ИССЛЕДОВАНИЕ ЯЗЫКА В ЕГО СОЦИАЛЬНОМ КОНТЕКСТЕ

В последние годы разработан подход к лингвистическому исследованию, при котором внимание сосредоточено на функционировании языка в сообществе его носителей и целью которого является создание языковой теории, при­годной для объяснения соответствующих фактов.

Одна из областей исследования, включавшаяся в «социо­лингвистику», названа, пожалуй более точно, «социологией языка». Она изучает социальные факторы с широкой сферой действия и их взаимоотношение с языками и диалектами. Есть много нерешенных вопросов и много практических проблем, связанных с исчезновением и ассимиляцией язы­ковых меньшинств и развитием устойчивого двуязычия,

William L а b о v. The Study of Language in its Social Context. In «Studium Generale», 23, 1970, p. 30—87.

со стандартизацией языков и планированием языковых процессов во вновь образующихся нациях. Лингвистиче­ская посылка такого исследования состоит в следующем: данное лицо или группа пользуется языком X в социальном контексте или социальной области Y. Работа в этой обла­сти рассматривалась в некоторых недавних обзорах (Ф и ш- м а и 1969).

Существует и другая область исследований, иногда вклю­чаемая в «социолингвистику», которая в большей мере за­нимается деталями актуального функционирования языка и которую Хаймс назвал «этнографией речи» (Хаймс 1962). Многое должно быть сделано для описания и анализа способов использования языков и диалектов в рамках оп­ределенной культуры: следует изучить формы «актов ре­чи»; правила отбора информантов; взаимоотношение гово­рящего, адресата, слушателей, темы, канала и обстановки; наконец, способы, которыми говорящие мобилизуют ре­сурсы своего языка для осуществления тех или иных функ­ций. Эти функциональные исследования мыслятся как до­полнение к изучению структуры языка. Хороший обзор текущих исследований и задач, стоящих в этой области, дан Хаймсом (Хаймс 1964); в методическом разделе нашей работы будут использованы некоторые материалы этих дескриптивных исследований, однако в данном обзоре мы не ставим перед собой цели полностью охватить все аспекты этнографии речи. В последнее время появилось довольно большое число сборников и обзоров, посвященных этой обширной области «социолингвистики»; читатель найдет ряд блестящих и глубоких работ в следующих изданиях: Брайт 1966; Гамперц и Хаймс (964; J1 и б е р- с о и 1966; Фишман 1968; Эрвин-Трипп 1968; Г р и м ш о у 1968.

Настоящая статья посвящена изучению структуры и развития языка в социальном контексте языкового сооб­щества. Рассматриваемая здесь лингвистическая тематика охватывает область, которую обычно называют «общей линг­вистикой», и включает вопросы фонологии, морфологии, синтаксиса и семантики ^х. Теоретические вопросы, которые

¹ Мы распространили эти исследования также на область анализа речи (discourse), которая раньше не считалась частью общей лингви­стики и не подвергалась серьезному исследованию. В разд. 4 данной статьи кратко изложена сущность этой работы.

будут поставлены, также относятся к общей лингвистике.

Соссюровский подход к «Langue»

Принципиальная ориентация на структурный анализ языка, которой придерживается ныне большинство линг­вистов, ведет свое начало от взглядов, высказанных в на­чале века Фердинандом де Соссюром. Лингвисты часто на­чинают теоретические рассуждения со ссылки на соссюров- ское понятие langue, противопоставленное, с одной стороны, parole, или речи, а с другой — langage, или языковой деятельности. По Соссюру, langue «есть социальная сторона языка... Она существует лишь в силу своего рода договора между членами языковой общности» (Соссюр 1962, 321) [57]. По этой причине соссюровская Женевская школа часто определяется как «социальная» школа в лингвистике. Соссюр понимал лингвистику как раздел «науки, изучаю­щей жизнь знаков в недрах социальной жизни». Но стран­ное дело, лингвисты, работающие в соссюровской тради­ции (а таких подавляющее большинство), совсем не каса­ются социальной жизни: они работают с одним-двумя ин­формантами в тиши своих кабинетов либо исследуют свое собственное знание langue. Более того, они настаивают на том, что объяснение языковых фактов следует извлекать из других языковых фактов, а не из «внешних» данных со­циального поведения ^[58].

Такой ход развития проистекает из одного любопытного парадокса. Если каждый человек обладает знанием струк­туры языка, если langue есть «грамматическая система, су­ществующая виртуально в каждом мозгу» (стр. 30), то исследователь имеет возможность черпать данные из пока­заний любого лица — даже из своих собственных ⁸. С дру­гой стороны, данные о parole, или речи, можно получить, только наблюдая поведение индивидов, пользующихся язы­ком. Это и есть Соссюров парадокс: социальный аспект язы­ка изучается посредством наблюдения над любым отдель­ным человеком, индивидуальный же — только наблюде­нием над языком в его социальном контексте. Наука о pa­role так и не возникла, но соссюровский подход к науке о langue оказался в последние полвека чрезвычайно пло,- дотворным.

Исследование этого абстрактного «языка» — то есть зна­ния, доступного каждому носителю языка,— получило новый толчок благодаря Хомскому, который придал новую выразительность соссюровской дихотомии, противопоста-

вив знание правил языка (competence) практическому применению этих правил (performance) (Хомский 1965) ^[59]. Для Хомского лингвистика есть, собственно, исследование языковой компетенции. Практические следствия Соссюрова парадокса он разъясняет сле­дующим образом: собственным объектом лингвистики

является абстрактный, однородный речевой коллектив, все члены которого говорят одинаково и обучают­ся языку мгновенно (Хомский 1965, 3). Мало

того, Хомский настаивает, что данными для лингвистики являются не высказывания наблюдаемого индивида, а его интуитивные суждения о языке— в первую очередь о том, какое предложение правильно, а какое нет, но также и его суждения о семантической близости предложений, то есть о том, какие предложения означают «то же самое». Теории языка должны быть построены так, чтобы истолко­вать эти подсознательные суждения.

Эти теоретические рассуждения покоятся на двух более или менее явных предпосылках.

(1) Языковая структура тесно связана с однородностью (Вайнрайх, Лабов и Герцог 1968).

(2) Носители языка имеют доступ к своим интуитивным знаниям о langue и умеют рассказать об этом.

Таким образом, лингвистика была определена так, что­бы исключить изучение социального поведения или иссле­дование речи. Такое определение устраивало теоретиков, которые от природы были склонны к исследованию своего личного знания языка и к работе с индивидуальными ин­формантами либо с материалами из вторых рук. Вместе с тем оно дало лингвистике верную стратегию в ее усилиях вскрыть структуру языка. Не существует априорной необ­ходимости погружения в речевой коллектив для сбора язы­ковых данных. Наоборот, необходимые для этого значи­тельные затраты времени и сил требовали специального обоснования; поэтому успех абстрактного лингвистического анализа в последние пять десятилетий прямо-таки исклю­чал такой путь развития науки. И в самом деле, такое огра­ничение области наших исследований определенно сыграло положительную роль в разработке порождающих грамма­тик — этих абстрактных моделей, выводимых из интуитив­ных суждений о предложениях. Мы не можем позволить себе роскоши сделать шаг назад: каждый, кто желает идти вперед в изучении языка, без сомнения, обязан уметь ра­ботать на этом уровне абстракции. Вместе с тем трудно избежать диктуемого здравым смыслом заключения, что предметом лингвистики в конечном счете должен быть язык как орудие общения, которым пользуется речевой коллек­тив.

высказывания» (Лайонс 1968, 140—141). Следует отметить, что учеб­ник Лайонса представляет собой введение в «Теоретическую лингви­стику» и эта «идеализация» отнюдь не дань практике.

Хотя для лингвистики была характерна ориентация на изолированное изучение языка, нередки были ситуации, когда лингвисты надеялись получить подтверждение своих выводов от исследования речи. Упоминались четыре рода трудностей, оказывающих глубокое воздействие на языко­вую практику.

(1) Неправильности речи. Одно время лингвисты блум- филдовской школы утверждали, что носители языка, го­ворящие на нем с детства, никогда не делают грамматичес­ких ошибок. Ныне преобладает противоположная точка зрения: речь кишит неправильными формами, потому что полное осуществление языковой компетенции говорящего затрудняется условиями речевой практики ^в. Согласно гос­подствующему взгляду, корпус данных, извлеченный из устной речи, не очень надежен, так как содержит большое количество плохо построенных предложений, которые сами носители осуждают и исправляют, если привлечь к ним их внимание.

(2) Варьирование в речи и в речевом коллективе. В любом языке есть много способов сказать «одно и то же». Некото­рые слова вроде саг «машина» и automobile «автомобиль» соотносятся, по-видимому, с одним и тем же референтом; другие имеют варианты произношения, как, например, working и workin’ [ср. русск. /труд’йлса/ и /труд’йлс’а/]. Существуют синтаксические варианты, например Who is he talking to? «С кем это он говорит?» И То whom is he talk­ing? «С кем он говорит?» или It is easy for him to talk «Ему легко говорить» и For him to talk is easy «Ему говорить лег­ко» ^[61]. В каждом из этих случаев возникает проблема нахож­дения для этих вариантов соответствующего места в язы-

ковой структуре. Обычный формальный анализ дает нам для этого всего две возможности: (1) варианты относятся к различным системам, и их чередование — пример «смеше­ния диалектов» или «переключения кодов»; (2) о вариантах говорят, что они находятся в отношении «свободного варьи­рования», и выбор между ними лежит ниже уровня ЯЗЫКОВОЙ структуры. Оба подхода вытесняют варьирование за пре­делы изучаемой системы. Есть, разумеется, много случаев, с полным основанием относимых к одной из этих рубрик. Однако, чтобы показать, что перед нами действительно слу­чай переключения кодов, необходимо убедиться, что гово­рящий переходит от одного набора соотнесенных друг с дру­гом правил к другому; для доказательства «свободного варь­ирования» следует установить, наоборот, отсутствие пере­хода. Утверждения такого рода редко подвергаются опыт­ной проверке. Большинство же случаев не подходит ни под какую рубрику. Рассмотрим такой пример из языковой практики ^[62].

An’den like IF YOU MISS ONESIES, de OTHuh person shoot to skelly; ef he miss, den you go again. An’ IF YOU GET IN, YOU SHOOT TO TWOSIES. An’ IF YOU GET IN TWOSIES, YOU GO TO tthreesies. An IF YOU MISS tthreesies, THEN THE PERSON THa’ miss skelly shoot THE SKELLIES an’ shoot in THE ONESIES: an’ IF HE MISS, YOU GO f’om tthreesies to foursies.

«И потом, ЕСЛИ ВЫ ПРОМАХНЕТЕСЬ ПО ЕДИНИ­ЦАМ, ДРУГой человек бьет по скелли; если он промахнет­ся, тогда опять вы. А ЕСЛИ ВЫ ПОПАДЕТЕ,ВЫ ПЕРЕХО­ДИТЕ НА ДВОЙКИ. И ЕСЛИ ВЫ ПОПАДЕТЕ В ДВОЙ­КИ, ВЫ ПЕРЕХОДИТЕ К тройкам.А ЕСЛИ ВЫ ПРОМАХ­НЕТЕСЬ по тройкам, ТОГДА ТОТ, КОТорый не попал в скелли, бьет по СКЕЛЛИ и бьет по ЕДИНИЦАМ: а ЕСЛИ ОН ПРОМАХНЕТСЯ, ВЫ ПЕРЕХОДИТЕ с троек на четверки».

В этом отрывке 12-летний негритянский мальчик объяс­няет правила игры в скелли. Допускаемые им отклонения можно толковать как примеры переключения кодов: каж­дый раз, как он выбирает маркированный вариант, он пе­реходит на «систему», содержащую этот вариант. Строчной шрифт тогда будет означать «нестандартный английский язык негров» (НАН), а прописной — «стандартный анг­лийский» (СА). Однако это попытка с негодными средства­ми: у мальчика отсутствуют очевидные мотивы «переклю­чаться» восемнадцать раз на протяжении этого короткого отрывка. Кроме того, подавляющее большинство форм при­надлежит на равных правах обеим системам и приписыва­ется тому или другому коду в силу случайностей построе­ния речевой цепи. В строке 2 выражение you go again при­писано НАН только из-за того, что оно по случайности следует за словом den, a YOU GET IN отнесено к СА лишь благодаря тому, что перед ним идет маркированная форма IF. Но, с другой стороны, можно ли толковать различие между de и THE как «свободное варьирование»? Такое тол­кование было бы лишено смысла и для говорящего и для исследователя: оба они прекрасно знают, что de — неприня­тая, осуждаемая форма. Не имея никаких средств для ло­гического анализа этого поведения, мы вынуждены гово- ворить о «стилистических вариантах», вовсе теряя при этом сколько-нибудь определенную СВЯЗЬ С нашим понятием ЯЗЫ­КОВОЙ структуры. Что такое стиль, как не особый субкод, и когда мы имеем два субкода? Мы обычно думаем о языке как о средстве перевода значения в линейную форму. Где и как входят в этот процесс стилистические значения? Мы говорим о потребности передать значение как о факторе, контролирующем эволюцию языка. Какого же рода конт­роль может (если вообще может) осуществлять потребность передавать «стилистические» сообщения?

Еще более сложные проблемы возникают при рассмотре­нии непостоянных феноменов вроде упрощения групп сог­ласных в НАН — процесс, лежащий на пересечении грам­матики и фонологии. Слово bold «дерзкий», например, час­то упрощается в ЬоГ, но не всегда. То же самое со словом rolled «катился». Сразу же возникает вопрос, можно ли трактовать сочетание CVC+D в формах прошедшего вре­мени так же, как простые сочетания CVCC, без опасения утратить информацию о прошедшем времени. Тщательное обследование показывает нам, что различение всегда сох­раняется — формы прошедшего времени всеми говорящими упрощаются реже. Но в нашей теории нет способа формаль­но зарегистрировать этот факт: и bold, и rolled подпадают под одно «факультативное» правило, и наши наблюдения не получают, таким образом, теоретического статуса в си­стеме правил langue.

(3) Трудности восприятия речи на слух и записи. Запи­си речи, наблюдаемой в естественной обстановке, часто весьма далеки от совершенства. Специалисты по акусти­ческой фонетике собирают свои данные в звуконепроницае­мых студиях, в максимально благоприятных условиях. В полевых условиях оказывается, что шум в помещении, шум улицы и прочие помехи снижают фонетическую цен­ность наших материалов. Если устроить информанту за­пись в идеальных условиях, то его речь приобретает свой­ства официальности, натянутости, которых мы желаем избежать ®. Главная проблема состоит в том, что большин­ство языковых сигналов сопровождается огромным коли­чеством сигналов избыточных, по большей части не отя­гощенных бременем значения; для сообщения в целом не­существенно, если слушатели воспримут еще какой-то сигнал. Однако, чтобы записать этот текст в полном виде, лингвист хотел бы услышать все как можно четче, как если бы это был единственный способ передачи этого сообщения. Отсюда и выходит, что формы, записанные в лаборатории, дают самое ясное указание на систему, ле­жащую в основе речи.

(4) Редкие синтаксические формы. Данные, извлекае­мые из реальных высказываний говорящих, могут ока­заться достаточными для определения большинства обыч­ных фонологических и синтаксических форм. Но для сколько-нибудь глубокого анализа звуковых моделей язы­ка оказывается необходимым вытянуть у информанта такие редкие слова, как adz «тесать; тесло» (единственная англий­ская морфема, оканчивающаяся сочетанием звонких смыч­ных). При изучении же синтаксиса недостаточность усред­ненного корпуса фраз еще очевиднее. Всякая попытка ус­тановить синтаксические правила неизбежно затрагивает такие формы, которые нет никакой надежды услышать в пределах ограниченного полевого обследования. Так, на­пример, истолкование пассива с got зависит от того, воз-

⁹ Это обстоятельство не столько вредит фонологическому анализу, сколько мешает грамматическому исследованию. В фонологии можно подождать, пока ясные, резкие формы выделятся на фоне помех. Не­которые же грамматические частицы сводятся в речи к минимальному консонантному составу или даже к различительным признакам напря­женности либо звонкости, которые трудно уловить в неидеальных условиях, а некоторые из них столь редки, что мы не можем позволить себе роскоши их пропустить.

можны ли предложения вроде: Не got kicked out of the army by playing the trumpet (букв.: «Он был вышвырнут из армии, играя на трубе»), где мы ищем такое редкое со­четание форм как X got Verb+ed... by ф Verb+ing—Z.

Из сказанного должны быть понятны причины, побужда­ющие исследователей сосредоточиваться на языке, langage, «competence» в ущерб другим данным. Учитывая факт зна­чительного прогресса в абстрактном изучении langue и те трудности, которые связаны с работой в естественном окру­жении, мы не удивимся, что лингвистика решительно по­вернулась спиной к речевому коллективу. Но и абстракт­ное исследование языка имеет свои невыгоды. Некоторые его недостатки стали в последнее время болезненно ощути­мы; а трудности развития лингвистической теории на базе столь ограниченного исходного материала, возможно, еще значительнее описанных выше трудностей, связанных с изу­чением речевого коллектива.

Трудности изучения интуитивных суждений

Когда Хомский впервые в явной форме высказал пред­ложение ограничить исходный материал лингвистики ин­туитивными суждениями природных носителей языка, он надеялся, что такие суждения в подавляющем большинстве окажутся ясными (Хомский 1957, 14). Ожидалось, что периферийные случаи, сомнительные с точки зрения теоретика или носителя языка или их обоих, будут немного­численны и что их грамматический статус можно будет оп­ределить с помощью правил, сформулированных для ясных случаев. События, однако, развивались в другом нап­равлении, ибо трудно найти сомнительные случаи, кото­рые не остались бы проблематичными и для теории. Дело не в количестве сомнительных случаев: речь идет об их положении в решающих пунктах, от которых зависит аргу­ментация грамматической теории. Примеры тому можно встретить на любой лингвистической встрече, где доклад­чик за докладчиком объявляют те или иные решающие дан­ные приемлемыми или неприемлемыми, не получая никакой поддержки со стороны аудитории, и дело здесь вовсе не в неточности авторов или в недостатке лингвистических способностей: в своем искреннем стремлении исследовать лингвистическую теорию на базе собственной интуиции они неизбежно достигают той точки, когда их данные при­нимают такую форму. Постулаты гомогенности и доступ­ности langue, коль скоро они приводят к подобным ситуа­циям, следует подвергнуть серьезному сомнению.

Встретившись с непризнанием своих данных на линг­вистическом совещании, автор обычно прибегает к утверж­дению, что есть много «диалектов» и что излагаемая им система рассуждений хорошо согласуется с его собствен­ным «диалектом». Это злоупотребление термином вынужда­ет нас поставить вопрос о том, что является или что должно являться предметом лингвистического описания.

Предмет лингвистического описания:

«диалект» и «идиолект»

Употребление термина «диалект» в дискуссиях о расхож­дении в суждениях информантов трудно оправдать. Не было доказано наличие двух различных систем правил у двух групп говорящих; то, что мы наблюдаем,— это всего лишь индивидуальные расхождения по конкретным пунк­там. Как мы увидим далее, между тем или другим сужде­нием информанта вовсе не обязательно существует логи­ческая связь. Возникает вопрос: что, собственно, описы­вается? В поисках однородного объекта, отвечающего пот­ребностям и допущениям соссюровской модели, лингвис­ты постепенно ограничивали свое поле зрения все более и более узкими фрагментами языка. Так, Блок ввел поня­тие «идиолект», обозначающее речь одного лица, разгова­ривающего об одном и том же предмете с одним и тем же собеседником в течение короткого отрезка времени (Блок 1948). Хотя этот термин получил широкое распространение, сомнительно, чтобы кто-нибудь обнаружил в таком «иди­олекте» гомогенные данные, о которых мечтал Блок. Сле­дует отметить, однако, что уже само существование поня­тия «идиолект», обозначающего истинный объект лингвис­тического описания, знаменует собой крах соссюровской концепции langue как системы, одинаково понимаемой чле­нами всей социальной группы.

Многие надеялись, что, если обратиться к интуитивным суждениям природных носителей языка, вместо того чтобы заниматься их речевой деятельностью, большинство ука­занных вариаций устранится само собой. В некоторых от-

ношениях эта надежда оправдалась; члены речевого кол­лектива владеют сообща некоторым набором нормативных образцов даже там, где обнаруживается высокостратифи- цированное варьирование в повседневной речи (Л а б о в 1966а, 4—35 и сл.). Но подобное единообразие интуитивных суждений характерно лишь для основных социолингвисти­ческих переменных, испытывающих на себе явное воздейст­вие социальной коррекции. Большинство лингвистических правил определенно лежит ниже уровня социальной коррек­ции и не связано никакими явными социальными нормами. Таковы, без сомнения, многие детальные правила прономи­нализации и кореференции. В недавнем неформальном ис­следовании возвратных местоимений мы собрали суждения 167 носителей английского языка о грамматической пра­вильности следующих предложений (где индексированные местоимения относятся к одному и тому же лицу).

Не stuck the knife into himself, (возврати., тоже (1)

предложение)

Не was shot by himself. (пассив, возврати.) (2)

Не,- stuck the knife into him,-, (невозврата., то же (3)

предложение)

Himself was shot by him. (возврати., пассив) (4)

Для лингвиста (1) — вполне правильное предложение,

а (4) — «катастрофически» неправильно, пользуясь сло­вами Постала ^[63]. Но по троичной шкале, где 3 — абсолют­но правильное выражение, 2 — промежуточное, 1 — непра­вильное, наши испытуемые дали для выражения (1) наилуч­ший средний показатель — 2,62, а для (4) — наихудший — только 1,40. Другие показатели были промежуточными: 2,00 для (2) и 1,75 для (3). Недоразумения, ошибки и разли­чия в понимании грамматической правильности могут быть приписаны неспособности сформулировать категорическое суждение; однако имеются и другие доказательства того, что суждения о грамматической правильности располага­ются на непрерывной шкале (К в и р к 1966) и что в не­которых случаях они показывают лишь ничтожную регу­лярность.

В недавней работе «Cross-over constraints», посвященной кореференции, Постал (Постал 1968а) сообщает, что в английском языке имеется по меньшей мере четыре от­дельных «диалекта», различающихся по отношению к сле­дующим четырем типам предложений, в которых одно мес­тоимение взаимодействует с другим, кореферентным место­имением, стоящим в переменной позиции (индексы, как и выше, обозначают тождество референта).

Whoj did hej claim I saw?

Whoj did hisj realization I was sick disturb?

Who did the realization I was sick disturb?

Who did finding that out disturb?

Автор считает, что каждый из этих четырех диалектов отвечает системе логически последовательных суждений, допускающей надежное воспроизведение говорящими. Од­нако в двух сериях вопросов, предложенных в разное время 38 испытуемым, мы получили последовательные ответы только от четырех. Два информанта следовали модели А и два — модели В; примеры моделей С и D отсутствуют. Про­чие ответы обнаруживали значительные колебания и мно­гочисленные внутренние противоречия.

Здесь опять-таки следует отдать должное трудности и тонкости задаваемых вопросов. Разумеется, технику экспе­римента следует совершенствовать. И все же ничто не гово­рит за то, что по столь принципиальным вопросам возможно получить последовательные и однородные суждения от но­сителей языка. Можно с пользой исследовать разнообразие синтаксических суждений, выделяя среди них импликацион­ные ряды с целью уточнения формы правил (Эллиот, Лигам и Томсон 1969). Но сейчас уже очевидно, что поиски однородности в интуитивных суждениях потер­пели крах. Коль скоро мы принимаем этот результат, главное основание к тому, чтобы ограничить лингвистический ана­лиз изучением таких суждений, отпадает. Во многих отно­шениях интуиция менее регулярна и более трудна для ис­толкования. Если мы желаем разумно использовать выска­зывания говорящих о языке, мы должны интерпретировать их в свете бессознательного, нерассуждающего характера их произнесения. Без такого контроля в руках исследова­теля оказываются поистине сомнительные данные — без ясной связи с коммуникативным процессом, составляющим, по общему признанию, самую суть языка.

Трудности при рассмотрении отношения теорий к наблюдаемым данным

Приемы порождающей грамматики, опирающейся на интуитивные суждения о языке, позволили нам разработать изящные и глубокие модели языковой структуры. Вскрыт богатейший пласт проблем, прежде никогда не поднимав­шихся и не обсуждавшихся. Ныне стало общим местом ут­верждение, что порождающая грамматика — лучшая из существующих процедур исследования. Изучение интуитив­ных суждений сосредоточивает наше внимание на важных связях между предложениями и более глубинными струк­турами, лежащими в их основе. Но как теория языка этот подход страдает серьезным недостатком: он не дает нам сред­ства судить об истинности или ложности нашей модели. Пер­воначально порождающая грамматика создавалась как ме­ханизм, способный построить все приемлемые предложения и не построить ни одного неприемлемого. Однако, сравни­вая ныне модель с реальной речевой практикой, мы не в состоянии вывести никакого решительного заключения из того способа, каким она согласуется или не согласуется с опытными данными.

(1) Если кто-то употребляет синтаксическую конструк­цию, не порождаемую грамматикой, ничто не мешает нам забраковать эту модель как ошибочную или диалектную.

(2) Если никто никогда не употребляет синтаксическую конструкцию, предсказываемую грамматикой, этот факт можно сбросить со счетов, поскольку наиболее сложные синтаксические формы, как известно, весьма редки и соот­ветствующий случай попросту мог еще не встретиться.

Последняя ситуация способна причинить чрезвычайные неудобства в тех случаях, когда упомянутые формы служат опорой для теоретического рассуждения. Первоначальный аргумент Хомского против грамматик с конечным числом состояний (Хомский 1957) опирался на существова­ние в естественном языке структур с самовложением. Такие предложения, как The man (that) the girl (that) I used to go with married just got drafted «Человека, за которого девуш­ка, за которой я когда-то ухаживал, вышла замуж, только что забрали в армию» (9), все считают грамматически правиль­ными (в смысле знания), хотя и несколько тяжеловатыми для восприятия (в живой речи). Но теперь, когда Питер Райх оспорил грамматический статус этой модели и вновь заявил о конечности естественного языка (Райх 1969), мы напрасно стали бы искать эмпирического подтверждения или опровержения постулата об использовании таких струк­тур с несколькими последовательными вложениями^[64]. В за­писанных нами беседах и интервью ни одного подобного примера в условиях естественной, спонтанной речи не за­фиксировано. Современные эксперименты с социолингвисти­ческой методикой обогащения данных показывают, что уста­новить грамматическую правильность предложений типа (9) можно, однако, до тех пор пока у нас нет веских доказа­тельств их употребления и понимания в естественной речи, основной аргумент в пользу иерархичности строения фразы будет лишен твердого основания.

Проблемы, с которыми мы (как лингвисты) сталкива­емся при непосредственном оперировании данными языка, не составляют специфической особенности нашей дисцип­лины. Это общая проблема всех общественных наук. Гар- финкель (Г’арфинкель 1967) показал, что в любой области исследования существует неизбежный разрыв меж­ду сырыми данными, как они нам являются, и записями, в которые эти данные заносятся для дальнейшего теорети­ческого анализа. В цитированной литературе мы встре­чаем разнообразные данные, содержащие информацию о фактически используемом языке: данные переписей; анке­ты; извлечения из пьес и романов; психологические тесты; этнографические отчеты о нормах отдельных языковых кол­лективов. Но как бы ни были глубоки и плодотворны эти исследования, они не намного приближают нас к фунда­ментальному представлению о живом языке. Есть много открытых вопросов, на которые мы просто не в состоянии ответить. Каково отношение между стереотипом романиста и языковым поведением людей, о которых он пишет? Ка­кова связь между тестами на словесные ассоциации и семан­тикой естественного языка? Как можно узнать, когда ин­формант говорит по-французски или когда он употребляет слово tu «ты», имея лишь его собственные показания о том, когда он это делает? В каком отношении находятся нормы, о которых сообщает антрополог, и общественная практика подчинения этим нормам? Множество актов восприятия, запоминания, отбора, интерпретации и перевода лежит между исходными данными и отчетом лингвиста, и почти все они остаются в таких работах нераскрытыми. Как ука­зывает Гарфинкель, во всякой процедуре кодирования или описания опытных фактов, которая преобразует данные, обнаруживается неизвлекаемый остаток операций здравого смысла, не сводимых к правилу. Для того чтобы вступить в схватку с языком, нужно взглянуть на данные повседнев­ного речевого общения настолько непосредственно и близ­ко, насколько это возможно, и охарактеризовать их отно­шение к нашим грамматическим теориям с максимальной точностью, корректируя и подстраивая теорию до тех пор, пока она не будет полностью соответствовать видимому объекту. После этого можно вернуться назад и вновь про­верить применявшиеся нами методы, что, без сомнения, значительно углубит наше понимание изучаемого предмета.

Прямое исследование языковых данных

Критику традиционных лингвистических методов, из­ложенную выше, не следует понимать как призыв от них отказаться. Формальное извлечение парадигм, исследова­ние интуитивных суждений, изучение литературных текс­тов, лабораторные эксперименты и вопросники по употреб­лению форм — все это важные и ценные инструменты ис­следования. Первыми двумя процедурами вообще должен овладеть каждый, кто надеется осуществить какой-либо серьезный лингвистический анализ. Рассматриваемая ниже методика прямого наблюдения над использованием языка предполагает, что принципиальный очерк грамматики сос­тавлен, что основные возможности уже известны. Фонети­ческая транскрипция незнакомого языка (или даже незна­комых слов) — задача, превышающая наши способности. Ухо — весьма слабый инструмент для оценки абсолютного качества изолированных звуков. Но при условии понима­ния синтаксиса и предполагаемого морфемного строения ухо — превосходный инструмент для суждения о том, ка­кая из нескольких возможностей осуществилась ^[65]. В син­таксисе наши первые шаги в анализе данной формы отно­сительно поверхностны; но, когда установлены многочислен­ные связи с другими формами предложений, перед нами пос­тепенно раскрываются богатства глубинных структур. В этом состоит второй, Кумулятивный парадокс: чем больше мы знаем о языке, тем больше мы можем узнать о нем.

Ограничения, наложенные Хомским на исходные дан­ные, привели его к убеждению, что теория не вытекает из данных (Хомский 1966), что всякая совокупность дан­ных допускает множество различных анализов и необходи­ма работа внутренней оценки, чтобы сделать выбор. Мы придерживаемся противоположной точки зрения. В резуль­тате прямого исследования языка в его социальном контек­сте объем доступных данных неизмеримо возрастает, и это дает нам пути и средства для суждения о том, который из многих возможных анализов правилен. В наших предвари­тельных операциях над начальными данными соображениям простоты всегда найдется место; однако, владея верной так­тикой, можно доказать ^[66], что построенная нами простая гипотеза сверх того еще и правильна. Исследования ковари- антов и процесса изменения языка, излагаемые ниже, дадут нам солидные доводы в пользу этого утверждения.

Разрешение трудностей при изучении обиходного языка

В числе рассмотренных мотивов ограничения языковых данных интуицией упоминались трудности работы с оби­ходной речью. К счастью для наших исследований, многие из этих трудностей оказались мнимыми либо сильно преу­величенными.

(1) Неправильность повседневной речи оказалась мифом, не имеющим опоры в реальной действительности. В различ­ных эмпирических исследованиях, проведенных нами, по­давляющее большинство высказываний — около 75% — оказались предложениями, правильно оформленными с лю­бой точки зрения. Если применить правила эллипсиса и не­которые универсальные редактирующие правила, учиты­вающие запинки, заикания и фальстарты, доля действитель­но неправильных предложений составит менее двух процен­тов (Лабов 1966). Когда говорящие без университет­ского образования беседуют о знакомых им предметах — например, о личной жизни — доля предложений, нуждаю­щихся в каком бы то ни было редактировании, падает при­мерно до десяти процентов. Я получил подтверждение этого общего взгляда от многих других лингвистов, изу­чавших обычные разговоры. Миф о грамматической непра­вильности устной речи имеет, по-видимому, два источника: во-первых, это данные, полученные из стенограмм научных конференций, где высокообразованные докладчики впер­вые пытаются сформулировать очень сложные идеи; во-вто­рых, обычная тенденция воспринимать мысли, согласую­щиеся с нашим стереотипом мышления, не замечая фактов, которые нас окружают.

(2) Наличие вариантов и гетерогенных структур в уже изученных речевых коллективах есть, разумеется, твердо установленный факт. Можно сомневаться лишь в том, су­ществуют ли языковые коллективы иного рода. Существует легенда, глубоко укоренившаяся в сознании лингвистов, будто до того, как они сами появились на свет, существо­вала некая гомогенная, одностильная группа людей, ко­торые действительно «говорили на этом языке». Каждый исследователь чувствует, что его собственный языковой коллектив претерпел некоторую порчу сравнительно с этим нормальным образцом —в результате контактов с дру­гими языками, из-за распространения образования и дав­ления стандартного языка либо в силу табу или примесей жаргонов и профессиональных диалектов. Однако в пос­ледние годы мы пришли к осознанию того факта, что это нормальная ситуация, что гетерогенность есть не только обычный, но и естественный результат действия основных языковых факторов. Мы утверждаем, что именно отсутствие стилевых сдвигов и многослойных систем общения являет­ся нарушением естественной жизни языкового организма (Вайнрайх, Лабов и Герцог 1968, 101).

Коль скоро разорвана предполагаемая связь между структурой и гомогенностью, мы свободны изыскивать фор­мальные средства для исследования внутреннего варьирова­ния в речевом коллективе. И здесь опять-таки нам посчаст­ливилось в том отношении, что модели этого варьирования довольно прозрачны и не требуют для своего обнаружения статистического анализа записей речи сотен информантов, как этого всегда опасались лингвисты (X о к к е т 1958, 444). Напротив, основные модели, например, классовой стра­тификации выявляются уже на выборке в 25 человек ^[67]. В высшей степени регулярные типы стилистической и со­циальной стратификации устанавливаются даже в том слу­чае, когда наша индивидуальная ячейка содержит всего пять говорящих и мы имеем не более чем по 5—10 примеров данной переменной на каждого. С такими регулярными и воспроизводимыми данными мы в состоянии определить, что значит «стилистическое» или «социальное» значение, кажущееся столь ускользающим, когда язык исследуется вне контекста.

(3) Проблема записи речи в естественной обстановке — проблема техническая: разработка профессиональных ба­тарейных магнитофонов позволила получить прекрасные результаты в полевых условиях. Имея хороший микро­фон, полевой исследователь может и в условиях шума полу­чить отличные записи, сведя до минимума расстояние рот — микрофон для каждого говорящего^[68]. В целом можно ска­зать, что проблема ныне упирается в неумение лингвистов работать с магнитофоном, изобретенным в Германии еще в 30-х годах. Лингвистика не имеет традиций решения тех­нических и экспериментальных задач, мы не умеем правиль­но оценить технический прогресс и своевременно освоить технические новинки; если бы не это, характер лингвисти­ческих работ радикально изменился бы тридцать лет назад.

(4) Четвертая проблема, которую необходимо решить,— это редкость тех грамматических форм, на основе которых можно делать доказательные выводы принципиального ха­рактера. Мы не располагаем готовым решением, но направ­ление, в котором следует искать ответ, уже начинает прояс­няться. Более глубокое понимание коммуникативной функ­ции грамматических форм позволяет нам обогащать дан­ные обычного разговора. Идеальный способ действия для лингвиста состоит в том, чтобы вступить с информантом в обыкновенную беседу и попытаться спровоцировать естест­венное употребление им нужной формы, не пользуясь ею самому. Конечно, здесь налицо обратная связь между абст­рактным анализом и полевыми методами: возможность контролировать производство данной формы подтверждает наш анализ и обеспечивает контекстуальные данные, сви­детельствующие об ее употреблении. Мы достигли некото­рых успехов в умении вызывать и контролировать формы, такие, как английский пассив и настоящее совершенное время. Иногда мы даже можем утверждать, что та или иная форма отсутствует в системе данного информанта, посколь­ку он упорно избегает ее в таком контексте, в каком другие члены речевой общности употребляют ее регулярно.

Источники для изучения языка в его социальном контексте

В настоящее время в печати находится некоторое число эмпирических исследований, убедительно показывающих, что прямое изучение языка является практической и полез­ной процедурой. Исследования, о которых говорится ниже, относятся к сравнительно недавнему времени. Я ограничи­ваюсь работами семи авторов или авторских коллективов, материалом для которых послужили точные записи языка, сделанные в нормальном социальном контексте. Первые две работы малы по объему и слабо связаны с тематикой дру­гих исследований; остальные являются результатом ши­роко задуманных экспериментов, направленных на изуче­ние речевого коллектива.

(1) Краткое исследование Джона JI. Фишера о суффик­се -ing в речи детей Новой Англии (1958).

(2) Заметки Генри Кучеры об использовании обиходно­разговорной и литературной разновидностей чешского язы­ка в речи 19 чехов, работающих на французском радио.

(3) Работа Джона Гамперца о диалектной стратифика­ции и о переключении кодов в Кхалапуре (Индия 1964) и в Хемнесе (Норвегия 1967), а также его исследование двуя­зычия маратхи — каннада в индийском городе Купвад (1969).

(4) Доклад Льюиса Левина и Гарри Кроккета об употреб­лении поствокального г в рамках выполненного ими социо­лингвистического обследования Хилсборо в штате Север­ная Каролина (1966); исследование Фрэнка Эншена о че­тырех фонологических переменных в речи негритянского населения этого города (1969).

(5) Исследование испанско-английского двуязычия в пуэрто-риканских общинах городов Нью-Йорка и Джерси- Сити, выполненное Джошуа Фишманом, Джоном Гампер- цем и Роксаной Ма (Ф и ш м а н и др. 1968), и осо­бенно — работа Ма и Герасимчук об английских и испан­ских переменных.

(6) Исследование Роджера Шая, Уолта Уолфрэма и Ральфа Фэйсолда о социальной стратификации фонологи­ческих и грамматических переменных в английской речи Детройта (Шай, Уолфрэм и Райли 1967) и анализ негритянской речи, выполненный в рамках этой работы Уолфрэмом (Уолфрэм 1969).

(7) Мое собственное исследование звуковых изменений на о. Мартас-Виньярд (Лабов 1963); работа по социаль­ной стратификации английской речи г. Нью-Йорка, с упо­ром на пять фонологических переменных (Лабов 1966а); совместная работа с Полем Коэном, Кларенсом Робинсом и Джоном Льюисом по изучению фонологической и грамма­тической структуры нестандартного английского языка негров в городских гетто (Лабов и др. 1968, т. I) и параллельное исследование об использовании языка в этих обществах (Лабов и др. 1968, т. II).

Кроме того, я буду пользоваться материалами исследо­ваний Лэмберта и его коллег по проблемам социальных ус­тановок по отношению к языкам и диалектам (Лэмберт

1967) . Хотя эти исследования используют исключительно ре­зультаты тестов, они оказываются полезными для истолко­вания работ, упомянутых выше. Имеются также небольшие работы, выполненные студентами, а также еще не закончен­ные крупные исследования, которые внесли определенный вклад в наше понимание соответствующих принципов.

Мы лучше оценим значение этих эмпирических исследо­ваний, если соотнесем их с некоторыми теоретическими проб­лемами языковой структуры, представляющими интерес для всех лингвистов. Изучение языка в его социальном кон­тексте охватывает тот же диапазон лингвистических проб­лем, что и всякий другой подход к лингвистической тео­рии. Мы можем выделить пять основных вопросов.

1. Каков вид языкового правила? Какие на него могут накладываться ограничения?

2. Какие глубинные формы являются объектами дейст­вия правил и как их можно точно определить в каждом дан­ном случае?

3. Как правила объединяются в системы? Как они упо­рядочены в этих системах?

4. Как соотносятся друг с другом системы в двуязычных и полисистемных ситуациях?

5. Как изменяются правила и системы правил? Каков механизм фундаментальных процессов овладения языком и как изменяются правила на большом отрезке языковой эволюции?

В разд. 1 представлены методы сбора надежных данных в речевом коллективе. В разд. 2 описаны методы анализа этих данных и некоторые варианты решений внутренних языковых проблем. В разд. 3 рассматриваются более широ­кие социолингвистические структуры и взаимодействие социальных и языковых факторов. Теоретический анализ и формальный метод принадлежат в основном мне; в значи­тельной мере они опираются на работы, приведенные в пункте (7); однако совпадение этих идей с принципами и результатами полевых исследований поистине порази­тельно. Во всех наших рассуждениях мы будем использо­вать факты внутреннего варьирования для разрешения абстрактных вопросов, которые иначе оставались бы не­определенными и спорными. Цель этой работы — не столько дать лингвистике новую теорию языка, сколько снабдить ее новым методом работы.

В любом академическом курсе, посвященном изучению речевых коллективов, всегда проявляется необыкновенный интерес к первым шагам, которые приходится делать иссле­дователю. «Что вы скажете людям?» — это вовсе не три­виальный вопрос. Элементарные шаги: найти информан­тов, войти в общение с ними, побудить их говорить свободно в записываемых интервью — все это устрашающие проб­лемы для студентов. Обходить эти вопросы — большая ошибка, ибо в методах и методических приемах, выработан­ных практикой, заложены многие важные принципы язы­кового и социального поведения. Внимательное рассмот­рение этих методологических допущений и находок многое может сказать нам о природе речевого общения и о функ­циях языка.

Фундаментальный социолингвистический вопрос ста­вится уже самой необходимостью понять, почему человек сказал нечто. Имеются методические вопросы сбора и фиксирования материала, которые служат лишь подсту­пами к основным проблемам. Выше отмечалось, что для получения надежных данных необходима хорошая запись, особенно в целях грамматического анализа естественной речи. После того как определены и выделены важнейшие переменные, многое можно сделать, пользуясь рукопис­ными заметками. Но способ нашего первоначального под­хода к речевому коллективу определяется потребностью получить большие объемы доброкачественных записей естественной речи.

Можно выделить пять методических аксиом, которые подтверждаются материалами упомянутых полевых иссле­дований, но приводят к методическому парадоксу; разре­шение этого парадокса — центральная методическая проб­лема.

1. Стилевые сдвиги. Насколько нам известно, людей, говорящих всегда в одном стиле, не существует. Некоторые информанты обнаруживают более широкую гамму стиле­вых разновидностей речи, чем другие, однако все инфор­манты, с которыми мы работали, обнаруживают сдвиг в некоторых переменных при изменении социального кон­текста и темы. Некоторые из этих сдвигов поддаются коли­чественному анализу — если учитывать поправки, которые

вносит в свою речь говорящий, причем почти всегда в одном и том же направлении.

2. Внимание. Есть много стилей и стилевых парамет­ров, которые можно выделить при анализе. Но мы считаем, что стили можно расположить по значениям одного-единст- венного параметра — по степени внимания, с которым го­ворящий относится к речи. Наиболее важным проявлением такого внимания является слуховой контроль над собствен­ной речью, хотя существуют и другие формы контроля^[69]. Эта аксиома (фактически — гипотеза) находит серьезное подтверждение в том факте, что у говорящих наблюдается один и тот же уровень многих важных языковых перемен­ных как в небрежной речи при разговоре, имеющем для них минимальный интерес, так и в случае возбужденной речи, когда они глубоко затронуты эмоционально. Общим для обоих стилей является минимальное внимание, уделяемое контролю за собственной речью.

3. Спонтанная речь. Не все стили и не все точки стиле­вого континуума одинаково интересны для лингвиста. В некоторых стилях наблюдаются нерегулярные фонологи­ческие и грамматические модели с большой долей «гипер­коррекции». В других стилях мы видим более системную речь, в которой фундаментальные соотношения, опреде­ляющие ход языковой эволюции, выступают наиболее отчетливо. Это «спонтанная речь» — стиль, в котором конт­ролю за речью уделено минимальное внимание. Наблюде­нию спонтанной речи мы обязаны наиболее систематиче­скими данными для анализа языковой структуры.

4. Официальность. Любое систематическое наблюдение обнаруживает некоторый формальный контекст, в котором говорящий уделяет своей речи внимание, повышенное по сравнению с минимальным. В основной части интервью, когда вы запрашиваете и получаете информацию, не следует ожидать от информанта спонтанной речи. Каким бы непри­нужденным и дружески расположенным ни казался вам говорящий, всегда можно предположить, что у него есть в запасе более непринужденная речь, иной стиль, в кото­ром он шутит с друзьями и ссорится с женой.

5. Доброкачественные данные. Какие бы другие методы получения образцов речи ни применялись (групповые бе­седы, анонимное наблюдение и т. п.), единственным спо­собом получения достаточно доброкачественного материала о речи того или иного лица было и остается индивидуаль­ное интервью с записью на пленку, то есть путь открытого систематического наблюдения ^[70].

6. И вот теперь мы подошли к парадоксу наблюдателя: целью лингвистических исследований речевого коллектива является выяснение того, как говорят люди, когда за ними не ведется систематического наблюдения; а получить такие данные можно лишь путем систематических наблюдений. Разумеется, эта проблема не является неразрешимой: мы должны изыскать способы дополнить официальные ин­тервью другими данными или как-либо изменить структуру самой ситуации интервью. Из упоминавшихся выше иссле­довательских групп не всем удалось преодолеть этот пара­докс. Многие исследователи ограничились в своих работах небольшим корпусом стилистических данных, относящихся к более формальным областям спектра. Последователь­но систематическое изучение спонтанной речи осуществ­лено прежде всего в работе Гамперца, в нашей работе по Нью-Йорку и городским негритянским гетто, а так­же в программе Фишмана, Гамперца и Ма по Джерси- Сити.

Один из способов преодоления указанного парадокса состоит в том, чтобы сломать жесткие рамки интервью с помощью тех или иных приемов, отвлекающих внимание говорящего и вызывающих спонтанную речь. Это можно делать во время различных перерывов и перекуров, обстав­ляемых так, чтобы испытуемый невольно подумал, что в дан­ный момент он не подвергается интервьюированию (Ла­бов 1966а). Можно вовлечь испытуемого в беседу о пред­метах, пробуждающих в нем волнения, пережитые в прош­лом, либо ввести его в иной контекст. Весьма большой успех обычно приносят вопросы, связанные со «смертель­ной опасностью»: «Приходилось ли вам бывать в ситуациях, когда вам угрожала смертельная опасность?» В рассказах,

Следующих за таким вопросом, почти всегда наблюдается сдвиг стиля в направлении спонтанной речи ^[71].

Не следует ожидать, что подобные приемы всегда ока­жутся успешными в смысле получения радикального сти­левого сдвига. При более систематическом подходе вместо интервью исследователя с испытуемым используется руко­водство общей беседой социально однородной группы гово­рящих. В работе Гамперца по общине Хемнес (1966) фунда­ментальные материалы были получены из записей группо­вых бесед местных жителей. В нашей работе по южному району центрального Гарлема (Л а б о в и др. 1968) мы изучали однородные группы подростков путем длитель­ного наблюдения за их участниками. Индивидуальные интервью проводились со всеми членами группы, в ходе которых были получены необходимые конкретные данные по каждому индивиду. Был проведен ряд групповых собе­седований, в которых речь каждого участника (с помощью микрофона типа «Лавальер») записывалась на отдельную дорожку. В этих групповых беседах не наблюдалось сколько-нибудь заметного стеснения; подростки вели себя совсем как обычно, и большая часть взаимодействия (вер­бального и физического) осуществлялась между самими членами группы. В результате искажающее воздействие систематического наблюдения сводилось к минимуму.

Внезапные и анонимные интервью. При работе описан­ными выше методами личность и демографическое положе­ние каждого испытуемого вполне известны. Но система­тическое наблюдение можно вести и анонимно, путем бесед, которые не считаются интервью. В определенных учрежде­ниях за короткое время может быть изучено весьма большое число лиц, и если их социальную принадлежность можно точно определить исходя из объективной ситуации, то ма­териалы получаются очень богатые. В ходе моих исследо­ваний в г. Нью-Йорке мне удалось подтвердить результаты социолингвистического обследования, проведя серию быст­рых и анонимных интервью с работниками трех крупных, четко стратифицированных магазинов (Лабов 1966а, 63—87). Записывать данные было легко, поскольку изуча­лась всего одна переменная: поствокальное (г) в выражении Fourth floor «пятый этаж». Источник ошибок в этом обсле­довании был в точности дополнительным по отношению к случаю обзорных интервью: демографические характе­ристики испытуемых были весьма приблизительными, зато отсутствовало искажающее воздействие ситуации интервью. Испытуемые не считали, что их интервьюируют или что над ними ведутся наблюдения и что имеют место беседы, чем бы то ни было отличающиеся от обычных. Впоследствии проводились и другие исследования по этой методике с целью получения информации разного рода от стратифи­цированных групп населения.

Несистематические наблюдения. При всех исследова­ниях такого типа существенно знать, действительно ли полученные данные относятся к фундаментальной, систе­матической спонтанной форме языка. Несистематическое скрытое наблюдение речи в различных стратегических точ­ках может многое сказать исследователю о том, насколько он в этом преуспел. Можно зафиксировать ряд постоянных и переменных характеристик речи для большого числа людей в таких общественных местах, как поезда, автобусы, закусочные, очереди за билетами, зоопарки — повсюду, где собирается достаточное число членов одного речевого коллектива и где их речь естественно и легко может быть услышана другими. В этой наблюдательской ситуации за­ключено много конструктивных недостатков — громоглас­ные и малообразованные говорящие, например, получают значительное преимущество. Но как корректив к недостат­кам ситуации интервью эти данные могут оказаться весьма ценными.

Средства массовой информации. Некоторые систематиче­ские данные возможно получить также из радио- и теле­передач, хотя здесь отбор и стилистические ограничения обычно довольно строги. В последние годы нами проведено много прямых интервью на месте стихийных бедствий, где говорящие находятся под слишком сильным влиянием про­исходящего, чтобы следить за своей речью. Тематические встречи и беседы, речи по разным поводам могут дать нам хороший поперечный срез населения, но здесь стиль еще более официален, чем в случае интервью с глазу на глаз.

Официальная речь в ряду других речевых стилей. Срав­нительно легко проследить весь диапазон стилей, исполь­зуемых говорящим, вплоть до его официального участка, где речи уделяется больше внимания. Много вопросов естественно возникает по поводу более отчетливой речи (например, что такое речь вообще?). В большинстве город­ских исследований, проведенных до сих пор, для изучения фонологических вариаций использовалось чтение текста. В целом языковые переменные обнаруживают заметный сдвиг при переходе от форм, произнесение которых созна­тельно провоцируется экспериментатором, к непринужден­ному чтению текстов. Можно получить широкую стилисти­ческую гамму даже в пределах типов чтения текста. Хорошо написанный и хорошо звучащий текст на местные или моло­дежные темы даст гораздо менее официальную речь, чем список изолированных слов. Минимальные пары могут быть включены в подобный текст таким способом, чтобы говоря­щий не заметил контраста; его произношение в этом случае можно будет сравнить с тем, как он читает изолированные минимальные пары, где его внимание специально привле­чено к исследуемой переменной и ее смыслоразличительной роли. Минимальную пару god~guard можно пронаблю­дать в отрывке вроде ...I told him to ask a subway guard. My god! I thought, that’s one sure way to get lost in New York City. («Я посоветовал ему обратиться к дежурному по станции (метро). Господи! Я думал, это единственный верный способ заблудиться в Нью-Йорке.») Далее, god и guard можно включить в длинный список вместе с другими словами. Наконец, говорящего можно попросить произ­нести эти два слова и затем сказать, одинаково они звучат для него или нет. Мы получаем, таким образом, пять стили­стических уровней для изучения поствокального (г);

a) непринужденная речь

b) отчетливая речь

c) чтение письменного текста

d) списки слоа

e) минимальные пары.

В работах Левин и Кроккет 1966 и Э и ш е и 1969 Применен другой метод для расширения стилистиче­ского диапазона чтения. В предложениях с нужными пере­менными в некоторых местах оставлялись пропуски, кото­рые информант должен был заполнять конкретным лекси­ческим материалом при чтении — это отвлекало его внима- ниє от переменных. При чтении таких текстов [г] произно­сился реже, чем в случае изолированных слов.

Некоторые формальные тесты не требуют чтения от ис­пытуемого. Полезную информацию дают тесты на восприя­тие по форме АВХ: в случае полного исчезновения фоноло­гических различий говорящий не в состоянии на слух определить, к чему ближе X — к А или к В; но, когда пере­менные подчиняются действию правил и фонологическое различие исчезает не полностью, говорящему частично удается обнаружить эту разницу. Удивительно большое количество грамматической информации можно получить в тестах на повторение от испытуемых старших возрастов. Психолингвисты уже давно применяют эти тесты на повто­рение к детям от 2 до 5 лет, но, к нашему удивлению, мы обнаружили, что у носителей нестандартных диалектов 10—17 лет форму таких повторений определяют глубинные грамматические правила. Носители нестандартного англий­ского языка негров без труда повторяли в точности длинные предложения, принадлежащие к их собственной граммати­ческой системе, но многие предложения стандартного анг­лийского языка они выдавали обратно в диалектной форме (Л а б о в и др. 1968, 3.9) ^1в.

Некоторое число тестов было разработано для выделе­ния социальных установок говорящего по отношению к язы­ку и определения социальной информации, которую несут диалектные формы. Можно проиграть магнитофонные за­писи речи «типичных» говорящих и попросить испытуемых определить их этнический субстрат, расу, общественный класс (J1 а б о в и др. 1968, 4.4; Браун 1969). Данный метод позволяет узнать, могут ли испытуемые получить эту социальную информацию из речи, но не показывает, откуда эта информация извлекается конкретно — из грамматиче­ских, фонологических, интонационных или тембровых осо­бенностей записанного образца. Тесты на субъективную реакцию позволяют отделить языковые переменные от лич­ностных факторов. Согласно методу «подобранных масок», применявшемуся Лэмбертом и его учениками (Лэмберт

1968) , испытуемому предлагается серия магнитофонных записей речи одного и того же лица, говорящего на различ­ных языках или диалектах. Испытуемого просят вынести суждение о личности говорящего. Поскольку ему не из­вестно, как он оценивал этого говорящего ранее, испытуе­мый бессознательно переносит свои социальные установки по отношению к языку на суждение о честности, надеж­ности, уме говорящего и т. п. В наших собственных тестах на субъективную реакцию (Лабов 1966а, 405—450; Лабов и др. 1968, 4.6) прослушивались говорящие, которые читали предложения с принципиальными разли­чиями в значениях исследуемой языковой переменной. Оценка испытуемым социальной значимости этой перемен­ной определялась по его ответу на специально подобранные вопросы вроде: «Каков самый высокий пост, который мог бы занять этот человек, говоря таким образом?» или «Каковы его шансы одержать верх в уличной драке?».

Установки говорящего по отношению к устойчивым языковым переменным можно выявить также с помощью тестов самооценки. Отвечая на вопрос, какая из предло­женных форм характерна для его собственной речи, гово­рящий выбирает форму, отвечающую его представлениям о том, что «правильно» или «престижно», а не ту, которую он действительно употребляет. Как и в прочих случаях, данные тестов такого рода нельзя интерпретировать без внания фактических речевых моделей испытуемого.

Осознание говорящими наличия осуждаемых обществом, хотя и не являющихся неправильными, социальных вариан­тов можно выявить с помощью тестов на исправление ошибок, предлагая им исправлять ошибки в предложениях, отклоняющихся от школьных образцов (Лабов и др. 1968, 4.4). Почти невозможно, однако, получить интерпре­тируемые результаты при тестах обратного порядка (тесты диалектного исправления), когда испытуемому предла­гается исправить престижные стандартные формы на не­стандартные диалектные. Влияние ситуации теста прояв­ляется в том, что испытуемый не может точно воспринять нестандартные правила. Имеются некоторые свидетельства в пользу того, что нормы аудиомоторного контроля, опреде­ляющие производство нестандартных форм в детстве, заме­няются впоследствии престижными нормами, так что боль­шинство говорящих вообще не может сосредоточить свое внимание на нестандартных правилах. Эти результаты согласуются с одной важной аксиомой Диалектного Смеше­ния: во всех случаях, когда подчиненный диалект находится 6 соприкосновении с вышестоящим диалектом, ответы, дан­ные в любой официальной ситуации тестирования, обна­руживают сдвиг от подчиненного диалекта к вышестоящему в хаотичной и беспорядочной форме. Термины «подчинен­ный» и «вышестоящий» обозначают здесь любое иерархиче­ское социальное противопоставление типа «осуждаемый» — «престижный». Некоторые лингвисты надеются, что в ре­зультате «обучения» информанта в ходе работы с ним воз­можно снизить этот эффект и постепенно добиться ответов, характеризующих чистый диалект. Но это иллюзия. Вместо этого испытуемый может использовать свое знание престиж­ных форм речи для того, чтобы избегать произнесения диа­лектных форм, совпадающих или близких к стандарту, и произносить только стереотипные формы, которые суть просто собрание «наиболее отличающихся» или «наихуд­ших» типов предложений. Говорящие, имевшие прежде широкий контакт с вышестоящей формой речи, теряют поддающееся учету чувство своего родного диалекта^[72].

Есть и другое основание не доверять данным о нестан­дартном диалекте, полученным от «обученного» информанта. Исследователь говорит обычно на стандартном вышестоя­щем диалекте, который оказывается, таким образом, доми­нирующим в диалогической ситуации интервью. Способ­ность информанта обучаться языкам никуда не исчезает, и есть свидетельства того, что его грамматические правила испытывают сильное влияние стандарта в течение всего времени извлечения данных ^[73].

Лишь очень редко встречаются информанты, которые, как кажется, обладают почти полным иммунитетом к «кор­рекции» этого рода,— они как будто имеют прямой доступ к своей интуиции, несмотря на знание стандартного диа­лекта. Важная задача психолингвистов — выяснить дру­гие черты, которые сопровождают или определяют такой тип поведения, с тем чтобы можно было сознательно отби­рать таких «идеальных» информантов. Тем не менее всегда необходимо контролировать ответы информанта, сопостав­ляя их с другими данными о его родном диалекте, чтобы быть уверенными, что он действительно имеет доступ к исконным правилам своего родного языка. Для оценки этих данных необходимо заранее знать правила данного диалекта, извлекая их из прямого наблюдения над непри­нужденной речью. Однако эта процедура не является дви­жением по кругу, поскольку, если мы доверяем интроспек­ции «иммунного» информанта, мы можем получить сущест­венные данные о формах, которые слишком редки, чтобы их можно было обнаружить в сколь угодно большом корпусе непринужденной речи. Насколько велик риск экстраполя­ции наблюдаемой устойчивости обычных форм на ненаблю­даемую устойчивость редких форм, остается под вопросом.

Все эти соображения не обязательно найдут применение в работе лингвистов, исследующих тот или иной язык через посредство промежуточного языка, социально не маркиро­ванного относительно языка-объекта ^[74]. Лингвист, впервые берущийся за какой-либо язык, обычно работает с двуязыч­ными информантами, которые могут даже не слишком хорошо владеть языком-объектом. Эти предварительные шаги в формальном извлечении, разумеется, совершенно необходимы для тщательного исследования языка в его социальном контексте. Хороший лингвист может пойти дальше и получить свои лучшие данные из записей речи носителей языка между собой — это аналог упомянутых выше групповых собеседований. Изучать язык в его соци­альном контексте можно лишь тогда, когда язык уже «из­вестен» и исследователь понимает быструю разговорную речь. Когда лингвист-антрополог вступает в эту более вы­сокую фазу исследования, начинает действовать аксиома диалектного расслоения, поскольку неизбежно должны существовать стилистические уровни, которые ему потре­буется различать.

Хотя можно узнать кое-что существенное, работая с двуязычными информантами, вряд ли то же можно ска-

Зать о «двудиалектных» информантах, если таковые дейст­вительно существуют. Нам еще ни разу не встретился не­стандартный говорящий, который бы хорошо владел стан­дартным языком и при этом не утратил хорошего владения родным диалектом. Диалектные различия зависят от правил поверхностного уровня, выступающих как частные уточ­нения и расширения контекстных условий и т. п. Представ­ляется, что эти условия должны взаимодействовать друг с другом, и, хотя может казаться, что испытуемый говорит на родном диалекте, внимательное изучение его речи пока­зывает, что его грамматика находится под сильным влия­нием стандарта. Иногда ему удается убедить слушателей, что он разговаривает на диалекте, однако это впечатление достигается, по-видимому, с помощью небольшого числа беспорядочных и сильно маркированных сигналов ²⁸.

В любом речевом обществе есть говорящие, более дру­гих осведомленные о престижных нормах речи, чье поведе­ние в большей мере определяется внешними стандартами превосходства. У них наблюдается более сильный стилевой сдвиг, чем у тех, кому не известны подобные стандарты. Эта особенность может быть измерена с помощью теста на языковую неуверенность. По особому списку социально мар­кированных вариантов субъекту предлагают указать, кото­рая из двух форм правильна, а затем — какую он употреб­ляет сам. Показатель языковой неуверенности — просто количество пар, для которых ответы оказываются различ­ными в первом и во втором случае, то есть степень, до кото­рой говорящий признает внешние стандарты правильности речи, отличные от своих собственных (Лабов 1966а, 474—480).

2. Разрешение проблем, возникающих при исследовании языковой структуры

В этом разделе обсуждаются некоторые проблемы язы­ковой структуры, возникшие при изучении нестандартного английского языка американских негров,— это проблемы, касающиеся глубинных правил и глубинных элементов, на которые они действуют. В рамках абстрактного изучения языковых возможностей эти проблемы разрешимы лишь отчасти. Данные, получаемые при изучении речи в ее со­циальном контексте с помощью вышеизложенной методики, будут использованы для достижения того, что представ­ляется нам радикальным решением этих проблем.

Всякое такое решение подтверждается согласием дан­ных, полученных различными путями. В наших собствен­ных исследованиях мы имеем параллельные данные от шести различных социально однородных групп подрост­ков — носителей нестандартного английского языка негров (далее сокращенно НАН), от нескольких взрослых групп и множество пробных выборок, полученных в других горо­дах. Независимое подтверждение по каждой из этих проб­лем получено в работе Уолфрэма в Детройте, проводившейся другими исследователями и на совершенно иных группах населения (Уолфрэм 1969). Это регулярное совпадение данных совершенно разных исследований служит решающим доводом в пользу того, что наши решения верны.

1. Упрощение групп согласных и суффикс прошедшего времени. Как было отмечено выше, НАН обнаруживает отчетливую модель упрощения групп согласных на конце слова. Слова, оканчивающиеся в стандартном английском (далее сокращенно СА) на группу согласных на -t, -d ^[75], в НАН имеют только первую согласную. Так, bold, find и fist часто произносятся как ЬоГ, fin’ и fis’. Возникает вопрос: в самом ли деле это упрощение групп согласных или эти конечные согласные просто отсутствуют в НАН? Существование форм множественного числа типа lisses вместо lists говорит о том, что в основе некоторых из таких слов лежат формы без t. Подобная острая постановка воп­роса возможна лишь после проведения ряда предваритель­ных исследований, позволяющих определить переменные так, как это сделано здесь. Изложим вкратце рассуждение, опубликованное в подробностях в работе: Лабов и др. 1968, 3.2. Когда переменные надлежащим образом опреде­лены, любой небольшой отрезок речи носителя или группы носителей НАН свидетельствует о том, что:

(a) Не существует говорящих, у которых никогда не бывает подобных стечений согласных; но нет и таких, у ко­торых они всегда сохраняются: НАН внутренне присуще варьирование.

(b) У всякого говорящего и во всякой группе говорящих вторая согласная исчезает чаще, если следующее слово начинается с согласной, а не с гласной. Регулярное воздей­ствие последующей гласной характеризует и другие фоно­логические правила: во многих диалектах она ограничивает вокализацию конечных г, 1 и носовых согласных.

(c) Гиперкоррекция незначительна или отсутствует вовсе: так, на конце слов не появляются -t, -d в непреду­смотренных правилами случаях (mold вместо mole, lipt вместо Ир).

Эти факты говорят о том, что в глубинных формах таких слов, как act, bold или find, имеется стечение согласных, последняя из которых уничтожается действием перемен­ного правила. В используемой нами формальной системе представления этого процесса факт (с) легко описать, внеся в словарь правильные глубинные формы. Факт (а) учитывается путем объявления правила опущения соглас­ной факультативным. Но вот факт (Ь) в обычных терминах порождающей грамматики представить оказывается невоз­можным. Если написать

t, d —(0)/С------------------------------------ ##(~V), (10)

это будет означать, что t или d опускается факультативно на конце слова после согласной, если следующее слово не начинается с гласной. Это правило хорошо выдерживается в разговорной речи многих говорящих - среднего класса, которые часто произносят firs’ thing «первым делом» или las’ month «в прошлом месяце», но не firs’ of all «прежде всего» или las’ October «в октябре прошлого года». Но правило (10) совершенно не годится для нестандартных диалектов, где в 30—50% случаев упрощение все-таки происходит и при наличии гласной в начале следующего слова. Поскольку вопрос о существовании фонологической обусловленности является решающим фактором при опре­делении природы этого правила, представляется сущест­венным, чтобы в нашем формальном представлении правил этот факт нашел отражение. Мы достигаем этого, вводя в каждое правило коэффициент о имеет место лишь там, где исчезновение -s стало неизменным и обязательным пра­вилом. В зоне, где судьба конечного -s была неопределен­ной, указанное компенсационное воздействие на правило а->о отсутствует. Это означает, что, если переменное пра­вило достаточно регулярно, оно дает людям, овладевающим языком, ту информацию, которая необходима, чтобы сохра­нить основные различения и глубинные формы.

Если бы в упомянутой зоне были проведены социолин­гвистические исследования переменной -S, мы, без сомне­ния, обнаружили бы переменное правило типа (13). Диа­лектологи не описали сколько-нибудь детально падение ко­нечного -s на французской территории. Однако подобное переменное правило для испанского языка Пуэрто-Рико было исследовано Роксаной Ма и Элеонорой Герасимчук (Фишман и др., 689—703). Ими были обнаружены регулярные модели переменных ограничений, подобные тем, что были описаны нами выше для -t, -d : (1) сложная модель грамматических ограничений: в артиклях -s сохра­няется чаще всего, в глаголах — реже, а в существитель­ных (множественное число) — наименее часто; (2) фоноло­гическое ограничение, в силу которого отпадение происхо­дит перед гласными реже, чем перед согласными; (3) регу­лярная модель стилевого сдвига; возрастающая официаль­ность затрудняет применение правила. Правило ослож­няется промежуточной формой [h], однако сама форма пуэрто-риканского правила s->h —>-0, очевидно, в точности соответствует французской s->0.

Мы приходим к выводу, что варьирование, подобное вышеописанным случаям отпадения -t, -d, не является результатом беспорядочного смешения диалектов, но, на­против, представляет собой неотъемлемое и регулярное свойство системы. Однако статус переменных правил в грамматике может быть подвергнут сомнению с другой точки зрения: с ними связана фундаментальная асимметрия производства и восприятия речи. Несомненно, именно осознание говорящим суффикса прошедшего времени прояв­ляется в том, что сочетания с -ed упрощаются реже других (причем сохранность -ed, по-видимому, тем выше, чем боль­шую смысловую нагрузку этот суффикс несет в данном контексте). Слушателю же необходимо знать только, фа­культативно -ed или нет, поскольку всякий сигнал прошед­шего времени он распознает как таковой по мере его вос­приятия. (Есть серьезные основания считать, что слушатель способен реагировать и действительно реагирует на частоту, однако вряд ли удалось бы связать эту способность с грам­матической функцией прошедшего времени; подобные реак­ции, по-видимому, зависят от общей социолингвистической характеристики говорящего.) Несомненно только одно: переменные правила — правила производства речи. И на­оборот, не ясно, является ли симметрия производства и восприятия хорошо обоснованным допущением относитель­но структуры языка или даже просто достижимой целью теоретических построений. Как бы ни были привлекательны последние возможности, ныне существуют серьезные осно­вания сомневаться в справедливости подобных допущений. В серии тестов на повторение среди носителей НАН 14—17 лет мы обнаружили, что такие предложения, как I asked him if he did it «Я спросил его, сделал ли он это», при­нимают при немедленном повторении вид I axed him did he do it. Смысл предложения здесь схвачен абсолютно вер­но, но воспроизводится оно автоматически по правилам НАН. Очевидно, что существует глубокая асимметрия между восприятием (СА или НАН, безразлично) и про­изводством (только НАН).

Можно, наконец, возражать против переменных правил на том основании, что они суть правила речевой практики. Я думаю, что такая позиция совершенно бесплодна, ибо то же самое можно сказать о большинстве наших трансформа­ционных и фонологических правил. Экстрапозиция, пере­стройки, связанные с введением в предложение вопроси­тельных слов, адвербиальная постпозиция и т. п.— все это средства облегчить линеаризацию имеющихся на входе синтаксических структур, устраняющие разрывности и левые вставки, координирующие элементы и приспосабли­вающие их друг к другу, так, чтобы сделать «производство» предложения возможно более легким.

Способность людей воспринимать, запоминать и пони­мать правила с переменными ограничениями, несомненно, является важным аспектом их языковой компетенции, или langue. Но никто не имеет ясного представления о своей компетенции, и науке не известны также интуитивные суж­дения, которые позволяют получить к ней доступ. Напро­тив, наивные представления о речевом поведении — своем собственном или других лиц — обыкновенно весьма кате­горичны ^[78], и лишь тщательное исследование живого языка в употреблении позволяет обнаружить существование этой способности оперировать переменными правилами.

2. Опущение связки в НАН. Обратимся теперь к гораздо более сложной проблеме — проблеме опущения связочного и вспомогательного глагола is в НАН. В этом диалекте часто приходится слышать такие предложения, как Не wild, She out the game и He gon’ try to get up, соответствующие He is wild «он вне себя» She is out of the game «Она вышла из игры», Не is going to try to get up «Он попытается под­няться». Аналоги таких предложений есть во многих язы­ках вроде русского, иврита или венгерского, где в настоя­щем времени не употребляется связка; в английском языке Ямайки или в креольском, где связка имеется только перед субстантивным сочетанием (или локативом); в языке маленьких детей, которые говорят That a lamb «Вот овечка» и Mommy busy «Мамочка занята». Возникает вопрос, при­надлежит ли связка глубинному или поверхностному уровню структуры НАН или нет; и если справедливо пер­вое, то происходит ли опущение связки на морфологиче­ском или на более низком фонологическом уровне правил? Эти проблемы важны как для теоретической, так и для при­кладной лингвистики, поскольку от их решения зависит понимание того, чем различаются диалекты одного языка и как им следует обучать. Нижеследующие рассуждения являются кратким изложением подробных публикаций: Лабов 1969а, Лабов и др. 1968, 3.4.

(a) Прежде всего оказывается, что не существует носи­телей НАН, которые бы всегда опускали связку, равно как нет и таких, которые бы никогда не делали этого. В речи каждого носителя НАН наблюдаются и полные, и стяжен- ные, и нулевые формы связки. Регулярность такого рече­вого поведения и модели ограничений на переменные, о которых речь пойдет ниже, показывают, что мы имеем дело с переменным правилом в рамках системы НАН.

(b) Существуют синтаксические позиции, в которых опу­щения не происходит никогда: в эллиптических конструк­циях (Не is too «он тоже»), при переносе подлежащего к вопросительному слову (That’s what he is «Вот он каков»). В общем, оказывается, что всюду, где в СА возможно стя­жение, в НАН возможно опущение связки, и обратно: где в СА невозможно стяжение, там в НАН невозможно опу­щение.

(c) Эта связь между стяжением и опущением связки при­водит к необходимости исследования общих условий стя­жения в английском путем анализа наших собственных интуитивных представлений в рамках порождающей мо­дели. Оказывается, что стяжение am, is, are, will, has, have, had есть не что иное, как устранение начального шва (т. е. звука [э]) перед единичной согласной в слове, содержащем признак глагольного времени. За этот процесс, приводящий к фразам He’s here, I’m coming, You’re there, I’ll go, He’s got it и т. п., ответственны правила опущения начальных глайдов и правило редукции гласных, превращающее не­напряженные безударные гласные в ларингал шва. Пра­вило редукции гласных в свою очередь зависит от правил расстановки ударений, которые,согласно Хомскому и Халле, определяются синтаксисом поверхностной структуры (Хомский и Халле 1968). Обнаруженная ими кон­струкция трансформационного цикла в английской фоно­логии находит в правилах стяжения свое независимое под­тверждение и фактические примеры.

(d) На связь опущения связки со стяжением указывает также обнаруженная нами невозможность в НАН опуще­ния форм с напряженными гласными, не сводимыми к шва: be, ain’t, can’t сохраняются. О том, что опущение — фоно­логический процесс, свидетельствует и тот факт, что m в I’m опускается редко: как правило, конечные носовые в НАН не опускаются.

(e) Переменные правила, которым подчиняется стяжение и опущение в НАН, обнаруживают ряд переменных огра­ничений, зависящих от грамматического окружения. Вы­полнению правила благоприятствует, например, то, что предшествующая именная группа есть местоимение. По­следующие элементы грамматического окружения ограни­чивают порядок применения правил (от наименее к наибо­лее благоприятствуемому): именная часть сказуемого; при­лагательное или локатив; глагол; вспомогательное выраже­ние gonna перед глаголом. Если принять точку зрения, что стяжение срабатывает первым, а опущение устраняет уеди­ненные согласные, оставшиеся после стяжения, то можно видеть, что ограничения действуют одинаковым образом в обоих правилах и что стяжение в НАН происходит по той же модели, что и в прочих диалектах английского языка. Наша уверенность в существовании двух отдельных правил основана на том, что количественное воздействие указанных грамматических окружений усиливается с опущением: ограничения срабатывают дважды.

(f) Хотя ограничения, влияющие на стяжение и опуще ниє в НАН, одни и те же, фонологические воздействия пред­шествующей гласной или согласной противоположны. При стяжении правило хорошо действует в условиях, когда подлежащее оканчивается на гласную; при опущении — когда оно оканчивается на согласную. Эта противополож­ность отвечает фонологическому различению между стяже­нием и опущением, поскольку первое есть устранение гласной, а второе — согласной, и в обоих случаях изме­нение направлено в сторону получения структуры CVC.

Таким образом, мы приходим к выводу, что основные формы правил стяжения и опущения для is суть:

Стяжение

] (И)

э^(Ф)/[“Р^Гу] ## [+т]*##[

(15)

Р Verb — у Noun

Опущение

Здесь, как и во многих других случаях, наши выводы согласуются с высказанной Хомским общей точкой зрения, что диалекты одного языка способны различаться в прави­лах нижнего уровня и что поверхностные различия значи­тельнее возможных различий в глубинных структурах.

Рассмотренные обстоятельства должны существенно по­влиять на методы обучения носителей НАН стандартному английскому языку. Если бы связка просто опускалась, обучение следовало бы начинать с основной структуры предложения S-+NP+VP. Но поскольку отсутствие связи обусловлено на нижнем уровне правилом опущения, зави­сящим от стяжения, задача преподавателя — обучить уче­ника читать и.писать стяженные формы, давая ему устные упражнения в стяжении без опущения ^[79].

Настоящие выводы подтверждены некоторым числом формальных тестов. Испытуемые без труда повторяли фразы со связкой в тестах на имитацию (Лабов и др. 1968, 3.9); не слишком много проблем возникало у них и в ходе тестов на понимание ³². Эти результаты резко контрастируют с тем, что касается -s — морфемы 3-го лица единственного числа, которая не соотносима ни с каким элементом грамматической структуры НАН.

Результаты Уолфрэма в Детройте дают поразительное подтверждение абстрактных соотношений, описанных выше. Переменные ограничения на опущение связки наблюдались в Детройте в замечательно похожей форме. Цифры Уол­фрэма показывают для каждой подгруппы испытуемых то же самое воздействие предшествующего местоимения; что касается воздействия на опущение последующего грамма­тического окружения, то и тут порядок оказывается тот же. В табл. 2 сравниваются цифры по Нью-Йорку и Детройту, касающиеся воздействия последующего грамматического окружения на опущение is.

Таблица 2

(Сходство результатов нью-йоркских и детройтских исследований, касающихся воздействия последующего грамматического окружения на опущение is в НАН при подлежащем-местоимении

Заимствовано из: Лабов и др. 1968, 3.4 иУолфрэм 1969,211.

Необходимо подчеркнуть, что сравниваются не абсо­лютные цифры. Соотношение между ними — вот тот фун­даментальный факт структуры, который нас интересует. Абсолютный уровень, устанавливаемый при работе этих правил (то есть начальное значение к₀), определяется фак-

⁸² И здесь мы обнаруживаем из результатов Джейн Торри, что полная форма связки более распространена у детей 4—7 лет, чем у под­ростков.

торами социального контекста и общественного положения (стиль, общественно-экономический класс, возрастная и этническая группа), которые мы рассмотрим в разд. 3. Что касается соотношений, обнаруживаемых переменными огра­ничениями, то они неизменны почти для каждого лица, группы или объединения в пределах субкультуры НАН. По мере развития исследований языка в его социальном кон­тексте следует ожидать переноса внимания на соотношения более высокого уровня между переменными; тогда, воз­можно, понадобятся более точные количественные форму­лировки.

3. Отрицательное согласование. В качестве третьего примера анализа структуры языка в его социальном кон­тексте я рассмотрю проблему, возникающую в связи с та­ким предложением:

It ain’t no cat can’t get in no coop. (16)

Эти слова сказал Спиди, вожак «кобр», на одном из на­ших групповых собеседований, когда речь зашла о голу­бятнях. Носители всякого другого диалекта английского языка, кроме НАН, решили бы, что (16) означает: «Нет такой кошки, которая бы не смогла залезть в любую голу­бятню». Они немало подивились бы, обнаружив из кон­текста, что для Спиди кошки — не проблема и что его мысль была: «Нет такой кошки, которая смогла бы залезть в любую голубятню». На первый взгляд речевое поведение носителей НАН противоречиво, нелогично. Если диалекты не различаются коренным образом в своей глубинной струк­туре (как утверждалось выше), то как может быть, чтобы то, что является отрицанием в одном, было утверждением в другом?

Прежде всего можно предположить, что Спиди просто оговорился. Но это не так, поскольку мы обнаружили еще с полдюжины примеров подобной конструкции во время работы с носителями НАН. Наиболее убедителен пример из обширной эпической поэмы негритянского фольклора: рассказывая об одной проститутке, сказитель говорит: There wasn’t no trick couldn’t shun her, имея в виду, что она была так хороша, что не было такого клиента, который мог бы избежать ее.

Мы заметили, что все подобные примеры имеют обычно три общие черты: (а) предложение сложноподчиненное, и противоречивое отрицание локализовано в придаточном, которое стоит на конце; (Ь) в главном предложении тоже имеется отрицание; (с) главное предложение также содержит неопределенное наречие типа one, ever или any (отрицание+ +any=no). Эти обстоятельства побудили нас связать дан­ный феномен с так называемым «отрицательным согласова­нием», при котором отрицательные частицы притягиваются к неопределенным наречиям. В данном исследовании нам снова пришлось прибегнуть к помощи нашей языковой интуиции (в качестве носителей стандартного английского языка и тех или иных нестандартных диалектов белых жителей США). Мы можем начать с наблюдения, сделанного Есперсеном и другими лингвистами и сформулированного Клима в терминах порождающей грамматики (Клима

1964) , что в английском языке отрицательная частица обя­зательно притягивается к первой неопределенной частице, если последняя предшествует глаголу, и факультативно — к первой неопределенной частице, если она следует за гла­голом. Таким образом, вместо * Anybody doesn’.t sit there мы имеем, в силу обязательного правила, Nobody sits there «Никто не сидит там». С другой стороны, правило, превращающее фразу Не doesn’t sit anywhere в Не sits nowhere «Он не сидит нигде», факультативно и стилисти­чески несколько официально. Оставаясь в рамках стан­дартного английского языка, мы можем записать правило, рассматривающее исходную отрицательную частицу как некоторый признак предложения и локализующее ее в тексте в соответствии с указанными условиями. Если, однако, обратиться к совокупности диалектов английского языка, придется признать, что правило притяжения отри­цательной частицы к первой неопределенной частице носит весьма специфический характер. Представляется, что на­лицо три различных правила, каждое из которых работает после того, как отрицательная частица заняла свою нор­мальную позицию — перед глаголом. Первое — обязатель­ное правило притяжения отрицательной частицы.

Притяжение отрицательной частицы (обязательно для всех диалектов)

Indef—X Neg (17)

1 2 3—1+3 2

Мало сказать, что это правило обязательно для всех диалектов. Предложения, к которым оно не было приме­нено, вроде * Anybody doesn’t sit there, решительно не являются английскими предложениями: в тестах на повто­рение (Лабов и др., 3.9) подобные выражения вызы­вали замешательство, и ни один испытуемый не смог их повторить. Я полагаю, что это правило отражает требова­ние содержательного плана, диктующее перекомпановку (re-organization) признаков (определенность, дистрибутив­ность, партитивность, предположительность), когда они связаны с отрицанием.

Следующие два правила носят совсем иной характер.

Перенос отрицательной частицы (факультативно; только для стандартного литературного английского языка)

Neg—X — Indef (18а)

1 2 3—*2 1+3

Отрицательное согласование (факультативно; только для нестандартных диалектов)

Neg—X —Indef (18b)

1 2 3—1 2 1+3

Эти два правила дополнительны друг к другу и осуще­ствляют одну и ту же эмфатическую функцию. Вместо фразы Не doesn’t sit anywhere первое правило порождает предложение Не sits nowhere, а второе, плеонастическое правило, дает Не don’t sit nowhere. Правило (18b) приме­няется независимо от границ придаточного предложения. Так, может быть Не don’t like nobody that went to no prep school =CA: He doesn’t like anybody that went to any prep school «Он не любит тех, кто ходил в подготовительные классы». Имеются также нестандартные диалекты белых

жителей США (НАБ), в которых отрицательная частица

может переноситься обратно в позицию перед глаголом, так что получается * Anybody doesn’t sit there -»-Nobody sits there-^Nobody don’t sit there. Этим свойством обладает и НАН.

Тщательный грамматический анализ наших интервью и групповых собеседований показывает нам теперь, что НАН удивительным образом отличается от прочих диалек­тов в еще одном аспекте. Правило (18Ь) для НАН не пере­менное, но обязательное в пределах данного придаточного предложения. Для членов однородных групп носителей НАН процент выполнения отрицательного согласования был не 95 и не 98, а ровно 100, то есть 42 из 42 случаев, 63 из 63 случаев и т. д., в то время как в соответствующих группах белых наблюдалось существенное варьирование.

Это означает, что для НАН эмфатическая функция отрица­тельного согласования полностью утрачена: если правило обязательно, оно не несет никакого стилистического или выделительного оттенка. Эмфатическая функция осущест­вляется в НАН некими вариантами правил отрицания, не распространенными в диалектах Севера, такими, как, на­пример, отрицательная инверсия: Nobody can do it «Никто не может сделать это» Ain’t nobody can do it; Nobody saw him «Никто не видел его» -*• Didn’t nobody see him. В HAH также используется вариант правила (18b), позво­ляющий переносить отрицательную частицу в предглаголь- ную позицию придаточного предложения. Именно таким путем получается пример (16) It ain’t no cat can’t get in no coop.

Итак, легко видеть, что кажущаяся «противоречивость» (16) происходит не от разницы «логик» по диалектам, а просто от некоторого видоизменения условий, накладывае­мых на применение трансформации. Мы можем переформу­лировать теперь (18Ь).

Отрицательное согласование

^Ne8-^X-Ce^bf}