НЕКОТОРЫЕ ПРОБЛЕМЫ ТУРЕЦКОЙ ГРАММАТИКИ

3.0. В работах, представленных в сборнике, затрагиваются по большей части традиционные грамматические темы: фоно­логия, морфонология, просодия, морфология и синтаксис. В кратком предисловии нет возможности остановиться на всех этих темах подробно.

3.1. Словесное ударение можно рассматривать с двух ос­новных точек зрения: 1) как своеобразный оператор, который выделяет один из слогов фонетического (акцентуационного) слова, противопоставляя его по некоторому параметру всем прочим слогам этой линейной единицы (в этом смысле можно говорить о месте ударения, о его основных характеристиках — силе выдоха, длительности, движении тона и т. п.); 2) как систему существенных просодических характеристик всех слогов фонетического слова; в этом смысле можно, напри­мер, говорить об изменении интенсивности произнесения сло­гов слова от начала к концу (см. по этому поводу Нико­лаева 1977, с. 60—65, Nikolaeva 1978) или систему по­зиций слогов относительно ударного слога (как в русском).

В сборнике ударение рассматривается в двух статьях (Lees 1961 и Dobrovolsky 1976) и в обеих — в первом из указанных аспектов. В Lees 1961 рассматривается также история разработки вопроса в тюркологии. При этом автор, принимая традиционную точку зрения, считает определяющей характеристикой турецкого словесного ударения экспирацию. Как кажется, такая точка зрения значительно упрощает ту не­обыкновенно сложную картину, которую представляет собой акцентуация в турецком языке. Говоря о турецкой просодии, видимо нельзя ограничиваться ни только экспираторной ха­рактеристикой ударения, ни только ударным слогом. Так же, как в русском языке ударный слог — лишь центральная позиция в редукционном трафарете, в который входят также первый и непервые предударные слоги, заударные слоги и другие позиции, турецкое фонетическое слово представляет собой сложно организованное акцентуационное единство, за­коны построения которого еще пока не открыты.

Сильной стороной исследования Р. Б. Лиза, на наш взгляд, является то, что он одним из первых сформулировал пра­вила вывода места ударения на основе предварительной клас­сификации морфем по их способности принимать на себя уда­рение и пропускать его дальше к концу фонетического слова. В пользу плодотворности этой идеи говорит, например, тот факт, что в 1963 г. независимо от работы Р. Б. Лиза сходная методика описания была разработана и применена для балто- славянской акцентуационной системы крупным советским диахронистом-акцентологом В. А. Дыбо (Дыбо, Иллич- Свитыч 1963; Дыбо 1973, 1981). Правила Р. Б. Лиза, несомненно, отражают определенные факты турецкой просо­дии и должны быть учтены при дальнейшей разработке темы. В этой связи следует сделать лишь одно замечание. Описание про­содии Р. Б. Лиза опирается на недостаточно четкую и полную классификацию морфем. Так, Р. Б. Лиз выделяет классы удар­ных и безударных (сильных и слабых) морфем только среди суффиксов. Между тем следует отметить, что не все формы, которые он причисляет к суффиксам, всякий тюрколог отнес бы к этому классу (вопросительная частица ml, морфема ТЕ ’и X тоже’ и некоторые другие). В самом деле, если при­нять общеизвестное положение, по которому суффикс — это грамматически связанная морфема, не способная образовать отдельную грамматическую словоформу, то следует признать, что если морфема — суффикс, то она всегда является частью какой-либо грамматической словоформы. Можно заметить, однако, что указанные и подобные им морфемы, примыкая к грамматической словоформе фонетически, не образуют с ней единого грамматического целого. Вряд ли найдется тюрко­лог, который стал бы утверждать, что ev ’дом’ и ev mi? ’дом?’ — формы одного слова, или что ev mi?, evi mi? ’дом (ли)?’, eve mi? ’дому?’ образуют парадигму отдельного слова, как ev, evi, eve. Но если ml не образует единства ни с одной из сло­воформ (входящих в свою очередь в парадигму какого-ни­будь слова), значит, оно само составляет отдельное граммати­ческое слово, и, значит, оно не является суффиксом.

Далее, Р. Б. Лиз не учитывает, что и среди морфем, кото­рые все тюркологи относят к корневым, имеются безударные. Таковы, например, неопределенный артикль bir, послелоги gibi ’подобный X’, kadar ’до’ и др. Эти морфемы, так же, как и безударные ml, ТЕ, не способны образовать самостоятель­ного фонетического слова, хотя всегда образуют отдельное грамматическое слово. Ср., например, ## bu ##adam##gibi- sin-i##gordun uz#mii? ’вы видели человека, похожего на это­го?’; gibisini примыкает здесь к корню adam ’человек’, обра­зуя с ним одно фонетическое слово. Если учесть этот послед­ний факт, то становится непонятным, на какой же все-таки синтагматической единице должны определяться правила постановки ударения. Этот вопрос особенно важен для сфор­мулированного Р. Б. Лизом правила редукции главных ударе­ний (с. 144—148 наст, сб.). Ведь, если не считать сращений, это правило должно действовать между двумя знаками ##.

3.2. Проблемы описания сингармонизма

3.2.0. Первым в истории изучения турецкого языка закон гармонии гласных и согласных сформулировал французский монах Вигье (V і g и і е г 1790), а в русскоязычной тюркологи­ческой литературе вслед за Вигье — «барон Брамбеус» —

О. И. Сенковский (1828, с. 2—6)[2]. Практически до конца 20-х гг. нынешнего века в основе описания этого явления ле­жала ассимилятивная трактовка. Наиболее часто встречавшая­ся форма описания закона гармонии для турецкого языка была такая: за небольшим исключением всякий суффиксаль­ный гласный, а также не-первый гласный исконных турецких корневых морфем ассимилируется предшествующему гласно­му по ряду, а если он верхнего подъема, то еще и по огублен­ности. Именно в этом ключе дается его описание в большин­стве традиционных современных грамматик.

3.2.1. Однако с давних пор в других традициях существо­вали и другие способы описания гармонии.

Бодуэн де Куртене первым из европейской школы ученых обратил внимание на то, что сингармонизм по своим функ­циям отличается от других явлений ассимиляции. Он писал: «Гармония гласных в туранских языках служит, так сказать, цементом, соединяющим или связывающим слоги в слова. В арио-европейских языках эту роль соединения слогов в слова играет прежде всего ударение» (Бодуэн де Курте- н е 1876, с. 322).

Н. Ф- Яковлев в своей работе 1928 г., ссылаясь на опыт раз­работки казахского алфавита учениками А. Н. Самойловича Байтурсуном и Тюрякуловым, развил эту мысль Бодуэна: «Таким образом, в этих языках (тюркско-татарских —А. К., А. Б.), которые и являются языками с так называемым пол­ным сингармонизмом, не может быть установлено ни отдель­ных твердых, ни отдельных мягких, как гласных, так и со­гласных фонем. Признак твердости точно так же, как и при­знак мягкости, служит не для различения кратчайших звуко­вых моментов речи —фонем, но для различения целых слов, для выделения целых слов в речи, для выделения в ней гра­ниц этих слов». (Цит. по Реформатский 1970, с. 145). И далее: «По этой системе казахские слова еГ ’народ’—al ’возьми’; ек’ ’сей’ — aq ’белый’... могут быть написаны латин­ским алфавитом Тюрякулова следующим образом: ’al —al; ’ak—ak ..., где ’ — дополнительный знак, обозначающий мяг­кость всего слова в целом» (Реформатский 1970, с.

Разработанная Дж. Фёрсом теория нашла большое число сторонников. Она дала интересные результаты описания кон­кретных фактов сингармонических языков. Так, турецкая гармония гласных в исконных словах описывается — по Н. Уотерсон (см. наст, сб.) —в терминах четырех просодик — у (характеризующей слова, состоящие из гласных переднего ряда и согласных с некоторой степенью палатализации) и w (характеризующей слова, содержащие гласные заднего ря­да и непалатализованные согласные); лабиализованность (просодика о) и нелабиализованность (просодика *о) опре­делялись на слоге, при этом в случае типа kol ’рука’ считалось также, что лабиализация распространяется и на согласные. Структура слова в результате отображалась следующим об-

о-------------------------------------------------------------------

разом: yollarimiz ’наши дороги’ — СоС — Са — Cl — ClC, где о и w — обозначения просодик, пунктир — обозначение сферы их действия а, і — фонологические единицы, определенные на системах гласных а =Са, е} , i = £i,i,u, и}, С —фонологи­ческая единица, определенная на системе согласных.

Cp. kat ’слой’, kati ’его слой’, но saat ’час’, saati ’его час’.

Несмотря на то, что просодическая теория оказала неко­торое влияние на западноевропейскую и американскую фоно­логию, она все же не заняла в них доминирующего положения. Причиной этого факта послужила, конечно, не только инерт­ность, которая всегда свойственна исследователям тех или иных стран со своей сложившейся традицией в отношении тео­рий, развившихся на базе других традиций. Просодическая теория, имея целый ряд достоинств, обладала и довольно крупными недостатками. Так, у нее не было четких критериев того, какие свойства звуковых единиц считать общими у ря­дом стоящих гласных, какие — нет. Скажем, в русских словах бурундук, бурун, бутон, бубон, бутуз, бульдог, бугор и т. п. все гласные огублены, значит, выполнено условие просоди­ческой теории, по которому этот признак должен считаться экспонентой о-просодики. Это позволяет описывать их так же, как гармонированные слова в турецком языке. Однако вряд ли этот способ описания структуры русских слов отражает какие-то закономерности русской фонетики. Распространение признаков на несколько сегментов может осуществляться в языке под воздействием различных по своему назначению пра­вил. Так, турецкое слово baba ’отец’ должно описываться как неогубленное, тогда как оба согласных здесь — губные. Для того, чтобы устранить подобные противоречия, необходимо более дифференцированно определять сферу действия просо­дии, или хотя бы ввести понятия нейтральной (прозрачной) по отношению к просодии единицы. Просодический анализ, кроме того, был хорошим средством классификации фонетических образований целиком (слога, слова, предложения), но не вскрывал многих конкретных взаимоотношений между звука­ми. Так, например, с его помощью нельзя отразить отношения доминации одного звука над другим (ср. явления классичес­кой прогрессивной и регрессивной ассимиляции). С другой стороны, многие результаты просодической теории можно было получить и на основе других исходных постулатов.

3.2.2. Во всех работах по порождающей грамматике[4], сделанных на тюркском материале, гармония рассматривает­ся традиционно, то есть как ассимиляция. Основные пробле­мы, которые встают при таком подходе, вращаются вокруг вопроса о раздельности или совместности описания исконных и заимствованных слов. Заимствованные слова не составляют однородного материала, для которого можно было бы сфор­мулировать отдельную группу правил. Они требуют очень дифференцированного подхода. При этом, как верно отмеча­ет Р. Б. Лиз (1967), имеется большое количество случаев, когда слово адаптировалось лишь частично. Дифференциация прежде всего состоит во многих случаях в том, что становит­ся необходимо указывать, подвержен данный сегмент дейст­вию правила ассимиляции или нет, способен он детерминиро­вать ассимиляцию или нет. Работы Лиза показали, что пометы типа [± заимствование ] или [± негармонирующий], вводимые для морфем, часто не работают, так как одна и та же морфема по одному параметру может вести себя как заимствование, а по другому — как исконная. В статье Lees 1967 поставлен даже вопрос о том, чтобы ввести в матрицу морфонем нефо­нологический признак типа [±hmc], то есть [± гармонируемая].

Вряд ли, однако, такое решение может оказаться удобным. Если учесть, что гармония —не единственный вид фоноло­гических правил, становится очевидным, что мы открываем возможность для проникновения в состав признаков так назы­ваемых «диких» признаков (crazy features). Гораздо более удобным, на наш взгляд, было бы позаимствовать идею просо­дического анализа и пометить каждый дифференциальный признак синтактической характеристикой, указывающей, спо­собен ли он к распространению или нет, и индивидуален ли он в данном сегменте или привнесен правилом ассимиляции. Такого рода характеристики часто составляют в турецком языке единственный различительный признак между двумя сегментами. Скажем, в слове lamba /1/ не распространяет свою мягкость на /а/ или /а/ ее не воспринимает, тогда как в hal + е ’состоянию’ /1/ распространяет свою мягкость, а /е/ ее воспри­нимает.

В общем же проблема описания иноязычных заимствова­ний, представляющая трудности не только для тюркологии, остается пока открытой.

3.3. Морфология

3.3.1. Формы сказуемого. Вопреки сложившемуся мне­нию о прозрачности структуры турецких словоформ и просто­те их описания, в анализе форм как имени, так и глагола еще остается много неясного; об этом свидетельствуют довольно большие разногласия, существующие у тюркологов по основ­ным проблемам трактовки турецкой словоформы. Особенно велики они в отношении трактовки форм сказуемого, пред­ставляющего собой одно фонетическое слово.

Для удобства рассмотрения разобьем все формы такого рода на несколько групп. Формы группы А — именные сказу­емые настоящего времени с показателями первого и второго лица, например, memnun-sun-uz (коренъ-лицо-число) ’вы-до- вольны’, тетпхт-т\і-й\т-иг(корень-вопр.част.-лицо-число) ’вы- довольны?’. Формы группы Б — то же с показателями третьего лица, например, memnun-lar-dir/memnun-dur-lar (корень-выде- лит. част.-число/корень-число-выделит. част.) ’они-довольны’; memnun-lar-mi-dir/memnun-mu-dur-lar (коренъ-число-вопр. част. - выделит.част./коренъ-вопр.част.-выделит. част.-число) ’они- довольны?’. Формы группы В — именные сказуемые в прочих временах, например, ev-im-iz-de-y-di-n-iz (коренъ-лицо-число посесс.-падеж-связка-прош.время-лицо-число) ’вы-были-в-на- ших-домах’. Формы группы Г— простые глагольные сказуемые (то есть те, в которых имеется только один эксплицитно выраженный показатель времени) во всех временах, кроме прошедшего на ТІ, например, sev-iyor-sun-uz (корень-время- лицо-число) ’вы-любите’; sev-iyor-mu-sun-uz (корень-время- вопр.част.-лицо-число) ’вы любите?’. Формы группы Д —фор­мы всех наклонений, кроме условного и повелительного[5], например, sev-meli-sin-iz (корень-накл.-лицо-число) ’вы должны любить’; sev-meli-mi-sin-iz (корень-накл.-вопр.част.-лицо-число) ’вы должны любить?’. Формы группы Е — формы прошедшего времени на ТІ и условного наклонения на sE, например, sev-di- n-iz (корень-накл./время-лицо-число) ’вы любили’;, sev-di-n- iz-mi (;коренъ-время/накл.-лицо-число-вопр.част.) ’вы любили?’. Формы группы Ж — формы повелительного наклонения, например, sev (корень) ’люби!’; sev-in-iz (коренъ-лицо-число) ’любите!’. Формы группы 3 —формы сложных глагольных сказуемых, то есть таких, в которых содержится больше, чем один показатель времени, например, sev-di-y-di-n-iz (корень- время-лицо-число) ’вы любили’; yaz-iyor-mu-y-du-n-uz (корень- время-вопр. част.-связка-время-лицо-число) ’вы (тогда) пи­сали?’.

Существует приблизительно столько же точек зрения на структуру этих конструкций, сколько и грамматик. В основ­ном вопрос здесь сводится к тому, сколько слов в этих фор­мах и к каким грамматическим разрядам их относить. Причем различие точек зрения здесь никак не соотносится с теорети­ческим направлением, в рамках которого работает автор, и с временем написания работы. Все проблемы, связанные с трактовкой форм сказуемого указанного типа, можно раз­бить на две группы: 1) проблемы наличия или отсутствия мор­фа связки в тех или иных формах парадигмы; 2) проблемы категориальной трактовки форм, сочетающихся в рамках форм сказуемого со связкой.

3.3.2. Связка и формы сказуемого. Приблизительную кар­тину способов решения первой проблемы в тюркологической литературе можно представить в виде следующей таблицы.

Связка

* 1.2.—см. например, Lees 1972; 1.1.1. — например, Kissling 1960; 1.1.3.— см. Джанашиа 1981; 1.1.4.— см. Lees 1962;

2.1. — см., например, Гълъбов 1949,1957; 2.2. см. Deny 1921.

Поскольку последовательного анализа всех этих точек зрения, широко представленных и в настоящем сборнике[6], в тюркологии до сих пор сделано не было, и поскольку этот вопрос очень важен для турецкой грамматики, мы позволим себе высказать о нем наше собственное мнение.

Единственными формами, в которых морф связки вы­деляется единодушно всеми тюркологами, являются те, в ко­торых он выступает как отдельное фонетическое слово и име­ет основу, выраженную сегментом /і/, ср. saglam i-di-m (корень- связка-время-лицо) ’я был здоров’, /і/ обычно называют не­достаточным глаголом-связкой. Недостаточным, так как он имеет только две временных формы: на ТІ и на тЦ, одну форму наклонения — условного на sE и одну деепричастную — на ken. Ни инфинитива, ни отглагольных имен, ни причастий основа і- образовать не может. Все формы с этой основой рас­пределены стилистически[7] с формами, в которых связка имеет статус клитики и выражается чередованием [у/о] (груп­пы В и 3); варианты чередования распределены следующим образом: после гласных — /у/, после согласных /о/. Ср. saglam- di-m (корень-ноль свяки-еермя-лицо) ’я был здоров’, но iyi-y- di-n (коренъ-связка-время-лицо) ’ты был хорошим’. Во многих грамматиках встречается такая точка зрения, что /у/ в формах такого рода — эпентеза, имеющая ту же природу, что и, ска­жем, /у/[8] в формах типа baba-y-a (корень-эпентеза-дат.) ’от- цу’ (ср. kiz-a (корень-дат.) ’девушке’)), вставляемый для раз­режения стечения гласных, или /п/, интегральную часть какого- либо из морфов, в которых это /п/ опускается по определен­ным правилам (ср. bu ’этот, он’, но bun-da ’на нем’ — /п/ от­падает перед корнями и клитиками, но сохраняется перед суф­фиксами[9]) .

Однако подобная точка зрения не учитывает, что условия, при которых в контексте появляется связочный /у/, отличают­ся от таковых эпентетического /у/: последний встречается лишь между двумя гласными, первый же может стоять перед согласной: iyi-y-di ’он был хорошим’. Кроме того, связочный /у/ не может быть отнесен ни к одному из окружающих его морфов, так как любой из них встречается в аналогичных фо­нетических условиях без /у/ (ср. sev-me-di ’он не любил’; iyi-de ’в хорошем’). Эти доводы заставляют принять точку зрения, по которой в рассматриваемых формах (групп В, 3) имеется морф связки[10].

Перейдем теперь к анализу прочих форм. Вначале остано­вимся на формах групп А и Б. Сегмент /у/, встречающийся в этих формах, уже не может быть квалифицирован как пока­затель связки хотя бы потому, что он исчезает перед согласны­ми (ср. iyi-y-iz ’мы — хорошие’, но iyi-sin ’ты — хороший’), то есть по правилам распределенности с Ф полностью уподоб­ляется эпентетическому [у]. Факт отсутствия здесь эксплицит­но выраженного показателя связки трактуется в тюркологи­ческой литературе двумя способами: 1) связки здесь нет, суффиксы же лица-числа, представляющие показатели катего­рии сказуемости, присоединяются прямо к форме существи­тельного, образуя с ним единое лексическое целое[11]; 2) связ­ка здесь есть, она всегда выражена нулем. Нам представля­ется, что верна вторая точка зрения. В самом деле, в означа­емых форм групп А и Б, точно так же, как и в формах группы В, выделяется значение ’быть’, которое невозможно включить ни в состав значения морфем лица, ни в состав значения осно­вы имени, поскольку в других контекстах (в тех же формах группы В) этот компонент значения в них явно отсутствует (он выражен специальным морфом связки). Дополнительны­ми аргументами в пользу второй трактовки могут послужить следующие факты морфонологии и линейной организации. Характерной особенностью аффиксов в турецком, как и в других языках, является невозможность их отделения от ос­новы ни корневой, ни клитической морфемой, ни тем более отдельным фонетическим словом. Такими качествами облада­ют, например, морфемы падежа, лица и числа посессива, вре­мени, такими же качествами обладают показатели лица и числа связки, выраженной сегментом [і]. С другой стороны, клити­ки, наоборот, легко отделяются от прочей части фонетическо­го слова и корнями, и клитиками, и даже отдельным фоне­тическим словом. Если между именной формой и показателем лица в формах групп А и Б не постулировать нулевой показа­тель связки, которому естественно приписать статус клитичес­кой морфемы, трудно будет объяснить возможность вставки между ними вопросительной клитики ml или фонетической словоформы, состоящей из корня degil ’неверно, что Р’ (ср. iyi-y-im (коренъ-эпентеза-лицо) ’я хороший’ vs. iyi degil-im ’неверно, что я хороший’; iyi-mi-y-im ’я хороший?’): ведь, как это было сказано выше, показатели лица и числа везде ведут себя как суффиксы. В пользу того, что перед показате­лями лица в данном случае стоит клитическая нулевая мор­фема, говорит и еще один — уже морфонологический — факт: перед ними отпадает конечное [п] морфем, о которых извест­но, что этот [п] отпадает у них лишь перед корневыми и клити- ческими морфемами, а также в абсолютном исходе предложе­ния[12] (ср. anne-sin-den (коренъ-посесс.- падеж) ’от его матери’ vs. anne-s'i-y-im (коренъ-посесс.-эпентеза-лицо) ’я его мать’. Всем этим фактам было бы трудно найти объяснение при пер* вой трактовке.

В глагольных формах групп Г, Д, Е морфемы времени (в отличие от именных групп А и Б) выражены эксплицитно и неотделимы от глагольной основы. Перенося на турецкую поч­ву представления, выработанные традицией на материале ев­ропейских языков, многие тюркологи трактуют формы этих групп, как цельные лексические глагольные словоформы. Од­нако у форм групп Г и Д по сравнению с европейскими гла­гольными словоформами имеется важная особенность: пока­затели лица и числа в них могут отделяться, как и в именных формах сказуемого, от остальной части вопросительной клити­кой, а иногда и отдельным фонетическим словом. Этот факт позволяет анализировать формы групп Г и Д так же, как и формы групп А, Б и В, а именно как состоящие из двух лек­сем. Отметим при этом, что связка в подобных сочетаниях сто­ит в настоящем времени, которое, будучи нейтрализованным в формах с глаголом настоящего времени, проявляется в пол­ной мере в формах с глаголом в каком-либо из наклонений (ср. gel-meli-y-im (коренъ-накл.-эпентеза-лицо) ’я должен (а не должен был или должен буду) прийти’)). Вьюод, по ко­торому в формах указанных групп — две лексемы, подтверж­дается и тем, что глагольная их часть может встречаться и в самостоятельном употреблении без показателей лица и числа, то есть в форме зависимого предиката (см. примеры в статье Р. Б. Лиза о связке — наст.сб., с. 251).

Формы групп Е и Ж не допускают отделения показателей лица от прочей части фонетического слова. Это давало основа­ние считать, что формы указанных групп составляют истинную парадигму глагола европейского типа (Lees 1962). Однако и в данном случае турецкие формы глагольного сказуемого выявляют некоторые особенности, которые нехарактерны для глагольных форм европейского типа. Грамматические катего­рии лица-числа в последних обязательны для каждой личной глагольной формы, в случае же когда глагол выступает в под­чиненной конструкции, личные формы замещается неличны­ми. В турецком языке формы группы Е могут выступать в подчиненной конструкции, не меняя общего оформления, а лишь теряя показатели лица-числа (ср. git-ti-y-di (корень- время-связка-время) ’он (тогда) ушел’). Интересной особен­ностью такого рода сложных форм является возможность присоединения показателей лица и числа как к первому пока­зателю времени, так и ко второму (ср. git-ti-n-iz-di (корень- время-лицо-число-время) ’вы (тогда) ушли’)). Для прошед­шего времени повелительного наклонения этот порядок при­соединения — единственно возможный (ср. git-me-sin-di (ко- ренъ-отриц.-лицо-время) ’ему не следовало уходить’).

Эти особенности позволили Р. Б. Лизу (1972) обосновать и для последних двух групп ту же трактовку их структуры, что и для групп А, Б, В, Г, Д.

Итак, вслед за Р. Б. Лизом (1962,1972), впервые последо­вательно решившим таким образом проблему трактовки пе­речисленных классов форм сказуемого, мы принимаем, что во всех этих формах имеется связка, а в формах группы 3 связок может быть даже несколько. Теперь в связи с этими конструкциями возникает еще два вопроса: 1) что это, одно слово или словосочетание? 2) к какому грамматическому раз­ряду слов относятся глагольная и именная часть сказуемого?

Первый из этих вопросов до сих пор в тюркологии практи­чески не рассматривался, хотя, как уже говорилось, вопрос этот чрезвычайно важен для решения других грамматических проблем.

На наш взгляд, решение проблемы границ слова в турец­ком языке возможно лишь с помощью адекватной классифи­кации морфов, опирающейся на их морфонологические, со­четаемостные, порядковые и семантические характеристики. Выше мы сказали уже о том, что квалификация связки как суффикса не отвечает тем характеристикам, которые имеет этот класс морфов. Действительно, перед суффиксами, начи­нающимися на гласный, выпадает «беглый» [I] корневых мор­фем (ogul ’сын’, но ogl-um ’мой сын’), а перед связкой он не выпадает (ogul-um ’я сын’). Уже было сказано о выпадении перед связкой «беглого» [п], не выпадающего перед суф­фиксами, и об отделиемости связки. Связка, как и все клитики, не пропускает к концу фонетического слова ударе­ния (см. Lees 1961 и Dobrovolsky 1976), тогда как суффиксы — пропускают. Можно указать на позицию связки в фонетическом слове: не будучи обязательным элементом форм существительного, она могла бы быть отнесена лишь к деривативным морфемам, однако располагается она после всех грамматических суффиксов имени, а не перед ними и т. д.

Однако еще большее число параметров отличает связку от корневых морфов: 1) морфы [у] и [о], естественно, неспособ­ны образовать отдельного фонетического слова; 2) корни лег­ко выделяются в турецком языке: они способны стоять в на­чальной позиции в фонетическом слове, указанные же морфы связки способны занимать лишь позиции ближе к концу фо­нетического слова; 3) [у] и [0] проницаемы для действия пра­вил гармонии, тогда как корневые морфы для него непрони­цаемы; 4) [о] допускает, чтобы на границе перед ним — если предшествующий морф кончается, а последующий начина­ется на гласный — вставлялся эпентетический [у], тогда как на корневой границе это невозможно (ср. iyi-y-im ’я хороший’ vs. fena#i-di-m ’я был плохим’); 5) перед гласным на клити- ческой границе не происходит оглушения, а на корневой — происходит (ср. Ahmed-im ’я Ахмет’, но Ahmet#i-di ’это был Ахмет’) и т.д. Из сказанного следует, что морфы типа [у],

[о] copula следует отнести к особому классу, противопостав­ленному как корням, так и аффиксам. Мы предлагаем назвать его классом клитик. Такое решение, как представляется, со­гласуется и с положением в рассмотренных типах сказуемых. Образованные сочетанием корневых грамматических слово­форм с клитическими, они имеют ряд свойств, отличающих их как от обычных грамматических словоформ (ГС), так и от словосочетаний (СС). От грамматической словоформы формы сказуемого (ФС) отличаются и по структуре, и по составу морфов: ГС состоят только из корней и аффиксов, а ФС содер­жат еще и клитики (отметим, что к разряду клитик, кроме связки, относятся также вопросительный морф ml, выдели­тельный TIr, ki ’тот, который Р’, ТЕ ’и X тоже’ и др.); в ГС невозможно повторение граммем одной и той же граммати­ческой категории, а в ФС — возможно; ГС не может быть ра­зорвана другим фонетическим словом, а ФС — может и т.д. ФС отличаются от СС, например, следующими характеристи­ками: ФС имеет единую просодическую и гармоническую ор­ганизацию; в ФС действуют свои законы внутренней организа­ции, характерные только для нее, таковы, например, законы постановки вопросительного морфа ml, морфов лица и числа, морфов времени и т.д.; в ФС вообще резко ограничены воз­можности перестановки компонентов, перестановка же места­ми корневого и клитического морфа принципиально невоз­можна и т.д. Особое положение, которое занимают в турецкой грамматике формы сказуемого, позволяет постулировать в турецком языке принципиально новый тип синтагматических единиц, который мы предлагаем назвать корне-клитическими словоформами (подробнее об этом см. Барулин 1984). Думается, что введение подобных единиц могло бы оказаться небесполезным и для других языков, в которых остро стоит проблема образований с клитиками (например, для фран­цузского, афразийских, японского и др.).

Вернемся теперь к проблеме определения грамматического разряда номинативной части сказуемых в турецком языке. Проблема эта состоит в следующем. В глагольных сказуемых группы Г номинативная часть способна выступать самостоя­тельно в роли определения и/или вершины зависимой преди­кативной конструкции (ср. yorul-mu§ oglan ’усталый маль­чик’), ver-eceg-im-den (корень-прич.-лицо посесс.-падеж) ’из-за того, что я должен отдать...’ и т.д. Это дало основания тюрко­логам трактовать сказуемостные формы рассматриваемого типа как сочетание причастия со связкой. На основании этой трактовки (которой, кстати, сейчас придерживается боль­шинство тюркологов), некоторые ученые относят формы группы Д к истинным глаголам, потому что их номинативная часть (так же, как и номинативная часть форм групп Е и Ж) неспособна выступать в роли, свойственной причастиям, дру­гие же по аналогии называют причастиями и формы, которые неспособны выступать в роли определения к имени. Отметим, однако, что считать причастиями номинативные части форм группы Д, равно как и прочих групп, не вполне корректно. Это становится особенно очевидно, если применить для выде­ления парадигмы причастных форм обычный метод подста­новки. Если мы возьмем в качестве диагностических контек­стов определительную конструкцию и конструкцию со связ­кой (ср. goren adam ’видящий человек’; gordugum adam ’чело­век, которого я видел’ и adam goruyor ’человек видит’ и т.д.) и попробуем подставлять в них формы причастий и номинати­вы группы связки, то получим для этих двух контекстов раз­личные парадигмы. Так, в парадигме причастных форм не ока­жется номинативных частей сказуемых из групп Д, Е, Ж, а в парадигме конструкций со связкой не обнаружится форм на Еп и ТІК, формы же иа ml§ будут иметь в этих парадигмах раз­ные наборы значений. Это с очевидностью свидетельствует о том, что о формах, одинаковых в этих парадигмах с точки зрения означающего, следует говорить как об омонимах, а сами полученные парадигмы следует считать различными грамматическими разрядами словоформ. При этом мы не видим никаких препятствий для того, чтобы считать пара­дигму, полученную в результате подстановок в конструкцию со связкой — глагольной, а ее члены — личными глаголами. Условие, по которому личной может считаться лишь форма глагола, являющаяся формальной вершиной предложения, на наш взгляд, — дань привычным представлениям. Существует довольно много языков, в которых формальная вершина предложения — связка или специальная предикативная части­ца, ср. агульский, шугнанский, берберские и др. языки. Един­ственным необычным следствием такого решения является то, что связка попадает в отдельный одноэлементный граммати­ческий разряд слов—связки, и это, в общем, справедливо, так как набор ее грамматических категорий (время/наклоне­ние, лицо/число) не совпадает с таковым у глагола (время/ наклонение).

Вторым большим комплексом проблем являются пробле­мы, связанные с трактовкой оформленных и неоформленных имен, противопоставленных по индивидуализированности/ неиндивидуализированности обозначаемого объекта. Часть этих проблем так или иначе затрагивается в сборнике в стать­ях Р. Андерхилла, X. Ханкамера и JI. Кнехт, М. Деде, JI. Юхан- сона, Б. Нилсон, Р. Б. Лиза в основном в связи с оформлен­ным и неоформленным прямым дополнением. Следует отме­тить, что несмотря на то, что у авторов этих работ много пред­шественников, — со времен появления Алтайской грамматики (Ильминский и др. 1869) — им удалось найти новые аспекты в освещении проблемы. Особенно интересны в этом отношении работы JI. Юхансона и Б. Нилсон, подробно обсле­довавших условия появления и опущения показателя акку­затива, связанные соответственно с актуальным членением и референционным статусом имени. Жаль лишь, что как в работе Б. Нилсон, так и в работе JI. Юхансона, проблема опу­щения и восстановления показателей синтаксической связи ог­раничивается одним аккузативом (у Юхансона, правда, затра­гивается аналогичная ситуация, связанная с изафетом, но опять-таки почему-то только с формами на ТІК). Уже С. С. Май- зель (1953) отметил, что связь противопоставленности по ин- дивидуализированности/неиндивидуализированности с опуще­нием и восстановлением показателя синтаксической связи прослеживается не только в случае аккузатива, но и в случае генитива в изафетной конструкции (М а й з е л ь 1953, с. 176— 183; 1957, особенно гл. 6), а также в случае показателя посес­сива у той же самой изафетной конструкции. К этому следует добавить, во-первых, что при сильном управлении на анало­гичных условиях может опускаться показатель любого падежа (ср.: siperler atliyor, dereler a§iyor...daglar, tepeler tirmamyoruz (R. Enis. Zeynep onba§i) ’Перепрыгиваем траншеи, преодоле­ваем ручьи, карабкаемся по горам, вершинам’) (пример из Кононов 1956); в этом предложении ни одно имя не офор­млено эксплицитно выраженным показателем падежа, хотя глагол atlamak ’перепрыгивать’ управляет аблативом (duvar- dan atla-di ’он перепрыгнул через забор’), глагол a§mak ’пре­одолевать’— аккузативом, а глагол tirmanmak ’взбираться’ — дативом. Во-вторых, к тому же ряду явлений следует отнес­ти опущение и восстановление показателей числа в конструк­ции «числительное + существительное» (ср. пример С. С. Май- зеля (1957) : ug silah§or-lar ’три (конкретных, известных) мушкетера’ vs. ug silahqor ’три (неизвестных, неиндивидуали- зированных) мушкетера’) а также опущение и восстановление показателей лица-числа связки при согласовании с подле­жащим.

Случаи опущения показателей падежа связаны с другой

«вечной» проблемой тюркологии — выделением системы паде­жей. Дело в том, что подлежащее в турецком языке никогда не оформляется эксплицитно выраженным показателем. Это побудило уже Ж. Дени (1921) постулировать на этом месте нуль. Европейская презумпция, по которой в каждой форме существительного обязательно должен присутствовать показа­тель падежа, заставила тюркологов постулировать нуль и в случаях, когда падежный показатель при глаголах с аккуза- тивным, дативным, локативным или аблативным управлением не выражен. Причем здесь все ученые разделились на два ла­геря: одни считали, что в таких случаях следует говорить о неоформленном аккузативе (теперь мы можем продолжить, — и генитиве, и дативе, и аблативе) [13], другие считали, что во всех этих случаях падеж меняется на номинатив (абсолютный, общий и т.д.) [14]. Особую позицию в этом вопросе занимала

Н. П. Голубева (1979), которая приравнивала опущение пока­зателя падежа к явлению эллипсиса.

Можно показать, однако, что обе концепции, связанные с презумпцией обязательного присутствия показателя падежа в каждой словоформе существительного, страдают существен­ными недостатками. Так, при второй трактовке (0 = номина­тиву) сильно усложняется описание моделей управления гла­голов. Получается, что любой глагол с сильным управлени­ем имеет по крайней мере две его модели — соответствую­щий оформленный падеж и номинатив (см. по этому поводу Зализняк 1973). Еще большее неудобство при такой трак­товке представляют однородные конструкции, в которых по­казателем падежа оформляется лишь последний член группы (ev ve bahge-y-e ’в дом и в сад’, pencere ve duvar-dan ’от окна и от стены’ и т.д.). Получается, что в рамках однородной кон­струкции могут объединяться различные падежи (в то время как обычно основное условие ее появления — одинаковая оформленность объединяемых членов, их идентичность по свя­зи с управляющим членом конструкции) [15]. Сильно услож-

няется корреляция между падежным оформлением имени и его ролью в предложении, возникает типологически маловеро­ятная ситуация, при которой один из падежей может высту­пать в любой синтаксической роли. Можно привести и другие аргументы.

При первой трактовке все эти неувязки исчезают, зато появляются другие. Рассмотрим соотнесенность элементов оз­начаемого с элементами означающего, например, в формах adam и adam-i предложений bir adam gordum ’я видел некоего человека’ и о adam-i gordum ’я видел того человека’. С точки зрения означающего они различаются по показателю падежа: 0 — i; с точки зрения означаемого — по индивидуализирован- ности — неиндивидуализированности. К синтаксическим разли­чиям это противопоставление не имеет никакого отношения. Более того, указанные элементы смысла неоднородны со зна­чениями падежей, то есть оба они могут сочетаться с одним и тем же падежом, а именно, номинативом. Ср. bu adam gitti ’этот человек ушел’ и bir adam gitti ’какой-то человек ушел’. Таким образом, мы имеем здесь синкретическое выражение двух непротивопоставленных категорий (как, скажем, в рус­ском — падеж/число) и соответственно должны выделить две подпарадигмы склонения: определенного и неопределен­ного, причем в одной из них шесть форм, а в другой —одна и при этом омонимичная одной из форм противопоставленной парадигмы.

Гораздо более естественным представляется предполо­жить, что означающим для категории индивидуализированнос- ти/неиндивидуализированности является операция опущения и восстановления показателя синтаксической связи, что в ту­рецком языке имеются два распределенных друг относитель­но друга режима кодирования синтаксической связи: морфо­логический и позиционный, второй используется при обозна­чении неиндивидуализированного объекта в реме при возмож­ности поставить неоформленный член предложения в позицию

члены, оформленные различными показателями падежа, возможны, ср.: Напишите там, кто, кому, когда и по какой причине указал на что. Однако, такие случаи все же имеют в языке особый статус. Здесь сочи­няются не члены предложения, а выделенные элементы. См. Санни­ков 1980, с. 14.

перед глаголом, первый —в прочих случаях. Такой способ трактовки хорошо согласуется и со случаями опущения пока­зателей при согласовании: опущенные показатели меняют спо­соб обозначения синтаксической связи с морфологического на позиционный (при этом порядок слов сразу делается более строгим), это в свою очередь служит сигналом изменения в референционном статусе обозначаемого имени. Предложен­ная трактовка имеет несколько интересных для теории языко­знания следствий:

1) в словоизменительную парадигму имени, наряду с па­дежными формами, включается «чистая основа»;

2) противопоставленными оказываются нулевая и беспа- дежная (соответственно бесчисловая и т.д.) формы;

3) мы обычно лишь констатируем факт, что язык исполь­зует для кодирования синтаксических отношений несколько технических приемов: согласование, управление и примыка­ние и не задумываемся, зачем бы это ему понадобилось, а между тем сравнение турецкого языка, например, с русским показывает, что эти приемы могут использоваться языками для разных целей. В русском языке противопоставление носит исключительно таксономический характер: разные части речи имеют каждая свой способ обозначения связи зависимого и главного члена конструкции, в турецком примыкание по­лучает дополнительную функцию обозначения неиндивиду- ализированного объекта;

4) при описании грамматической структуры словоформы европейская традиция исходит из того, что контекст не может влиять на грамматическую схему ее построения; возможность опущения грамматических показателей в турецком языке в зависимости от контекста (еще лучше это видно на материа­ле грузинского, айнского, абхазского, руанда и других язы­ков) с очевидностью показывает, что это — лишь частный слу­чай грамматических принципов построения словоформы. От­сюда становится ясной и необходимость пересмотра принци­па обязательности в определении понятия грамматической ка­тегории*. Подвижность грамматической организации слово­формы требует изменить весь подход к ее описанию и строить его в таких морфологически сложных языках, как турецкий, грузинский и др., по аналогии с тем, который применяется для описания предложения, другими словами, требуется соз­дание синтаксиса словоформы[16].

Мы рассмотрели лишь два больших комплекса из многих морфологических проблем турецкого языка, можно указать также на сложные случаи объединения в морфемы показа­телей лица и числа (см. Lees 1962), проблему описания сис­темы времен, видов и наклонений (см., например, Johan- son 1971; Джанашиа 1981).

3.4. Синтаксис

Одной из центральных проблем турецкого синтаксиса яв­ляется проблема описания относительных конструкций (ОК), имеющих здесь целый ряд особенностей. ОК в турецком язы­ке строятся с помощью подчиненных форм предикатов, тра­диционно объединяемых в три группы: масдары (отглаголь­ные существительные) — формы на тЕК (инфинитив), тЕ (усеченный инфинитив), на І§, ТІК, ЕСЕК; причастия — фор­мы на En, ТІК, ЕСЕК, ml§, Аг, иногда к ним добавляются формы на Iyor (см., например, Джанашиа 1981, с. 94); деепричастия — формы на eli, ince, ken, ЕгЕК. Поскольку деепричастия в работах сборника не рассматриваются, мы ос­тавляем их в стороне. Как отмечалось многими тюрколога­ми, формы масдаров и причастий в турецком языке можно противопоставить друг другу лишь с достаточной степенью условности, так как большинство их может выступать и в функции определения к имени, и в функции собственно име­ни. Кроме того, обнаруживается цепочка противопоставлений, объединяющая эти формы в единую систему. Так, тЕ, с одной стороны, в некоторых контекстах взаимозаменима с тЕК и даже имеет с ней общую часть парадигмы склонения (см., например, Джанашиа 1981, с. 81—82), с другой стороны, может выступать в функции определения к предметному имени, заполняющему его вторую валентность (- пассивное определение — см. Кононов 1956, § 255) — ср. yarma odun ’колотые дрова’, yapma gigek ’искусственный (букв, сделан­ный) цветок’ и т.д. В этой последней функции шЕ противопос­тавлено ТІК. Ср. формы на ТІК в роли объектного опреде­ления в статье Андерхилла (наст, сб., с. 332). В статье Р. Б. Лиза (наст, сб., с.312—322) продемонстрировано сходство и противо­поставленность ТІК и тЕ в контекстах другого рода,когда фор­мы с этими суффиксами выступают в качестве заполнителей валентности предиката второго порядка (= вершины вставлен­ного предложения). В работах Р. Андерхилла (наст, сб., с.324—339),Х.ХанкамераиЛ.Кнехт(наст.сб.,с. 340—357), М.Де­де (наст, сб., с. 358—370) рассматривается противопоставлен­ность форм ТІК и Еп, уже относящихся к системе причастий.

Система противопоставлений форм причастий и масдаров в турецком и других тюркских языках, равно как и правила релятивизации, правила оформления их актантов падежными показателями резко отличаются от системы противопостав­лений форм причастий в европейских языках, а также от соот­ветствующих правил релятивизации. Так, в европейских язы­ках четко противопоставлены формы активных и пассивных причастий, между тем в турецком языке, как это ясно видно из работы М. Деде, во-первых, различаются противопоставле­ния форм переходных и непереходных причастий, во-вторых, в рамках этих подклассов акцент противопоставления сдви­нут в сторону контраста между определенными и неопределен­ными именными группами. Таким образом, одна и та же фор­ма без специального дополнительного оформления может выступать в турецком языке и как определение к своему пер­вому актанту, и как определение к своему второму актанту. Ср. примеры М. Деде: kopek isir-an kiz ’девочка, укушенная собакой’ vs. kopek kovala-y-an kiz ’девочка, преследующая (ка­кую-то) собаку’. При определенном и неопределенном первом актанте непереходного глагола выбираются разные причастные формы: gocug-un uyu-dug-u oda ’комната, в которой спит (этот) ребенок’ vs. gocuk uyu-y-an oda ’комната, в которой спит/спят ребенок/дети’. Отметим, что отсутствие противопо­ставленности по тому, какой из актантов определяется,— есть общее свойство всех турецких причастий. Так, причастия на ml§ могут определять (и обозначать) как свой первый актант, так и второй, ср. yemi§ ’тот, кто съел’ и ’фрукты’ — букв, ’то, что едят’, то же относится к формам на ЕСЕК: yi-y-ecek ’тот, который съест’ и ’то, что можно съесть’, ’пи­ща’ и т.д.

Второй важной особенностью турецких причастий являет­ся то, что они могут определять не только свои первые и вто­рые актанты и вообще не только актанты. Так, причастия до­пускают релятивизацию определения к актантам. Ср. kapi-si aydinlatil-mi§ kabare ’кабаре с освещенным входом’ (’кабаре, вход которого освещен’), см. также примеры в статьях Р. Ан­дерхилла, X. Ханкамера и JI. Кнехт, М. Деде. В этом смыс­ле употребление причастий совершенно идентично употреб­лению турецких прилагательных, ср. хрестоматийный пример kapi-si agik oda ’комната, дверь которой открыта’; здесь дей­ствует, своего рода, «обратный изафет»: словоформа карі ’дверь’ согласуется со словоформой oda ’комната’ по лицу и числу принадлежности (-si- — ’Зл. ед. ’). Причем с неко­торыми причастиями и со всеми прилагательными формы субъекта действия или состояния остаются падежно неоформ­ленными. Некоторые тюркологи делают на этом основании вывод, что в таких случаях существительное стоит в номина­тиве, и таким образом в подобных конструкциях отмечается наличие подлежащего. Поскольку же для канонических при­частных оборотов присутствие в них подлежащего нехарак­терно, конструкции этого рода относят к придаточным пред­ложениям, а предложения, содержащие такие конструкции, — к сложноподчиненным предложениям. Ученые, придерживаю­щиеся такой точки зрения, относят к придаточным предложе­ниям и случаи, когда субъект в ОК выражается генитивом (ср. пример из статьи М. Деде (наст, сб., с 369) gocug-un uyu-dug-u oda (букв, ’ребенок-ген. спать-прич.-Зл. ед. посесс. комната’) ’комната, в которой спит ребенок’). Е. И. Убрятова, например, по этому поводу пишет: «Но если справедливо, как предлагает К. Грёнбек, что родительный падеж в тюркских языках явля­ется выразителем только категории определенности (G г о п - b е с h 1936, с. 105, §148), то, может быть, и в других тюрк­ских языках его не следует рассматривать как форму опреде­ления при глагольной форме причастной конструкции, а толь­ко лишь как оформитель категории определенности при под­лежащем зависимого предложения» (Убрятова 1976, с. 35—36). Выше мы видели, что в таком случае в качестве спо­соба выражения категории определенности следует рассмат­ривать все эксплицитно выраженные падежные формы, и к ним впридачу формы числа существительного и формы лица- числа сказуемого. К приведенным доводам в пользу того, чтобы считать ОК подчиненными предложениями, часто приво­дятся еще два, также довольно спорных довода: 1) что при­частие в ОК обладает предикативностью; 2) что падежи отгла­гольных имен имеют свою, особую семантику, а их парадиг­мы часто дефектны. Основанием для первого вывода, видимо, является следующая цепочка рассуждений: сказуемое может быть образовано с помощью формы причастия; сказуемое — предикативно, следовательно, причастие также предикативно. Поскольку же причастие предикативно в конструкции со связ­кой, оно предикативно и в ОК. Во-первых, из того, что у цело­го есть некоторое свойство, не следует, что (любая) часть это­го целого обладает этим свойством. Во-вторых, как было по­казано в предыдущем разделе, поскольку парадигма форм гла­гола в конструкции со связкой отличается от парадигмы гла­гольных форм в ОК, отождествлять даже совпадающие со сто­роны означающего формы было бы не совсем справедливо. Второй же довод, на наш взгляд, вообще имеет довольно кос­венное отношение к делу, так как речь идет об оформлении конструкции, а не об ее смысле. Более адекватной, по край­ней мере для турецкого матерала, представляется точка зре­ния на ОК как на причастные (хотя этот термин, несомненно, требует уточнения) обороты. В пользу этой трактовки можно выдвинуть следующие аргументы[17]: 1) средствами обозначе­ния связи придаточного и главного предложений являются союзы (Ширалиев 1958); 2) глагол в придаточном пред­ложении оформляется так же, как и в главном (Ш и р а л и - е в 1958); 3) имя в роли подлежащего в придаточном предло­жении оформляется так же, как и в главном; 4) указание на зависимость (несамостоятельность) придаточного предложе­ния осуществляется при помощи союза (= отдельной лексе­мой) ; 5) все конструкции, с помощью которых строятся при­частные обороты, по оформлению совершенно аналогичны определительным конструкциям, в которых в качестве вер­шинного элемента выступает имя, то есть обычному или «об­ратному» изафету.

В американских работах принимается вторая точка зрения. Однако аналогия между придаточным предложением и ОК в описании их методами ТПГ находит свое выражение. Как из­вестно, такое описание строится в два этапа. На первом — уровне исходных структур — предложения с ОК представляют­ся, грубо говоря, как сложные, состоящие из матричного (= главному) и вставленного (= придаточному) предложений. Отношения между матричным и вставленным предложениями отображаются в дереве исходной структуры. На втором этапе вывода предложения, который одновременно служит и сред­ством эксплицитного отображения его структуры, к исходно­му представлению применяются трансформации (различного рода преобразования), в результате которых получается по­верхностное (производное) представление простого предло­жения. Подобный способ описания позволяет более строго, чем это имело место в традиции, описывать и сами конструк­ции, и распределение в употреблении между отдельными при­частными формами. Именно эта четкость позволяет каждому последующему исследователю проверить истинность гипо­тезы предыдущего.

Статьи, посвященные проблеме релятивизации в турецком языке, естественно, не решают всех связанных с этой темой вопросов. В них рассмотрены лишь две из тринадцати непре­рывно противопоставленных друг другу морфем, причем даже эти две морфемы рассмотрены не во всех релевантных аспек­тах. Тем не менее статьи, переведенные для сборника, пред­ставляют несомненный интерес не только благодаря предлага­емой в них методике описания, примененной к турецкому ма­териалу. В них с очевидностью показана недостаточность чисто синтаксических критериев для формулировки правил рас­пределения в выборе форм причастия. В работе М. Деде про­демонстрировано, какую большую роль играет в турецком языке категория определенности/неопределенности и в этом синтаксическом процессе. Остается лишь пожалеть о том, что авторам всех этих статей остались неизвестны работы талантливого советского тюрколога и арабиста С. С. Май- зеля, который одним из первых поставил категорию «де- финитивности» (см. М а й з е л ь 1953,1957) в центр и проблемы выбора форм причастий, и проблемы оформления актантов глагольных конструкций. (Приятное исключение в этом отно­шении составляют работы JI. Юхансона.)

Интересные и в общем новые для тюркологии проблемы поднимаются в статьях К. Циммера, Э. Эргуванлы и Дж. Мал- дер, в которых обсуждаются правила кодирования синтак­сической роли субъекта и объекта при преобразовании прос­того предложения в подчиненный предикативный оборот. И хотя все эти статьи с точки зрения исследовательской процедуры лишь проверяют типологические закономерности, сформулированные другими учеными (Б. Комри, Э. Кинэ­ном, П. Розенбаумом) на материале других языков, тем не менее для турецкой грамматики такого рода работы прино­сят несомненную пользу уже в силу новизны аспектов и при­емов описания материала.

Несомненно, большой интерес для читетеля представят работы по турецкому актуальному членению JI. Юхансона и по грамматической семантике Б. Нилсон.

В заключение выражаем надежду, что знакомство советских тюркологов с работами западных ученых будет полезным, а опыт первого издания переводных статей по синхронной зару­бежной тюркологии для издательство «Прогресс» и других из­дательств нашей страны не окажется последним. Мы надеемся также, что своеобразие грамматического строя турецкого языка не оставит равнодушными к богатому для общелин­гвистических размышлений материалу лингвистов, специали­зирующихся в области теории языкознания и лингвистической типологии.

А. Н. Кононов* А. Я. Барулин

Ленинград — Москва Февраль 1985 г.