2.4. Особенности развития семейных отношений в народной среде  второй половины 19 века и влияние накопленного положительного опыта на правовую культуру семейных отношений последующих поколений.

Сознательно-правовой мир простого горожанина или крестьянина второй половины 19 века обогащался тонким восприятием природно-социальной среды, детальными и тонкими наблюдениями и знаниями о ней, о связях явлений.

Успех деятельности основывался на внимании ко всем обстоятельствам и добросовестном выполнении необходимых приемов, их вариантов. Нравственная основа — добросовестность, трудолюбие, буквально пронизывает весь крестьянский хозяйственный опыт.

В повседневной жизни поколений крестьяне выработали, выстрадали и богатый социальный опыт. Многие результаты его сохраняют практическое значение и в наши дни. На первый взгляд такое утверждение кажется парадоксальным: как же может практика крепостной и пореформенной деревни быть полезна в современных условиях?

Дело в том, что основное содержание крестьянского социального опыта — умение регулировать», увязывать в условиях сельскохозяйственной деятельности интересы индивидуальные, отдельной личности, с интересами семьи, а интересы семьи — с делами всего коллектива селения. Территориальная сельская община была гибким организмом, чутко реагировавшим на изменения социально-политических условий. Она не могла не считаться с государственным или помещичьим нажимом, но в то же время постоянно решала вопросы в интересах крестьян, распределяя обязательные повинности удобным для данных условий способом.

Следует отметить,что правовой демократизм общины определялся тем, что жители селения сами, по своему усмотрению решали множество вопросов.

Разумеется, демократия крестьянской общины (как, впрочем, и любая демократия) была относительной и имела свои сильные и слабые стороны. В конкретной общине на определенное время могли взять верх наиболее зажиточные крестьяне, или, наоборот, могла определять решения сходки масса хозяев среднего достатка. Где-то оказывались наиболее влиятельными люди нравственные и справедливые, а в соседнем селении имел место подкуп «горлопанов» и принимались несправедливые решения. Все это была живая жизнь деревни. В целом она обеспечивала бесперебойность хозяйства и воспитывала людей, активно заинтересованных не только своими, но и общими делами селения, волости.

Об активности, инициативности крестьянина говорит прежде всего успешное ведение им своего собственного хозяйства (а оно было всегда, при любых формах русской общины). Но так же и такие, например, процессы, как переселения и отходничество. Ведь значительная часть заселения и хозяйственного освоения окраин шла за счет добровольных крестьянских переселений. Такие перемещения на большие расстояния, в новые природно-хозяйственные, а подчас и социальные условия, требовали предварительной разведки, передачи широкого набора сведений, участия в этом деле общин, как в местах выхода, так и на месте поселения, определенной смелости, выносливости, умения адаптироваться в непривычной среде. Также и система отхода на разнообразные промыслы, нередко в дальние города и уезды, согласованная с ведением дома своего хозяйства, несомненно, означала гибкость социального и профессионального поведения.

Община не была, как правило, помехой для предприимчивого крестьянина.

Основу крестьянской жизни составляла семья. Обширный социальный опыт накопился в организации хозяйственной деятельности семьи как малого трудового сообщества. Четкий, отработанный ритм каждодневных работ сочетался с разумным их распределением. Такая же ритмичность была присуща и каждому циклу сезонных работ и сельскохозяйственному году в целом. Эта отлаженность заранее включала и продуманные приемы поведения в неблагоприятных погодных условиях. И важнейшую роль здесь играло трудовое воспитание — постепенное и естественное подключение детей и подростков ко всем задачам семьи.

С крестьянской оценкой семьи, как хозяйственной и нравственной основы жизни, был связан и подход к правовому поведению молодежи. Безусловному осуждению подвергались у русских крестьян добрачные связи. Позорными считались и супружеские измены. Здоровые основы разных сторон крестьянской жизни были неразрывно связаны с верой. Православие было и самой сутью мировосприятия крестьянина, и образом его жизни. При всем различии уровней личного благочестия коллективный правовой опыт народа определял поведение крестьян и в XIX веке, хотя, конечно, распространение легкомысленного правового отношения в образованной части общества сказывалось уже и на жизни деревни. В нравственно-правовом идеале крестьян христианская трактовка добра, милосердия, благочестия, почтения к старшим тесно переплеталась с понятиями трудолюбия, взаимопомощи, добросовестного выполнения взятых на себя обязательств. Нравственно-правовые понятия и соответствующие нормы поведения прививались в семье детям с малых лет.

В нравственных понятиях (как и в областях правовой культуры) народная традиция взаимодействовала с профессиональным уровнем их изложения. Не только церковные проповеди, но и чтение религиозно-нравственной литературы (при широком распространении чтения вслух в крестьянской среде) служили постоянным источником обсуждения и закрепления норм правового поведения.

Через семью и общину шла передача традиций в устном творчестве, пении, изобразительном искусстве, праздничной культуре. Высоко ценились лучшие исполнители, подлинные таланты. Яркие личности проявлялись не только в хозяйственных делах, но и в художественным творчестве. Возникали и подолгу сохранялись в прямой преемственности местные школы мастерства в отдельных жанрах фольклора, резьбы, живописи, вышивки и пр.

Крестьянство создало свою систему социально-утопических представлений, органично связанную с религиозными воззрениями. Ее элементами были идеальная крестьянская община, живущая на основе божественных установлений (делались, как мы видели, и попытки реализации такой жизни), и идеальный монарх, действующий по законам высшей справедливости.Однако, отстаивая возможность вести полнокровное хозяйство, сопротивляясь разного рода нажиму и несправедливости, крестьянство опиралось на вполне реальные законы своего времени, проявляя нередко недюжинную в них осведомленность. Грамотные поверенные от общин, знатоки конкретных, имевших отношение к жизни деревни законов — тоже одна из характерных разновидностей дореволюционных деревенских деятелей за пределами общины.

Пожалуй, самый важный вывод, который следует из всего изложенного, относится не к культуре старой деревни, а к нам самим, к сегодняшнему дню. Пора отказаться от высокомерно-элитарного подхода к крестьянину, к народу, который и тогда, и сейчас якобы до чего-то не дорос.

Критикуя недавнее прошлое, важно помнить, что многие беды случились из-за безоглядного разрушения традиционной правровой культуры, неприятия более давнего прошлого. На него-то и нужно взглянуть — объективно, без предвзятости. Познать его и взять из него лучшее. Иначе мы будем снова лишь разрушителями, отшатнувшимися от одних разрушений, но творящими новые.

Рассмотрим с семейно-правовой точки зрения народное  понятие чести, которое включало в себя также для мужчин отсутствие оснований для оскорблений и умение ответить на незаслуженные поношения: для девушек — чистоту; для женщин — верность. Очень четко выступает из многочисленных и разнообразных источников XIX века решительное осуждение русским крестьянством добрачных связей. Если такое и случалось, то как исключение, и всегда и повсеместно встречало отрицательную оценку общественного мнения деревни. «Потеря девственности считается большим грехом»,— написано в ответах на тенишевскую программу из Ростовского уезда.

«Родители вообще весьма строго смотрят за тем, чтобы дело во взаимных отношениях молодежи не дошло до половой связи, так как это является позором не только для самой девушки, но и для родителей, воспитавших ее. Беременность девушки составляет уже для родителей крайнюю степень позора и бесчестия»,— рассказывал наблюдатель из Пошехонского уезда.

Девичью честь крестьяне ценят высоко — так утверждал корреспондент из Дорогобужского уезда Смоленской губернии. Окружающие порицали девушку, утратившую честь. О том же сообщал и житель Жиздринского уезда Калужской губернии: парни и девушки «не вступают в половую связь». Девичья честь ценится высоко .К девушке, потерявшей невинность, относятся с пренебрежением и «обходят выбором в замужестве»,— добавлял он.

Об этом же писали из Орловской губернии: если девушка потеряет честь, ее презирают и не возьмут замуж.

Бесчестьем для всякого крестьянина является отбытие им телесного наказания или заключения в остроге. И то, и другое кладет клеймо на всю жизнь человека... Если такому наказанию подвергся парень-то очень часто девушки отказываются выходить за такого замуж. Вопросы, связанные с честью девушки, могли, по желанию обиженной, рассматриваться на сходке общины. В их числе были оскорбления действиями символического характера: вымазать дегтем ворота, поднять подол, подрезать косу.

Повсеместно у русских ворота, вымазанные дегтем, означали позор для всей семьи и, прежде всего, для девушки, которая жила в этом доме. После этого она подвергалась насмешкам, презрению, оскорблениям. Как правило, не могла выйти замуж. Но традиция хранила и возможность защититься от напрасно возведенного позорящего обвинения. Девушка могла обратиться к старосте и просить его собрать сходку, чтобы снять с себя позор, доказав невинность.

Состав сходки в этом случае был необычным; на ней должны были присутствовать все парни общины. Девушка, по инициативе которой был созван сход, выходила перед всеми и трижды вызывала оскорбителя словами: «Кто меня обесчестил, выходи ко мне и обвиняй меня перед всеми!» Затем она просила общество защитить ее «правым судом». Община всегда соглашалась провести расследование. Призванная для этого женщина удалялась с девушкой, осматривала ее и о результатах сообщала сходке. Если девушка оказывалась невинной, участники сходки кланялись ей в ноги со словами: «Прости нас, ради Бога, ты не виновата, а мы над тобой смеялись и думали, что ты останешься в вековушках». Девушка, в свою оччччччч кланялась «обществу». «Благодарим и вас покорно за мое оправдание». Если после оправдательного решения сходки кто-либо оскорблял все-таки девушку, община взимала с него штраф в пользу обиженной, а родственники девушки расправлялись с ним кулаками при одобрении общественного мнения.

Не всякая оскорбленная напрасным обвинением девушка могла решиться выступить таким образом перед сходкой. Для парней, вознамерившихся вымазать дегтем чужие ворота, существовала и другая острастка: если хозяин дома подстерег человека, мажущего его ворота дегтем, он мог расправиться с ним жестоко — общественное мнение не осуждало. Оправданную общиной девушку охотно брал хороший, по местным представлениям, жених. Неоправданная долго не выходила на улицу от позора.

Подобный вопрос ставился на сходке и в том случае, если парень публично заявлял свои права на девушку, с которой был близок, когда она оказывалась просватанной за другого. Оскорбление в этом случае совершалось публично, и потому оскорбитель всегда был налицо. Оскорбитель должен был доказать сходке, что сказал правду, и после этого обязательно жениться на оскорбленной им девушке. Та не смела отказать ему, подвергалась общему осмеянию и в течение года после замужества не должна была выходить в хоровод и на другие сборища. Последнее считалось наказанием за потерю чести в девичестве. Если же разбирательством устанавливалось, что оскорбитель оклеветал девушку, мир приговаривал его к большому штрафу и изгнанию из деревни на год, а родственники оскорбленной расправлялись с ним по-своему. По возвращении в свою деревню он еще в течение двух лет не допускался в хоровод.

Для замужней женщины на Орловщине оскорблением, символизировавшим обвинение в измене, было испачкать ей при всех рубашку сажей. При этом говорилось: «Запачкала ты себя с таким-то своим беззаконием!» Обвинитель должен был доказать сходке обоснованность своего выпада. Если ему удавалось это, обвиненная подвергалась насмешкам. В течение года она не имела права посещать соседей, даже просто входить к кому-либо в дом. Честь ее была навсегда потеряна в глазах общины .

Решение ряда вопросов на сходке общины зависело от нравственной репутации крестьянина. При назначении опекуна сиротам, например, возникал вопрос о нравственном облике претендента. Выбор опекуна всецело зависел от общины. Мир имеет право устранять от опеки не только близких родственников, но даже и мать, когда мать или родственники «ненадежные» или «непутевые» люди. Та же оценка звучит в информации из Пошехонского уезда: если есть ближайший родственник, но «он человек неблагонадежный», могут назначить опекуном постороннего — «по распоряжению общества и волостного правления». Бедняков избирают на сельском сходе опекунами, «если общество уверено в их неподкупной честности»,— сообщали из Вологодского уезда. Сведения об опеке, поступавшие из разных губерний Европейской России, обобщил В. В. Тенишев. По его мнению, нравственный облик лиц, выбиравшихся опекунами, повсеместно имел решающее значение. Исследовательница А. А. Лебедева выявила контроль общины над поведением опекуна у русских крестьян Забайкалья .

При рассмотрении на сходке хищений вор, неопытный и совершивший преступление под влиянием другого человека, встречал снисходительное отношение крестьян. Отношение к самому пострадавшему тоже во многом зависело от его репутации в деревне.

Мнение, которое проявлялось открыто и определенно на сходке, складывалось в общине постепенно. Повседневная жизнь в достаточном количестве давала материал для формирования суждений соседей. Община являлась в этом отношении достаточно гибким механизмом: репутация, даже документально зафиксированная на сходе, могла измениться. «Если бы заметили, что опекун чем-либо пользуется от имения, то донесли бы обществу, которое высаживает тотчас его и выбирает нового опекуна».

Изменения сложившейся в общине репутации отражались, например, в приговорах сходов (на языке самих документов,— «общественные приговоры» или «мирские приговоры»), связанных со смещением выборных лиц. Избрание любого должностного лица или группы лиц сопровождалось составлением приговора (местами его называли «выбор»). Приговор включал объяснение выбора — положительную характеристику избранного, своего рода формулу доверия. Слово «формула» здесь уместно ввиду повторяемости этих характеристик, кочевавших из одного документа в другой, их стереотипности. В силу условности формул доверия, они не дают конкретных оснований предпочтения, отданного тому или иному крестьянину. Но они представляют определенный интерес как обобщенное выражение качеств, считавшихся существенными для выборного должностного лица: «поведения хорошего, в домашнем хозяйстве рачителен, в хлебопашестве искусной, в штрафах и наказаниях не бывал и возлагаемую на него должность исправлять без сомнения может»; «вполне хорошего и трезвого поведения, под судом не состоявший»; «не моложе 25 лет и вполне честный, под судом и следствием нс состоял». Нередко формулы приговоров переписывались с образцов официальной документации, но последняя, в свою очередь, учитывала крестьянские представления о качествах выборного лица.

Каждое выборное лицо получало формулу доверия подобного рода. Но при смещении некоторых из них (а смещение старосты, например, было явлением нередким) оказывалось, что община вынуждена проводить досрочные выборы «по неблагонадежности» прежде избранного лица, или «по неспособности к управлению», или из-за «бездеятельности по службе». Речь идет уже о недостатках, проявившихся во время исполнения выборной должности, на них и реагирует община. «Разумеется, эти мотивировки не всегда раскрывают истинные причины перевыборов, однако их широкое распространение позволяет говорить об определенной традиции». Другая ее сторона — практика «почетных переизбраний старост на новый срок и их поощрений в виде прибавок к жалованию».

Поощрением служила и лестная характеристика, зафиксированная в аттестате, выдававшемся выборным должностным лицам после окончания срока их полномочий. Приведем образец такого документа полностью, со всеми особенностями орфографии: «Аттестат дан сей от Бийского волостного правления находившемуся по волосте в 1820 году старостою Леонтию Федорову Фефелову в том, что в бытности его во управлении сей должности вел себя добропорядочно, с подчиненными ему обходился благопристойно, ласково и снисходительно, в разбирательстве наблюдал долг присяги, назначенных от сей волости рекрут к начальству представлял и сдал как их самих равно и следующия на оных на одежду и обувь и прочее поставленные деньги исправно, предобиженьев некому не чинил и жалоб на него нам ни от кого не принесено, почему и заслужил себе справедливую от общества благодарность, которого впредь принимать в мирских светах за достойного в чести человека, во уверение чего мы прикладываем свои печати января 8 дня 1821 года».

Самый текст этого документа говорит о том, что он составлен крестьянами, хотя и с использованием образцов. Значительно звучит рекомендация — «впредь принимать в мирских светах за достойного в чести человека» .

Мнение общины о некоторых граждански активных своих членах письменно излагалось также в общественных доверенностях. Они составлялись в связи с надобностью ходатайствовать, хлопотать по какому-либо делу от имени общины. В этих документах отражался и факт доверения данному лицу выступать от лица общины по конкретному вопросу, а также, как правило, и существо самого дела. Отношение к доверенному лицу выражалось, например, таким образом: «Мы тебе во всем верим и что ты учинишь впредь, спорить и прекословить не будем, твои покорные слуги в том и подписуемся».

Функции доверенного (поверенного) от общины нередко закреплялись надолго за несколькими лицами в силу их грамотности, активности, умения ориентироваться в чужеродной среде, готовности пострадать за мир. Они привлекались на эту роль по разным делам. Во всяком случае, по одному делу действовали, как правило, одни и те же доверенные от общины в течение нескольких лет — при многократной подаче прошений, при обращении в разные инстанции. Дела, по которым подавали прошения от лица всей общины крестьяне, пользующиеся соответствующей репутацией, могли быть самого различного характера: от вопросов землепользования до получения разрешения построить на средства общины церковь. Если при этом власти находили поведение общины крамольным, к ответственности привлекали в первую очередь доверенных лиц.

В одобрениях на покормежные паспорта, принимаемых общиной (сам паспорт выдавало волостное правление на основе одобрения), тоже присутствовала оценка репутации крестьянина. Говорилось, что он «состояния и поведения доброго, напредь сего в штрафах и наказаниях не бывал, но жительству в соседстве спокойной и всякого вероятия достойный человек...».

Значение общественного мнения четко осознавалось самими крестьянами. Безнравственные поступки выносились на суд мира не только через прямое обсуждение их на сходе, но и в других формах. По существу, любое сколько-нибудь широкое сборище в деревне — от крестин до поминок и от хоровода до помочей — могло послужить для обращения к общественному мнению. При этом широко использовались художественные формы. Это было возможно потому, что крестьяне в массе своей свободно владели множеством фольклорных форм, умели импровизировать в рамках данного жанра. Претензия, выраженная в традиционной фольклорной форме, соответствующей обстоятельствам, считалась уместной там, где был бы совершенно невозможен прямой выпад «на людях».

Характерны в этом отношении материалы, связанные с «вытьем» по покойнику. Причитали не только родственники, но и соседи. «Вытье» (причитанье) считалось данью уважения и любви к покойнику. По числу «воющих» женщин (не родственниц) можно было определить отношения умершего с соседями. «Бывают случаи, что «воет» вся деревня, но случается и то, что никто и рта не откроет».

Но не только проявление давно сформировавшейся и уже завершенной репутации имело место на похоронах. Возможно было и активное воздействие на общественное мнение в отношении живых. «Иногда вытье по покойнику служит предлогом для того, чтобы разнести «при народе» своих недругов, особенно часто пользуются этим молодые бабы, терпящие действительные или мнимые обиды в семье от мужа, свекрови и др. Придет такая, станет около покойника, пригорюнится, соберется с духом, да как «учнет» выкладывать перед всем крещеным миром (нужно иметь в виду, что изба полна народу) в присутствии врагов своих все, что у ней накопилось, так те только корчатся от злости, молча проглатывая горькие пилюли».

Странничество по прямому предписанию общины было явлением редким, исключительным. Обычно хождение к местным и дальним святым местам или принятие каких-либо форм монашеской жизни было делом индивидуальным либо семейным. Однако община должна была дать на это согласие, особенно для ухода в монастырь. Намерение молодого и здорового крестьянина уйти от мирской жизни встречало настороженное и недоверчивое отношение общины: ведь он уходил при этом и от тяжелой крестьянской работы, а на общине оставался его подушный оклад. Требовались дополнительные доказательства чистоты его намерений, чтобы односельчане дали согласие.

Иные уходили и тайком от односельчан, потихоньку «выправив» паспорт и получив благословение от священника. Потом уже из монастыря приходило письмо, где ушедший просил прощенья у родных и соседей. Часто, помимо писем, он начинал присылать и подарки монастырской работы, например, иконки с надписями для каждого. Женщины присылали пояса ручного тканья: на одной стороне молитва, на другой   имя того, кому пояс предназначен. Года через два приходило сообщение о пострижении, и это убеждало самых недоверчивых односельчан. Крестьяне, ушедшие в монастырь, писали регулярно письма в деревню; как правило, они были грамотными, в том числе и женщины. Такие письма читали вслух при большом стечении народа.

Понимание общины встречало намерение уйти в монастырь для отмаливания большого греха какого-нибудь близкого человека. Если мать не хотела отпускать девушку, соседки уговаривали ее. Ушедшие устраивались либо в обычных монастырях, расположенных сравнительно недалеко от родных мест (в Новгородской, например, губернии в этой связи упоминаются женский Горицкий и мужской Антониев-Сийский монастыри), либо в так называемых своекоштных, то есть содержавшихся на своем коште, за счет своих трудов в разных видах ремесел.

Иногда на сходку общины выносились конфликтные семейные вопросы, связанные с принятием членом семьи такого обета, который заметно сказывался на образе жизни и без ухода в монастырь. Если сын или дочь, не вступившие в брак, выразили желание отойти от мирской жизни, жить отдельно от семьи, то «родители обязательно устраивают им особые хатки-келии, где они живут». Некоторые из «келейников» ходили из своей хатки обедать и ужинать вместе с семейными, помогали им в полевых и домашних работах. Другие же выходили из «кельи» редко. Все «келейники» строго соблюдали посты, понедельничали (то есть не ели скоромного не только по средам и пятницам, но и по понедельникам), а иные из них и всегда ели только постную пищу.

Близким к «келейницам» было положение черничек — так называли здесь девушек, оставшихся в безбрачии по обету родителей или своему собственному. О таком намерении полагалось заявить смолоду, до двадцати лет, пока еще сватались женихи. В противном случае в глазах односельчан девушка была вековухой, то есть оставшейся в девичестве не намеренно, по обету, а случайно. «Объявка» намерения быть черничкой происходила в доме девушки, затем отец ее извещал об этом сход, участники которого благодарили отца.

В Кирсановском уезде Тамбовской губернии большое количество черничек было отмечено в конце 80-х годов XIX века в селах Ортевке, Колате, Кобяках, Скачихе, Вышенке, Балыклее, Пересыпкине. Л. А. Тульцева, исследовавшая этот вопрос, пришла к выводу, что «черничество — своеобразное монашество — было распространенным явлением среди крестьянок дореволюционной деревни». Автор обобщила сведения из Пошехонья, Ставропольской, Владимирской, Самарской, Рязанской, Харьковской и Тамбовской губерний и подразделила черничек на домашних и келейных.

Первые жили в родных семьях, принимая участие в хозяйственной жизни, беспрекословно выполняли домашнюю работу, нянчили детей. С положением домашней чернички был связан особый комплекс моральных качеств и норм поведения. Они отличались смирением, трудолюбием, славились набожностью, соблюдали посты и. усердно посещали церковь. Отмечается грамотность большей части черничек, чтение ими религиозных книг, знание службы православной церкви. Такой уровень духовности и весь образ жизни черничек вызывали одобрение крестьян. «Только в том случае, если «вековуха», живя в миру, посвящала свою жизнь служению Богу, она приобретала уважение окружающих и становилась необходимым членом общества». Бездетным вдовам черничество также давало определенное положение в общине.

У русских старообрядцев Ветки (Гродненская губерния) в келейницы посвящали себя незамужние девушки — «Христовы невесты». Они жили в маленьких хатках — келейнях, являвшихся, как правило, их собственностью. В келейнях стены были почти сплошь закрыты иконами и увешаны листами с назидательными изречениями. Бытовало четкое представление об отличии поведения келейниц от других крестьянок-старообрядок. Они были известны большим благочестием, соблюдали большее количество запретов. Связь с общиной сохранялась у келейниц, в особенности через обучение детей. Келейницы были грамотными, и многие из них учили детей по Часослову и Псалтыри читать по-церковнославянски и писать церковным уставом, а также обучали порядку богослужения. Иногда общины строили специальные школы для этого обучения. Дети называли келейниц здесь мастерицами, это название бытовало и у взрослых.

В конфликтной ситуации община поддерживала девушку, которая хотела стать черничкой вопреки воле родителей. Но в отличие от ухода в монастырь переход в категорию келейников или черничек оставался в значительной мере внутрисемейным делом и выносился на суд схода, как и другие семейные дела, лишь в случае разногласий в семье.

Случалось, что крестьянская девушка, оставшаяся безбрачной по обету родителей, данному, например, во время ее болезни в детстве, не становилась черничкой, а оставляла свою деревню и отправлялась «ходить по святым местам». В этом случае согласие общины на уход было обязательным.

В середине 80-х годов XIX века было принято, чтобы двое подружившихся казаков обменялись крестами. Обряд производился в присутствии третьего лица. Этот человек и менял кресты у братавшихся; его называли крестовым отцом. Сами же братавшиеся назывались крестовыми братьями или по кресту братьями.

Отношения, в которые два казака вступали через этот обряд, считались неизменными «по гроб». «Это все равно, что родство, ибо крест великое дело, крест — не шутка». Однако отношения отцов не переходили к детям. Не служили они и препятствием для вступления детей в брак. Более того, в XIX веке у донских казаков названые братья стремились соединить своих детей браком, чтобы закрепить близкие отношения. Соответствие возраста не имело значения для вступления в побратимство. «Главное здесь,— по мнению казаков,- дружелюбие». Братались казаки и с чужаками, пришедшими из других мест.

Есть сведения о бытовании обычая посестримства среди девушек-казачек в 80-х года XIX века. В женском варианте основная часть обряда была такой же, как и у мужчин: какая-либо третья женщина обменивала кресты у двух девушек, решивших изменить характер своих дружеских отношений, перевести их на новый, более высокий уровень. При этом казачки делали друг другу подарки: платки, кольца. Отныне они считались «по крестам сестры» и оказывали друг другу всевозможные услуги. М. Н. Харузин не встретил у донских казаков ни одного случая побратимства между лицами разного пола.Тот же М. Н. Харузин еще до поездки в Область Войска Донского обследовал летом 1882 года семейное  право крестьян Сарапульского уезда Вятской губернии и установил, что «обычай побратимства известен как среди местных русских, так и инородцев». При этом у русских он встречался чаще, чем у вотяков (удмуртов). Побратимами русские крестьяне становились здесь через обряд обмена тельными крестами. Произносили слова «будь ты мне братом» и целовали друг друга три раза. Совершавших этот обряд называли крестовыми, или назваными братьями. После совершения обряда могли тут же обменяться подарками, но это не считалось обязательным. Подарки могли делаться после обряда в любое время, но и это не было обязательным. Побратимство не создавало никаких препятствий для вступления в брак.

Побратимство между женщинами («посестрие») не встретилось Харузину у русских крестьян Сарапульского уезда.. Харузин описал сам обряд и привел слова крестьянина, объяснявшего обычай: «Вот у меня есть крестовый брат: подружились с ним, переменились крестами и стали как родные. Молились мы при этом Богу, поклонились друг другу в ноги и поцеловались. Называем друг друга все больше «крестовый». Делается это, чтобы дружбу иметь. Подарков не делаем друг другу и жениться на сестрах неловко».

В 80-х годах XIX века сведения о сохранении обычая побратимства поступили в печать также из некоторых западных, южных и северных губерний. В Бельском уезде Смоленской губернии наблюдатель встречался несколько раз с этим обычаем. На Вологодчине отмечали: «Если друзья меняются крестами, они зовутся крестовыми и всегда помогают друг другу в нужде». Развернутое описание обычая поступило из Херсонской губернии. В селении Дмитровка Александрийского уезда, население которого состояло из русских и украинцев почти в рапных частях, побратимство в конце 80-х годов было очень распространено у тех и у других. Братались друзья, желающие закрепите свою дружбу. Чаще всего побратимами становились лица, не имевшие родных братьев и сестер. Обычай был в равной мере принят среди мужчин и женщин. Между побратавшимися или посестрившимися устанавливались «более чем родственные отношения»: заботились друг о друге в случае болезни, принимали активное участие во всех значительных семейных событиях друг друга; при этом близкое участие в таких событиях принимали и жены их или мужья: не решали без согласия друг друга вопроса о вступлении в брак детей; помогали друг другу материально в случае затруднений. Побратимы здесь не считали возможным сватать детей друг у друга. Если же дети но своей инициативе хотели вступить в брак и настаивали, несмотря на возражения родителей, то это происходило по разрешению священника, но старшие все равно считали такой брак грехом.

Обряд побратимства совершался в Дмитровке обычно во второй день Пасхи. Решившие побрататься или посестриться сходились в доме у одного из них: туда приглашали нескольких ближайших соседей. Братающиеся снимали икону, «били поклоны», целовали икону, целовались между собою. Присутствовавшие жены (припосестрии  - мужья) целовались между собой и с мужьями (женами) и считались отныне сестрами но мужьям или братьями по женам.

В основе правовых взаимоотношений между поколениями в крестьянской среде лежало уважение к старшим — к родителям, к дедам и прадедам, к старикам в общине. «В крестьянстве здешнем родители очень чадолюбивы, а дети послушны и почтительны. Не видано еще примеров, чтобы дети оставляли в пренебрежении отца или мать устаревших»,-- писали из Тульской губернии. Уважительное отношение к родителям и к старшему поколению в целом прослеживается по источникам но всей территории расселения русских, хотя уже в XVIII веке, а особенно в XIX веке отмечалось некоторое ослабление авторитета стариков. Но общественное мнение резко осуждало лиц, позволивших себе непочтительное отношение к старшим.

Крестьянская нравственность, все нормы поведения требовали безусловного уважения родителей на протяжении всей их жизни. «Дети обязаны родителей во всем слушаться, покоить и кормить во время болезни и старости»,— сообщал о представлениях крестьян житель Орловской губернии в самом конце XIX века.

До выделения из отцовской семьи в самостоятельное хозяйство сын должен был подчиняться родителям во всех делах — и хозяйственных, и личных. При этом делами сыновей занимался преимущественно отец, а дочерей — мать. На дочерей безусловная родительская власть распространялась до выхода замуж. Отец решал вопросы об отдаче сына и ученье, внаем, об отправке на сторону на заработки. Сын, а тем более — дочь не могли оставить отчий дом произвольно. Браки заключались но воле родителей. Иногда даже по принуждению; но по большей части обоюдное согласие молодых должно было непременно сопровождаться одобрением родителей. Свадьба, как правило, не проходила без благословения родителей. В случае их смерти благословляли крестные отец и мать.

Считалось, что сын или дочь не имеют права противоречить отцу. Если родители обращались к своей общине или в волостной суд с жалобой на непокорность сына или дочери, дело, как правило, решалось однозначно в пользу старших. Так, житель Пошехонья отмечал: «За непочтение детей родители могут обращаться в волостной суд, который без разбирательства, только по жалобе родителей, наказывает непокорных детей».

Степень подчинения детей родителям резко менялась с выделением сына или выходом замуж дочери. Отец и мать практически теряли власть над ними, по крестьянским представлениям. Вот тут-то и выступала уже в чистом виде нравственная основа их отношений — уважение, любовь, забота, стремление поддержать и обеспечить старых и больных родителей. И в этот период тоже общественное мнение деревни и ее юридические обычаи были на стороне родителей.

«Дети, достигнув совершеннолетия, должны покоить и ухаживать за родителями в их старости и давать им приличное содержание и всегда оказывать им почтение и повиновение. На обязанности детей — честно похоронить родителей и поминать их» — так это было принято в Ярославской губернии. У русских крестьян на Алтае в неписаном, обычном праве этот вопрос решался тоже однозначно: дети обязаны содержать родителей, если они «не способны содержаться собственными трудами».

Невозможно даже бегло перечислить все те случаи, в которых обращались к мнению и совету стариков в общине. Вот передо мною присланные в Географическое общество в середине прошлого века (до реформы 1861 г.) записи внимательного наблюдателя жизни крепостных крестьян пяти селений Бобровского уезда Воронежской губернии — Василия Емельянова. Крестьяне этих трех деревень (Сабуровка, Ивановка, Никольская) и двух сел (Масловка и Михайловское) были помещичьими. У них регулярно собирались сходки общины — при выборах на разные мирские должности, при рекрутском наборе и пр. Община вершила и суд в сравнительно мелких делах. На сходку шел старший член каждого семейства. В тех случаях, когда не считали необходимым созывать сходку «общества», дела решались несколькими стариками — «больше уважаемыми за беспристрастие людьми». Они обстоятельно обсуждали каждый вопрос; если расходились во мнених — решали большинством. В частности, при семейных разделах, если кто-то обращался к миру, староста созывал «несколько стариков, отличающихся от других беспристрастием».

О влиятельности на сходках общин стариков, «пользующихся особым уважением», рассказывалось и в записях из другого уезда Воронежской губернии — Валуйского. Если сходка приговаривала виновного просить прощения, он просил его у стариков и у обиженного. А вот, например, в деревне Мешковой (Орловский уезд Орловской губернии) был «общественный суд» стариков. Автор корреспонденции сообщает, что такие же суды есть «и в других деревнях нашей местности». «Общественный суд» выбирали тогда, когда всем сходом сразу нельзя было решить дело, нередко он предшествовал сходке. Суд этот состоял из четырех крестьян с хорошей репутацией, не моложе 45—50 лет и старосты. Задача суда была в том, чтобы не допустить по возможности односельчан с жалобой друг на друга к начальству, рассудить спор своими силами, внутри общины. Суд стариков рассматривал здесь, как и в других местах, спорные случаи семейных разделов, драки, потравы, оскорбления, нарушения запретов работать в праздничные дни.

Срок начала жатвы устанавливался стариками; они же были советчиками и по другим хозяйственным вопросам. Но если внешние проявления уважения — приветствие, уступка места, усаживание в застолье, внимательное выслушивание относились обычно ко всем пожилым людям без исключения, то обращение за советом или третейским решением спора четко связывалось с индивидуальными качествами старика: добросовестностью, беспристрастием, талантом в конкретном деле, особенным знанием и чутьем в отношении природы.

Крестьянскую общину (мир) вспоминают нередко, но мало кто представляет, как она жилав правовом и в хозяйственном, и в социальном, и в духовном отношениях. Иные борзописцы даже полагают, что община только тем и занималась, что непрерывно переделяла землю, с упорством, достойным лучшего применения. Читая подобное, остается только недоумевать, как при таких странностях поведения крестьянства удавалось кормить всю огромную страну, да еще и вывозить хлеб за рубеж. На самом же деле социальный опыт крестьян, проявлявшийся прежде всего в жизни семьи и общины, их взаимодействии, был так же богат и многообразен, как в приемах хлебопашества. И как в земледелии крестьянин приспосабливал эти приемы, сложившиеся в результате длительной коллективной практики, к конкретным природным условиям, так и община изменялась, перестраивалась в зависимости от социальных обстоятельств.

В повседневных делах даже община помещичьих, то есть крепостных крестьян, обладала значительной самостоятельностью. А о государственных крестьянах или тех же бывших помещичьих после освобождения и говорить нечего. Секрет определенной независимости общины в том, что помещик или казна были заинтересованы взять с деревни свою долю, а как именно эта доля будет обеспечена, все связанные с этим трудности, справедливо считали выгодным переложить на самих крестьян. Правда, бывали во времена крепостного права и такие помещики, которые вдруг грубо вторгались в хозяйственные дела своей деревни, но их было немного, и печальный опыт их собственного разорения в результате разорения крестьян служил предостережением для других.

Община решала вопросы в интересах крестьян, насколько это было возможно в конкретных социально-политических условиях. При этом ей нужно было постоянно учитывать и интересы отдельного хозяйства, и всей общины в целом. Здесь важно помнить, что за ничтожным исключением каждый крестьянин, и крепостной и некрепостной, имел свое индивидуальное хозяйство. Точнее, не каждый крестьянин, а каждая крестьянская семья. Необходимость постоянно решать все сложности, связанные со взаимоотношением хозяйства отдельной семьи и жизни селения в целом, общины, и создавала основу для накопления обильного социального опыта. Значительная часть этого опыта принадлежит к непреходящим культурным ценностям человечества, то есть представляет интерес и может быть использована и сегодня.

Ученые и литераторы называют объединение крестьян, живущих в одном или нескольких соседних селениях и решающих совместно многие земельные, хозяйственные, налоговые и другие вопросы, общиною. Сами крестьяне называли это «миром», или «обществом» («обчеством»). Официально, в бумагах властей и помещиков, тоже писали обычно «общество», а не община.

Основным документом, который исходил от самой общины, был «приговор»— решение сходки. Приговоры выносились иногда устно, но наиболее важные записывались. Благодаря этим записям сохранились в' наших архивах мирские приговоры множества селений из разных районов страны.

В приговорах писали так: «будучи на мирской сходке, учинили сей приговор», или «быв в собрании, крестьянское общество учинило сей приговор», или «быв в собрании на мирском сходе...» и т. д.

В крестьянских взглядах на поземельные отношения признание определенных позиций общины сочеталось со стремлением утвердить наследственность прав своей семьи на держание. Взгляд на «старинную деда и отца своего пашенную землю» или «природную родительскую и отцовскую пашенную землю» как на «природную свою землю» был одновременно обращен против посягательств и землевладельца, и чрезмерно ретивых сторонников переделов. Соотношение противоположных сил внутри общины зависело от конкретной исторической и местной ситуации. В целом у государственных крестьян представление о том, что своим держанием можно «владеть вечно, и на сторону продать, и заложить, и во всякие крепости укрепить», было более выражено. Однако и помещичьи крестьяне значительную часть земель оценивали таким же образом. Позиция эта поддерживалась фактами покупки крестьянами земель. Несмотря на то, что приобретение купчих земель крепостными крестьянами в течение XVIII века происходило вопреки действующему гражданскому праву (только законы 1800-го и 1848 годов разрешили удельным и помещичьим крестьянам приобретать земли на имя своих владельцев), их потомки при разборе исков и в XIX веке ссылались на давние сделки и соответствующие документы.

При оформлении сделок между помещичьими кдрестьянами часто встречается формулировка о переходе земли «в вечное и потомственное владение». Права на купленные земли отличались от прав на тяглую землю. Тяглая земля — это тот участок, который соотносится с размером повинностей, выполняемых семьей, с числом мужских душ. Община может его увеличить или уменьшить. Купленные же земли могли находиться в личном владении женщин, даваться в приданое, они не поступали в распоряжение мира при переделах.

А сколько гибкости, учитывающей особенности каждой семьи, было проявлено этим же сходом при разверстке земли для передела! Раскладка производилась «по едокам каждого двора: с одного двора сбавляли на 1 душу, на 1/2 души, даже на 1/4 и 1/8 часть души, а другому прибавляли такое же количество. Здесь принималось во внимание все, всякая мелочь в состоянии семьи и в настоящем и в возможном будущем. Так, если у крестьянина вроде Сибиркина дети все девочки, то решено наделить ему и на будущего приемыша (то есть зятя, который придет в семью жены,— примака.) на 1/2 души, а у другого хотя и есть сын, но находится вне обшины и уже «отчислился», перешел в другое сословие или другое общество, то на такого «отрезанного» ломтя земли уже не полагалось. Что касается таких членов общества, которые находятся на военной или частной службе или просто неизвестно где, «може, помер, а може, и явится», то всех этих, как могущих вернуться, решено наделить землей наравне с живущими в самой деревне. Даже решили наделить земли на одну душу Андрею Крушину, у которого после смерти отца земля перешла «по разным рукам», и сам он воспитывался всем обществом, поочередно кормился, а теперь подрос и думает «домом жить», то есть хозяйствовать самостоятельно. Нет, не хотела русская деревня решать все на основе голого чистогана! Можно, конечно, назвать все это патриархальщиной, пережитками феодализма, отсталостью. Отсталостью от чего?.. Не есть ли это твердое сознание социальной справедливости, желание сделать по совести, по-божески, учитывая при этом и хозяйственные задачи.

Крестьянская семья имела немало особенностей. Прежде всего, это был коллектив совместно хозяйствующих людей, и эта черта многое определяла в семейных отношениях. Многое, но далеко не все. Крестьяне проявляли глубочайшие супружеские и родительские чувства. Казалось бы, здесь и доказывать нечего. Лирика русского фольклора, отразившая богатейшую гамму сильных и тонких чувств, достаточно хорошо известна. Однако об отношениях в крестьянской среде сказано в литературе немало худого. Как правило, поверхностные наблюдатели выхватывали из общей спокойной и ясной картины мрачные, совсем не типичные случаи и на их основе делали далеко идущие выводы. Основание для таких темных красок, как отмечала современный исследователь крестьянской семьи XVIII—-XIX веков Н. А. Миненко, давали «немногие судебно-следственные дела, попадавшие в руки авторов, а иногда, кроме того, собственное предубеждение и поверхностное знакомство с крестьянским бытом». Разумеется, если исходить из судебных материалов, можно очернить жизнь любого социального слоя любой эпохи.

По словам Иваницкого, сам народ признает в любви серьезное чувство, с которым нельзя шутить. На основании пословиц и разговоров с крестьянами он утверждал, что для них «чувство любви — главный стимул, заставляющий человека трудиться и заботиться о приобретении собственности в виду будущего блага своей семьи»; «сердечные отношения между мужем и женой сохраняются до конца жизни» (Иваницкий, 57— 58).

Из источников четко виден крестьянский взгляд на семью, как на важнейшее и непременное условие жизни каждого крестьянина. Он выражен в челобитных по разным вопросам, в которых ссылаются в обоснование своей просьбы на необходимость завести семью, обеспечить семью и т.п.; в приговорах сходов, касающихся семейных дел и взаимоотношений молодежи: в мирских решениях, содержащих индивидуальные характеристики (при назначении опекунов, выборе старост, выдаче покормежных паспортов и пр.).

«Неженатый не считается у нас настоящим крестьянином,— писали из Ильинской волости Ростовского уезда Ярославской губернии.— На него смотрят отчасти с сожалением, как на нечто нецельное, отчасти с презрением». Холостой образ жизни считался отклонением от нормы, странностью. Семья воспринималась как хозяйственная и нравственная основа правильного образа жизни. «Холостому быть хозяином общество запрещает»,— сообщалось в конце XIX века из Волховского уезда Орловской губернии.

Признание крестьянами роли семьи в материальном и нравственном благополучии человека, преемственности поколений отразилось в многочисленных пословицах, широко бытовавших по всей территории расселения русских: холостой — полчеловека; семейный горшок всегда кипит: семейная каша погуще кипит; в семье и каша гуще; семьей и горох молотить; семейное согласие всего дороже; как родители наши жили, так и нам жить велели; отцы наши не делали этого и нам не велели; отцы наши этого не знавали и нам не приказали; отца с сыном и сам царь не рассудит; муж жене отец, жена мужу венец; отцовским умом жить деткам, а отцовским добром не жить. (Даль, II, 724, IV, II, 173; Миненко, 1983, 87—88.)

Во главе крестьянской семьи стоял один человек — большак. Его положение как главы в нравственном, хозяйственном и даже административном отношении признавали все члены семьи, община и даже власти. Из таких глав каждой семьи, а следовательно, и хозяйственного двора, состояла сходка общины. Большаком, как правило, становились по праву старшинства. Самый старший мужчина в семье мог передать свои права другому члену семьи.

Повсеместно было принято, чтобы большак управлял всем хозяйством, отвечал за благосостояние семьи. Он решал вопросы купли и продажи, ухода на заработки, распределения работ в семье. Разумный глава хозяйства обычно советовался по существенным вопросам со всей семьею или с кем-нибудь из старших. Вот как об этом рассказывали в 1897 году в Заднесельской волости Вологодчины: большак «поступает самостоятельно, но почти всегда советуется предварительно с некоторыми членами семьи, особенно в важных вопросах. С кем «посоветать» в данном случае — на воле большака, но, разумеется, преимущественно со старшими в семье».

Большак имел право, по крестьянским представлениям, выбранить и выговорить за леность, хозяйственные упущения или нравственные проступки. Корреспондент из Брянского уезда Орловской губернии писал, что хозяин обходится со своими домашними строго, повелительно, нередко принимает начальственный тон. Разумеется, многое зависело от характера главы и общего духа, сложившегося в семье.

С вечера большак распределял работы на следующий день, и распоряжения его подлежали неукоснительному исполнению. Существовала выработанная длительной практикой традиция распределения хозяйственных дел в русской семье по полу и возрасту. Но в каждой местности были свои особенности.

Во время жатвы и сенокоса все объединялись. После жатвы мужчины обычно возили хлеб с полей, а женщины занимались уборкой овощей. А. А. Лебедев из села Сугонова Калужского уезда отмечал, что четкого разграничения между мужскими и женскими работами у них нет. Например, косьба лугов и хлебов была мужской работой, но исполнялась и женщинами. Все же и он показал основное распределение занятий. Мужчины исправляли и заготавливали орудия труда: работали топором около дома; рубили и привозили лес, поправляли избу; обносили усадьбу тыном, перевозили и переносили тяжести; сеяли и пр. Женщины топили печи, доили коров, задавали корм скоту, ухаживали за птицей, присматривали за детьми (если не было подростков). Из сельскохозяйственных работ здесь женскими считались пахота, бороньба, жатва (серпом), вязка скошенных хлебов, дерганье льна и конопли, посадка картофеля, переворачивание сена, навивка навоза.

Жизнь каждой семьи вносила немало поправок в общую традицию. В частности, временный уход на заработки мужчин приводил к тому, что многие мужские работы приходилось делать женщинам. Распределение домашних работ между женской частью семьи производил не большак, а жена его — большуха (старшуха). Обычно это была мать и свекровь для остальных женщин. При вдовых большаках (деде, отце, дяде или брате) большухой бывала старшая невестка или незамужняя сестра большака, по его решению. Большуха вела все домашнее хозяйство, была как бы правой рукой большака, раздавала «наряд» на работы другим женщинам и конкретные указания по стряпне и другим делам, в случае нерадивости или неряшливости «выговаривала».

Вот как, например, распределялись домашние женские дела в середине XIX века в Воронежской губернии (деревни по левому берегу р. Воронеж). Поочередно женщины бывали «денщицами». Так называлась та женщина, которая в данный день выполняла все основные работы по дому: топила печь, готовила еду, «набирала на стол», мыла посуду, кормила кур и свиней, доила коров. Остальные женщины, как правило, ей не помогали — ведь им предстояло то же самое в свой черед. Хлеб женщины пекли поочередно, также и пироги к праздникам.Но вот что примечательно. Вновь пришедшим в семью снохам свекровь предоставляла на год, а то и на два льготу: освобождала от обязанностей «денщицы», «отправляла за них сама день». Насколько реальная жизнь крестьянской семьи была сложнее и тоньше во взаимоотношениях, чем она выглядит в расхожих схемах!

Та из снох, которая прежде других вошла в семью, пользовалась правом «первозамужества», то есть некоторым старшинством, не зависевшим от возраста. Девушки в семье не имели своего очередного дня. До замужества девицы работали только «на себя», то есть пряли, ткали, шили, вышивали свое приданое и свою девичью одежду. Либо делали что-либо на продажу с той же целью: купить ткань, одежду, обувь, украшения или отделку.

Если дочь оставалась навсегда в девушках, она в родном доме имела преимущество перед невестками, становилась второю хозяйкою после матери. Но после кончины отца и матери становилась, по обычаю, в один ряд с невестками, бывала денщицею и «работала на семью», а не на себя лично. Положение ее в семье тогда становилось таким же, как у одинокого мужчины.

Рассказав обо всех этих обычаях «усманцев», как он их называет, то есть крестьян современного Ново-Усманского района Воронежской области, священник села Тамлык Николай Скрябин заключил: «Споров, вражды и драк между женщинами в семье не бывает» .

Как правило, большаком становился старший мужчина в доме, но если он плохо справлялся с обязанностями главы хозяйства, обычай разрешал семье его сменить. Ведь любое, даже скромное, крестьянское хозяйство требовало внимания, сообразительности, знаний. О смене большака при определенных обстоятельствах сообщают из разных губерний.

Из Вологодской губернии (Заднесельская волость) писали, что большак может быть смещен «по общему согласию семейников», то есть членов семьи. О селе Давшине Пошехонского уезда Ярославской губернии по этому поводу было написано в 1849 году следующее характерное замечание: «Каждое сложное семейство повинуется одному хозяину (по-здешнему — большаку), а женщины, кроме хозяина, еще и хозяйке (старшей из них — большухе) . Все в семействе твердо знают и опытом научены, что для счастья семейства необходимо, чтобы все повиновались одному старшему, умнейшему и опытнейшему в семействе, от которого бы зависели все хозяйственные распоряжения. Поэтому где нет отца, там с общего согласия членов семейства выбираются в большаки или дядя, или один из братьев, смотря по разуму, опытности и расторопности, так что иногда младший летами берет преимущество над старшими, без обиды для них. То же должно заметить и о женщинах».

Аналогичное утверждение находим и о русских крестьянах Алтая. «Если семья недовольна своим большаком, если последний запивает горькую, если он «испорчен» и ведет хозяйство нерадиво — семья собственным коллективным усмотрением ставит на его место кого-либо другого из своих членов, а в случае спора прибегает к миру, который негодного большака сменяет», Да, если семья не могла сама решить вопрос о смене большака (в силу ли его упорства или несогласия между «семейниками»), в дело вступал мир. В Тульском уезде в 70-х годах XIX века отмечено назначение самим «обществом» нового большака в семье в случае неисправности отправления старым обязанностей перед миром. По Новгородской губернии описано право общины назначать большака при нерачительности прежнего хозяина. В ответах жителей Владимирской губернии также указано, что мир мог лишить большака его прав за пьянство, расточительность либо нерадивость; сход делал это по совместному ходатайству членов семьи. Иногда большака отставлял волостной суд. В целом обиженные большаком или большухой могли найти защиту у мира и волостного суда (Чудновский — 1894, л. 60— 65).

Итак, большак — глава семьи, старший мужчина, но если он плохо ведет хозяйство, то лишается этого права: сама семья либо община смещают его. Крестьянское общественное сознание признавало наследственного главу — но лишь до тех пор, пока он годился на эту роль. Соответственно, как мы увидим ниже, крестьяне не относились безоговорочно и к наследственным правам монарха. Семейная жизнь крестьян, семья, как основная хозяйственная ячейка, не дают оснований видеть корни современной социальной пассивности в «патриархальщине» старой деревни.

Крестьянская приверженность к сохранению нерушимым права «двора», семьи в целом, на владение всем хозяйством встречала осуждение некоторых авторов в дореволюционных журналах, да и современные историки подчас трактуют это как феодальный пережиток, отсталость, помеху капиталистическому развитию. Но если внимательнее присмотреться к крестьянской жизни и задуматься о проблемах деревни в свете пройденного позднее пути, то оказывается, что в этой крестьянской позиции было много разумного, обеспечивающего устойчивость «двора» как первичной и основной хозяйственной единицы. При таком взгляде мифическая «отсталость» оборачивается ценным социальным опытом, учитывающим национальные, природные и прочие особенности.

Общие разделы хозяйства, выделение отдельных сыновей, пожелавших жить самостоятельно — это было возможно по обычному праву и делалось по решению самой семьи либо общины (в случае конфликта в семье). Но разрешать выделять долю хозяйства для продажи, то есть давать возможность разорить двор тем членам семьи, которые не хотят хозяйствовать в деревне, нашли для себя заработки в городе, этого крестьянство не хотело. Однако интересы и таких членов семьи разумно учитывались. Им выделялась, как правило, денежная сумма в компенсацию принадлежавшей им, по крестьянским представлениям, доли в хозяйстве.

С. Л. Чудновский, наблюдавший жизнь русской деревни на Алтае в 80-х годах прошлого века, писал: «Обыкновенно родитель при выделе уходящему из дому соображается со степенью его участия в приобретении семейного имущества, а отчасти и личным своим расположением к выделяющемуся. Мир почти никогда не вмешивается в это дело, разве если отец или заменяющий его большак сами того пожелают».

Из всех родственников самыми большими правами на обеспечение, по крестьянскому семейному праву, обладали престарелые или больные родители. Их непременно обеспечивали, независимо от того, оставались ли они в доме сына, ставшего самостоятельным хозяином, или жили отдельно.

Особые права на имущество в крестьянском дворе имели женщины. Это расходится с обычными представлениями о том, что женщина была бесправной в имущественных вопросах. На самом деле крестьянское обычное право предусматривало здесь многообразные возможности. Повсеместно у русских крестьян существовал обычай, согласно которому отец должен был обеспечить дочерей приданым. Эта норма и в писаном государственном праве, и в народном обычном праве была одинаковой. Если отец умер, приданое должны были дать братья. Как правило, в приданое давали движимое имущество: выделение приданого не должно было нарушить основы хозяйства. Имущество, полученное в приданое, оставалось в известной степени в личном распоряжении жены в доме мужа. Степень ее независимости в этом отношении имела различия — местные, а также по видам собственности. На Урале, например, личной (не общесемейной) собственностью женщин считался доход от той части земли, которую семья арендовала на деньги, принесенные в приданое. Там же было принято выделять женщинам огородные грядки, доход от которых поступал в их личное распоряжение. Если в приданое даны были овцы, то доход от продажи шерсти с них также принадлежал лично женщине. У уральских русских крестьян вообще скот, принесенный в приданое, считался собственностью невестки, а приплод от него принадлежал всей семье. В личную собственность повсеместно выделяли женщинам доходы от посевов льна.

Вдовам, как мы отмечали выше, община нередко выделяла землю даже без обязательства платить подати. Мир особенно защищал обеспечение вдовы, оставшейся с малолетним сыном, видя в нем будущего хозяина. Вот, например, в крепостной еще деревне Ярославщины (80-е годы XVIII в.) сноха Маремьяна Яковлева ушла с сыном из дома свекра. По утвержденному миром договору свекор выделил ей и внуку часть надельной и часть купленной земли и, кроме того, долю хлеба, одежды и двух коров. Такие решения были нередки.

Если у овдовевшей снохи была дочь, а не сын, то земля им, как правило, не выделялась, но существование должно было быть обеспечено. Та же община, которая наделила землей Маремьяну Яковлеву, в начале XIX века постановила: свекор должен сноху-вдову, оставшуюся с малолетней дочерью, обеспечить «кельей» (то есть отдельным домиком), коровой и девятью четвертями зерна. В другом случае тот же мир обязал крестьянина Михаила Емелина содержать сноху с дочерью, а если они захотят жить отдельно, выдать им 300 рублей на строительство «кельи».

Девиц, которые не вышли замуж, а хотели жить самостоятельно, семья должна была обеспечить жилищем и долей движимого имущества. Это делалось независимо от того, в каком родстве они состояли с большаком: были ли они дочерьми, сестрами, тетками, свояченицами, снохами и пр. «В 1781 году в Никольской вотчине братья Тякины, разделяя родительский дом между собой, решили сестре и тетке, если они пожелают жить отдельно, из «общего капитала» выстроить на своей земле «келью с особливым покоем» и «наградить» скотом, хлебом и платьем «без всякой обиды». В 1796 году братья Федоровы обязались обеспечить сестру «кельей», зерном и деньгами. В 1812 году братья Ивановы, исполняя волю покойного отца, обеспечивали самостоятельное существование сестры Пелагеи «кельей», коровой, запасом зерна и 150 рублями и т. д.» [166]

Это дела из Рыбинского уезда. Но так же поступали и в других районах, хотя и с некоторыми местными отличиями. Обычное право основывалось на твердых устойчивых принципах, однако реальная практика деревни учитывала судьбу конкретного живого человека со всеми ее особенностями. Так накапливался коллективный социальный опыт, пронизанный крестьянскими хозяйственными знаниями и нравственными представлениями.