на синхронный позднейшим редакциям Салической Правды актовый материал, где в большинстве случаев этим термином обозначалась усадьба с прилегающей к ней землей. На этом основании историк полагал, что «эпитет salica связан этимологически с понятием sala (усадьба)» и употреблялся он как составителями грамот, так и Салической Правды для «обозначения земель особого хозяйственного качества (близкое расположение к месту жительства).. .»[597]. Отправным пунктом для Я.Д. Серовайского при толковании § 5(6) главы «Об аллодах» явились, отмеченные им еще в предыдущих статьях[598], ценностные представления германцев о земле, которые основывались на трудовом принципе. Исходя из этого, он полагал, что связь с возделанным участком земли носила временный характер, так как тог забрасывался по мере истощения. Более постоянной была связь с местом расположения усадьбы, которое начало обретать характер имущества. Tc же самые отношения Я.Д. Серовайский перенес на франкское общество времени записи Салической Правды. Он пишет: «Салическая правда записывалась на той стадии развития франкского общества, когда полевые угодья не рассматривались еще в ценностном отношении как имущество, а усадебная (приусадебная) земля уже обрела этот статус и передавалась по наследству. Именно поэтому ее глава «Об аллодах» относит к разряду наследуемой недвижимости не всю использовавшуюся покойным землю, а только составлявшую основу жизненного центра его домохозяйства - terra salica»[599][600]. В устранении же лиц женского пола из числа наследниц terra salica Я.Д, Серовайский усмотрел выражение, отвечавшей архаическим представлениям бытовой нормы, согласно которой дочери, выходя замуж, должны были проживать в местах жительства своих мужей. Это не ущемляло ни правовое, ни экономическое положение женщин, так как им отдавалось предпочтение в наследовании более высоко ценимого движимого имущества. Дальнейшие изменения порядка наследования во франкском законодательстве историк связал с переменами в общественном отношении к земле. Он попытался их реконструировать путем рассмотрения различных редакционных вариантов последнего параграфа главы «Об аллодах» в сопоставлении с королевским законодательством, корректировавшим и развивавшим наследственное право. Подводя итог, Я.Д. Серовайский отметил: «Понятие terra salica представляет точку отсчета для воссоздания картины последующих изменений общественного отношения к земле - процесса, выступающего в двух аспектах. Включение самой земли, а не только затраченного труда на ее освоение, в шкалу ценностей современников с последующим завоеванием ею там первого места, является одним из них. Другой аспект заключается в распространении имущественных прав отдельных субъектов на землю, расположенную за пределами имущественного комплекса. В результате она брела статус наиболее ценимого семейного имущества, передававшегося по наследству и в более широком плане - объекта внутриобшественных отноше- Итак, Я.Д. Серовайский, используя новые подходы, нарисовал картину изменений в аграрном строе франков, которая в своих характерных чертах отличается от созданной А.И Неусыхиным и получившей признание в отечественной медиевистике советского периода. Для построения Я.Д. Серовайского характерно отрицание роли большой семьи и общины в процессе формирования индивидуальной собственности на землю. В числе прочих, ярким показателем этого является его оценка представленного в Баварской Правде конфликта из-за находящихся в эксплуатации земельных угодий. Он считает, что «сценарий конфликта свидетельствует о прямой, не опосредованной принадлежностью к общине или большой семье, связи возделывателя с природным ландшафтом - резервом агрикультуры»[601]. Основным аргументом для Я.Д. Серовайского является то, что спорящие стороны источником права на конкретный участок считали якобы только собственный труд, затраченный на его освоение, и стремились доказать приоритет в осуществлении соответствующих работ. Однако историк оставил без внимания ссылку обладателя участка на то, что «отец оставил его мне из своих владений»[602]. А это ставит под сомнение заключение Я.Д. Серовайского, что сама земля — место приложения труда — никому из спорящих не принадлежала и включение в хозяйственный оборот каждого земельного участка было делом инициативы каждого индивида. Вызывает возражение и данная историком в ходе доказательства существования у франков свободной заимки, интерпретация XLV главы Салической Правды. По его мнению, переселенец «еще до того как был признан равноправным обитателем данного поселения, начал по собственной инициативе осваивать необходимое ему количество земли. И никто из односельчан не препятствовал ему производить заимки, так как в самих этих действиях не усматривали нарушение нормы»617. Однако в § 2 этой главы описывается процедура изгнания переселенца из виллы при наличии протеста со стороны хотя бы одного ее жителя618. Можно отметить также, что в 1990-е гг. претерпела некоторые изменения и позиция Л.Т. Мильской по проблеме общины. Несмотря на то, что в это время она не занималась разработкой раннесредневековой аграрной тематики619, все же отдельные положения ее работ историографического характера позволяют сделать соответствующее предположение. Так в статье 1991 г., посвященной жизни и деятельности А.И. Неусыхина, Л.Т. Мильская не умаляя научной значимости ею исследований об общине, высказывает мысль, что «по условиям времени он был лишен возможности дать соответствующие разъяснения по поводу своего отношения к общине-марке как к институту гораздо более позднею периода и был вынужден пользоваться этим термином в работах, трактующих раннесредневековые формы и стадии развития общины в германских землях»620. Эта же мысль была выражена и в разделе о А.И Неусыхине, написанном Л.Т. Мильской для коллективного труда «Портреты историков. Время и судьбы»621, хотя, на наш взгляд, работы А.И. Неусыхина не содержат данных, позволяющих сделать подобное суждение. Скорее всего, Л.Т. Мильская в противоположность своим прежним взглядам стала выносить время возникновения общины-марки за хронологические рамки раннесредиевековою периода. Наиболее отчетливо эта идея получила выражение в разделе, посвященном Н.П. Грацианскому, при рассмотрении данной им трактовки вопроса об общине в книге «Бургундская деревня в X-XII столетиях». Л.Т. Мильская отметила, что Н.П. Грацианский отыскивал формы общинности ве- [603][604] дения хозяйства в Бургундии в X-XII вв., без которых вообще нс может существовать крестьянский двор, и «его построения как бы предостерегают от перенесения таких, несомненно, существовавших элементов общинности на учение об общине- марке, институте значительно более позднего времени»[605]. Таким образом, Л.Т. Мильская отказалась от признания общинной теории в том виде, в каком она утвердилась в советской медиевистике и принималась ею ранее. Не отрицая существования элементов общинности в аграрном строе раннего средневековья, она стала рассматривать общину-марку в качестве института более позднего времени, то есть эпохи развитого средневековья. И в этом ее взгляды в какой-то мере стали схожи с воззрениями западных историков, в отношении которых она прежде высказывала критические замечания[606]^3. Интерес также представляет опубликованный в 2000 г. обширный труд И.С. Филиппова «Средиземноморская Франция в раннее средневековье. Проблема становления феодализма», который был в 2001 г. успешно защищен им в качестве докторской диссертации[607]. Это единственное крупное социально-экономическое исследование в отечественной медиевистике за два последних десятилетия. По слова А.А. Сванидзе, И.С. Филиппов, опираясь на достижения современной исторической и смежных наук, «уверенно возвращает нас к традициям, в лоно классических медиевистических штудий, сосредоточив внимании на фундаментальных хозяйственных и имущественных аспектах общественной жизни»[608]. Рассматривая в отдельной главе аграрный строй Южной Франции в раннее средневековье, И.С. Филиппов дает и трактовку вопроса о крестьянской общине. Он считает общину в данном регионе новым социальным институтом не связанным напрямую ни с первобытностью, ни с античностью. Причем, говоря о роли германцев в становлении средневековой общины, историк отмечает, что, из-за крайней малочисленности, их не приходится считать носителями общинное™, «тем более, что есть серьезные основания сомневаться в непрерывном существовании германской общины в эпоху Великого переселения народов» . К факторам препятствующим сохранению или возрождению общинных порядков на территории средиземноморской Франции в период поздней античности и первые столетия средневековья он относит преобладавшую в это время рассредоточенную форму' сельских поселений, а также природно-хозяйственные особенности региона. Характеризуя общину, И. С. Филиппов подчеркивает, что источники VIIl-XI вв. говорят лишь о достаточно аморфной общности жителей одной местное™ и только с XII-XIII столетий сведения об общине становятся более частыми, разнообразными и определенными. Он делает заключение, что становление средневековой обшины на Юге Франции шло медленнее, чем на Севере, и «что приняла она своеобразные, в целом, менее ярко выраженные формы»[609]'. При этом, раскрывая конкретные функции раннесредневековой общины, ученый использует главным образом свидетельства источников зрелого средневековья, которые, с его точки зрения, можно трактовать как показатель устойчивости конкретных форм социальной организации сельских жителей и индикатор тенденций ее развития. Таким образом, взгляды И.С. Филиппова относительно эволюции средневековой крестьянской общины отличаются от тех, которые были характерны для советской медиевистики. Он присоединяется к отрицанию генетической преемст- вечности в развитии общинного строя от эпохи первобытности до зрелого средневековья, хотя и не отвергает его наличия ни в тот, ни в другой периоды. На материале источников средиземноморских областей Франции показывает аморфность раннесредневековой общинной организации, отказываясь от общепринятой ранее типологии общины. В целом можно сделать вывод, что по мере отхода от марксистской методологии, овладения новой исследовательской методикой и ознакомления с новым фактическим материалом, в частности с последними данными археологии и других дисциплин, отечественные медиевисты начинают пересматривать свои взгляды по отдельным проблемам раннесредневековой аграрной истории, к числу которых относится и проблема общины. Вначале предпринимается попытка внести коррективы в традиционные представления об общине, а затем фактически ставится под сомнение ее роль в аграрной эволюции раннего средневековья. Подводя же общий итог по главе, следует отметить, что в разработке проблемы сельской общины в рассматриваемый период имели место две противоположные тенденции. C одной стороны шло дальнейшее развитие и конкретизация той теории общины, которая в основных чертах была разработана еще А.И. Неусыхи- ным и получила признание в советской медиевистике как составная часть общей концепции генезиса феодализма. Согласно этой концепции именно эволюция общины от родовой, опиравшейся на коллективную собственность на землю, к соседской общине, в которой постепенно оформляется индивидуально-семейная собственность на пахотный надел - аллод, а затем и разложение этой общины путем втягивания крестьян в зависимость, сыграли определяющую роль в развитии феодальных отношений на территории Европы. Поэтому к изучению истории раннесредневековой общины обращались, как правило, при рассмотрении процесса феодализации. Велись многочисленные локальные исследования, в рамках которых устанавливалась зависимость форм общинной организации и их своеобразие от особенностей исторического развития тех или иных территорий, в частности, степени романизации, а для Испании - арабского завоевания и реконкисты. Тенденция, направленная на дальнейшее развитие утвердившейся общинной теории была определяющей в медиевистике до конца советского периода. Другая же тенденция состояла в попытках пересмотра общинной теории и создания новой концепции крестьянской общины и соответственно аграрного строя раннего средневековья. Она стала проявляться с конца 60-х — начала 70-х гг. XX в. в работах отдельных историков, прежде всего А.Я. Гуревича, и особенно усилилась в постсоветский период, для которого характерны ослабление интереса к социально-экономической проблематике и плюрализм мнений. Появление и развитие этой тенденции было следствием как политических перемен в стране, так и изменений в области методологии. Период «оттепели» хотя и был кратковременным, но, все же, стимулировал появление новых идей. Тем более, что в определенной степени была ликвидирована изолированность советской исторической науки. Наши историки получили возможность некоторого знакомства с достижениями и результатами исследований своих зарубежных коллег, например школы «Анналов», а также с накопленным ими новым фактическим материалом, в частности, в области археологии и истории древних поселений. Несмотря на противодействие со стороны партийного и государственного руководства новации в медиевистике продолжились в период «застоя» и со временем приобрели весьма значительные масштабы. Отход от марксистской методологии напрямую был связан с постепенным развитием политических изменений в стране. Новации затронули и сферу аграрных отношений средневековья. К изучению проблем аграрной истории стали подходить с принципиально новых позиций, рассматривая их в иной перспективе, не столь узкой, как это традиционно делалось, а в связи с ментальными представлениями. Изменение научных подходов и использование новых данных источников постепенно привело к фактическому отрицанию утвердившейся в советской медиевистике общинной теории и выработке нового взгляда на историю сельской общины. Ставится под сомнение преемственность в развитии общины от эпохи глубокой древности до развитого средневековья. Окончательное оформление сельской община как организации, выполняющей определенные хозяйственные и административные функции, относится теперь к периоду классического средневековья и рассматривается как продукт длительного развития, прежде всего — роста и сплочения населения, внутренней колонизации и изменения способов обработки почвы, которые потребовали создания системы внутриобщинных распорядков. В древнегерманском и раннесредневековом обществах хотя и признается существование определенных общинных элементов, но отрицается их воздействие на аграрные отношения. Обосновывается отсутствие в этих обществах общины, являвшейся субъектом землевладения, хозяйственной организацией. Вновь созданная картина эволюции общины, таким образом, существенно отличается от той, которая составляла суть «старой» общинной теории.