Я. Ф. Стросон НАМЕРЕНИЕ И КОНВЕНЦИЯ В РЕЧЕВЫХ АКТАХ

Вопросы, которые я собираюсь обсудить в настоящей статье, связаны с введенными Дж. Л. Остином понятиями иллокутивной силы высказывания и иллокутивного акта, осуществляемого го­ворящим при произнесении высказывания[55].

Однако прежде я должен сделать два предварительных заме­чания с тем, чтобы больше к ним не возвращаться. Первое заме­чание: Остин противопоставляет «нормальное», или «серьезное», использование речи случаям «стертого» (etiolated), или «парази­тического», ее использования. Его учение об иллокутивной силе относится, по существу, к нормальному, или серьезному, исполь­зованию речи и не относится (по крайней мере непосредственно) к условному, или паразитическому, использованию; то же можно сказать и о моих комментариях к его учению. Я не утверждаю, что различие между нормальным, или серьезным использованием речи и вторичным использованием, которое Остин называет условным, или паразитическим, настолько четко, что не нуждается в дальнейшем исследовании; но я приму как факт, что такое раз­личие существует, и далее его здесь рассматривать не буду.

Мое второе предварительное замечание связано с другим разграничением или парой разграничений, которые проводит Остин. Он различает иллокутивную силу высказывания и то, что он называет «значением» (meaning) высказывания, и проводит разграничение между иллокутивными и локутивными актами, осуществляемыми при производстве высказывания. В каждом из таких разграничений сомнение вызывает второй член. Остается ощущение, что Остин не прояснил, какие же именно абстракции из целостного речевого акта он хочет получить с помощью своих понятий значения и локутивного акта. По этому вопросу у меня есть своя точка зрения, но в данной статье речь идет не об этом.

Какие бы сомнения ни возникали относительно остиновских по­нятий значения и локутивного акта, для настоящих целей до­статочно фиксировать — и это, я думаю, мы можем сделать с полной определенностью — следующее соотношение данных по­нятий с понятием иллокутивной силы.

Этих двух замечаний вполне достаточно. Теперь я займусь подбором некоторых указаний в работе Остина относительно то­го, что он имеет в виду под силой высказывания и под иллокутив­ным актом. Эти два понятия связаны не настолько тесно, чтобы знание силы высказывания было равносильно знанию того, какой иллокутивный акт был реально осуществлен при произнесении этого высказывания. Действительно, если высказывание с иллоку­тивной силой, скажем, предостережение, не воспринимается ауди­торией, которой оно адресовано, как предостережение, то (счи­тается) нельзя говорить, что был реально осуществлен иллоку­тивный акт предостережения. «...Осуществление иллокутивного ак­та включает в себя обеспечение усвоения (securing of uptake)»; то есть со стороны слушающего должно быть «понимание значения и силы локуции» (см. с. 96) К По-видимому, мы можем выразить взаимосвязь этих понятий следующим образом: знание силы вы­сказывания равносильно знанию того, какой иллокутивный акт, если таковой вообще имел место, был реально осуществлен при произнесении этого высказывания. Остин приводит много приме­ров и списков слов, которые помогают нам получить по крайней мере чисто интуитивное представление о том, что имеется в виду под «иллокутивной силой» и «иллокутивным актом».

1. Пусть мы знаем (в остиновском смысле) значение высказы­вания; тогда возникает следующий вопрос: как сказанное задумы­валось говорящим, или как произнесенные слова были использо­ваны, или как высказывание должно было быть воспринято, или как его следовало воспринимать (см. с. 87)? Для того чтобы знать иллокутивную силу данного высказывания, мы должны знать ответ на этот вопрос.

2. Локутивный акт является актом произнесения чего-либо; иллокутивный акт — это акт, который мы осуществляем при (in) произнесении чего-либо. Это то, что мы делаем при произнесении того, что мы произносим. Остин не считает данную характеристи­ку удовлетворительным тестом для идентификации типов иллоку­тивных актов, так как при такой трактовке допускались бы мно­гие типы актов, которые он не хотел бы считать иллокутивными (с. 87 и лекция X).

3. Достаточным, хотя, на мой взгляд, и не обязательным, усло­вием того, чтобы некоторый глагол считался именем определен­ного типа иллокутивного акта, является следующее: будучи оформлен в первом лице настоящего времени изъявительного на­клонения, он может выступать в качестве так называемого экс­плицитного перформатива. (Это последнее понятие я буду счи­тать известным и понятным.)

4. Иллокутивный акт — это конвенциональный акт; акт, осу­ществленный согласно какой-либо конвенции (с. 90). Как тако­вой он должен быть категорически противопоставлен осуществ­лению (producing) определенных воздействий, преднамеренных или непреднамеренных, посредством данного высказывания. Такое получение результатов, хотя оно тоже может часто описываться как акт говорящего (его перлокутивный акт), никоим образом не является конвенциональным актом (см. с. 100). Остин много раз возвращается к «конвенциональной» природе иллокутивного акта (см. с. 89, 90, 93, 99, 100, 104) и говорит также о кон­венциях иллокутивной силы (см. с. 95). И действительно, он от­мечает (см.

11

Будем считать, что мы достаточно прояснили предполагаемую суть остиновских понятий иллокутивной силы и иллокутивного акта и можем перейти к критике (путем разбора конкретных при­меров} его общих положений, касающихся этих понятий. В каче­стве отправной точки анализа я возьму последнее из перечислен­ных выше общих положений — а именно положение о том, что приписывание высказыванию такой-то и такой-силы зависит от конвенции. Обычно это положение утверждается в работе Остина без какой-либо конкретизации. Но в одном месте мы на­ходим любопытную конкретизацию данного утверждения. Говоря об использовании языка с определенной иллокутивной силой, Остин замечает, что ее можно назвать конвенциональной в том смысле, что она по крайней мере может быть эксплицирована посредством перформативной формулы (см. с. 89). К этому заме­чанию следует отнестись с особым вниманием, так как это первое явно выраженное утверждение относительно конвенциональной природы иллокутивного акта. Я вернусь к нему позже.

Пока же рассмотрим данное положение в его неуточненной фор­ме. Почему Остин говорит, что иллокутивный акт является кон­венциональным актом, то есть актом, выполняемым согласно не­которой конвенции? Прежде всего я должен упомянуть и исклю­чить два возможных источника недоразумений. (Вероятно, это мо­жет показаться чрезмерной предосторожностью. Я приношу изви­нения тем, кто так считает.) Во-первых, мы можем согласиться (или не оспаривать), что любой речевой акт, как таковой, являет­ся, по крайней мере частично, конвенциональным актом. Осуще­ствление любого речевого акта связано по крайней мере с соблю­дением или использованием некоторых языковых конвенций, а каждый иллокутивный акт является речевым актом.

вается значением, то этот факт (то есть факт, что высказывание имеет добавочную силу) также определяется конвенцией; или если сила исчерпывается значением, то и этот факт определяется конвенцией. Иллокутивный акт — например, предостережение — конвенционален не потому, что он является речевым актом. Не­вербальный акт предостережения, утверждает Остин, является таковым в силу конвенции точно так же, как иллокутивный — то есть вербальный — акт предупреждения является таковым в силу существующей конвенции.

Во-вторых, мы должны отбросить как нерелевантный тот факт, что мы можем делать утверждения типа следующего: то, что некоторый акт, например предостережения, правильно назы­вается этим именем, зависит от конвенции. Действительно, если бы^это считалось основанием для утверждения о конвенциональ­ной природе иллокутивных актов, то любой поддающийся описа­нию акт (при правильном описании) являлся бы конвенциональ­ным актом.

Зависимость иллокутивной силы от конвенции легко просле­живается на большом числе примеров. Действительно, очень мно­гие виды взаимодействия между людьми, связанные с использова­нием речи, регулируются, а отчасти и формируются посредством того, что мы легко опознаём как конвенции, установленные для управления процедурой и дополняющие те конвенции, которые регулируют значения наших высказываний. Тот факт, что слово «виновен» произнесено старшиной присяжных в суде в надлежа­щий момент, делает его высказывание актом вынесения обвини­тельного приговора; и такое толкование данного высказывания, безусловно, определяется конвенциональными процедурами судо­производства.

Однако столь же очевидным представляется и то, что, хотя обстоятельства произнесения высказывания всегда релевантны для определения иллокутивной силы высказывания, существует много случаев, когда осуществление иллокутивного акта не под­чиняется какой бы то ни было принятой конвенции (кроме тех языковых конвенций, которые помогают выявить значение выска­зывания). Иначе говоря, кажется очевидным, что существует мно­го случаев, когда иллокутивная сила высказывания, хотя и не исчерпывается его значением, тем не менее не обусловлена ника­кими конвенциями, кроме тех, которые помогают приписать вы­сказыванию его значение. Несомненно, могут существовать такие случаи, когда слова “Там очень тонкий лед”, обращенные к конь­кобежцу, выражают предостережение (то есть обладают иллоку­тивной силой предостережения), хотя нет никакой поддающейся формулировке конвенции (отличной от тех, которые касаются природы данного локутивного акта), — конвенции, согласно кото­рой якобы осуществлен иллокутивный акт говорящего.

Вот другой пример. Мы легко можем представить себе об­стоятельства, при которых произнесение слов “Не уходи” будет правильно описываться не как просьба или приказ, а как моль­ба. Я не собираюсь отрицать, что могут быть конвенциональные позы или процедуры, связанные с мольбой: можно, например, опу­ститься на колени, воздеть руки сказать: “Я умоляю вас”. Но что я действительно отрицаю, это то, что акт мольбы может быть выполнен будто бы только в соответствии с некоторыми такими конвенциями. Факторы, которые превращают слова Х-а, обращенные к Y-y, в мольбу не уходить, образуют некий ком­плекс (без сомнения, достаточно сложный), касающийся положе­ния Х-а, отношения его к Y-y, его поведения и возникшего наме­рения. Здесь есть вопросы, которые мы должны обсудить позже. Однако предполагать, что во всех случаях обязательно суще­ствует конвенция, согласно которой осуществляется акт, равно­сильно было бы предположению, что не может быть любовных похождений, развивающихся по иной модели, чем та, что описана в «Романе о Розе», или что любой спор между мужчинами дол­жен следовать схеме, обрисованной в речи Оселка относительно возражений вздорных и лжи явной[56].

Еще один пример. В ходе философской дискуссии (или, если угодно, политических дебатов) один из выступающих выдвигает возражение по поводу высказывания предыдущего оратора. X го­ворит (или предполагает), что р, a Y возражает, что q. Высказы­вание Y-a имеет силу возражения по отношению к утверждению (или предположению) Х-а, что р. Но где же здесь конвенция, которая делает высказывание Y-a возражением? То, что высказы­вание Y-a имеет иллокутивную силу возражения, может частично вытекать из характера диспута и из характера утверждения (или предположения) Х-а, частично же это, безусловно, связано с точкой зрения Y-a на эти вещи, следуя которой он считает, что суждение, что q, таким-то и таким-то образом связано с заявле­нием (или предположением), что р. Хотя в данном случае и воз­можно наличие какой-то конвенции, отличной от тех языковых конвенций, которые помогают определить значения высказываний, но оно (наличие такой конвенции) отнюдь не обязательно.

В дальнейших примерах, я думаю, нет необходимости. По-ви- димому, совершенно ясно, что если мы берем выражения « кон­венция» и «конвенциональный» по крайней мере в их самом

обычном значении, то положение о конвенциональной природе иллокутивного акта в общем случае оказывается неверным. Одни иллокутивные акты конвенциональны, другие — нет (исключая их конвенциональность в качестве локутивных актов). Почему же тогда Остин постоянно утверждает обратное? Маловероятно, что он совершил простую ошибку, сделав универсальное обобще­ние на основе нескольких примеров. Гораздо вероятнее, что он имел в виду некоторое другое, более фундаментальное свойство иллокутивных актов, которое мы, собственно, и должны обнару­жить. Хотя мы можем считать, что дескрипция «конвенциональный» используется неправомерно, можно тем не менее предположить, что не следует жалеть времени на выяснение причины исполь­зования Остином этого термина. Здесь можно вспомнить его странное уточняющее замечание, что осуществление иллокутив­ного акта или использование предложения с определенной илло­кутивной силой можно считать конвенциональным в том смысле, что по крайней мере ее можно было бы эксплицировать посред­ством перформативной формулы (с. 89).

По поводу этого высказывания мы склонны прежде всего, и притом справедливо, заметить, что у выражения «быть конвен­циональным» нет такого смысла, что если приведенная фор­мулировка и является описанием смысла какого-либо выражения, имеющего отношение к делу, то это смысл выражения «быть способным быть конвенциональным». Но, хотя это и верное за­мечание по поводу высказывания Остина, мы не должны им огра­ничиться, прекратив обсуждение данного высказывания. Что бы ни заставляло Остина называть иллокутивные акты в общем слу­чае «конвенциональными», соответствующие факторы должны быть тесно связаны с теми свойствами таких актов, как предосте­режение, мольба, извинение, совет, которые объясняют тот факт, что они по крайней мере могли бы быть эксплицированы с по­мощью соответствующих перформативных форм 1-го лица. По­этому мы должны задаться вопросом, что же в них есть такого, что объясняет этот факт. Очевидно, неверным будет ответ, что они просто являются актами, которые могут быть осуществлены с помощью слов. То же можно сказать и о многих (перлокутивных) актах, таких, как убеждение, разубеждение, поднятие тревоги и развлечение кого-либо, для которых, как указывает Остин, нет соответствующей перформативной формулы 1-го лица. Таким об­разом, необходим дальнейший поиск объяснения.

ill

На мой взгляд полезным в данном случае может оказаться понятие, введенное Г. П. Грайсом в его важной статье «Значение» («Philosophic#! Review», LXVII, 1957), а именно: понятие субъек-

тивного значения, то есть того, что конкретный говорящий имеет в виду (nonnaturally means) под своим высказыванием. Понятие это применимо не только к речевым актам — то есть к тем слу­чаям, когда говорящий выражает субъективное значение с по- мошью языкового высказывания. Оно имеет более широкое при­менение. Однако удобно называть то, с помощью чего S выражает субъективное значение, высказыванием S. Объяснение введенного понятия дается с помощью понятия намерения[57]. S выражает субъективное значение при помощи высказывания х, если S на­мерен (А) произнесением х вызвать определенную реакцию (г) у слушающего А и имеет в виду[58] (i₂), что А опознает его наме­рение (tj), и имеет в виду (t₃), что это опознание его намерения (ii) со стороны А явится основанием (или частичным основанием) для реакции г. (Слово response ‘ответ, реакция’ не является идеальным, хотя в некоторых отношениях удобнее грайсовского effect ‘воздействие, результат, эффект’. Оно должно покрывать как когнитивные и аффективные состояния или отношения, так и действия.) Важный момент в этом определении, очевидно, со­стоит в том, что обеспечение реакции г считается опосредованным через обеспечение другого (и всегда когнитивного) эффекта в уме А; а именно распознавания намерения S обеспечить реак­цию г.

Грайсовский анализ этого понятия довольно сложен. На мой взгляд, однако, даже поверхностное размышление показывает, что для целей, которые он преследует, сложность эта недостаточ­на. Анализ Грайса, без сомнения, предлагается в качестве анали­за ситуации, при которой некое лицо пытается осуществить про­цесс общения с другим лицом (в том смысле слова «общение», которое является фундаментальным для любой теории значения). Однако можно представить себе ситуацию, при которой три усло­вия Грайса были бы удовлетворены лицом S, и тем не менее в указанном важном смысле слова «общение» про S нельзя было бы сказать, что он пытается посредством произнесения х осуще­ствить процесс общения с А, у которого он старается вызвать реакцию г. Приступим к описанию такой ситуации.

S намерен с помощью определенного действия вызвать у А убеждение, что р; таким образом, S удовлетворяет условие (i\). Он организует убедительное на вид «свидетельство» того, что р, в таком месте, где А обязательно должен это заметить. Он де­лает это, зная, что А наблюдает за его работой, но также зная, что А не знает, что S знает, что А наблюдает за его работой. Он понимает, что А не примет организованного «свидетельства» в качестве подлинного и естественного свидетельства того, что р, но понимает (и на самом деле имеет это в виду), что А воспри­мет его приготовления как основание думать, что он, S, намерен вызвать у А убеждение, что р. То есть он хочет, чтобы А узнал его намерение (к). Этим S удовлетворяет условие (i₂). Он знает, что у А есть общие основания полагать, что S не вознамерился бы заставлять его, А, думать, что р, если бы S действительно не знал, что р; и следовательно, то самое распознавание со стороны А его (S) намерения вызвать у А убеждение, что р, будет в дей­ствительности казаться А достаточной причиной для того, чтобы поверить, что р. А он хочет, чтобы опознание со стороны А его намерения (ii) действовало бы именно таким образом. Этим он удовлетворяет условие (i₃).

S, таким образом, удовлетворяет все условия Грайса. На са­мом деле ясно, что здесь нет попытки общения в том смысле, который (я думаю, справедливо предположить) Грайс стремится прояснить. А, безусловно, будет считать, что S старается вызвать у А знание некоторого факта; но он не будет рассматривать по­ведение S как попытку, в общепринятом смысле, «дать ему знать» нечто (или «сказать» ему нечто). Но ведь если S не добьется хотя бы того, чтобы А считал, что он (S) пытается дать ему (А) знать нечто, его общение с А нельзя считать состоявшимся; и если, как в нашем примере, он даже не пытался это осуществить, значит, он даже не пытался общаться с А. По-видимому, следую­щее минимальное условие его попытки осуществить общение — это не только его желание, чтобы А распознал его намерение побу­дить А думать, что р, но также желание, чтобы А распознал его намерение побудить А распознать его намерение побудить А ду­мать, что р.

Мы можем еще больше приблизиться к коммуникативной си­туации, если изменим пример, предположив, что не только для А и S ясно, что А наблюдал за работой S, но для обоих также ясно, что им обоим это было ясно. Я удовлетворюсь, однако, тем выводом, который можно извлечь из уже рассмотренного приме­ра, а именно, что мы должны добавить к условиям Грайса еще одно условие: S должен иметь еще одно намерение (Іа), связан­ное с желанием, чтобы А узнал его намерение (і₂). По-видимому, можно было бы привести еще и другие аргументы, чтобы пока­зать, что даже добавление этого условия не является достаточным для превращения рассматриваемой ситуации в попытку общения. Но на данный момент я удовлетворюсь тем, что по крайней мере это добавление необходимо.

На этом этапе можно было бы рассчитывать встретить в ра­боте Грайса объяснение того, что значит, что А понимает нечто под высказыванием х, — объяснение, комплементарное к объясне­нию того, что значит для 5 подразумевать (mean) нечто под вы- оказыванием х. В действительности Грайс не дает такого объяс­нения, и я предлагаю способ, по крайней мере частичного, вос­полнения этого пробела. Я говорю «по крайней мере частичного», потому что неопределенность, касающаяся достаточности даже расширенного набора условий для описания ситуации, когда S выражает некоторое субъективное значение посредством высказы­вания х, отражается в соответствующей неопределенности, касаю­щейся достаточности условий понимания для А. Но на данный момент мы опять же можем удовлетвориться необходимыми усло­виями. Я предлагаю поэтому считать, во-первых, что для того, чтобы А понимал (в соответствующем смысле слова «понимать») нечто под высказыванием х, необходимо (и возможно, достаточ­но), чтобы существовало некоторое сложное намерение типа (i₂), описанное выше, которое, по мнению А, имеет S, и, во-вторых, что для того, чтобы А понял высказывание правильно, необходимо, чтобы А считал, что S имеет то сложное намерение типа (i₂), которое и в действительности есть у S. Другими словами, для то­го чтобы А понял высказывание правильно, должны быть выпол­нены намерение S (ц) и, следовательно, его намерение (І2). Ко­нечно, выполнение этих намерений не влечет за собой ни выпол­нения намерения (t'i), ни, следовательно, выполнения намерения (із).

По-видимому, именно в этом пункте можно надеяться найти возможную точку соприкосновения с остиновским термином «обес­печение усвоения». Если нам удастся обнаружить такую общую точку, мы найдем и вероятную отправную точку для по крайней мере частичного анализа понятий иллокутивной силы и иллоку­тивного акта. Действительно, обеспечение усвоения — это обеспе­чение понимания (значения и) иллокутивной силы; а обеспечение понимания иллокутивной силы, как указывает Остин, является существенным элементом успешного осуществления иллокутивно­го акта. Правда, это положение Остина может быть оспорено². Например, человек, без сомнения, может фактически распорядить­ся наследством или сделать подарок, даже если никто не читал его завещания или дарственной. Вместо этого соблазнительно было бы сказать, что если не реализация, то по крайней мере на­личие цели обеспечить усвоение является существенным элементом выполнения иллокутивного акта. Однако и по поводу данной фор­мулировки возникает возражение. Разве человек не мог бы реаль­но совершить дар в надлежащей форме и испытывать от этого определенное удовлетворение, даже если бы у него не было на­дежды, что кто-нибудь когда-нибудь узнает об этом факте? Но данное возражение, самое большее, вынуждает нас сделать по­правку, которую мы должны сделать в любом случае³, а именно: цель, если не реализация, обеспечения усвоения является если не постоянным, то, по существу, стандартным элементом при осуще­ствлении иллокутивного акта. Таким образом, анализ цели обес­печения усвоения остается существенным элементом при анализе понятия иллокутивного акта.

IV

Попробуем теперь отождествить — с последующим уточнением и пересмотром — остиновское понятие усвоения с тем, по край­ней мере частично проанализированным, понятием понимания (со стороны слушающего), которое я только что ввел в качестве комплементарного к грайсовскому понятию субъективного значе­ния, выражаемого неким лицом посредством высказывания. Так как понятие понимания со стороны слушающего представлено более полным (хотя и частичным) анализом, чем любой анализ, который Остин дает для понятия усвоения, данное отождествле­ние эквивалентно предварительному (и частичному) анализу понятия усвоения и отсюда — понятий иллокутивного акта и ил­локутивной силы. Если бы такое отождествление оказалось вер­ным, то из этого следовало бы, что произнести нечто с определен­ной иллокутивной силой — значит по меньшей мере (в стандарт­ном случае) иметь определенное сложное намерение типа (і₄), описанное в ходе изложения и видоизменения доктрины Грайса.

Следующий этап — проверка адекватности и объяснительной силы этого частичного анализа путем выяснения, насколько глубоко он позволяет объяснить другие положения остиновской доктрины относительно иллокутивных актов. Нас интересуют два момента. Первый — то место, где Остин утверждает, что произ­водство высказывания с определенной иллокутивной силой яв­ляется конвенциональным актом в том неконвенциональном смысле слова «конвенциональный», который он истолковывает в терминах общей способности иллокутивных актов эксплициро­ваться с помощью эксплицитной перформативной формулы. Вто­рой— то место, где Остин рассматривает возможность общей характеристики иллокутивного акта как того, что мы делаем при произнесении тех или иных слов. Он отмечает неудовлетворитель­ность этого определения, допускающего в качестве иллокутивных акты, которые таковыми не являются; и мы можем выяснить, помогает ли предложенный анализ объяснить исключение из клас­са иллокутивных актов тех актов, которые подпадают под выше­приведенное определение и которые Остин хочет исключить. Два этих момента тесно связаны друг с другом.

Итак, обратимся к утверждению о способности, общей для всех иллокутивных актов, быть осуществленными с помощью экс­плицитной перформативной формулы. Объяснение этого свойства иллокутивных актов происходит в два этапа; первый касается общих, второй — специальных свойств намерения. Первый аспект в общих чертах можно выразить так: обычно человек может го­ворить о своем намерении, сопутствующем совершению некото­рого действия, с той долей авторитетности, которая не поддается его контролю при предсказании результатов. Его намерение что- то сделать зависит от него самого в том же смысле, в каком ре­зультат его действия не зависит (или зависит не только) от не­го. Нас, однако, интересует не любое намерение вызвать с по­мощью действия какой угодно эффект, но совершенно особый слу­чай. Мы рассматриваем случай, когда налицо не просто намере­ние вызвать определенную реакцию у слушающего, но намерение вызвать эту реакцию посредством распознавания со стороны слушающего намерения вызвать эту реакцию (причем это рас­познавание должно служить в качестве частичного основания для реакции слушающего, а намерение вызвать это распознавание само является объектом намерения вызвать его распознавание). Говорящий, таким образом, не только несет общую ответствен­ность за содержание своего намерения, которую несет любой производящий действие человек; у него имеется также причина, неотделимая от природы выполняемого им акта, сделать это намерение явным. Потому что он не обеспечит понимания илло­кутивной силы своего высказывания, не осуществит акт обще­ния, который он собирается осуществить, если слушатель не уло­вит его сложного намерения. Теперь понятно, что, для того чтобы этот акт вообще был возможен, должны существовать или гово­рящий должен найти средства сделать свое намерение явным. Если существуют какие-либо способствующие этому конвенцио­нальные языковые средства, говорящий имеет право и мотив ис­пользовать их. Одним из таких имеющихся иногда в наличии средств, которое очень схоже с использованием эксплицитной перформативной формы, служит присоединение или приписыва­ние в конце к основному содержанию сообщения некоего как бы поясняющего смысл этого сообщения комментария, который мо­жет иметь, а может и не иметь форму приписывания от 1-го ли­ца. Так мы имеем фразы типа “Это только предположение” или “Я только предполагаю” или схожие “Это было предостережение” и “Я предостерегаю вас”. Я повторяю, что при использовании та­ких фраз говорящий, как и любой другой, должен нести ответ­ственность за содержание своих намерений и иметь мотив, неот­делимый, как я пытался показать, от акта общения.

От таких фраз, как эти, — имеющих вид комментария к выска­зыванию, отличному от самого комментария, — до эксплицитных перформативных формул один короткий шаг. Причина, по кото­рой я квалифицирую эти фразы как комментарий к высказыва­ниям, отличным от самих комментариев, состоит в следующем. Мы разбираем случай, когда высказывание и приписанный к не-

му квазикомментарий адресуются одному и тому же слушающе­му. Так как частью намерения говорящего, обращенного к слу­шающему, является прояснение характера своего высказывания (например, что это предостережение) и так как добавленный ква­зикомментарий непосредственно помогает прояснить намерение, правильнее рассматривать данный случай, несмотря на его по­верхностное выражение, не как два высказывания — одно, ком­ментирующее другое,— а как единый цельный речевой акт. Гру­бо говоря, добавление квазикомментария “Это было предостере­жение” является частью целостного акта предостережения. Ко­роткий шаг по направлению к эксплицитной перформативной формуле состоит просто в приведении в соответствие видимости и реальности. Как только этот шаг сделан, мы имеем, даже на поверхностном уровне, уже не два высказывания (одно — коммен­тарий другого), но единое высказывание, в котором перформа­тивный глагол ясно обнаруживает то особое логическое свойство, о котором так много и справедливо говорил Остин и которое мы можем выразить в данном контексте следующим образом: глагол служит не для того, чтобы приписать говорящему намерение, а для того, чтобы, по выражению Остина, сделать эксплицитным тип коммуникативного намерения, которое имеется у говорящего, тип силы, которую имеет высказывание.

Все вышесказанное может рассматриваться как распростра­нение общей возможности использования эксплицитной перфор­мативной формулы на иллокутивные акты, не являющиеся по природе своей конвенциональными. Вероятно, можно возразить, что такое распространение не показывает, что намерения, выра­женные эксплицитно с помощью перформативных формул, в об­щем случае должны быть именно описанной сложной формой, и, следовательно, не обосновывает утверждения, что именно этот тип намерения лежит в основе всех иллокутивных актов. И дей­ствительно, мы увидим, что такое утверждение было бы ошиб­кой. Но прежде, чем обсуждать, почему это так, мы продолжим анализ, касающийся второго упомянутого мною пункта. Посмот­рим, как предложенный анализ объясняет тот факт, что некото­рые действия, которые мы выполняем при произнесении того, что мы говорим, не являются иллокутивными актами и не могли бы быть эксплицитно представлены с помощью перформативной фор­мулы.

Среди упомянутых Остином действий, которые мы можем вы­полнять с помощью слов, но которые не являются иллокутивными актами, я рассмотрю два примера: (1) рисоваться и (2) намекать. Когда мы рисуемся перед кем-нибудь, мы определенно стараемся произвести впечатление на слушающего: мы говорим, конечно, ради эффекта; мы стараемся поразить, вызвать реакцию восхи­щения. Но намерение обеспечить данное воздействие не содержит

в качестве составной части намерение обеспечить это воздей­ствие посредством распознавания самого намерения его обеспе­чить. В наше целостное намерение вообще не входит цель обес­печить распознавание намерения произвести данное впечатление. Напротив, опознание нашего намерения могло бы помешать обес­печению данного воздействия и вызвать противоположный эф­фект, например отвращение.

Из вышесказанного вытекает следующее общее положение, не рассматривавшееся в явном виде Остином, но удовлетвори­тельно объясняемое предложенным анализом. При произнесении какого-либо высказывания мы очень часто намереваемся не толь­ко вызвать первичную реакцию г через посредство узнавания со стороны слушающего намерения вызвать эту реакцию, но также намереваемся оказать последующее воздействие через посред­ство этой первичной реакции г. Так, когда я вам сообщаю, что р (то есть намереваюсь вызвать у вас первичную когнитивную реакцию, заключающуюся в том, что вы будете знать или пола­гать, что р), моей следующей целью может быть намерение при­нудить вас этим самым выбрать определенную линию поведения или определенную позицию. Таким образом, в процессе говорения частью того, что я делаю, является попытка определенным обра­зом воздействовать на вашу позицию или поведение. Участвует ли эта часть того, что я делаю в процессе говорения, в опреде­лении характера иллокутивного акта, который я осуществляю? И если нет, то почему? Если мы считаем, что первый вопрос по­ставлен и сформулирован строго, ответ будет «Нет». Такой от­вет продиктован следующим анализом. У нас нет сложного наме­рения (ц), направленного на распознавание намерения (i₂), на­правленного на распознавание намерения (U), направленного на достижение последующего воздействия; в наше намерение не вхо­дит вызывать последующую реакцию путем распознавания наше­го намерения вызвать эту реакцию; вызванное у слушающего убеждение, что р, само должно являться средством повлиять на его позицию или поведение. Мы обеспечиваем усвоение, выпол­няем акт общения, который мы собирались выполнить, в том случае, если слушающий понимает, что мы сообщаем (informing) ему, что р. Хотя верно, что при произнесении того, что мы гово­рим, мы фактически стараемся оказать последующее воздей­ствие— это часть того, что мы делаем, независимо от того, уда­лось нам оказать это воздействие или нет, — однако это не вхо­дит в характеристику иллокутивного акта. Этот случай должен быть противопоставлен тому случаю, когда вместо намерения вы­звать первичную реакцию и последующее воздействие (при этом последнее обеспечивается исключительно первым) мы намере­ваемся вызвать сложную первичную реакцию. Так, в том случае, когда я не просто сообщаю, но предостерегаю вас, что р, среди

намерений, распознавания которых я от вас хочу (при этом хочу, чтобы вы поняли, что я хочу, чтобы вы о них знали), содержится не только намерение убедить вас, что р, но и намерение насторо­жить вас относительно p-опасности. Различие (одно из различий) между актом рисовки и актом предостережения заключается в том, что ваше узнавание моего намерения насторожить вас может в значительной степени способствовать тому, чтобы вы насторо­жились, в то время как ваше узнавание моего намерения поразить вас, по-видимому, не способствует произведению на вас впечат­ления (или не способствует в том смысле, который я предпола­гал)⁴.

Намек не относится к иллокутивным актам по другой причи­не. Существенным свойством намерений, составляющих иллоку­тивный комплекс, является их открытость (overtness). Можно сказать, что они предназначены для открытого узнавания (have avowability). В одном отношении это логически запутывающее свойство. Мы уже отметили, что ввиду контрпримеров на грай- совский анализ коммуникативного акта в терминах трех типов намерений—(ti), (/₂) и (із)—нам пришлось добавить намерение (і₄), направленное на узнавание намерения (і₂). Тем не менее у нас нет доказательств, что получившееся расширенное множество условий достаточно для полного анализа. При определенной изоб­ретательности можно показать, что это не так; и, по-видимому, ничто не мешает наличию регрессивного ряда намерений, направ­ленных на распознавание намерений. В то время как в этой си­туации, на мой взгляд, нет ничего непременно вызывающего воз­ражения, она действительно предполагает, что полное и завер­шенное множество условий, к которому мы стремились при кон­венциональном анализе, достижимо в этих терминах не просто и не наверняка. Вот почему я говорю о рассматриваемом свойстве в таких терминах. Вот почему я говорю о рассматриваемом свой­стве как логически запутывающем. В то же время оно позволяет нам легко представить намек как кандидата на статус одного из типов иллокутивного акта. Суть намека заключается в том, что слушающий должен подозревать (не более этого) наличие опре­деленного намерения, например намерения вызвать или раскрыть определенное убеждение. Намерение, которое имеет человек, го­ворящий намеками, по существу своему не предназначено к от­крытому узнаванию (nonavowable).

Подведем теперь некоторые итоги. В порядке рабочей гипо-, тезы мы выдвинули положение, что для обеспечения понимания иллокутивной силы высказывания должно соблюдаться необходи­мое условие, заключающееся в следующем: при произнесении

высказывания говорящий должен добиться того, чтобы слушаю­щий осознал наличие у него сложного намерения определенного вида, а именно: намерения, направленного на то, что слушаю-

щий должен опознать (и понять, что такое опознание предпола­галось) намерение говорящего вызвать у него, слушающего, определенную реакцию. Это предположение обладает, как мы только что видели, определенной объяснительной силой. Тем не менее мы не можем применять его во всех случаях даже в каче­стве частичного анализа понятий иллокутивной силы и иллокутив­ного акта. Разберем некоторые причины такого положения.

V

Я упомянул ранее, что слова “Не уходи” могут иметь, помимо всего остального, силу либо просьбы, либо мольбы. И в том и в другом случае первичное намерение высказывания — побудить лицо, которому адресуется высказывание, остаться на месте. То, что это лицо останется на месте, и будет первичной реакцией, которой добивается говорящий. Однако все другие намерения, упомянутые в нашей схеме частичного анализа, относятся прямо или косвенно к узнаванию этого первичного намерения. Как же тогда в терминах данной схемы должны мы объяснить различие в иллокутивной силе между актами просьбы и мольбы?

По-видимому, ответ на этот вопрос в терминах данной схемы не вызывает больших трудностей. Как представляется, схема просто требует дополнения и обогащения. Мольба, например,— это попытка обеспечить первичную реакцию не только на основе опознания слушающим намерения обеспечить ее, но благодаря опознанию слушающим сложного поведения, составную часть ко­торого составляет это первичное намерение. Желание, чтобы не­кто не уходил, может быть выражено различными способами: страстно или безразлично, уверенно или безнадежно; и в наме­рение говорящего по каким-либо причинам может входить стрем­ление обеспечить опознание способа, каким он выражает свое желание. В случае мольбы наиболее очевидной причиной являет­ся убеждение или надежда, что такое откровение с наиболь­шей вероятностью обеспечит осуществление первичного наме­рения.

Однако человек может не только просить или умолять; он мо­жет приказать кому-нибудь оставаться на месте. Слова “Не ухо­ди” могут иметь иллокутивную силу приказа. Можем ли мы так же легко подстроить нашу схему к этому варианту иллокутивной силы? Можем, хотя и не так просто. Можно сказать, что человек, отдающий приказ, обычно намерен своим высказыванием обеспе­чить определенную реакцию, что он хочет, чтобы это его наме­рение было опознано и чтобы опознание это служило основанием для данной реакции; что в его намерения входит, чтобы его вы­сказывание было распознано в связи с определенным социаль­ным контекстом, в котором определенные правила или конвенции играют определенную роль при произнесении высказываний и в котором необеспечение первичной реакции может повлечь за со­бой определенные последствия; что он имеет в виду, что это на­мерение также будет распознано, и, наконец, что он имеет в виду, что распознавание этого его последнего «намерения о на­мерении» будет служить одним из оснований для данной реакции со стороны слушающего.

Очевидно, что в этом случае в отличие от акта мольбы схема должна быть расширена с тем, чтобы включить эксплицитную отсылку к социальной конвенции. С некоторыми усилиями она может быть так расширена. Но по мере нашего продвижения в область учреждаемых процедур схема не выдерживает. С одной стороны, один из ее основных признаков — ссылка на намерение обеспечить определенную реакцию слушающего (вдобавок к обес­печению усвоения)—должен быть исключен. С другой сторо­ны, отсылка к социальным процедурным конвенциям приобретает гораздо большее значение. Возьмите судью в крикете, который объявляет, что отбивающий выходит из игры, присяжных, выно­сящих обвинительный приговор, игрока, удваивающего ставки в бридже, священника или должностное лицо, которое объявляет вступающих в брак мужем и женой. Можем ли мы сказать, что первичное намерение у судьи в крикете — обеспечить определен­ную реакцию (скажем, выход из игры) со стороны определенного слушающего (скажем, отбивающего), у присяжных — обеспечить определенную реакцию (скажем, объявление приговора) со сто­роны определенного слушающего (скажем, судьи), а затем строить вокруг этого весь остальной анализ, как мы с некоторой натяж­кой сделали это в случае приказа? По-видимому, нет. Не пред­ставляется даже возможным выделить в каком-либо смысле, от­личном от формального, из всех участников процедуры (суда, бракосочетания, игры), к которой принадлежит высказывание, конкретную часть аудитории, которой адресовано высказывание.

Означает ли это, что предложенный мною подход к разъясне­нию понятия иллокутивной силы полностью ошибочен? Не ду­маю. Скорее мы должны выделить различные типы случаев; и за­тем выяснить то общее, что имеется у выделенных нами типов, если у них вообще есть что-то общее. У Грайса мы первоначаль­но взяли — с модификациями, — по крайней мере частично, анали­тическое объяснение акта общения, который, безусловно, может быть выполнен невербальным способом и тем не менее будет обнаруживать все основные характеристики (невербального) эк­вивалента иллокутивного акта. Мы получили больше этого. Дан­ное объяснение позволяет нам понять, как на основе языковых средств такой акт может быть сделан все более конвенциональ­ным вплоть до того момента, когда иллокутивная сила исчерпы­вается уже значением (в остиновском смысле): и при таком пони­мании понятие полностью открытого или, по сути своей, предна­значенного для открытого опознания намерения играет суще­ственную роль. Очевидно, в этих случаях сам иллокутивный акт не является в основе своей конвенциональным актом, — актом, вы­полненным согласно конвенции; может быть так, что акт конвен­ционален, выполнен согласно конвенции только в той степени, в какой средства, используемые для его осуществления, являются конвенциональными. Если ограничиться рассмотрением только тех конвенциональных средств, которые являются одновременно языковыми средствами, то можно сказать, что степень, в которой акт является конвенциональным, зависит, по-видимому, исключи­тельно от степени, в которой конвенциональное языковое значение исчерпывает иллокутивную силу.

На другом конце шкалы — конце, с которого, можно сказать, начал Остин, — находятся иллокутивные акты, являющиеся по своей сути конвенциональными. Подтверждением служат только что приведенные мною примеры — бракосочетание, удвоение ста­вок, вывод отбивающего из игры, объявление приговора, вынесение обвинительного приговора. Эти акты не могли бы существовать вне регулируемых правилами или конвенциями обычаев и про­цедур, существенной частью которых они являются. Возьмем стандартный случай, когда участники этих процедур знают пра­вила и свои роли и стараются играть, не нарушая правил. Затем они сталкиваются со случаями, когда они должны или могут произвести иллокутивный акт, являющийся составной частью (или способствующий ходу) деятельности или процедуры в це­лом; и иногда им приходится делать выбор, ограниченный не­большим числом альтернатив (например, пасовать или удваивать ставку; выносить приговор о заключении в тюрьму на срок, не превышающий определенного предела). Между такого типа ак­тами и иллокутивными актами, по природе своей неконвенцио­нальными, существует значительное сходство и значительное различие. Сходство заключается в том, что когда высказывание составляет часть деятельности или процедуры, регулируемых пра­вилами, то обычно своим высказыванием говорящий намерен спо­собствовать ходу (или влиять на ход) данной процедуры одним из имеющихся альтернативных способов и желает, чтобы данное высказывание было воспринято именно с этих позиций. Я не хочу сказать, что такой акт никогда не мог бы быть выполнен непред­намеренно. У игрока может случайно вырваться слово “удваиваю”,, хотя он не имел этого в виду; но при соответствующих обстоятель­ствах и строгом соблюдении правил он должен удвоить ставку (или он может считаться удвоившим). Однако с игроком, постоян­но совершающим такие оговорки, никто, кроме шулеров, играть не согласился бы. При отсутствии соответствующего намерения его роль могут взять на себя формальные правила; но когда это происходит, то по существу такой случай является отклонением или нестандартным случаем. В стандартном же случае в акте при­сутствует то же полностью открытое и предназначенное быть опознанным намерение, что и в случае акта, не являющегося по существу конвенциональным.

Различие — более сложный вопрос. В этих случаях мы имеем акт, конвенциональный в двух взаимосвязанных аспектах. Во-пер­вых, если все происходит в соответствии с правилами данной процедуры, то акт, способствующий ходу конкретной процедуры преднамеренным способом, является актом, требуемым или раз­решенным этими правилами, актом, подпадающим под эти пра­вила. Во-вторых, данный акт идентифицируется как таковой по­тому, что он осуществляется посредством произнесения последо­вательности слов, конвенциональной при осуществлении этого акта. Следовательно, своим высказыванием говорящий не только намерен способствовать ходу или воздействовать иа ход конкрет­ной процедуры определенным конвенциональным способом; в от­сутствие какого-либо нарушения конвенциональных условий, спо­собствующих процедуре, его высказывание и не может не произ­вести нужного воздействия.

Именно в этом заключается противоположность двух разби­раемых типов актов. В случае иллокутивного акта, не являюще­гося по существу конвенциональным, акт коммуникации выпол­нен, если обеспечено усвоение, если распознано то сложное от­крытое намерение, с которым произнесено высказывание. Но, не­смотря на то, что акт общения выполнен, полностью открытое на­мерение, которое лежит в основе интенционального комплекса, может без какого-либо нарушения правил или конвенций не до­стичь своей цели. Ожидаемой реакции (убеждения, действия или состояния) слушающего может просто не возникнуть. По-другому обстоит дело с высказыванием, составляющим часть общей управ­ляемой конвенциями процедуры. Если обеспечено усвоение, то любой срыв полностью открытого намерения, связанного с вы­сказыванием (намерения, способствующего процедуре определен­ным способом), должен быть отнесен за счет нарушения правила или конвенции. Говорящий, соблюдающий конвенции, может иметь открытое намерение продолжить процедуру, которой в кон­венциональном плане соответствует его текущий языковой акт, только в том случае, если он считает, что конвенциональные усло­вия для такого продолжения удовлетворены, и, следовательно, по­лагает, что его высказывание не только раскроет его намерения, но и приведет к их выполнению. Ничего подобного не наблюдает­ся при выполнении иллокутивного акта, не являющегося по при­роде своей конвенциональным. Можно сказать, что в обоих слу­чаях говорящие берут на себя ответственность прояснять свои

намерения. В одном случае (в случае конвенционально-конституи­рованной процедуры) говорящий, который использует эксплицит­ную перформативную форму, также открыто берет на себя ответ­ственность сделать свое явное намерение результативным. Одна­ко в другом случае говорящий, используя только речевой акт, не может в явном виде взять на себя такого типа ответственность. Причиной этого является отсутствие конвенциональных условий, которые могут гарантировать эффективность его открытого наме­рения. Окажется ли она реализованной или нет, зависит от его слушателей. Поэтому в одном случае эксплицитная перформатив­ная форма может быть именем того самого акта, который произ­веден тогда, и только тогда, когда открытое намерение говоря­щего реализовано; в другом случае она именем этого акта быть не может. Но, конечно, — и я еще вновь вернусь к этой мысли — резкая грань, которую я провел между двумя крайними типами, не должна скрывать наличия промежуточных типов.

Акты, относящиеся к конвенционально-конституированным про­цедурам того типа, о котором я только что говорил, составляют важную часть общения между людьми. Однако они не состав­ляют ни общения в целом, ни, по-видимому, наиболее фундамен­тальной его части. Было бы ошибкой рассматривать их в каче­стве модели для понимания общего понятия иллокутивной силы, каковую тенденцию, возможно, проявляет Остин, когда он на­стаивает на том, что иллокутивный акт является по природе своей конвенциональным, и связывает это положение с возможностью эксплицирования данного акта с помощью перформативной фор­мулы. Такой же ошибкой, как мы видим, было бы обобщение того объяснения иллокутивной силы, которое вытекает из анализа Грайса; это привело бы к ложному утверждению, что сложное открытое намерение, выраженное в любом иллокутивном акте, всегда включает намерение обеспечить некоторый конкретный от­вет или реакцию со стороны слушающего вдобавок к тем, кото­рые обеспечиваются во всех случаях, когда понята иллокутивная сила высказывания. Тем не менее, вероятно, мы можем извлечь из рассмотрения двух контрастных типов нечто общее как для них самих, так и для всех промежуточных типов. Действительно, по своей сути иллокутивная сила высказывания — это то, что, со­гласно намерению, должно быть понято. И во всех случаях пони­мание силы высказывания включает распознавание того, что в широком смысле может быть названо намерением, направленным на слушающего, и распознавание ее как полностью открытого, как предназначенного для распознавания. Может быть, это имен­но тот факт, который лежит в основе общей возможности экспли­цитной перформативной формулы; хотя, как мы видели, в случае конвенционально-конституированных процедур в игру вступают дополнительные важные факторы.

Выявив этот общий элемент всех иллокутивных актов, мы мо­жем охотно допустить, что типы намерения, направленного на слушающего, могут быть очень разнообразными и что различные типы могут быть представлены одним и тем же высказыванием.

Я провел резкую грань между теми случаями, когда открытое намерение должно способствовать определенной и регулируемой конвенциями деятельности (например, игре) способом, опреде­ляемым конвенциями или правилами этой деятельности, и теми случаями, когда открытое намерение включает обеспечение опре­деленной реакции (когнитивной или практической) со стороны слушающего сверх той, которая обеспечивается всегда, когда обеспечено усвоение. Однако в резкости этого противопоставления есть нечто обманчивое; и, безусловно, было бы ошибкой полагать, что все случаи четко и аккуратно попадают в тот или другой класс. Говорящий, в чью обязанность входит предлагать инфор­мацию, инструкцию или советы, может выполнять это с явным безразличием к тому, воспринята ли его информация, выполнены ли его инструкции, воспользовались ли его советом. Его полностью открытое намерение может лишь способствовать предоставлению слушателям — в духе «хочешь — бери, хочешь — не бери» — ин­формации, или инструкций, или требуемого мнения; хотя опять же в некоторых случаях он просто может выражать по крайней мере общие намерения других лиц, которые в конкретном случае едва ли можно было бы приписать ему самому. Мы не должны пугаться таких сложностей; вряд ли можно ожидать, что рас­смотрение общих понятий языкового общения даст нечто большее, чем схематические контуры, которые почти расплываются при каждом изменении, которого требует верность фактам.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Позже я вернусь к необходимости уточнения этого положения.

² Последующие возражения мне подсказаны профессором Хартом.

³ Так как иллокутивный акт может быть полностью осуществлен непредна­меренно. См. пример с вторичным удвоением ставок в бридже, с. 147.

⁴ Возможно, что старание произвести на кого-нибудь впечатление может иногда иметь иллокутивный характер. Например, я могут стараться поразить вас своей наглостью, намереваясь, чтобы вы узнали это намерение и желая, чтобы ваше узнавание действовало как частичная причина вашего изумления, и т. д. Но тогда я не просто стараюсь поразить вас; я провоцирую вас на это. Этим при­мером я обязан Б. Ф. Мак-Гиннесу.

I.