Каждый, кто свободно и правильно говорит на своем родном языке, прошел через период овладения языком.

В течение этого периода человек, без сомнения, воспринял множество предложе­ний, произнесенных другими людьми, а его собственные предло­жения неоднократно подвергались исправлению.

Представляется вполне разумным допустить, что из способ­ности носителя языка конструировать, интерпретировать и крити­чески оценивать предложения следует существование набора или системы правил, которыми (в определенном смысле) овладел этот носитель языка. Это не означает, что он сознательно строит или интерпретирует предложения в соответствии с какими-либо пра­вилами такого рода или что ему удастся сделать хотя бы первые шаги в формулировке этих правил с достаточной эксплицитностью или с учетом всей системы правил в целом. Правила могут «управлять» речевым поведением и даже способностью критиче­ски оценивать предложения таким образом, что человек не от­дает себе отчета в их существовании. Поэтому не следует ожи-

дать, что человек, в совершенстве овладевший языком, сможет теоретически сформулировать суть того, что он применяет на практике.

Тем не менее вся речевая практика остается в нашем распоря­жении. И поэтому в принципе возможно извлечь из нее теорию и сформулировать ее в полном виде, с учетом всей системы правил разных типов.

Из традиционной грамматики нам известны некоторые терми­ны, которыми пользуются специалисты по трансформационной грамматике для описания фактов, касающихся структуры предло­жений. Так, мы знакомы с названиями таких грамматических классов и категорий, как существительное, именная группа, гла­гол, предлог, наречие и прилагательное, и с названиями таких грамматических отношений, как подлежащее предложения, под­лежащее при глаголе, дополнение при глаголе, модификатор под­лежащего [ = определение], модификатор глагола [ = обстоятель­ство] и т. п. Совершенно очевидно, что полный охват всех фактов, касающихся структуры, то есть грамматических отношений в пред­ложении, связан с пониманием предложения. Описать разницу в смыслах таких пар предложений, как John loves Магу ‘Джон лю­бит Мери’ и Mary loves John ‘Мери любит Джона’ или The old man sings a song ‘Старик поет песню’ и The man sings an old song ‘Человек поет старую песню’ — это значит собрать воедино те структурные факты, которые выражаются в грамматике сле­дующим образом: в первом предложении первой пары слово John является подлежащим, а слово Магу — дополнением, а во втором предложении той же пары — наоборот; прилагательное old яв­ляется определением к существительному man в первом предло­жении второй пары и определением к слову song во втором пред­ложении той же пары.

Таким образом, грамматическая структура, равно как и смыс­лы отдельных слов, обусловливают смыслы, или семантические интерпретации, предложений. Центральный тезис трансформацион­ной грамматики, ее отличительная особенность состоит в том, что адекватная грамматическая теория должна различать базовую структуру и поверхностную синтаксическую структуру, глубинную грамматику и поверхностную грамматику...[76]

Синтаксический компонент грамматики, или теории языка, представляет собой систему правил, допускающих или предписы­вающих выполнение определенных действий над элементами опре­деленного типа. Эти терминальные элементы мыслятся как ми­нимальные единицы смысла, атомы, которые язык структурирует Посредством синтаксиса. Хомский называет эти минимальные единицы формативами. Формативы нельзя сравнить ни с одним из известных понятий, однако для нас не так уж важно в точ­ности представлять себе их действительную природу. Формативы бывают двух типов — лексические и нелексические. Первые мож­но представить себе как аналог тех общих терминов или имен собственных, смысл которых ни в коей мере нельзя считать син­таксически производным от какого-либо другого; сюда относятся такие примеры, как глаголы sing ‘петь’ или love ‘любить’, прила­гательное red ‘красный’, имя Магу. Элементы второго типа имеют более гетерогенный характер; они включают, например, форма­тив, называемый Past, для обозначения прошедшего времени...

Синтаксический компонент теории задает как глубинные, так и поверхностные структуры предложений. Теперь вкратце о соот­ношении этих структур с двумя другими компонентами — семанти­ческим и фонологическим.

В начале своей статьи я охарактеризовал языковую способ­ность человека, в совершенстве владеющего своим языком, как способность понимать, производить и критически оценивать не­ограниченное количество новых предложений данного языка. Сто­ронники трансформационной грамматики, по крайней мере в те моменты, когда они не теряют осмотрительности, не утверждают, что владение этими языковыми способностями, присущее идеаль­ному носителю языка, может быть полно и адекватно объяснено с помощью простого приписывания ему „подразумеваемого" или неосознанного знания той системы правил, которые задает подоб­ная теория. Они полагают (или, вернее, настаивают на том), что адекватное объяснение языковой способности должно быть более серьезным. Отвлечемся на некоторое время от вопроса о том, ка­ким образом сами специалисты в области трансформационной грамматики предполагают расширять ее для того, чтобы она могла объяснять эту способность, и рассмотрим вопрос о том, ка­кое условие препятствует тому, чтобы человек, далекий от пози­ций трансформационной грамматики, признал эту теорию отве­чающей его представлениям о понимании языка. Я буду назы­вать это условие условием явности (perspicuousness).

Здесь мы вынуждены вернуться к рассмотрению глубинных структур предложений, которые, согласно Хомскому, играют ре­шающую роль для семантической интерпретации предложений. Глубинные структуры порождаются базовыми правилами синтак­сического компонента. Если мы отвлечемся от той части базы (включающей словарь), которая сопоставляет структуре терми­нальную цепочку, то останутся правила, работающие с узлами дерева, которые вводят грамматические категории (именная груп­па, глагол, предложная группа) в допустимых сочетаниях.

Конечно, грамматика, или история языка в целом, располагает средством, позволяющим выйти из этого круга технических тер­минов. Таким средством является словарь, в синтаксических зо­нах которого лексическим формативам сопоставляются граммати­ческие категории, а в семантических зонах, как можно себе пред­ставить, содержится вся остальная информация об элементах языка, необходимая для его понимания. Однако, как указывают критики трансформационной грамматики и как признают ее сто­ронники, удовлетворительное теоретическое решение проблемы построения семантического компонента пока отсутствует.

Следует еще раз указать, какие причины заставляют нас на­стаивать на сформулированном выше требовании. Мы не долж­ны забывать, что первостепенная важность грамматических кате­горий и их допустимых сочетаний в глубинных структурах языка кроется в том, что они задают термины, в которых могут быть определены грамматические функции и отношения между элемен­тами в этом языке. А эти функции и отношения должны совпа­дать с функциями и отношениями, ощущаемыми обычным носи­телем языка при понимании предложений, которые он слышит или производит. Он ощущает их имплицитно, не имея, как можно предположить, никаких специальных грамматических навыков. Теперь зададимся вопросом о том, каким образом это его ощу­щение характера функций и отношений связано с его знаниями смысла элементов языка, на котором он говорит? Не следует пред­полагать, что его знание смысла этих элементов полностью отде­лено от грамматических навыков, касающихся функций и отно­шений, которые необходимы для понимания смысла слышимых и производимых предложений. Его ощущение смысла элементов языка, как представляется, должно хотя бы частично включать ощущение их потенциальных ролей в грамматических отношениях базовых структур. Предположим теперь, что существуют внутрен­няя и закономерная связь между типами семантических отноше­ний и грамматическими ролями в глубинной, или базовой, струк­туре. Задавая принципы подобной связи, мы очевидным образом будем прибегать и к семантическим, и к синтаксическим сообра­жениям. Может ли получиться так, что мы при этом все же не заложим фундамент (или какую-то его часть) для общей теории грамматики? В любом случае грамматика, опирающаяся на такой фундамент, с точки зрения условия явности предпочтительнее, чем грамматика противоположного типа...

По-видимому, верно, что, если грамматика должна обладать объяснительной силой (то есть иметь объяснительные основы), то следует попытаться перекинуть мост между семантико-логически- ми признаками, с одной стороны, и синтаксическими отношениями и классами, с другой. По-видимому, неверно, что лучшим подхо­дом к постановке соответствующих вопросов является их форму­лировка в терминах традиционных грамматических категорий и отношений, таких, как существительное, глагол, глагольное до­полнение и т. п. Я попытаюсь объяснить нежелание сторонников трансформационной грамматики предпринять необходимую рабо­ту по изменению традиционной терминологии до того, как перей­ду к рассмотрению причин, по которым эту перестройку формы нельзя считать несущественной. Эти два вопроса тесно связаны между собой.

Прежде всего, вспомним, что сторонники трансформационной грамматики ожесточенно критикуют как философов, исследующих естественный язык с помощью традиционных методов (за их недостаточную систематичность), так и тех философов языка, которые опираются на формальную логику и строят идеализиро­ванные языки; критика в адрес последних состоит в том, что их подход, будучи систематическим, страдает от недостаточной эм­пиричности^[77]. Подход трансформационной грамматики, будучи

систематическим, в то же время является последовательно эмпи­рическим. Его последователи — это лингвисты-эмпирики, грамма­тисты, действительно изучающие, хотя и в обобщенном виде, реаль­ные языки и не склонные увлекаться теоретизированием, если речь не идет о построении систем, или механизмов, или правил, кото­рые описывают то, что реально встречается в правильных пред­ложениях, и указывает на характер отклонений в неправильных предложениях. Таким образом, хотя специалист з области транс­формационной грамматики и относится положительно к идее уни­версальной грамматики, то есть к общей лингвистической теории, он все же, по словам Хомского, берет от понятий, входящих в эту теорию, лишь то, что может быть использовано при построе­нии действующих лингвистических правил. Любой же другой подход, как утверждается, является слишком неопределенным и интуитивным для сопоставления с трансформационистским идеа­лом эмпирической ясности (clarity).

Таким образом, лингвисту не следует придерживаться подхода, который более уместен для философа и который, возможно, сле­дует принять в случае, если грамматика действительно будет строиться на объяснительных основах. Фундаментальные идеи трансформационной грамматики — различие между глубинной и поверхностной структурами, понятие систематических трансфор­мационных отношений между ними, намек на то, что базисные формы функциональных отношений можно усматривать в простей­ших формах глубинных структур, — найдут отклик у каждого философа, который самостоятельно пытался за внешним сход­ством грамматических форм усматривать их внутреннее логико­семантическое различие, то есть фактически у любого философа. Однако если речь заходит об объяснительных основах граммати­ки в свете названных идей, то, как мне представляется, философ, по крайней мере на первом этапе исследования, попытается дей­ствовать независимо от эмпирических ограничений. Так, его вовсе не должно интересовать (по меньшей мере в начале исследова­ния), на каком именно уровне — глубинном или ином — в данном языке задается формальная организация функциональных отно­шений. Подобно лингвисту, он будет располагать, с одной сторо­ны, пониманием элемента смысла (атомами структуры) и, с дру­гой стороны, семантически существенными способами их комби­нирования друг с другом (синтаксические отношения). Однако он с самого начала будет подготовлен к использованию словаря, который содержит семантическую или — рассматривая проблему шире — логическую классификацию элементов, которая явно со­относится со словарем сочетаний или грамматических связей.. Имея подобное явное соотношение, он может, далее, рассматри­вать возможные формальные средства, позволяющие вносить из­менение при комбинировании элементов, и, наконец, обращаться к приложениям подобной теоретической модели, к эмпирическому материалу некоторого конкретного языка.

Такова в общем виде программа исследования для лингвиста, который пользуется неэмпирическим методом; возможно, эта про­грамма в конце концов сможет сослужить службу при исследо­вании эмпирического материала. Процесс реализации такой про­граммы будет в некоторых отношениях напоминать процесс по­строения логиками формальных языков. Как отметил в одной из своих работ Куайн, не следует злоупотреблять структурами. Од­нако для лингвиста, пользующегося неэмпирическим методом, важно, чтобы каждый фрагмент структуры вносил лепту в сово­купное описание смысла. Структуральность должна пронизывать все представления, и каждый фрагмент представления должен пониматься как часть структуры.

Скажу теперь несколько слов о деталях этой процедуры. Прак­тически неизбежен путь, при котором исследователь начинает с построения сравнительно простых моделей языковых типов, а затем переходит к более сложным моделям. Важным противопо­ставлением, которое нельзя упускать из виду, является противо­поставление между внутренней, или „сущностной", грамматикой Языкового типа и меняющимися, или вариативными, грамматика­ми этого языкового типа. Тип языка определяется: 1) семантиче­ским или логическим (в широком смысле) типом входящих в язык элементов смысла и 2) типами их осмысленных комбинаций при построении предложений. Эти параметры a priori задают сущность грамматики языкового типа при предположении, что каждое предложение, по крайней мере в базе, имеет синтаксиче­ски однозначную интерпретацию. Правила сущностной граммати­ки содержат требование идентификации, а в случае необходи­мости— и дифференциации всех названных комбинаций, то есть, например, если предложение содержит несколько элементов, раз­личные комбинации которых дают осмысленные атрибутивные группы, то следует некоторым способом определить, как именно связаны эти элементы; или, если имеется элемент, задающий не­симметричное отношение в комбинации с элементами или узлами, задающими его термы, то следует некоторым способом задать порядок прохождения по дереву к этим элементам или узлам. Таковы требования сущностной грамматики. Однако эта грамма­тика ни в коей мере не отвечает за то, каким образом будут вы­полнены указанные требования. Открывается широкий простор для использования разного рода формальных средств, таких, как порядок расположения элементов, флексии, аффиксы или исполь­зование особых синтаксических признаков. Выбирая один способ формальной организации из допустимого вариативного набора способов, которые могут адекватно передавать особенности сущ­ностной грамматики, мы тем самым выбираем одну из допусти­мых меняющихся, или вариативных, грамматик для рассматри­ваемого языкового типа. Когда такой выбор произведен, мы по­лучаем полную и эксплицитную грамматику (или форму грамма­тики) для языкового типа, конечно же, ценой отказа от грамма­тики действительно существующих языков, поскольку мы рас­сматривали не естественный язык, а лишь предельно упрощенный тип языка.

Если мы продолжим наши исследования, то вскоре заметим, что нам требуется словарь терминов для используемых нами тео­ретических понятий или даже целый набор взаимосвязанных друг с другом словарей. Во-первых, нам нужен, так сказать, онтоло­гический словарь. Во-вторых, нам нужен семантический словарь, то есть словарь наименований семантических типов элементов и даже отдельных элементов (как уже говорилось, элементы рас­сматриваются довольно абстрактно). В-третьих, нам нужен функ­циональный словарь типов допустимых комбинаций или отноше­ний между элементами в составе предложения, а также типов ролей, которые эти элементы и комбинации элементов играют в предложениях. И наконец, в-четвертых, нам нужен словарь на­званий формальных средств. Как внутри трех первых словарей, так и между ними существуют пересечения и зависимости. Чет­вертый словарь достаточно автономен, он требуется только при переходе от сущностной грамматики к вариативной. Выше я уже говорил о терминах, относящихся к четвертому словарю: порядок элементов, словоизменение и т. п. В первый, онтологический сло­варь включаются такие понятия, как пространство, время, дли­тельность, ситуация, общая характеристика и общее отношение, а также некоторые подклассы двух последних понятий, например: подразделение общей характеристики на состояния, действия, свойства и выделение внутри общих отношений по меньшей мере симметричных и несимметричных отношений. Понятия такого рода тесно связаны с понятиями функционального и семантического словарей. Функциональный словарь описывает связь между главными членами предложения, а также, если не предполагать у языкового типа полной неразвитости, связь главных членов предложения с остальными членами предложения. Два названных типа связи подразделяются далее на подтипы, происходит и выде­ление ролей, которые могут играть различные элементы и их ком­бинации как в рамках всего предложения, так и относительно друг друга. Отношения между понятиями функционального сло­варя, то есть их пересечение и соподчинение, являются весьма сложными, и я не рискую их здесь иллюстрировать. Семантиче­ский словарь ограниченного языкового типа может включать три основных класса элементов: (1) имена; (2) общие характеристики и отношения; (3) дейктические элементы. По меньшей мере вто­рой и третий классы должны быть далее подразделены для про­двинутых языковых типов; второй класс — так, как это указано выше, при описании онтологического словаря, третий, — например, на темпоральные, локативные, интерлокативные и просто контек­стуальные дейктические элементы.

Отмечу, что, перечисляя взаимосвязанные понятия трех слова­рей сущностной грамматики, я не упоминал никаких традицион­ных синтаксических категорий (существительное, глагол, прила­гательное, предлог и т. п.). И это отнюдь не объясняется случай­ностями выбора примеров или недосмотром. Чем большей слож­ностью отличается языковой тип, тем, естественно, богаче содер­жание взаимосвязанных понятийных словарей, используемых для его описания и соответственно для формирования требований к его сущностной грамматике. Однако какими бы сложными ни стали эти словари, они ни в коем случае не должны включать упомянутую выше традиционную синтаксическую классификацию, если мы не выходим за рамки сущностной грамматики. Класси­фикация такого рода, согласно современным грамматическим теориям, непосредственно соотносится с формальной организа­цией, определяющей вариативную грамматику языкового типа. Чем более строгими методами пользуется лингвист, тем больше усилий он прилагает к тому, чтобы задать такие категории, как существительное или глагол, с помощью формальных критериев, то есть с помощью типов преобразований, допустимых для тех или иных выражений, их дистрибуции в составе предложения, их линейного расположения относительно элементов, принадле­жащих другим классам, и т. п. Вероятно, формулировка подобных критериев не может быть полностью независимой от семантики, а неучет семантических факторов обедняет эти критерии. Тем не менее наш основной тезис остается в силе: традиционные синтак­сические категории отражают существующее в естественных язы­ках взаимодействие между семантическими и функциональными факторами, с одной стороны, и наблюдаемыми формальными факторами, с другой стороны, поэтому данные категории не долж­ны приниматься во внимание при исследовании сущностной грам­матики. Это вовсе не может воспрепятствовать исследованию ха­рактерных способов формальной организации языка и, следова­тельно, использованию определенных синтаксических категорий при описании вариативной грамматики. Важно, однако, что син­таксические категории вводятся именно на уровне вариативной грамматики, но не ранее. Все сказанное о традиционных синтак­сических категориях относится и к традиционным синтаксическим отношениям, опирающимся на эти категории.

Теперь, надеюсь, стало понятным сделанное мною ранее заме­чание о том, что для выявления объяснительных основ грамматики нельзя считать оптимальным путем установление непосредствен­ных связей между семантико-логическими категориями и тради­ционными (или по крайней мере носящими традиционные назва­ния) синтаксическими категориями, — а ведь именно это и пы­таются сделать сторонники трансформационной грамматики при разработке базовых структур. Если термины используются в значении, близком к их нормальному употреблению, то следует говорить уже не о синтаксических, а о сущностных функциях и классификациях; если же традиционная терминология исполь­зуется произвольно, то не лучше ли вообще от нее отказаться и перейти к более точной терминологии. Некоторые преимущества указанных терминологических изменений бросаются в глаза. Нам будет легче признать, что определенные категории не всегда прос­то отыскать в структурно непривычном для нас языке, и, соответ­ственно, мы не будем падки на романтические предположения о существовании концептуальных различий между носителями по­добных языков и носителями нашего родного языка.

Предложенная мною программа вызывает множество вопро­сов. Понятие сущностной грамматики очевидным образом являет­ся понятием относительным: сущностная грамматика — это сущ­ностная грамматика того или иного языкового типа. Мы можем отвлечься от того неоспоримого факта, что имеется только один практический путь построения подобной грамматики и путь этот состоит в последовательном переходе от описания простых явле­ний языка к описанию все более сложных явлений, и в связи с этим как сущностная, так и вариативная грамматики будут при­обретать все более сложный вид. Имеются и более фундамен­тальные вопросы, которые касаются задания базовых типов эле­ментов и их комбинаций, выбора базовых единиц для функцио­нального и логико-семантического словарей. Как я полагаю, вы­бор всех названных единиц нельзя производить независимо друг от друга; каждый логико-семантический тип соотносится с потен­циальными синтаксическими функциями. Что будет, если иссле­дователю, разрабатывающему подобные классификации, не удаст­ся отвлечься от тех ограничений, которые свойственны только хорошо известным ему языкам? Не следует ли опасаться (пред­полагать), что тогда построение онтологических объяснительных основ грамматики сведется к абстрактному отражению лишь не­которых языков? А если так, то как соотносится подобное опи­сание с идеей общей теории человеческого языка (ведь никакая менее глобальная теория не может задать объяснительные основы грамматики в достаточно полном виде)?

На все сомнения такого рода я могу ответить лишь догмата- чески. Во-первых, даже если эти сомнения в значительной мере оправданны, то это отнюдь не дискредитирует предложенный на­ми подход. Получение продвинутых моделей явной грамматики уже само по себе, как мне кажется, было бы важным результа­том. Даже если такие модели непосредственно не дадут нам тон­ких теоретических языковых универсалий, они все же могут по­мочь в поисках таких универсалий. Совсем не нов подход, при котором удовлетворительная теория строится на основе теорий менее удовлетворительных, а адекватное объяснение получается при опровержении объяснений неадекватных. И, во-вторых, эти сомнения кажутся мне преувеличенными. Мы все принадлежим к существам одного вида с фундаментально общим типом нервной и церебральной организации, и потому нет оснований считать, что наиболее общие категории, организующие человеческий опыт, кардинально различаются и, соответственно, что базисные логико­семантические типы элементов, стоящие за человеческими языка­ми, столь несходны между собой. (Это вовсе не означает, что на­званные логико-семантические типы элементов легко выявить.) Действительно, бывают случаи, когда нам только кажется, что языковые данные свидетельствуют о некоторых серьезных разли­чиях между языками^[78]; на самом же деле в настоящее время, до достижения определенных успехов в развитии теоретических ис­следований, мы просто ничего не можем утверждать о том, каким должен быть наиболее правильный способ трактовки указанных проблем, связанных с различиями между разными языками. Од­нако ни один способ рассмотрения языка не позволил бы поста­вить ни одной проблемы, если бы эти проблемы не были поняты каким-либо исследователем-теоретиком; таким образом, вряд ли стоит опасаться того (или надеяться на то), что любой исследо­ватель, который ставит ту или иную проблему, может избежать рассмотрения единой теории языка.

Один из сторонников трансформационной грамматики предпо­лагает, что общая теория языка, понимаемая как самодостаточное исследование эмпирического языкового материала, должна вклю­чать решения широкого круга традиционных философских про­блем^[79]. Я же настаиваю на том, что общая теория языка вовсе не должна получать поддержку со стороны философии, а также не должна и предлагать последней какую-либо поддержку. Одним из наиболее поразительных моментов в трансформационном под­ходе к грамматике является то, что этот подход существенно про­двинулся в указанном мной направлении. Как представляется, следовать этому направлению вовсе не означает отталкиваться от эмпиризма, пусть и благоприятно осмысляемого; в качестве под­ходящего названия для предприятия такого рода можно, вероят- ро, взять такое: „Исследование неэмпирического языкового мате­риала" (как я указывал ранее). Разумеется, эмпирическая цен­ность конструкций, предлагаемых философски ориентированным исследователем явных грамматик, в конечном счете должна стать предметом рассмотрения психологов и лингвистов, работающих отдельно и совместно друг с другом. Однако там, где указанные два различных направления исследований смыкаются, философ хотя бы на какое-то время может найти свое место в исследова­нии языка; и это вовсе не так мало. И наконец, какой бы ни была окончательная эмпирическая ценность теоретических по­строений философа (если она вообще имеется), он может быть уверен в том, что найдет в подобных построениях источник инте­ресных для себя вопросов и ответов.