Из Материнского права Исследование религиозного и юридического характера матриархата в античном мире

Введение

Настоящая работа посвящена историческому феномену, на

который многие проливали свет, но никто и никогда не иссле­довал его во всей полноте. Вплоть до нашего времени археологи ничего не могут сказать о материнском праве.

семьи как к более примитивному образу жизни, она выглядит очень необычной в сравнении с эллинской. Главная цель следующих страниц - проследить че­тыре движущих принципа матриархальной эпохи и определить подобающее ей место между низшими уровнями развития и высшими ступенями культуры. Таким образом, поле зрения этой работы выходит далеко за рамки, определённые заголовком.

А сейчас следует сделать общий обзор моих идей, который, я полагаю, облегчит понимание самой работы.

Из всех сведений, касающихся материнского права и относя­щихся к нему, те, что связаны с ликийцами, наиболее чисты и в высшей степени ценны. Ликийцы, сообща­ет Геродот¹, не называли своих детей в честь отцов, как эллины, но, исключительно, в честь матерей. В своих генеалогических записях они обращались исключительно к материнской линии, и положение ребёнка определялось только лишь по его матери. Николай Дамасский²довершает это доказательство, рассказывая нам, что только дочери обладают пра­вом наследования, и эта черта общественного ин­ститута находила выражение в ликийском общем праве. То право, что, как определил Сократ, было передано самим божеством, было неписанным. Все эти обычаи есть выражения одного и того же ос­новного представления. Несмотря на то, что Геродот рассматривает их как причудливое отклонение от эллинских обычаев, при ближайшем рассмотре­нии должен быть выведен более глубокий взгляд на них. Мы обнаруживаем не беспорядок, но систему, не прихоть, но необходимость. И хотя с тех пор упор­но отрицается, что эти обычаи появлялись под влия­нием позитивного законодательного органа, теперь

гипотеза о бессмысленной аномалии утрачивает последнюю толику правомерности. Далее, мы на­ходим их сосуществующими бок о бок с эллинисти- чески-романскими патриархальными принципами: устройство их семьи диаметрально отличается по своему происхождению и своему развитию, как это будет наглядно видно из сравнения двух принципов.

Все эти черты соединяются в единую картину и приводят к заключению, что материнское право не сводится к какому-либо отдельному народу, но обозначает уро­вень культуры. Рассматривая всеобщую особенность человеческого естества, этот культурный уровень не может быть сведён до какой-либо отдельной этниче­ской семьи. И поэтому предмет нашего интереса име­ет не так много общего с представлением о нём, как об обособленном феномене по отношению к единому основному представлению. Утверждение Полибия⁴ о матриархальной генеалогии сотни благородных семей среди эпизефирских локров подсказывает два следующих воззрения, которые могут обозначить направление нашего исследования: і) материнское право принадлежит культурному периоду, предше­ствующему патриархальной схеме; 2) оно склоняется к закату с победой зарождающейся патриархальной системы. Формы матриархата лучше всего видны у до-эллинистических народов и являются важной со­ставляющей архаичной культуры, поверх которой накладываются отпечатки патриархальных образов позднейшей греческой культуры.

Принципы, которые здесь были выведены из некоторых наблюдений, обширными сведениями определяют направление нашего исследования. Локрийцы уво­дят нас к лелегам, карийцам, этолийцам, пеласгам, кавконам, аркадийцам, эпейцам, минийцам и те-

лсбоям, которые являют разностороннюю картину материнского права и культуры, на которой оно осно­вано. Почёт принадлежности к женскому полу среди этих народов вызывал удивление у представителей классической античной культуры и являл им, не об­ращая внимания на индивидуальную окраску, весь характер архаической культуры, который находится в разительном контрасте с эллинской.

В этой сфере материнская связь при наследовании заверена целиком и полностью не только историческим сооб­щением Геродота, но также мифической историей ли- кийских царей. Сыновья не Сарпедона, а Лаодамии, его дочери, получили право на его наследство, и она передаёт царство своему сыну, исключив его дядьёв. История, записанная Евстафием, даёт этой схеме

наследования символическое выражение, сближа­ющее основную идею материнского права и всю его чувственную сексуальность. Если сообщения Геродота и Николая из Дамаска были утеряны, то те, кто ожидал увидеть довлеющее мнение, которое скомпрометировало бы историю Евстафия как не­достоверную тем, что она не подкрепляется чем бы то ни было хронологически более ранним, не гово­ря уже о современных источниках, утверждали, что скрытый характер последних есть выдумка некоего мифографа-фальсификатора.

Едва ли найдётся такая черта гинекратической системы, для которой бы отсутствовала бы подобная «проба», даже если она не всегда берется из истории того же самого народа.В действительности мы имеем такие параллели как раз в общей картине матриархальной культуры; и причина в том, что материнское право частично сохранялось до самого недавнего време­ни. Мифическая и строго историческая традиции представляют очень сходные картины этой системы. Производные архаического и более поздних периодов обнаруживают удивительное соответствие, они забы­ты нами, в основном, из-за большого промежутка во временах, когда огіи создавались. Этот параллелизм доказывает значение мифической традиции и пока­зывает, что позиция современных учёных по отноше­нию к ней несостоятельна. Несостоятельна именно в отношении наиболее важных аспектов истории,

а именно, познания античных идей и социальных институтов и уже размытой, теряющей последнюю каплю актуальности, границы между историческими и доисторическими временами.

Наш вопрос получил ответ: мифическая традиция может быть принята как верное отражение жизни во вре­мена, когда историческая античность находилась у истоков. Это проявление примордиального мышле­ния - непосредственное историческое откровение, а, следовательно, в высшей степени достоверный исторический источник.

Евстафий⁵ признаёт, что право Лаодамии переступить через своих братьев полностью противоречит эллинским обычаям. Его наблюдение тем более примечатель­но ввиду современного ему времени. К сожалению, современные критики, наученные византийскими, не допускают значимой переменчивости традиции, поэтому им каждый раз кажется, что они столкну­лись с аномалией. Так некритичное, чистосердечное принятие традиции, часто подвергающееся нападкам как бездумное повторение, является лучшим залогом достоверности наших источников, даже относитель­но поздних. Среди всех антиков, кто писал о ранних временах, мы находим ту же до последней мелочи вер­ность сохранения и передачи традиции, то же нежела­ние исказить эти отголоски примордиального мира. Это именно то отношение, которому мы обязаны возможно­стью хоть с какой-то степенью уверенности различать основные черты характера самых древних периодов и, прослеживая истории человеческих идей, вернуться к их началам. Чем меньше автор склонен к критике и субъективному моделированию, тем большее дове­рие он должен заслуживать, тем меньше склонен к фальсификации.

Это ещё одна причина, по которой именно миф отражает подлинность материнского права. Разница между ми­фическими концепциями и идеями тех последующих эпох оценивается так, что более современные идеи преобладают, и они не предоставляют возможности описать феномен матриархата. Ранние системы пред­стают совершенной мозаикой для патриархального сознания, поэтому они не могут быть поняты им в одном совокупном представлении. Эллинской мысли

не представлялось возможным изобрести приоритет Лаодамии из-за диаметральной противопоставленно­сти рассматриваемых концепций. То же самое верно для бесчисленных следов матриархального порядка, отпечатавшихся на всех без исключения народах - не исключая Афины и Рим, двух самых непоколебимых заступников патриархата. Размышления и словес­ность любого периода бессознательно вытекают из законов их образа жизни. Настолько велика сила таких законов, что естественная тенденция всегда ставит новое клеймо на чертах, отклоняющихся от нормы, продиктованной временем.

Матриархальные традиции не избежали той же участи. Нам следует столкнуть между собой некоторые весьма удивительные явления, появившиеся от влияния поздних концепций на остатки древнейших воззре­ний, из слабости понимания которых некоторые пи­сатели вынуждены были подменять непонятное по­нятным с точки зрения их родной культуры. Старые особенности перекрылись новыми, освящённые ве­ками образы матриархального прошлого включены в современные образы, согласующиеся с духом но­вого времени, резкие черты представляются в при­глушённом свете. Институты, особенности, мотивы, страсти заново оценены с современной точки зрения. Зачастую, старое и новое идут рука об руку. Тот же факт или тот же человек могут быть представлены в двух критериях: одном - предписанным ранним и в другом - поздним миром. Один невиновен, другой - преступник. Один полон благородства и достоинства, другой - предмет ужаса, принуждённый к палинодии. В иных случаях мать уступает отцу, сестра - брату, который теперь занимает её место в легенде или пе­ремежается с ней, покуда женское имя заменено муж­ским. Словом, матриархальные концепции уступают своё место требованиям патриархальных теорий.

Таким образом, отнюдь не описывая что бы то ни было в духе превосходства одной стороны, исчезнувшая культура будет стараться распространить правила своих родных идей на идеи и факты, которые для нес чужеродны. И это обстоятельство зачастую гаран­тирует достоверность мифологических вкраплений матриархальной эпохи, даёт кредит доверия силе его

заслуживающего веры свидетельства. Но там, где оно поддалось позднейшему влиянию, миф стал ещё более поучительным. С переменами, обычно являю­щимися результатом бессознательного воздействия новых идей, и только в исключительных случаях из бессознательного, враждебного старине, легенда ста­новится в своих трансформациях живым выражением ступеней народного развития и для умелого наблю­дателя - точным отражением всех периодов в жизни рассматриваемого народа.

Эти соображения, я надеюсь, послужат оправданием при использовании их в обосновании трактовок мифи­ческой традиции в дальнейшем. Но всё богатство результатов, может быть оценено по достоинству только в свете детального изучения. Поглощённые фактами, персоналиями и институтами конкретных эпох, наши современные историки проводят лезвием границу между исторической и мифической эпохами и выводят, так называемую, мифическую эру за рамки всех соответствий. Из-за такого подхода понимание античности становится недоступно.

Все исторические институты включают в себя ранние стадии своего формирования: нигде в истории мы не найдём начала, но всегда - продолжение, нет такой причи­ны, которая не была бы в то же время следствием. Настоящие научные знания не могут заключаться просто в ответе на вопрос «что?», они ещё должны раскрыть «откуда?» и связать это с «куда?». Знания становятся понятными, только если охватывают за­рождение, развитие и конец.

С самого начала всё развитие запечатлено в мифе, миф дол­жен формировать точку отсчёта любого серьёзного исследования античной истории. Миф содержит в себе зарождение, и только миф может раскрыть его. Это зарождение, которое определяет последу­ющее развитие, которое устанавливает его характер и направление. Без знания о происхождении исто­рическая наука может и вовсе не прийти ни к каким выводам. Разница между мифом и историей может быть обоснована там, где она ссылается только на различия в способе выражения, но она не может быть применена ни для определения значений, ни для обо­снований, когда есть пробел в целостности челове­

ческого развития. Успех нашего начинания зависит главным образом от отказа от любого различения. Образы семейной организации, которые преобла­дали в известные нам времена не оригинальны, а проистекают из более ранних стадий. Необходимо рассматривать отдельно, когда они сближаются меж­ду собой не по своей причинности. Они изолированы по времени, фрагментам общего знания, но не в по­нимании. Строгость римской патриархальной систе­мы отмечается у народов, бывших воинственными и стеснёнными. То же применимо к патриархальной системе города Афины, Афина - не имеющая матери дочь Зевса. Со всей аполлонической непорочностью это также представляется вершиной развития, первые ступени которого должны принадлежать к предо­пределившим мир в высшей степени разнообразным идеям и институтам. Как должны мы понять итог, если начала остались для нас загадкой? Но где эти начала будут найдены? Ответ не вызывает сомнений. В мифе, в заслуживающей доверия картине древней­шей эры, и нигде более.

Тяга к систематическому знанию была во многом вдохновлена попыткой свести картину первоистока до философ­ской спекуляции, соединить огромные пробелы в наших исторических сведениях смутными фигурами абстрактных рассуждений. Странная несообразность - отвергнуть миф как выдумку и согласиться со сво­ей собственной выдумкой так уверенно. В следую­щих исследованиях нам следует тщательно избегать искушения распределять их по видам. Нам следует проявить осмотрительность и не терять землю из виду, следовать изгибам и бухтам береговой линии, избегать опасностей и несчастий открытых морей. Где нет доступного опыта предшественников, там следует уделять подробное внимание деталям. Только изобилие подробностей может дать нам возможность сравнить и позволит отделить основное от случайно­го, законное и абсолютное - от местного и направить­ся ко всё более и более всеобъемлющим принципам. Как уже было сказано, миф, подобно зыбучему песку, никогда не предоставит твёрдой точки опоры. Этот упрёк относится не к самому мифу, а только к способу, каким его пытаются применить. Многообразные и

подвижные в своей внешней манифестации мифы никогда не следуют закреплённым законам, но мо­гут дать такой же определённый и гарантирован­ный результат как другие источники исторического знания. Производная культурного периода, когда жизнь ещё не была оторвана от гармонии с приро­дой, миф делится с природой неосознанной своей правомерностью, а природе всегда не хватает в своей работе свободного отражения. Везде система, везде сплочённость, в каждой детали выражение велико­го фундаментального закона, проявления которого богато демонстрируют его внутреннюю правдивость и естественную потребность в нём.

В матриархальной культуре единство господствующей мысли демонстрируется особенно ярко. Все проявления её шаблонны, все несут на себе печать единого, зам­кнутого на себе этапа в развитии человеческого духа. Верховенство материнства в семье не может рассматриваться как изолированный феномен. Это совершенно не сопоставимо, например, с такой культурой как Греция в её классический период. Противостояние между патриархальными и матри­архальными системами связано с проникновением в их цельность образов жизни соседей.

Эта однородность матриархальных идей подтверждается предпочтением левой стороны над правой. Левая сто­рона принадлежит пассивному женскому принципу, правая - активному мужскому принципу. Той роли, которую играет левая рука Исиды в матриархальном Египте, достаточно для того, чтобы точно провести соответствие. Но многообразие дополнительных фактов доказывает её важность, абсолютность, первобытность и свободу от влияния философских спекуляций. Обычаи и практика гражданской и ре­лигиозной жизни, особенности одежды и головных уборов, особенности лингвистического применения выявляют ту же идею, - major honos laevarum partium (большая честь левой стороны) - и это скорее отно­сится к материнскому праву. Другое, не менее за­мечательное выражение того же основного закона - превосходство ночи над днём, который появляется из её лона. Такое отношение противостояния может быть прямым противоречием матриархальным иде­

ям. Уже древние соотнесли ночь с левой стороной, связав то и другое с превосходством матери. И здесь, также, присутствуют древние обычаи: отечет време­ни согласуется с ночью, выбор ночи временем начала сражения, приёма консулов, вынесения приговоров, для проведения культовых обрядов показывает, что мы проникаем не в абстрактные философские идеи последующего происхождения, но в подлинно са­мобытный образ жизни. Распространение подобной идеи позволяет нам обозначить религиозные пред­почтения, ставящие луну над солнцем, беременную землю над оплодотворяющим морем, тёмный аспект умирания над светлым аспектом развития, смерть над жизнью, горе над радостью, как обязательные характеристики преимущественно матриархальной эпохи. В ходе нашего исследования все эти черты будут появляться множество раз и приобретать вес большее и большее основополагающее значение.

Мы уже имеем перед собой мир, в котором материнское право больше не представляется странностью, непостижи­мым представлением, но, скорее, однородным фено­меном. Однако, общая картина имеет определённое количество пробелов и тёмных пятен. Но это харак­теристика всех глубоких представлений; некоторые быстро покрывают их родственными предметами, вставленными в сферу их изысканий, от открытия на­правляют его к забвению. Лёгкого намёка от древних зачастую достаточно, чтобы открыть новые значения. За пример может быть взято расположение к сестре и младшему ребёнку. Оба понятия являются аспектами матриархального принципа, и оба демонстрируют новые ответвления основной идеи. Значение сестрин­ства у германского народа раскрывают наблюдения Тацита⁶, и сообщения Плутарха⁷ о римских обычаях, всё это доказывает, что это не случайный местный взгляд, а последовательная и фундаментальная идея. Расположение к младшему ребёнку зафиксировано многими утверждениями в «Героике» Филострата, работе, которая, хоть и написана в позднее время, является очень важной для разъяснения древнейших представлений. И огромное число примеров, одни взяты из мифологической традиции, а другие - из истории античности или у до сих пор живущих на-

родов, доказывает универсальность и первобытность обоих феноменов. Нет проблемы в том, чтобы выяс­нить, в каком отношении к матриархальной идее они состоят. Предпочтение сестры перед братом просто по-новому позволяет выразить предпочтение доче­рей сыновьям, предпочтение, даруемое младшему ребёнку, относится к проблемам выживания рода - младший отпрыск материнской линии, поскольку рождён последним, умрёт также последним.

Едва ли есть необходимость указывать на то, что новые воз­зрения близки в своих точках зрения. Суждение че­ловека согласуется с законами естественной жизни, оно связывает первые ростки с весной, в прекрасном созвучии с ликийской метафорой о листьях с деревь­ев. Оно характеризует материнское право, как закон вещественно-телесной, а не высшей духовной жизни, и преподносит матриархальный мир целиком про­изведением материнско-теллурического, а не отцов- ско-уранического отношения к человеческому бытию. И вряд ли представляется необходимым, указать на то, как много свидетельств в античных текстах, как много феноменов матриархальной культуры были освеще­ны и стали нам доступны благодаря работе Тацита, которая отмечает их касательно влияния сестрин­ской связи на основы германской семьи. Великая се­стринская любовь указывает нам на один из самых благородных аспектов матриархальной культуры. До настоящего момента мы подчёркивали юриди­ческий момент материнского права, но сейчас мы рассмотрим этическое значение. Эти юридические формы удивляли нас своим контрастом по отноше­нию к тому, с которым мы свыклись, признав есте­ственной организацию семьи, сперва обозначив её как кажущуюся непостижимой. Этический аспект отказывает в созвучии естественным чувствам, ко­торые оказались чуждыми времени: мы понимаем это по большей части спонтанно. По крайней мере, в темнейшие эпохи человеческого существования любовь между матерью и её отпрысками была са­мым светлым пятном в жизни, единственным лучом света в аморальном мраке, единственной радостью в глубоких невзгодах. До того, как мы обратили внима­ние на эти факты, обзор народов, живущих на дру-

юо

гих континентах, прояснил мифическую традицию, которая объявляет появление cpiXoTCLTopEc; (почита­ния отцов) важной поворотной точкой в развитии человеческой культуры. Близкие отношения между ребёнком и отцом, сыновье самопожертвование во имя своего отца требуют значительно большего уровня мо­рального развития, чем материнская любовь, которая являет собой таинственную силу, равным образом благоволящую всем земным тварям. Отцовская лю­бовь появляется позже. Отношение, которое стоит у зарождения всякой культуры, всякой добродетели, всякого благородного аспекта бытия - это то, что находится между матерью и ребёнком. Оно дей­ствует в мире насилия как божественный принцип любви, единения и мира. Цветя в юности, женщина раньше, чем мужчина, учится распространять свою любовную заботу за пределы своего эго на других существ, и направляет дар на того, о ком она только может подумать, обладает способностью сохранять и улучшать эту действительность. Женщина на этом уровне - вместилище всякой культуры, всякой благо­желательности, всякой преданности, всякой заботы о жизни и печали о смерти.

Миф и история выражают эту идею огромным количеством способов. Критянин выражал свою любовь к зем­ле, на которой он родился, выражением «родина» [Mutterland]. Зарождение в общем чреве восприни­мается как теснейшая возможная связь, как истина и единственное родственное отношение вообще. Помогать матери, защищать мать, отмщать за неё представляется высшим долгом, в то время как покушаться на её жизнь выглядит преступлением преступлений, оно не имеет никакого искупления, даже если таковое можно заслужить за оскорбление отцовства.

Этого достаточно, чтобы вызвать в нас интерес к этической характеристике матриархальной культуры. Как обо­значить становление всех этих примеров верности матерям и сёстрам? Мужчины, воодушевлённые опас­ностью для жизни сестры или её смертью, принима­ющие на себя тяжелейшие лишения. И, наконец, пары сестёр, которых выделяют как вселенские прообра­зы. Пока ещё любовь, что озаряется материнством,

не только более интенсивна, но и более абсолютна. Тацит, который намекает на эту идею в своём опи­сании германцев (но говорит в явной степени только касательно сестринского отношения), едва ли может раскрыть её полное значение и её полную историче­скую ретроспективу. В то время как патриархальные принципы, по существу, ограничивающие, материн­ские принципы - всеобъемлющи. Патриархальный принцип подразумевает разграничение на конкрет­ные группы, но материнское право, оно как есте­ственная жизнь, не знает никаких границ. Идея материнства создаёт чувство вселенского братства среди всех людей, но она отмирает на фоне развития патриархата. Семья, основанная на отцовском пра­ве, - строго индивидуалистичный организм, в то же время матриархальная семья несёт типичные черты характера вселенского, который стоит в начале вся­кого развития и отделения материальной жизни от жизни духовной. Каждое женское лоно, беспощадное отображение матери-земли Деметры, будет даровать братьев и сестёр ребёнку каждой женщины; родина будет знать только братьев и сестёр до того дня, ког­да развитие патриархальной системы не расторгнет неразличимое единство масс и не введёт принцип артикуляции.

Матриархальные культуры находят множество выражений и в юридических формулировках аспекта материн­ского принципа. Это основа вселенских свободы и равенства, так распространённых среди матриар­хальных народов, их гостеприимности и антипатии к разграничению всего по видам. Эта точка зрения имеет широкий спектр значений для таких кон­цепций как римский paricidium(отцеубийство или убийство родственника), который только в позднее время сменяет своё естественное, универсальное зна­чение на индивидуальное, ограничение в правах. В этом и есть укоренившееся удивительное чувство родства и ov|i7td0£ia (симпатия), которое, как извест­но, не знает границ и божественных устремлений и охватывает всех своих членов как одну нацию. Матриархальные государства во многом известны свободой от внутренних раздоров и конфликтов. Это великие культуры, в которых все нации были оча-

рованы чувством братства и общей национальности, здесь единение пропитало все народы и достигло своего изящнейшего выражения. Например, при ма­триархате назначались «специальные» виновные для физических наказаний из числа своих собратьев или каких-либо животных. Римские женщины молили Великую Мать дать мужей не только им самим, но и детям своих сестёр; персы никогда не молились бо­жеству за исключением, как о всей нации; карийцы видели высшую добродетель в Gi)|i7^d0£ia к одному только роду. Во всех этих отношениях мы находим материнский принцип переведённым в реальность жизни. Воздух, пропитанный гуманностью, разли­чаемой даже в выражении лиц египетских статуй, наполняет культуру матриархального мира. И сейчас атмосфера сатурнианской безгрешности, кажется, обступает этот древнейший род мужчин, которые, за исключением бытовых вопросов, ориентированы на закон материнства, даруют позднейшим поколениям точный образ серебряного века. Сколь естественным находим мы сейчас мир Гесиода с его главенствующей матерью, расточающей вечную любовную заботу на зависимого от неё сына, который, развиваясь ско­рее физически, чем духовно, живёт со своей матсрыо вплоть до зрелого возраста, наслаждаясь миром и изобилием сельскохозяйственной жизни. Как близко это к картинам потерянного счастья, которые всегда вращаются вокруг главенства материнства, и к той ap^ciia фйХа уѵѵаікФѵ (примордиальной расе жен­щин) вместе с которыми и всякое примирение исчез­ло с лица земли. Здесь историчность мифа находит удивительное подтверждение. Вся фантазия и поэ­тическая изысканность, в которую память облекает себя, была бы бессильна искоренить историческое ядро традиции, вычеркнуть выдающиеся особенно­сти и значение прежней жизни.

В этой точке я позволю себе перевести дух, обратившись к одному моменту, и прерву развитие моей мысли несколькими основополагающими поправками. Изучение основ матриархальной идеи откроет нам понимание великого множества отдельных фактов и явлений. Сбивающие с толку по отдельности, в контексте они принимают на себя характер вну трен-

103

псп необходимости. Но такие результаты могут быть достигнуты только при одном условии. Учёный дол­жен быть способен полностью оградиться от идей своего времени, верований, которыми они оплетают его дух, перенести себя в эпицентр совершенно от­личного по своему образу мысли мира. Без такого самопожертвования не достичь успеха в изучении античной мысли. Учёный, который выбирает миро­ощущения позднейших поколений своей отправной точкой, тем неизбежно отвернёт себя от понимания самой ранней эпохи. Противоречий множество. Когда кажется невозможным объяснить явление, единственным выходом из положения кажутся со­мнение и тотальное отрицание его существования. И поэтому учёность и критицизм нашего времени дают так мало великих и прочных результатов. Настоящий критицизм находится в себе же и не знает никакой другой меры, кроме как собственного объективного закона, никакой другой цели, кроме как понимания чужеродной системы, никаких других испытаний, кроме того множества явлений, в которых этот ба­зовый принцип находит объяснение. Где учёность требует искажений, фальсификация поддерживается учёным, а не источником, на который в своём пре­небрежении, высокомерии и беспечности, он пред­почёл списать все свои неудачи. Серьёзный учёный должен держать в уме, что его открываемый мир бесконечно отличен от того, с которым он знаком, и что его знания о нём, что, однако, немаловажно, всегда должны быть ограниченными. Его жизненный опыт заведомо не сформирован, будучи основанным на его наблюдениях кратких промежутков времени. А пока материал, находящийся в его распоряжении, пребывает под грудой обособленных руин и фраг­ментов, которые часто, увиденные под одним углом, кажутся недостоверными, но позже, когда помеща­ются в свой истинный контекст, изобличают такое преждевременное суждение.

С точки зрения римского патриархата, появление сабинянок на полях сражений было непонятным, как и истин­но матриархальная форма сабинического договора, которую Плутарх⁸ выводит из Варрона. Но если мы рассмотрим сообщения с похожими событиями у

древних и у ныне живущих народов более ранних ступеней развития, сопоставление, представленное во взаимосвязи с основной идеей, на которой поко­ится материнское право, они перестанут заводить нас в тупик и переместятся из сферы поэтической выдумки, куда низвело их современное воззрение, в области исторической действительности, как пре­красное естественное следствие благородства, неру­шимости и религиозной благодатности материнства. Пакт Ганнибала с галлами предусматривал, чтобы все разногласия решались галльскими матронами. И существуют бесчисленные мифические традиции, повествующие о главенстве женщин, которые или самостоятельно, или группами, одни или в сотрудни­честве с мужчинами, вершат правосудие, принимают участие в народных соборах, выносят третейские ре­шения по мирным договорам; они жертвовали сво­ими детьми и клали свои жизни на защиту родной страны. Кто может говорить о неправдоподобности или несоответствии этого со всем нашим опытом и с законом человеческой природы, каким он предстаёт перед нами сейчас, кто может говорить о поэтической атмосфере, что окружает нас этими воспоминаниями примордиальной эпохи, как аргументе против такого исторического знания? Должны ли мы жертвовать прошлым ради настоящего, или, говоря словами Симонида, должны ли мы представлять мир таким, каким он нам видится в свете фитиля от лампы?* Должны ли мы вычеркнуть весь Золотой век и сде­лать историю игрушкой в руках мнения⁹?

Критики говорят о неправдоподобности, но сама правдоподоб­ность меняется с эпохами. Всё, что не соответствует духу одного культурного этапа, может соответство­вать духу следующего. То, что кажется невероятным на одном, может стать вполне возможным на другом. Они упоминают всё, как не соответствующее нашему опыту: но история не может опираться на субъектив­ный опыт и закон субъективного мышления, иначе всё может быть сведено до уровня личного мнения.

^Память Бахофена здесь его подводит: он отсылает к Алкею, фр. 66(Lyra Graeca, Vol. 1, p. 360).

105

I Іужпо ли повторять это отдельно тем, кто называет поэти­ческую атмосферу примордиальной эпохи? Каждая попытка отрицать существование такой атмосферы подавляется античной поэзией, и даже современ­ной поэзией, которая позаимствовала самые пре­красные и живые мотивы из этого первобытного мира. Как будто поэзия и скульптура соперничали друг с другом в изобретательности. Есть что-то в ан­тичности, и, даже больше, в примордиальных вре­менах, что окрыляет душу и возносит наши мысли над каждодневной жизнью. Но это качество нахо­дится очень близко к естеству эпохи и присуще ей. Соответственно, она сама по себе субъект исследо­вания и гораздо лучший, чем тот, кто имеет целью развенчание эпохи, к которой та принадлежит.

Матриархальный период, в самом деле, поэтизирует историю добродетелью возвышенного, героической грандиоз­ностью, даже красотой, которой женщина расцвета­ет, вдохновлённая храбростью и доблестью мужчин, добродетелью в том значении, когда она посвяща­ется женской любви и целомудрию, и самооблада­нию, которые она настоятельно требует от молодых мужчин. Для антиков всё это в точности предстаёт в том же свете, что и рыцарская честь для германского мира. Так же, как и мы, антики задавали вопрос: «Что же стало с теми женщинами безупречной красоты, теми непорочными и возвышенными, способными пробудить даже любовь бессмертных? Что стало с героинями, которые возвышаются, будучи воспеты Гесиодом, поэтом матриархата? Что стало с женскими собраниями, в которых сама Дике любила вступать в самые доверительные обсуждения?» Но где же, где эти герои без страха и упрёка, как ликийский Беллерофонт, славный своей доблестной и непо­рочной жизнью, сочетавший храбрость с желанием познания женской силы? Все воинственные народы, отмечает Аристотель^, служили женщине, и изуче­ние позднейших эпох преподаёт тот же урок: бросать вызов опасности, искать приключения и служить красоте - это исключительно добродетели молодых наций. Современное положение дел заставляет смо­треть на всё это как на подлог. Но высокая поэзия, продолжающая звучать до сих пор, более живуча,

чем любая фантазия, - это есть реальность истории. Человеческий род имеет больший опыт приключе­ний, чем наше воображение может себе представить. Матриархальная эпоха с её образами, подвигами, пе­реворотами стоит выше поэтичности культурных, но ослабленных времён. Давайте не позволим себе забыть, что, когда сила свершать высокие подвиги иссякает, парящий дух падает вслед за ней, зарождав­шееся разложение затрагивает все сферы жизни каж­дого отдельного человека.

> надеюсь, что вышеупомянутые замечания прольют свет на методы, которыми я веду исследование эпохи, до настоящего времени относившейся к теням поэти­ческой фантазии. В продолжение моей прерванной демонстрации матриархального мира мне следует приложить усилия, чтобы не только не потерять себя в массе разнящихся и всегда поразительных деталей, но ещё выбрать из них наиболее важные проявления, которые можно рассматривать как апогей и субстрат для всего остального.

Религиозная основа матриархата собирает эту систему в её самых благородных формах, соединяет с высочай­шими аспектами жизни и позволяет всеобъемлюще окинуть взором действо примордиальной эпохи, кото­рую эллинизм превосходил только внешним блеском, а не в глубине и не в возвышенности мировоззрения. Здесь даже в большей степени я вижу водораздел моего видения античности с другими теориями и со­временным видением истории, основанном на них. Идея отношения к религии, как к основной силе, воздействующей на нации, выделение её первой сре­ди созидательных сил из форм, в которых полностью помещается человеческое бытие, рекомендации сё для освещения самых тёмных сторон античной мысли , обнаруживают историков наших дней за ориенти­рованностью на неестественную склонность к тео­кратии, уличают в некомпетентности их узкие рамки мысли, как и в прискорбном возвращении к эпохе мракобесия.

Я слышал все эти обвинения и пока остаюсь верен старому консервативному духу. Мне, скорее, следует быть антиком, чем современником, когда я исследую ан­тичность. Мне, скорее, следует искать правду, нежели

107

угождать мнениям моего времени. Есть только один могущественный рычаг для всех цивилизаций, и это­религия. Каждый подъём и каждый упадок челове­ческого бытия подталкивается движением, которое порождено в этой высшей сфере. Без этого ни один аспект античной жизни не будет вразумительно объ­яснён, и самые ранние времена, в частности, так и остались бы для нас неразрешимой загадкой. Полное подчинение своей вере. Человечество на этом уровне связывает каждый образ бытия, каждую историче­скую традицию с основополагающей религиозной идеей, видит каждое событие в религиозном свете и полностью соотносит себя со своими богами. Если ма­триархат в особенности должен нести иератический отпечаток, то это по той же самой причине, которая составляет сущность женской натуры, это глубокое чувство божественного присутствия, которое, сое­диняясь с любовным чувством, придаёт женщине, и особенно матери, религиозную преданность, и это чувство не оставляет её даже в самые варварские времена. Торжество женщины над мужчиной вы­зывает у нас удивление, тем более, что нам известна разница в их физической силе. Закон природы гла­сит, что скипетр власти принадлежит сильнейшему. Если он вырван из рук сильного слабейшей рукой, то какие-то другие стороны человеческой природы должны стать предметом наших исследований, т.к. здесь чувствуется воздействие более глубоких сил.

Нам не так уж нужна помощь античных свидетельств, что­бы понять, какая сила сотворила эту победу. Во все времена женщина оказывала огромное влияние на мужчину, образование и культуру народов через их склонность к сверхъестественному и божественно­му, иррациональному и чудесному. Пифагор¹¹ стро­ил свою речь к женщинам Кротона вокруг особой женской склонности к еистЕреіа (благочестию), во­круг её религиозного призвания. И Страбон^ вслед за Платоном указывал, что с незапамятных времён среди женщин была рассеяна б£іаі6аіроѵіа (бого­боязненность), принимались всякая вера и всякое суеверие. Это наблюдение подтверждается истори­ческими фактами во все времена и у всех народов. В бесчисленном множестве случаев женщина была

ю8

вместилищем первого божественного откровения, и женщины играли наиболее активную роль в пропа­ганде большинства религий, иногда активно занима­лись военным делом и часто использовали своё фи­зическое обаяние. Пророчества начались с женщин. Женщина более стойко, чем мужчина, сохраняет ре­лигию, она «тверда в вере». Хоть физически и более слабая, женщина оказалась способна вознестись мно­го выше мужчины. Она более консервативна, больше специализирована в религиозных вещах и в сохра­нении церемониальности. Везде женщина прилагает усилия к расширению её религиозного влияния, её прозелетическая горячка вызвана чувством слабо­сти, которое заставляет её гордиться подчинением сильному. Наделённый такими силами, слабый пол может взять верх в борьбе с сильным и выйти побе­дителем. Мужскому превосходству в физической кре­пости женщина противопоставляет могущественное влияние её религиозного посвящения. Она противо­действует насилию - миром, вражде - примирением, ненависти - любовью. И тем она обращает дикое, беззаконное бытие раннего периода к мягкости, дру­желюбной культуре, в центре которого находится она, взошедшая на трон как воплощение высшего принципа, как проявление божественной заповеди. Здесь лежит магическая сила женского образа, ко­торый разоружает самую необузданную страсть и разделяет сражающихся по линиям фронта, как это делала неприкосновенная женщина-пророчица и как это позволено судье, оба они облачены в авторитет высшего закона. Почти божественное почитание Ареты, царицы феаков, тот священный трепет, с каким ожидалось каждое её слово, рассматривается даже столь ранним писателем как Евстафий* в каче­стве поэтического штриха в полностью выдуманной сказке. Но это не поэтические частности, а, скорее, идеальное выражение той религиозной основы, из которой выходит матриархат, со всей присущей ему красотой, несущий народу благословение свыше.

Мы имеем многочисленные указания на глубокую связь между матриархатом и характером женской религиозности. Среди локрийцев только дева могла участвовать в ри­туале (ріаХг|фОріа (носительницей жертвенной чаши).

В отрывках, описывающих этот обычай как доказа­тельство того, что материнское право преобладало среди эпизефирских локров, Полибий¹⁴усматривает связь с основной матриархальной идеей. Более того, локры пожертвовали деву ради искупления свято­татства Аякса. Это подтверждает то же отношение и выражает основу широко распространённых верований, что принесение в жертву женщин уго­ждает божествам в большей степени. И эта линия повествования выводит нас к глубочайшей основе и смыслу матриархальной идеи. Проследовав назад к прообразу Деметры, земная мать становится под­властной смерти представительницей примордиаль­ной теллурической матери, её жрицей и иерофантом, которому доверено руководить её таинством. Все эти обрывочные явления - проявление одного и того же культурного этапа. Это религиозное верховенство материнства ведёт к верховенству смертной женщи­ны. Исключительная связь Деметры с Корой ведёт к не менее исключительному отношению правопреем­ственности между матерью и дочерью. И, наконец, внутренняя связь между таинством и хтоническими женскими культами ведёт к священству матери, кото­рая здесь достигает наивысшей степени религиозного освящения.

Эти соображения привносят новое понимание в культурный этап, характеризуемый матриархатом. Мы обраща­емся к тому, что составляет сущность величия до­эллинистической культуры: в таинстве Деметры, и религиозное, и гражданское главенство женствен­ности доходило до безумия, порождая возвышенное, которое, в большинстве случаев, было раздавлено и уничтожено последующими событиями. Варварство мира пеласгов, несовместимость матриархата с бла­городным образом жизни, позднейшее зарождение сокрытого элемента в религии - такие традиционные воззрения были свергнуты раз и навсегда. Долгое время это было увлечением студентов, изучающих античность - приписывать благороднейшие истори­ческие выражения банальным причинам. Чего они еще могли ожидать от скудности религии, приняв, что всё благородство, какое только там заключалось - относящееся к сверхъестественному, трансцендент­но

ному, таинственному - имеет корни в глубочайших потребностях человеческой души? По мнению этих учёных, только своекорыстная ложь пророков могла затемнить ясное небо эллинистического мира столь безобразными облаками, только эра упадка могла так глубоко заблуждаться.

11о таинство - это подлинная суть каждой религии, и где бы, в религии или жизни, женщина не доминировала, она будет культивировать таинства. Таинство коренится в её очень естественном и тесном союзе материаль­ного и сверхчувственного. Таинство появляется из её родства с материальной природой, вечное умирание которой создаёт потребность в комфортном образе мышления и пробуждении надежд на избавления от боли. И таинство - это безумие, согласное с законами деметрического материнства, выражается женщине, преобразующей засеянное семя и в её двойственном отношении к умиранию и к возвращению к жизни, сближающем смерть с пониманием неизбежного предвестника высшего перерождения, как пред­посылку для £тиктг]аі(; TeXETfjc; (высшего блага

освящения).[*****]

Все эти подтексты материнства полностью берутся из исто­рии. Где бы мы не выявляли матриархат, он будет связан с таинствами хтонической религии, будь то воззвание к Деметре или в божественном воплоще­нии. Отношения между этими двумя мирами (миром матриархата и хтоническим миром) наглядно проил­люстрированы жизнью ликийцев и эпизефирских локрийцев, которые превознесли свои таинства до неимоверных высот, - выявлены многочисленные замечательные феномены, которые до настоящего времени были не поняты - жизнь которых основа­на на необычайно живучих среди них феноменах материнского права. Этот исторический факт вс-

дет нас к неизбежному выводу. Если мы принима­ем примордиальный характер материнского права и отождествляем его с древнейшим культурным этапом, мы должны сказать то же самое и о таин­ствах, два феномена - просто две стороны одной и той же культурной формы; они неразделимы. И это всё более чем понятно, когда мы рассматриваем ре­лигиозную сторону матриархата, как источник его общественных проявлений. Культовые концепции являются источником, социальные формы являются их следствием и выражением. Связь Коры с Деметрой была первопричиной для возвышения матери над отцом, дочери над сыном, а не была абстрактным изложением социальных взаимоотношений. Или, в выражениях антиков: культово-религиозное зна­чение материнской ктеи; (ткацкий челнок, гребень, ткущая женщина) первично и доминантно. Пока общественное, юридическое ощущение pudenda (стыда) есть только производная. Женское sporium (лоно) кажется центральным, как отображение та­инства Деметры и в своём низменном физическом восприятии, и в высшем трансцендентном смысле, и вывод становится только выражением социально­го матриархата, как ликийский миф о Сарпедоне. Это доказательства несостоятельности утверждения современных историков, что таинства соотносятся только с периодами упадка и поздним упадком элли­низма. История выявляет точно обратное отношение: материнское таинство - это старейший элемент, и классическая эпоха представляется поздним этапом религиозного развития. Позднейшая эпоха, а не сами таинства, могут рассматриваться как вырождение, как религиозная деградация, в которой трансцен­дентность жертвуется для постоянства свойств и таинственной завесы высшей надежды на ясность образов.

Эллинйзм враждебен такому миру. Верховенство материн­ства исчезает и теряет своё значение с его приходом. Патриархальное развитие подчёркивает совершен­но другие стороны человеческой природы, которые отражались в совершенно отличных социальных образах и идеях. В Египте Геродот находит прямую антитезу греческой и, в частности, аттической ци­

вилизации. Сравниваемый им с эллинистическими окрестностями, Египет поражает его как мир, пе­ревёрнутый вверх ногами. Если бы отец истории подверг два периода греческого развития подобному сравнению, он был бы в равной степени поражён кон­трастом между ними. В Египте, стране стереотипного матриархата, вся культура строится на материнском культе, Исида первенствует над Осирисом. Это по­зволяет провести прямые параллели к бесчислен­ным матриархальным явлениям, присутствовавшим в жизни до-эллинских народов. И история даёт ещё один поразительный пример подобного этому кон­траста между двумя цивилизациями. В самом центре эллинского мира Пифагор восстановил религию и жизнь старых основ, он попытался дать новое по­священие бытию и удовлетворить глубокие мужские религиозные потребности обращением к таинству хтонических материнских культов. В общем, пифа­гореизм не развивал эллинизм, а боролся с ним. Как гласит один из наших источников, дыхание самой се­дой древности исходит из него. Он происходит нс из мудрости греков, а из знаний Востока, неподвижного мира Африки и Азии. Пифагор искал своих последо­вателей, главным образом, среди людей, привержен­ных древней традиции, кажущейся, вплоть до насто­ящего времени, ближайшей к его учению, в частности среди племён и городов Гесперии (Италии), страны, которая, кажется, сохранила до того самого времени религиозный этап, пройденный уже в других местах. Это преимущество старого образа жизни пришло с приняти­ем деметрического материнского принципа, особая склонность к мистериям, трансцендентной, сверх­чувственной составляющей религии, и, более того, с появлением возвышенного образа жрицы: можем ли мы не распознать внутреннего единства этих яв­лений и их связь с до-эллинистической культурой? Ранний мир восстаёт из могилы; жизнь рвётся назад к своим истокам. Долгие прошедшие годы стираются, и поздние поколения сливаются с этой примордиаль­ной эпохой, где мысль не переменилась во времени и идеях. Только хтонически-материнские таинства религии пеласгов могут объяснить пифагорейских женщин. Их действия и духовное отношение не могут

быть объяснены представлениями греческого клас­сицизма. Отделённый от культовой основы религи­озный характер Феано, «дочери пифагорейской му­дрости», это всего лишь аномалия, мозаика, которую мы не соберём простой отсылкой к мистическому порождению пифагореизма. Антики подтверждают такую связь, объединяя Феано, Диотиму и Сапфо. В чём состоит подобие этих трёх образов, принадлежа­щих к разным временам и нациям? Где же ещё, как не в таинствах материнско-хтонической религии?! В трёх этих отдельных фигурах присутствует призыв к пеласгическим женственным достижениям во всех их богатстве и величественной широте. Дом Сапфо был одним из главных центров таинственной орфической религии, Диотима жила в аркадской Мантинее, из­вестной своим архаическим образом жизни и своим культом Деметры Самофракийской; одна эолийка, другая пеласгийка; обе принадлежали к нациям, чьи религии и культуры сохраняли верность до-эллин- ским основам. В женщине, чьё имя не сохранилось в истории, жившей среди архаичного народа, не за­тронутого эллинизмом, один величайший философ видел свет религиозности, который было не найти среди блестящей культуры Аттики.

Центральная идея, которую я подчеркнул из этого отсту­пления - отношение между главенством женщин и до-эллинистической культурой и религией, в высшей степени подтверждающееся теми самыми явлениями, которые, будучи рассмотренными поверхностно и вырванными из контекста, свидетельствуют, в ос­новном, против неё. Где бы древнейшие религиоз­ные таинства не сохранялись или не возрождались, женщина появляется из темноты и порабощения, на которое она была осуждена среди великолепия ионийской Греции, и восстанавливает в полной мере своё изначальное достоинство. Есть ли место для какого бы то ни было сомнения в том, что ос­нова сего лежит в раннем матриархате, и источник всех его добродетелей - в народах, им охваченных? Сократ у ног Диотимы, прилежно внимающий её мистическому откровению, не стыдящийся признать сколь необходимо ему это женское учение: может ли существовать какое-либо более возвышенное во­

площение матриархата, какие ещё могут быть при­ведены доказательства внутренней породнённости между пеласгийскими материнскими таинствами и женской природой? Где найти нам совершенней­шее лирическое выражение этического принципа матриархальной культуры, любви и удовлетворения материнства? Всеми эпохами почитался этот образ, но наше удивление станет ещё сильнее, если мы по­смотрим на него просто как на рождение великого сознания, а также как на картину матриархальной религии, женского жречества. Здесь история опять восстаёт над поэтической фантазией.

Мне не следует и дальше затягивать с рассмотрением рели­гиозной основы матриархата: это наиболее укоре­нившееся женское воззвание к религиозной жизни. Кто- то ещё задаётся вопросом, почему преданность, справедливость и все качества, украшающие муж­скую жизнь известны под женскими именами, по­чему теХеті| (инициация) персонифицируется как женщина? Такой выбор не является случайным изобретением или недоразумением, это выражение исторической действительности. Мы находим матри­архальные народы отмеченными euvopia, EuaE(3Eia, TtaiSEia (честностью, благочестием и культурой). Мы видим женщин как добросовестных стражей, охра­няющих таинство справедливости и мира; и согласие между историческими фактами и лингвистическим феноменом очевидно. Рассматриваемый в этом свете матриархат становится знаменем культурного разви­тия, источником и гарантией его благ, неизбежным периодом становления человечества, следовательно, осуществление естественного закона правит народа­ми так же, как и индивидуумами.

Здесь мы обратились к исходной точке. Мы начали демонстри­ровать матриархат как всеобщее явление, не завися­щее от каких бы то ни было догм и законов. Сейчас мы можем уже продвинуться в нашей характеристике и утвердить эти свойства как естественную истину. Как носящее дитя материнство, в его физическом отображении, матриархат полностью подчиняется материи и явлениям естественной жизни, из которых он черпает законы для своего внутреннего и внешне­го существования. Сильнее, чем поздние поколения,

матриархальные народы чувствовали единство всей жизни, гармонию вселенной, которую они ещё не переросли. Они остро сознавали боль, причиняемую смертью, и хрупкость земной жизни, плач женщин и, особенно, матерей. Они тосковали особенно по высшему утешению, которое находили в явлениях естественной жизни, и соотносили это утешение с порождающей маткой, с зачатием, оберегающей, питающей материнской любовью. Послушные во всём законам физического существования, они ско­рее направят взор на землю, опираясь на теллуриче­ские силы, нежели на силы уранического света. Их определение мужского принципа главным образом связано с теллурическими водами и подчиняется порождающей влаге gremium matris(материнского лона), океану земли. Во всяком материальном чув­стве они посвящают себя украшению материальной действительности, лрактікг] dp£Tj (практическим достоинствам). Как в сельском хозяйстве, которому в первую очередь способствовали женщины, так и в сооружении стен, которое древними определялось как хтонический обряд, они достигли совершенства, которому поражались последующие поколения. Нет эпохи, которая бы придавала такое большое значение внешним формам и священству тела, и столь малое - внутренней духовной стороне. В юридической прак­тике нет такой другой эпохи, которая так последова­тельно защищала бы материнскую двойственность и принцип фактического обладания. И не было ничего, до такой степени щедрого на лирический энтузиазм, на это, в высшей степени, женственное чувство, ко­ренящееся в ощущении природы. То есть, матриар­хальное существование определяется натурализмом, его идеальный закон - это плотское, его развитие - преимущественно физическое. Материнское право -только ступень данного культурного этапа, чуждая и невразумительная в эпоху патриархата.

До сих пор мы обращались ко внутреннему устройству ма­триархальной организации и, исключительно, к со­причастной культуре. Сейчас наше исследование по­ворачивается в другую сторону. Изучив содержание матриархальной культуры, нам следует рассмотреть сейчас её историю. Мы установили её голые принци­

пѣ

пы, сейчас же нам следует попытаться установить её отношение к другим культурным этапам. Мы долж­ны рассмотреть ранний, низший этап так же, как высшие концепции позднего времени, рассмотреть и тот и другой в их борьбе с деметрическим мате­ринским правом. Мы должны встать лицом к лицу с новым взглядом на историю. Мы должны столкнуть друг с другом великие преобразования и перевороты, которые прольют новый свет на превратности чело­веческой судьбы. Каждая перемена в отношениях между полами сопровождалась кровавыми событи­ями. Миролюбивые и постепенные перемены были отнюдь не так часты, как насильственные перево­роты. Реализуемый до крайности, любой принцип ведёт к победе своей оппозиции, даже злоупотребле­ние становится рычагом прогресса, высший триумф есть начало поражения. У человека нет тенденции к увеличению меры, неспособность человека к под­держанию неестественно низкой для него планки уже очевидна. И нигде способность учёных понять величие грубых, но одарённых народов не подвер­галась столь суровому испытанию.

Однако борьба матриархата против других форм кажется яв­лением иного рода, относящегося исключительно к принципу развития. Матриархат следовал за патри­архатом и служил предпосылкой неограниченного гетеризма. Деметрически упорядоченный матриар­хат, таким образом, предполагает промежуточное положение, представляющее переход человечества от низшихуровней существования к высшим. С форми­рованием он делит материально-материнскую точку зрения с ещё одной, новой моральной установкой - исключительностью супружества. Это выделяет из раннего этапа деметрическую регуляцию мате­ринства, через которую деметрический матриархат восстаёт против гетеризма, начиная с последующего этапа - своего преобладания. Именно это он согласу­ет с порождающим лоном, в чём утверждает, будучи низшей формой, полное развитие в патриархальную систему. Наше представление будет следовать этому порядку развития. Нам следует первым делом иссле­довать отношение матриархата к гетеризму, а затем развитие от матриархата к патриархальной системе.

и₇

Исключительность брачных уз кажется настолько неотъемле­мой составляющей благородства и высших позывов человеческой природы, что многие авторы признают их за изначальное положение дел, а взгляд теории, согласно которой их появлению предшествовали низшие, неконтролируемые сексуальные отноше­ния, за абсурдную ошибку, восстающую из беспо­лезных спекуляций касательно истоков человече­ского существования. Кто не хотел бы разделить этого мнения и пощадить наш род в воспоминани­ях о таком недостойном детстве? Но свидетельство истории запрещает нам внимать голосам гордости и самолюбия. Не подлежит сомнению, что институт брака был результатом очень медленного развития. Фаланга строгих исторических сведений нисходит на нас, делая любое сопротивление бессмысленным. Наблюдения антиков присоединяются к наблюде­ниям поздних поколений, и даже в наши времена контакт с народами низших культурных уровней даёт эмпирическое подтверждение этой традиции. Среди всех рассматриваемых по ходу исследования народов и многих других, с ними соседствующих, мы находим отчётливые следы зарождения образов гетеризма и их конфликт с высшим деметрическим принципом, конфликт, который мог быть следствием из основы описываемого феномена, относящегося к вопросу о самом сокровенном в жизни народов. Нет сомнения, что матриархат вырос из женского сознания, продол­жающего восставать против подрывающего государ­ственные основы гетеризма. Беззащитные против мужского злоупотребления и, согласно арабскому преданию, сохранённому Страбоном, измученные их похотью, женщины впервые почувствовали необ­ходимости урегулирования условий жизни и более чистой нравственности, в то время как мужчины, сознающие превосходство своих физических сил, со­гласились с новым ограничением весьма неохотно. Исключительно только лишь этот контекст неспо­собен дать нам полного понимания исторического значения того, что является одной из самых выдаю­щихся черт матриархальной жизни и соответству­ет супружескому целомудрию, высшему принципу любого таинства, не способен дать нам понимания

полного исторического значения для определения его достойного места в истории человеческих нравов. Деметрический матриархат понятен только, если мы предполагаем существование ранних, грубых усло­вий. Его основной принцип заключает в себе проти­воположный принцип, противостоя которому, он й пришёл к своему существованию. Таким образом, историчность матриархата поддерживает историч­ность гетеризма.

I Іо лучшее доказательство убедительности такого взгляда - это стремление к тесному контакту между раз­нообразными проявлениями анти-деметрического принципа. При пристальном разборе они всегда об­наруживают систему, и эта система указывает обрат­но на основную идею, которая коренится в религии, и она не может быть рассмотрена как случайность или только как частная особенность. Горькое ра­зочарование ожидает тех, кто смотрит на брак как на необходимость и на первобытное учреждение. Лнтики придерживались в целом противополож­ного - они рассматривали деметрический принцип как нарушение древнейшего принципа, а брак как оскорбление религиозных установок. Как и такое положение дел вообще, современному сознанию мо­жет показаться странным то, что это поддерживается свидетельствами истории. И это одно может состав­лять значительную часть от того множества значений явления, которое никогда не будет увидено за своим контекстом благопристойности. Как ещё должны мы разъяснять представление, что супружество требует искупительной жертвы божества, закон которого оно переступило своей исключительностью? Женщина по установленному порядку не обязана с её обаянием стареть в объятиях одного мужчины: закон материи отвергает все ограничения, не приемлет никакие око­вы и рассматривает исключительность как престу­пление против своей божественности. Это мнение гетерических практик, окружавших супружество. Различные по форме, они совершенно однородны по содержанию. Брак есть отклонение от естественных законов материи, его нужно искупить, благо будет возвращено себе божеством через период гетеризма. Гетеризм и строгость закона супружества - эти два

принципа, которые всегда казались взаимоисключа­ющими - сейчас придут к ближайшему соединению: проституция сама по себе становится залогом супру­жеского целомудрия, которое требует предваритель­но осуществления естественных женских позывов. В его борьбе против подобных взглядов, поддерживае­мых религией как таковой, прогресс к высшей этике был обречён оставаться очень медленным, потому что каждый его шаг находился под ударом.

Многообразие промежуточных образований между гетериз­мом и матриархатом отображает подъёмы и спады в этой тысячелетней борьбе. Деметрический прин­цип торжествовал постепенно и с течением време­ни искупительные жертвы все более сокращались. Жертвоприношение, которое поначалу представля­лась ежегодным, впоследствии исполнялось лишь однажды. Первоначально практикуемый замужними женщинами, гетеризм стал ограничивается молоды­ми девушками. Впредь он больше не практиковался, кроме как до замужества, и даже более не выражался в форме промискуитета, а был сужен до избранно­го круга людей. В поддержание этого ограничения специально отводились иеродулы - важный шаг к высшей морали с момента превращения гетеризма из женского обязательства в ограниченный класс, отделенный от семьи ради проституции. Самой мяг­кой формой искупления было жертвование волос, которые в свете некоторых взглядов служили экви­валентом тела, главным образом, отождествлялись с хаосом гетерического поколения и с болотной рас­тительностью, его натуральным прообразом. Все эти стадии развития оставили многочисленные следы не только в мифе, но ещё и в истории широко рассе­янных наций. Они обнаруживают лингвистическое выражение в наречении топонимов, богов и народов. Такие пережитки показывают нам борьбу между де- метрическим и гетерическим принципами как ре­лигиозную и историческую реальность и на первых порах делают понятным множество самых известных мифов. Наконец, они показывают, как матриархат беспокоился о своей культурной миссии строгим соблюдением деметрического закона и продолжал сопротивляться любым попыткам отвернуться от

совершенно естественного закона.

(Сщеетвенную поддержку нашей теории оказало утвержде­ние античных взглядов на приданое невесты. Они нам известны по тому, что римляне считали indotata (женщину без приданого) не заслуживающей боль­шего почтения чем конкубина. Но это представле­ние, так противоречащее всем нашим воззрениям, было не понято. Его истинное историческое объяс­нение нашлось в экономической стороне гетеризма. Почтение естественному принципу делало женщину не способной самой накопить себе dos(приданое), и это было главным препятствие для торжества деме- трического принципа. Для искоренения гетеризма стало необходимо, чтобы невесты обеспечивались приданым со стороны их семей. Это объясняет, по­чему indotataбыла презираема, и почему даже в позд­ние периоды выход замуж без приданого считался наказуемым преступлением. Приданое было важной составляющей борьбы между деметрическим и ге- терическим образами жизни. Следовательно, мы не­должны удивляться, ни отыскав связь его с высши­ми религиозными идеями матриархата, такими как EuSaipovia (блаженство) после смерти, обещанное мистерией, ни узнав в высшей степени удивительных особенностей лесбосско-египетского мифа об обя­зательности приданого для законного обозначения претензий принцессы/

Таким образом, в новом свете раскрываются основные отно­шения между деметрической идеей матриархата и исключительными правами дочери на наследование-. Мы обретаем новое понимание моральной идеи, вы­раженной в этом законе наследования и, отчасти, его роли в моральном возвышении народов, в создании аодрроощѵЕ (глубоко осмысленной доброде-тели), в которой ликийцы были в особенности прославлены. Согласно античным свидетельствам, сын получал от своего отца копьё и меч - большего ему не требова­лось. Но если дочь ничего не наследует, она распо­лагает только своим телом, а с ним возможностью

*Береника II, жена Птолемея III Египетского, обнародовала закон о при­даном, по которому дочь не могла подать иск о выплате приданого, если мать умерла прежде, чем она нашла себе мужа.

попытать удачу на предмет того, что она всё-таки завоюет себе мужа. Похожий взгляд до сегодняшнего дня удерживается на тех греческих островах, кото­рые унаследовали узнаваемый закон матриархата, и даже аттические писатели отмечали, что, несмотря на сильное развитие патриархата у этих народов, вся материнская удача зависит от выделения дочери при­даного, и дочь, таким образом, будет защищена от распутства. В отсутствие института наличествуют внутренняя истина и достоинство матриархальных образов, выраженные более прекрасным образом: нигде общественные условия, которым свойственны достоинство и непорочность женщины, не находили более эффективной поддержки.

Феномены, в обсуждении которых мы так далеко зашли, не дают усомниться насчёт фундаментальных взглядов, из которых они вышли. Вместе с деметрическим подъ­ёмом материнства мы обнаруживаем низший, более первобытный взгляд - полную, неограниченную естественность чистого теллуризма. Мы распознаём контраст между сельским хозяйством и iniussa ultronea creatio,непрошенным диким разрастанием Матери- земли, выражавшим высшую обильность и пышность в жизнедеятельности болот. Гетеризм следовал про­образу жизни дикоросов. Строгий деметрический супружеский закон, как преобладающий в эпоху наи­высшего развития матриархата, следовал за обрабо­танными полями. Оба этапа жизни относятся к одно­му основному принципу: господству порождающего лона. Разница пролегла только в степени близости с природой, с которой они соотносили материнство. Гетеризм завязан на низших уровнях жизни растений, матриархат - на высшем уровне, сельском хозяйстве. Гетеризм находит свои принципы в растительности и животных заболоченных низин, которые становятся их главными богами. Матриархат почитает колосья и зерно, которые становятся самыми сакральными символами материнского таинства. Различие между этими двумя этапами матриархата в полном смысле выражаются в огромном числе мифов и ритуалов. И везде конфликт между ними выражается как религи­озная и историческая данность, прогресс от одного к другому - как возвышение всей жизни, подъём к

высшей культуре. Схеней, человек болот, золотой плод Аталанты, Карпос, побеждающий Каламоса, воплощают один и тот же конфликт и один и тот же принцип развития, который исторически иллюстри­руется победой Элевсинской мистерии над болотным культом Иоксидов. Везде природа руководила раз­витием человека, посадив его на свои колени, как то и было. Везде его исторический прогресс проходил через такие же этапы, как и сама природа. Важность, которую миф приписывает инаугурации моногамии, атмосфера, которой она окружает имя Кекропа из-за его культурного действия в его акценте на узакони­вании рождения, как в истории о Тесее и кольце и испытаниях Гора его отцом, или добавлении слова £Т£О(; (истинный) к именам личностей, родов, богов и наций; римская концепция patrom ciere([быть спо­собным] назвать одного отца) - всё это не есть по­рождения праздности или поэтической фантазии, а память о великой и обязательной поворотной точке в жизнях народов. Исключительность материнства, которое не знает отца, которое определяет детей как атгсхторес; (не имеющих отца) или в сходном ощуще­нии как лоЛі7іатор£