Андре Мартине РАСПРОСТРАНЕНИЕ ЯЗЫКА И СТРУКТУРНАЯ ЛИНГВИСТИКА

Ряд лингвистов (в том числе и некоторые из корифеев) считали изучение распространения языков вполне достой­ным занятием для себя. Достаточно напомнить здесь книгу «Les langues dans Г Europe nouvelle», опубликованную после первой мировой войны (в 1928 г.) Антуаном Мейе (М е і 1 1 е t) вместе с Люсьеном Теньером (Т е s п і ё г е).

Апс1гё Martinet, Diffusion of Language and Structural Linguistics, «Romance Philology», 1952, 6, стр. 5—13. Этот текст был зачитан 29 декабря 1950 г. в качестве доклада на собрании Ассоциации современных языков.

ными, культурными, предприимчивыми. Ничто в характере латинского, арабского, испанского и английского языков не предрасполагало к распространению их далеко за свои первоначальные пределы.

Если, таким образом, распространение языков само по себе не принадлежит к тем явлениям, которые имеют к нам, лингвистам, прямое отношение, оно тем не менее может создать ситуации, которые затрагивают как рас­пространяющийся язык, так и другие языки, вступающие с ним в контакт. Даже в случаях, когда язык распростра­няется на ранее не заселенные территории, остается воз­можность, что новая среда и новый способ жизни определят развитие речи данного района, а косвенно и языка в целом. Но, как правило, распространение языка проходит через ситуацию двуязычия, которая вне зависимости от того, выживает ли каждый из борющихся языков или же один из них исчезает, всегда оказывает весьма значительное влияние на данный язык. Не вызывает, по-видимому, сомнения то обстоятельство, что лингвистическим пробле­мам, возникающим при этом, до сих пор не уделялось должного внимания. Грубая классификация возникающих при этом социально-языковых ситуаций при помощи поня­тий субстрата, суперстрата и адстрата вряд ли может быть признана удовлетворительной. Она не может учесть бес­конечного разнообразия двуязычных и многоязычных ситуаций. Она разделяет вещи, которые в действительности тесно связаны: так, можно спросить, где кончается иберий­ский ^[68] субстрат и где начинается эускарийский ^[69] адстрат?

Она располагает ученых к тому, чтобы удовлетвориться простым наклеиванием ярлычков там, где необходимо непредвзятое наблюдение и исследование. Тот факт, что «адстрат» до сих пор остается чуть ли не пустым звуком, характерен для общего духа подобных теорий: ситуация двуязычия сама по себе отпугивает большинство тради­ционно мыслящих лингвистов. Лишь когда одноязычие восстановлено, они могут вновь вздохнуть свободно. Но тогда, разумеется, уже невозможно прямое наблюдение и слишком часто остается лишь или признать свою неком­петентность, или же работать с непроверенными пред­положениями.

Как только отдашь себе отчет в том, что силы, которые назывались действием субстрата и действием суперстрата, представляют собой просто два из большего числа след­ствий двуязычия и что в связи с двуязычием возникают почти те же самые проблемы вне зависимости от того, являются ли два контактирующих языка совершенно несвя­занными, как испанский и гуарани в Парагвае, или же генетически близкородственными, например двумя роман­скими диалектами, начинаешь понимать огромную важность следствий распространения языков. По-видимому, не будет преувеличением сказать, что взаимовлияние языков — один из самых могучих стимулов языковых изменений.

Когда многие современные лингвисты утверждают, что язык — это структура, они имеют в виду, что язык не случайное скопление слов и звуков, а хорошо организо­ванное и внутренне связанное целое. Этот аспект языковой действительности недостаточно подчеркивался младограм­матиками, оставившими на долю своих преемников ликви­дировать этот пробел и вывести необходимые следствия, однако из их практической деятельности можно заключить, что они рассматривали каждый язык как совершенно авто­номное и самодовлеющее образование, которое могло изна­шиваться или затрагиваться внешними неязыковыми фак­торами, но фонетическое и морфологическое ядро которого было недоступно внешнеязыковому влиянию. Можно было бы сказать, что в своем сопротивлении признанию «сме­шанных языков» (Mischsprachen) и взглядам таких ученых, как Гуго Шухардт, они выступали прямо-таки борцами за дело структурализма. Фердинанд де Соссюр — пионер структурализма — считал, что раскрыть системный характер языка можно, лишь подходя к нему статически и отвлекаясь от таких динамических тенденций и внешних влияний, которые постоянно угрожают устойчивости языка.

Если, как того требует структурный подход, языковое изменение может быть полностью объяснено только в свете его связи с общей структурой языка, в котором оно про­исходит, то исследование общей структуры до и после изменения может дать нам ответ на вопрос, лежит ли его причина внутри исследуемого языка или же она объяс­няется влиянием другого языка. Некоторые изменения «оправданы» формой языка, в котором они появляются. В парижском варианте французского языка совпадение in и un, происходящее буквально на наших глазах ^[74], может быть объяснено следующим образом: оппозиция этих двух фонем могла сохраняться до тех пор, пока они артикулиро­вались с такой апертурой, которая позволяла говорящим огубление при произнесении un, т. е. сохранение признака, отличающего un от in. Однако носовые гласные фонемы ^[75], по-видимому, стремятся к возможно более широкой арти­куляции для более равномерного распределения потока воздуха между носовым и ртовым резонатором и более ясного выделения специфики ртовой артикуляции. Однако слишком широкая артикуляция приходит в столкновение с огублением. Если бы говорящие нуждались в оппозиции in : un, то раскрытие артикуляции остановилось бы, достиг­нув опасной зоны. Но поскольку эта оппозиция почти не играет различительной роли в системе языка ^[76], то гово­рящие не чувствовали необходимости сопротивляться этой тенденции к открытию рта и произошло совпадение in и un. Мы замечаем, что это совпадение, по-видимому, рас­пространяется и в некоторых провинциях. Здесь необ­ходимо различать три следующих процесса: (1) в некоторых местах опасная зона была достигнута в результате есте­ственной эволюции, которая могла быть ускорена влиянием Парижа; (2) в других местах носовые передние гласные являются сами по себе достаточно высокими для осуще­ствления огубленной артикуляции, но это игнорируется вследствие подражания Парижу, все un переходят в in и фонемы совпадают ^[77]; (3) в некоторых районах, где обе артикуляции четко различаются, некоторые слова, содер­жащие un, в результате подражания будут произнесены с in, в то время как в других будет сохранена традиционная фонема; с течением времени число слов, получающих in вместо un, будет увеличиваться, и un постепенно исчезнет из-за отсутствия слов, в которых оно слышится и произ­носится. Необходимо учитывать все три возможности, при-

чем не только для местных вариантов литературного фран­цузского языка, но и для всех наречий, как романских, так и нероманских. В бретонском, например, имеются две фонемы /е/ и /ое/, причем их противопоставление, по-види- мому, играет большую различительную роль^п, чем во французском, и все же можно ожидать, что если носители французско-бретонского двуязычия смешивают в своем французском языке в результате одного из первых двух процессов in и un, то то же самое они будут делать и в своем бретонском. Таким образом, слияние in и un, которое структурно «оправдано» в Париже и некоторых соседних областях, может распространиться на диалекты, фонем­ные и морфофонемные структуры которых не могут дать этому объяснения. Эта ситуация заставляет предположить, что во всех случаях, когда мы имеем дело с изменением, которое в прошлом распространилось на широкую терри­торию, включающую различные диалекты или языки, мы можем установить первоначальный центр его распростра­нения, исследуя, какую структуру во время изменения имели все затронутые этим изменением языки. Мы часто найдем в одном из них некоторые определяющие факторы, которые отсутствуют в остальных. Этот метод был приме­нен Андре Одрикуром (Haudricourt) к проблеме перехода еі>£І во французском языке^[78], ибо с точки зрения структуры средневекового парижского француз­ского этот переход представляется странным. Верно то, что повышение гласного в дифтонге ai в то время подверга­ло опасности полезную оппозицию ai : ei, но в непосред­ственной близости от Парижа, на север и на запад от него, носители диалекта французского вполне справлялись с совпадением двух дифтонгов, и ничто в парижской модели не давало ключа для объяснения странного сдвига арти­куляции назад. Напротив, если мы рассмотрим ситуацию к востоку от Парижа, в Шампани и Бургундии, то увидим, что переход §i > 9і произошел в связи с общей заменой е на 9, которую, как видно из существующих диалектов,

повлекла за собой реорганизация системы кратких гласных в результате перехода и> й. Замена еі на 9І в Париже, по-видимому, происходила в отдельных словах в соответ­ствии с третьим путем, рассмотренным выше. Некоторые слова, как, например, craie, не были затронуты ни в напи­сании, ни в произношении; некоторое число других и некоторые грамматические окончания и конечные слоги начали писаться с oi, но, по-видимому, произносились так лишь частью населения, так что в конце концов §, регу­лярно развившееся из ei путем смешения с рефлексом аі, сменило своего соперника 9І.

Тот же метод может быть применен к более древнему изменению, охватившему более широкую область, а именно к дифтонгизации долгих § и 9, которая, по-видимому, проходила в третьей четверти первого тысячелетия в север­ном и восточном галло-романском, в юго-западном герман­ском и северном итало-романском. Мы отвлечемся здесь от кастильского перехода § и 9 в іе и ио, происходившего, по-видимому, в других фонетических условиях. В роман­ской области дифтонгизация распространяется на все районы, подчиненные раннему франкскому, бургунд­скому и лангобардскому господству, и вполне возможно, что фон Вартбург^[79] (von Wartburg) прав, утвер­ждая, что первое условие дифтонгизации, а именно полное удлинение гласных в свободных слогах, было следствием влияния германской речи, в которой долгота гласного была различительной чертой. Но отсюда вовсе не следует, что германским влиянием объясняется и сама дифтонгизация, которая не распространилась за пределы самой южной части германоязычной области ^[80]. Вообще говоря, можно предположить, что центр дифтонгизации был где угодно, в любой части германской или романской территории, и она распространилась оттуда благодаря двуязычным индивидам на всю ту территорию, где мы находим ее следы. Однако если мы сравним вокалическую систему романского с той, которая предполагается для раннего западногерманского, то мы можем установить, что романский, характеризую­щийся четырьмя различительными степенями открытости по сравнению с тремя в германском, был в гораздо большей степени подвержен профилактической дифтонгизации. Это объяснение, как представляется, гораздо лучше, чем соб­ственные аргументы Ф р и н г с а ¹⁵, подтверждает его вывод, что дифтонгизация распространилась из Северной Франции на Южную Германию. Французская и северо­итальянская дифтонгизация § и 9 были следствием парал­лельного местного развития под аналогичным иноязычным влиянием, действовавшим на практически одинаковую вока­лическую систему.

Нетрудно представить себе, как может происходить фонетический сдвиг в двух языках, начинаясь в пределах двуязычной области и распространяясь на одноязычные районы. Ситуация, возникающая, когда данное изменение распространяется по всей области, в которой язык А или является единственным, или же употребляется параллельно с языком В, а затем проникает и в область, где употреб­ляется только язык В, вряд ли принципиально отличается от предыдущей. Более удивительным представляется слу­чай, когда сдвиг, который произошел в достаточно далеком прошлом и результаты которого сосредоточены в языке А, проявляется в соседнем языке В среди двуязычного населе­ния или же через посредство некоторой зоны двуязычия. В какое-то время в прошлом каждое и во французском языке перешло в ii по причинам, которые здесь незачем обсуждать. Через много столетий ЭТИ U — ИЛИ, во всяком случае, некоторые и — перешли в й не только во многих галло-романских диалектах, но и в соседних баскских и нижненемецких диалектах. Этот переход столь трудно объяснить французским влиянием, что многие лингвисты склонны вообще это влияние отвергать. Однако географи­ческие и культурные аргументы в пользу именно такого распространения этих явлений столь сильны, что стоит попытаться найти их лингвистическое обоснование. Ясно­сти в этом вопросе можно добиться, лишь если будут уста­новлены и приняты во внимание фонемные структуры рас­сматриваемых языков. Процесс, который можно себе пред­ставить, будет выглядеть примерно так: язык (или диалект) В является нормальным средством общения для данного кол­лектива, язык А — это «язык престижа» и на нем наряду с языком В говорят правящие классы, Ряд слов проникает из А в В. Они содержат фонетический элемент, незнакомый в В, в нашем случае [й]. Одноязычные носители языка В затрудняются произносить его и заменяют ближайшим звуком родного языка, т.е. [и]; последующие поколения, начиная с ранних лет подражать высшим классам, уже могут произнести [й], но поскольку они остаются одно­язычными носителями В и не являются специалистами по этимологии, то они не ограничивают применение зву­ка [й] заимствованными словами, а иногда распространяют его и на слова языка В, заменяя исконное [и]. В их речи [и] и [и] становятся двумя вариантами одной фонемы, причем [й] употребляется в официальных ситуациях и в «благородных» словах, а [и] в обычной обиходной речи. Если эта социально-языковая ситуация сохраняется достаточно долгое время, то [ii] распространится за счет [и]. Первоначальное [и] или исчезнет, или будет ограничено кругом «низких» слов, и лингвисты могут вообще не заме­тить их, если это [и] совпадает с какими-нибудь новыми [и], получившимися в результате некоторого локального фоне­тического сдвига, который в свою очередь может быть в большей или меньшей степени вызван пустой клеткой («дырой») в системе, практически образовавшейся в резуль­тате широкого распространения [й]. Именно такому про­цессу я бы приписал голландско-фламандский переход германского и в й ^[81].

В некоторых случаях процесс может быть в известной мере осложнен тем фактом, что новое произнесение [ІІ] закрепляется лишь в особо благоприятных фонетических условиях, в то время как в остальных случаях сохраняет­ся [и]. Таково, например, положение в соулетинском диа­лекте баскского языка ^[82]. Это усиливает впечатление, что мы имеем дело с нормальным фонетическим переходом, тем не менее мы не должны забывать о первоначальной причине перехода: подражание было успешным только там, где оно было относительно простым.

В других случаях новый звук [іі] может появиться в неожиданных контекстах, например в палатальном окружении в качестве рефлекса некоторой иной фонемы, а не первоначального [и]. Здесь перед нами местное разви­тие, которое мы можем считать независимым от замены [и] на [и], но которому, по-видимому, благоприятствовало существование [й] или в местном языке, или в «языке престижа». Именно это мы обнаруживаем во франко-про­вансальском диалекте района Во (Vaux), прекрасно изу­ченного и описанного Антоненом Дюрафуром (D u г a f - four) ^[83].

Если, как многие считают, дорсальное или увулярное г в ряде европейских языков объясняется парижским влия­нием, то его распространение следовало бы объяснять почти таким же способом. Здесь вновь, так же как и в слу­чае соулетинского [й], мы замечаем, что распространение заднего г часто ограничено во многих языках или типах речи некоторыми фонетическими ситуациями или фонем­ными вариантами: во франко-провансальском диалекте Отвиля (Н a u t е v і 1 1 е) оно встречается в начале слова, в конце слова и в удвоении, в то время как после соглас­ного и в интервокальном положении сохраняется вибра­ция ^[84]. Мы находим аналогичные ограничения в прован­сальском ^[85], баскском^[86], во многих американских разно­видностях испанского и португальского^[87] и некоторых диалектах центральной Швеции^[88]. Трубецкой в «Основах фонологии» указал, что структура чешского языка мешает распространению этого типа г; это, по*види­мому, относится и к некоторым другим языкам, которые не подвержены такому изменению. Может быть, дело в том, что внедрению г в некоторых языках и диалектах благоприятствовало то, что оно решало назревшую струк­турную проблему. Так, благодаря ему в системе романских языков исключался последний остаток латинской корре­ляции долготы согласных.

Настойчивое требование Трубецкого и многих других ведущих фонологов различать две автономные науки, фонетику и фонологию, было справедливо в тот период, когда для ясности требовалось подчеркнуть различие между старым и новым подходом. Трубецкой даже отождествил понятие фонемной релевантности с соссюровским «langue», оставив фонетистам всю область «parole». Это привело некоторых ученых к ошибочному предположению, что задача структурной лингвистики исчерпывается состав­лением списков или таблиц фонем и грамматических мор­фем. На самом же деле осознание структурной природы языка должно помочь нам в оценке любого наблюдаемого факта, каким бы мелким и неважным он ни казался, в свете языковой системы в целом. Описание структуры языка не означает, что мы должны ограничиваться лишь немноги­ми фактами, которые представляются особенно важными, а требует установления иерархии, в которой каждый эле­мент языка найдет место, которого он заслуживает в связи с выполняемой им функцией в процессе человеческого общения.

во всех позициях, долгое г в середине слова и (долгое или краткое) конечное г имеют заднюю артикуляцию, в то время как в остальных случаях сохранена первоначальная артикуляция кончиком языка, см. G. Sjostedt, Studier over r-ljuden і sydskandinaviska m£l, Lund, 1936, стр. 157 и сл. В западнороманском начальное г является исконно долгим и обычно разделяет судьбу долгого г в середине слова. О происхождении долгого начального г см. мою статью «Celtic Lenition and Western Romance Consonants» в «Language», XXVIII, 1952.