АНГЛИЙСКАЯ, ФРАНЦУЗСКАЯ И НЕМЕЦКАЯ ФОНЕТИКА И ТЕОРИЯ СУБСТРАТА

П. Делаттр в своей блестящей статье ^[214] об относи­тельной позиции английской, французской и немецкой фо­нетики хорошо излагает основные фонетические черты этих языков и приводит убедительные соображения в поль­зу промежуточной позиции немецкого языка между фран­цузским и английским.

Место ударения в валлийском слове предсказуемо, ибо оно почти всегда падает на предпоследний слог, как в поль­ском или испанском, и лишь небольшое число слов пред­ставляет исключение из этого правила. Но даже и в этих словах ударение первоначально падало на предпоследний слог, как, например, в слове Cymraeg [kam'rarig] «валлий­ский», в котором последний слог получился из стяжения двусложного когда-то окончания [-аі-Jg]. Однако для про­блемы, разбираемой в настоящей работе, гораздо важнее не место, а характер этого ударения. В валлийском оно, по существу, того же типа, что в немецком и английском, и воспринимается как усиление степени громкости ударного слога. Оно сильнее, чем французское ударение; что же касается вопроса о том, сильнее ли валлийское ударение, чем английское, то эксперты расходятся здесь во мнениях.

Что касается артикуляции г, то в валлийском оно в пер­вую очередь характеризуется вибрацией языка; в нем нет никаких признаков альвеоло-палатального ретрофлексно­го г. Многие индивиды произносят увулярный R, но это расценивается как дефект речи и в народе называется «толстоязычием» (tafod tew). Валлийские велярные /к/ и lg/ артикулируются глубже, чем в английском, а фарин- гальный фрикативный /х/ глубже, чем немецкий ach-Laut. Звуки t, d, п имеют в валлийском отчетливо зубную, а не альвеолярную артикуляцию. Что касается частотности согласных, то в валлийском они располагаются в следую­щем порядке: п, г, d (g, 1, v, m), в то время как английский и немецкий дают n, t, г, а французский — г, 1, t.

Немецкий и английский языки имеют дифтонги типа ai, au, ou с известными фонетическими вариантами (разны­ми в двух языках), а также позиционно обусловленными

аллофонами. В валлийском дифтонгов гораздо больше: оі, иі, зі; iu, eu, iu; эи; ai, oi, ui, oi, но это обилие дифтонгов в валлийском объясняется отнюдь не дифтонгизацией дол­гих гласных, за исключением [au] из [а:]. В валлийском нет ничего, напоминающего процесс, который Делаттр называет «ненапряженной артикуляцией, приводящей к созданию дифтонгов»^[218].

Немецкий и английский языки унаследовали некоторое число аффрикат, которые они сохранили. Английскому языку приписывается тенденция создавать аффрикаты⁶. В валлийском нет унаследованных аффрикат и не видно никакой тенденции создавать их. Имеется весьма ограни­ченное число заимствований, в которых они встречаются, но чаще они замещаются при заимствовании другими зву­ками, обычно щелевыми (ср. siars [sarsl «попечение, забота, командование» из charge). Здесь скорее мы имеем дело с проявлением двуязычия и контакта языков, чем с суб­стратом или суперстратом. Эти редкие аффрикаты не стали «продуктивными» в валлийской системе согласных. В этом отношении валлийский можно назвать «более германским, чем немецкий»; во всяком случае, это касается его сопро­тивления какому-либо созданию аффрикат. Замечательно и то, что в валлийском /к/ произносится с полным взры­вом в таких сочетаниях, как kt, gkt и т. п. ^[219], и это еще раз подтверждает, как далек валлийский от приписывае­мой ему ненапряженности кельтской артикуляции. Если сравнить произношение валлийских слов actau ['aktail «акты» и sanctaidd ['sagktaid] «святой» с английскими

actor, sanctity «святость», то ясно ощущается взрыв [к] перед образованием следующего [t], в то время как в анг­лийских словах actor и sanctity [к] является имплозивным. Валлийская артикуляция скорее напоминает произноше­ние немецкого слова Akt или французского acte.

В валлийском языке нет назализации гласных, хотя именно это считается особенностью западно-английской территории, где кельты предположительно были основ­ным населением, когда началось распространение «англо­саксонского языка» ⁸. Ясно, что кельты еще более плотно заселяли области, называемые теперь Уэльсом, однако они совсем не передали своим современным потомкам никакой тенденции ни к назализации, ни к каким другим «нена­пряженным» чертам, которые приписываются этому влия­нию. Верно, что бретонский имеет теперь носовые гласные, однако он мог приобрести их в результате контакта с фран­цузским. Многочисленные бретонские заимствования из французского обнаруживают такие звуки. Носовые рас­пространились и на исконно бретонские слова, и им вряд

ли можно приписывать кельтское происхождение, посколь­ку они незнакомы в валлийском (или корнском).

По-видимому, уже давно в кругах неспециалистов или полуспеци ал истов стало привычкой объяснять «лингвисти­ческие особенности романских языков кельтским влиянием. Галлам приписывают тенденцию, проявившуюся среди говорящих на латыни в Галлии, к опусканию мягкого нёба, что привело к назализации латинских гласных, столь характерной для французского языка. Но сколь ни скудны наши знания о галльском языке, все же ничто не говорит в пользу наличия носовых в этом языке ^[220]. Более того, валлийский и корнский, в фонологическом отношении близкие к галльскому, не имеют носовых гласных, а бре­тонский, как мы видели, приобрел их лишь в результате контакта с французским языком. С другой стороны, в ро­манском эти гласные были почти с самого начала ^[221]. Пред­положение о галльском или другом кельтском субстрате было бы здесь анахронизмом. Остается лишь надеяться, что кельтам не припишут возникновения подобных явлений в старославянском или в польском, хотя и можно делать всякие предположения в связи с названием «Галиция».

Что касается утраты «тембра гласных», то валлийский разделяет эту историческую черту с немецким (а также и с английским и с французским): в истории имела место редукция безударных гласных. Однако сейчас не наблю­дается никакой тенденции к возникновению новых шва. Наоборот, можно утверждать, что имеется явное противо­действие этой тенденции. Интересен тот факт, что если для немецкого языка сохранение тембра безударных гласных может быть продемонстрировано по понятным историческим причинам только в заимствованных словах, например Demokrat, Demokratie, demokratisch ^u, то в валлийском тембр сохраняется в огромном числе исконных слов, напри­мер gwelaf ['gwelav] «я вижу», agorant [a'gorant] «они откроют, открывают», bechan ['bexan] «маленькая» и т.

Признак придыхания в валлийском очень похож на тот же признак в английском и немецком (в отличие от фран­цузского), однако распространяется в валлийском на боль­шее число позиций. Глухие взрывные обычно произносятся с придыханием в любом окружении (за исключением t в сочетании [tr]). Валлийское [/] ближе к французскому или немецкому, чем к английскому «темному /». Конечно, в валлийском имеется специальная глухая фонема ///, так называемое «двойное 1» (Llangollen и т. п.), но это не влияет на фонетическое положение валлийского относи­тельно английского, французского или немецкого. Валлий­ские [t], [dl, [nl, упомянутые раньше, являются зубными звуками, а не альвеолярными, как соответствующие анг­лийские. Они ближе по артикуляции к французским зуб­ным, чем к немецким, которые, по-видимому, находятся где-то посредине между французскими и английскими. Интервокальные /р, t, к/ не озвончаются в валлийском и не подвержены влиянию соседних гласных. Ослабление /р, t, к/ в валлийском проводится чаще и полнее, чем в английском, что делает его более похожим на француз­ский и немецкий.

Палатализация, или смягчение, также мало характерна для валлийского произношения, во всяком случае, не играет большей роли, чем в немецком языке. Правда, явления палатализации имеются в корнском языке, но они были крайне редкими в ранний период и увеличивались в про­цессе усиления контактов с английским языком. Естествен­но считать более вероятным влияние английского языка на корнский, чем обратное влияние. Особенно важно отме­тить сопротивление валлийского языка по отношению к па­латализации звука [к]. Делаттр указывает, что «германский сохранял свое /к/ перед /і, е, а/ на протяжении всей исто­рии» ^[222]. (Он, несомненно, имеет в виду немецкий, а не германский, ибо в противном случае из германской группы исключаются английский, фризский и скандинавские язы­ки.) Разумеется, в современном немецком языке /к/ остается /к/ в Kaiser, Kirche, Kind, а английские слова church и child явно показывают действие палатализации. При этом утверждается, что смягчение произошло «в устах британ­ских кельтов». Разве при этом не удивительно, что Iwl Cesar [ju.l'kesar] до сих пор остается валлийским соответствием для Julius Caesar, что латинское cella «комната» дает в вал­лийском cell [kel] «камера; покой», а латинское cista «ящик, сундук» дает cest [kest] «брюхо», что certus «верный, уверен­ный» > certh [кегб] «верный; ужасный», civit(as) «гражда­не, народ» > ciwed 1'kiwed] «народ, толпа»; и что эти заим­ствования восходят к периоду римской оккупации Уэльса ^[223]. Более того, даже индоевропейское /к/ до сих пор остается /к/ в унаследованных словах валлийского языка, например в celu ['kelil «прятать» (староирландское celim «я прячу», родственное (но не заимствованное) латинскому celo из индоевропейского *kel) ^м.

Все сказанное можно подытожить следующим образом: те черты английского языка, которые нас призывают счи­тать результатом продолжительного воздействия кельт­ского субстрата, как раз отсутствуют в валлийском, прямом продолжателе британского кельтского языка, причем многие из этих черт таковы, что британский или какой-нибудь другой кельтский язык не мог характеризоваться ими ни в какой период своего развития. Наоборот, те черты фран­цузского языка, которые приписываются влиянию герман­ского суперстрата, главным образом древнефранкского, оказываются чертами, которые имеются и в валлийском. Нужно обладать очень богатым воображением, чтобы пред­ставить себе эти черты в валлийском как результат воздей­ствия англосаксонского суперстрата, особенно если учесть, что многие из них существовали в кельтском языке Брита- йии задолго до прихода англов и саксов (и ютов). Это, во всяком случае, верно в отношении заимствований из латы­ни в период римского владычества. Если кто-либо станет объяснять романским суперстратом эти черты «нерасслаб­ленной артикуляции» (некоторые из которых встречаются и в ирландском, где вообще не могло быть никакого роман­ского суперстрата), то вряд ли для этого удастся найти какие-либо доказательства (во всяком случае, опровергаю­щий материал представить куда легче). Точно так же мало­вероятной, а может быть, и вообще абсурдной была бы тео­рия, по которой германский суперстрат освободил валлий­скую артикуляцию от ее внутренних тенденций к расслаб­ленности, в то время как в Англии, наоборот, кельтский субстрат привел к проникновению в англосаксонскую арти­куляцию этих тенденций в соответствии с неким мистиче­ским принципом обратной компенсации.

Обратимся теперь к какому-нибудь германскому языку, для которого вообще очень трудно говорить о каком-либо кельтском субстрате. С этой точки зрения весьма интересен фарёрский диалект. Здесь сторонники теории субстрата с удивлением обнаружили бы многие черты ненапряженной артикуляции, характерные для английского (и француз­ского) и приписываемые, как мы видели, кельтскому влия­нию. Если допустить, что германский элемент был способен препятствовать и противоборствовать определенным фоно­логическим тенденциям французского языка (и даже повер­нуть их в другую сторону) на территории, где германский действовал лишь как суперстрат, то разве не следует ожи­дать, что фарёрский диалект, являясь языком полностью (северо)германским и никак не подверженным действию какого-либо субстрата, суперстрата или адстрата, в высо­кой степени сохранит те характеристики, которые считают­ся собственно германскими? Однако в фарёрском дифтонги­зация получила очень большое распространение — и не только в случае долгих гласных, но в значительной степени и в случае кратких гласных. Весьма консервативная и вводящая в заблуждение орфография (хотя и принятая не очень давно), по-видимому, объясняет тот факт, что часто, в особенности сторонние наблюдатели, преувеличивают сходство между фарёрским и исландским. Долгое и (орфо­графически й в подражание исландскому) реализуется как дифтонг [ни], например, tu [tm] «ты». Аналогично о долгое реализуется как дифтонг [ou] или [эи], например storir [stourir] «большие»; а долгое, как правило, произ­носится [эа], например mala [rmala] «красить». Долгое і дает [иу], например Hka [luyka] «похожий, как». Приведем примеры дифтонгизации первоначально кратких гласных: ta5 [tea] «что», hava ['heava] «иметь», stova [stouva] «ком­ната», hevur ['heavur] «имеет» и т. п. Здесь дается, разумеет­ся, фонетическая, а не фонологическая транскрипция ^[224].

Что касается палатализации, то в фарёрском она зашла даже дальше, чем в английском. Достаточно привести всего несколько примеров, чтобы показать размеры этого явления. И здесь традиционная орфография скрывает истинное поло­жение дел, отражая более древнее состояние языка (что становится ясным из сравнения с древне- и ново-исланд­ским), хотя принята она была лишь в нашем столетии: gestur ['jestur] «гость», hja [сэа] «у, при, с», hyggja ['hi J j а] «взгляд», Eingilskmann ['ainj ilskman] «англичанин», tykjast ['ti:cast] «казаться», ikki ['ici] «не», kjallar ['cadlar] «подвал», til merkis [til'mercis] «например», skip [sip] «корабль», rikidom ['ruycid0m] «богатство» и т. п.

Исландский язык обнаруживает сходную дифтонгиза­цию долгих гласных, например а [аи:] «на, в», oska ['ou:ska] «желать», her [hje:r] «здесь», где е: долгое реализуется как восходящий дифтонг ¹⁶. Но, по-видимому, здесь нет, как в фарёрском, дифтонгизации [і:] и [и:] и тем более кратких гласных. Палатализация представлена в зачатках, напри­мер последовательность-ggi дает [g4]. Ясно, что это раз­витие в фарёрском и исландском не может быть объяснено никаким кельтским субстратом (хотя в Исландии в период поселения скандинавов, как утверждают, и найдены следы нескольких ирландских якорных стоянок).

При попытке применить теорию субстрата возникает и целый ряд общих трудностей. Например, у нас нет ника­кой реальной возможности определить, какая именно этно­лингвистическая группа действительно ответственна за рас­сматриваемые здесь изменения и тенденции. Но даже если бы нам это удалось, то у нас нет никаких сведений о рече­вых навыках соответствующего народа, кроме того, отсут­ствуют средства приписать определенный удельный вес суперстрату по отношению к субстрату, чтобы выяснить, подкрепляются или, наоборот, подавляются те или иные тенденции. Несколько больше законных оснований припи­сать определенные процессы адстрату, поскольку здесь речь идет о наблюдаемых явлениях, о живом контакте языков. Вряд ли кто-нибудь будет оспаривать взаимодей­ствие соседей-современников или же почти очевидный факт, что поколение, изучающее новый язык, принесет в этот язык много собственных речевых навыков. Что же касается таинственной атавистической силы древних суб­стратов, то она представляется окутанной слишком густым туманом, чтобы можно было вести научное наблюдение: есть лишь возможность строить всякие, иногда довольно увлекательные, предположения. Более того, даже если поверить в доказательность субстрата, то почему мы долж­ны в случае Британии ограничиться кельтами? Они были, в конце концов, лишь одной из волн завоевателей и посе­ленцев, причем одной из довольно поздних. Разве их язык, навязанный уже имевшемуся там населению, не мог под­вергнуться влиянию языка, который они заменили своим, плюс влияние языков всех предшествующих волн — вплоть до автохтонных насельников острова? Подобным же обра­зом и те северонемецкие диалекты, которые впоследствии образовали англосаксонский, относились к той части Германии, которая когда-то была кельтской. Если теория субстрата справедлива, то речевые навыки англов и сак­сов должны были бы отражать саксонское влияние еще до того, как они покинули материк. Но и франкский был в большей части распространен на бывшей кельтской терри­тории, и поэтому черты, приписываемые германскому, могут быть результатом старых кельтских тенденций. Так открывается возможность для бесконечных спекуляций, и вся теория становится непроходимым лабиринтом^[225].

Когда переход [f] в [h] в испанском начинают объяснять баскским субстратом (с последующей утратой [h])^[226], то достаточно указать на то, что параллельное развитие имело место в калабрийских диалектах южной Италии, где не могло быть никакого баскского субстрата. Некоторые ро­манисты ^[227] к тому же считают, что переход f>h — доста­точно поздний процесс в испанском языке. А если первые поколения, овладевавшие латинским языком на террито­рии, которая потом стала Испанией, не совершали этой «ошибки» в произношении, то как мы можем приписывать ее баскскому субстрату? Сторонники теории субстрата, разумеется, скажут, что была передана соответствующая «тенденция». Но каков реальный смысл такого высказы­вания? Конечно, надо быть благодарным за любую попытку приблизиться к «объясняющей лингвистике», однако теория субстрата до сих пор остается исключительно шатким осно­ванием для какого-либо объяснительного построения.

Слыша незнакомое иностранное слово (или, если говорить в более общем плане, отрезок иностранного текста, допускающий по своей величине восприятие на слух), мы пытаемся обнаружить в нем комбинацию наших фонологических представлений, раз­ложить его на фонемы нашего родного языка и даже сделать это в согласии с законами следования фонем, присущими нашему языку.

Эйнар Хауген

(Е. Р о 1 і v а п о v, La perception des sons d’une langue etrangere L)

Поскольку наиболее характерной чертой американских диалектов норвежского языка являются английские заим­ствования, то нам придется более подробно остановиться на процессе заимствования. Этот процесс происходит повсю­ду, где есть двуязычные носители. Следовательно, в основе своей это процесс, протекающий в каждом отдельном дву­язычном носителе, а уж затем он переносится в сферу обще­ственного поведения. Каждый, кто говорит на двух языках, должен так или иначе примирить друг с другом языки, которыми он владеет. К сожалению, мы не можем наблю­дать непосредственно процессы, протекающие в мозгу человека, и можем лишь догадываться о них, наблюдая внешние проявления и сопоставляя их с тем, как сами говорящие описывают свое языковое поведение. Поскольку языковое поведение в основном формируется в столь раннем возрасте, что становится совершенно бессознательным, свидетельства носителей языка обычно неточны и не могут считаться достоверными. Если от отдельного носителя язы­ка мы обратимся к той группе, в пределах которой развер­тывается его языковое общение, то мы убедимся, что очень редко можно проследить траекторию, которую описывает слово, переходя из одного языка в другой. Каждое заим­ствование, по-видимому, делается сначала каким-то одним человеком, а затем принимается и повторяется многими другими, и возможно, весь процесс повторяется снова

Einar Haugen, The Norwegian Language in America, Philadelphia, 1953, v. II, Ch. 15, The Process of Borrowing, стр. 383—411,

и снова. Все это ограничивает возможности нашего науч­ного наблюдения, и с этим ничего не поделаешь. Однако рассмотрение заимствованных слов в различных языках позволяет установить определенные закономерности про­цесса заимствования [...]

1.