Глава III ХОЗЯЙСТВЕННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И СОЦИАЛЬНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ СЛАВЯНСКОГО НАСЕЛЕНИЯ ЛЕВОБЕРЕЖЬЯ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ I ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ Н. Э.

В специальной литературе указывалось на относительное хозяйственное и культурное однообразие раннеславянских культур на всей территории их обитания [143, с. 203 и сл.; 283, с.

развития населения Левобережья.

Восточные славяне второй половины I тысячелетия н. э. стали объектом пристального внимания византийской дипломатии. Это было вызвано возросшей политической активностью славянских племен, усиливших в это время натиск на границы империи. Наряду с сообщениями о различных сторонах жизни славян, раннесредневековые авторы оставили сведения об их хозяйственной деятельности.

О земледельческом характере занятий славянского населения говорит Менандр, упоминая о нивах и посевах, сжигаемых аварами во время их набегов на славянские поселения [166, с. 276]. По свидетельству Феофана, фуражиры византийского войска получают большие запасы продовольствия в славянских землях [і6б, с. 276—280]. О наличии животноводства у раннеславянских племен свидетельствует (Псевдо) Маврикий, говоря «о больших количествах разнообразного скота», наряду с «кучами проса и пшеницы», а также «плодов земных», в которых нетрудно видеть продукты огородничества. О скотоводстве говорит Иоанн Эфесский, называя табуны коней у славянского населения. Сообщения древних авторов о земеледельческом характере занятий славян находят подтверждение в конкретных материалах археологических раскопок на различных территориях их расселения.

Земледелие. Немаловажное значение для освещения характера хозяйства жизни древних славян имеет местоположение поселений. Выше мы отмечали, что для поселений этого периода преобладающим является расположение на возвышенностях и всхолмлениях среди поймы, на первых надпойменных террасах или же пологих участках мысов коренных берегов рек.

лот и озер...» [98, с. 36]. Отметим, что в настоящее время почти все места древних поселений заливаются во время весенних паводков.

По мнению специалистов-клима- тологов, в рассматриваемое время климат Днепровского Левобережья характеризовался засушливостью, которая сменилась периодом увлажнения, наступившим не ранее VIII в. н. э. [48, с. 93; 47]. Подобные климатические условия благоприятствовали освоению пойменных черноземов, что при несовершенстве средств обработки почвы имело определяющее значение для выбора места поселения. В качестве примера может служить поселение в урочище Вишневом близ с. Курган Азак Лебединского района Сумской области. Поселение находится в 600 м к северу от села, у подножья правого коренного берега р. Псел, на невысокой (до 1—2 м) площадке. Здесь река делает излучину, отступая от коренного берега к востоку на 1,8— 2 км. Таким образом, поселение площадью не более 31 м² располагает удобными землями, площадь которых составляет около 400 га

(рис. 3,1).

Селищу у с. Курган Азак аналогичны по местоположению другие поселения в бассейнах рек Псел и Сейм [102, с. 55, рис. 1]. Точно такая же картина наблюдается на памятниках рассматриваемого времени в Подесенье и Верхнем Подне- провье, на Правобережной Украине [32, с. 145—158; 211, с. 394 и сл.] и в Побужье [300, с. 320 и сл.], а также за пределами нашей страны [325; 335].

Местоположение раннеславянских поселений говорит о том, что их население занималось земледелием. Об этом же свидетельствуют находки отпечатков культурных злаков на днищах сосудов. Находки эти немногочисленны, но они дают представление о возделываемых культурах. Так, отпечатки полбы и проса обнаружены на днищах сосудов в материалах многослойного раннеславянского селища близ с.

В материалах городища Новотроицкого обнаружены обгоревшие зерна ржи, пшеницы, ячменя и проса [140, с. 211]. Вряд ли в VIII— X вв. эти культуры были новыми, тем более что большинство из них на территории Европы известны еще со времени неолита [319, с. 534 и сл.]. В трипольскую эпоху уже знали мягкие и твердые сорта пшеницы [41, с. 584 и сл.] [15]. Они известны и на памятниках скифского и зару- бинецкого времен [186, с. 13; 319, с. 54]. В эпоху раннего железного века в Восточной Европе выращивали рожь [116, с. 18; 111, с. 60; 186, с. 13]. К числу древнейших злаковых относят просо [116, с. 18]. Уже в период позднего неолита на территории Приднепровья выращивают ячмень [116, с. 17—18], что

подтверждается палеоботаническими находками.

Зерна и отпечатки овса обнаружены на памятниках раннего железного века [319, с. 54] и конца I тысячелетия н. э. [297, с. 5—10]. В слое роменского времени на Донецком городище обнаружены зерна вики и гороха [314, рис. 119], последний известен в Восточной Европе с эпохи бронзы [52, с. 102].

К числу древних огородных культур относится репа, обнаруженная на Бискупинском поселении в Польше [334] и на зарубинецких памятниках Поднепровья [278, с. 132 и сл.; 186, с. 11].

Такие технические культуры, как лен и конопля, также представлены на территории Восточной Европы [246, с. 401 и сл.; 116, с. 19]. Семена и стебли льна найдены в жилище роменского времени на Донецком городище [314, рис. 118 (1)].

Приведенные данные о палеоботанических находках культурных растений, выращиваемых населением Приднепровья задолго до рубежа нашей эры, свидетельствуют о давних традициях земледелия на рассматриваемой территории.

Анализ палеоботанического материала дает основания считать, что земледелие в Северном Причерноморье с момента своего появления в IV—III тысячелетии до н. э. и до I тысячелетия н. э. имело длительную историю развития. Если на ранних этапах земледельческое население обрабатывало почву исключительно ручными орудиями [116, с. 24—34], то уже с начала II тысячелетия до н. э. появляется пашенное земледелие с применением упряжных пахотных орудий, показателем которого, судя по этнографическим и археологическим данным, могут служить находки серпов и колесных повозок [333, с. 61; 114, с. 22].

Первоначально пахотные орудия были деревянными и имели широкое распространение. До нас, однако, дошли лишь единичные экземпляры с различных территорий, датировка которых определяется с конца эпохи бронзы [37, с.

вянных пахотных орудий зафиксировано в крестьянском хозяйстве даже в XIX в. [245, с. 45—49].

Во второй половине I тысячелетия н. э. пашенное земледелие не только распространяется в лесную зону, но и изменяется в качественном отношении, причиной чему послужило применение железных на- ральников [202, рис. 305; 80, с. 138; 116, рис. 23, 24].

По замечанию Ф. Энгельса, с появлением железных наральников стало возможным земледелие в широких масштабах, а следовательно, и практически неограниченное увеличение жизненных запасов [1, с. 229].

Древнейшим пахотным орудием, по-видимому, было рало. К упряжным орудиям, по классификации Д. В. Найдич-Москаленко, относятся безотвальные пахотные орудия с низко расположенным центром тяжести, которые подрезали землю своим симметричным рабочим концом и раздвигали ее по сторонам [172, с. 48]. Подобные орудия типологически делят на прямо- и кри- вогрядильные. По устройству рабочей части различают рала бесполоз- ные и подошвенные (рала с полозом), причем у первых ральник располагался под некоторым углом к почве, в то время как у подошвенных он находился в горизонтальном положении, что роднит это орудие с плугом [114, с. 22]. Какое из этих двух типов орудий является более прогрессивным — неясно. Так, В. И. Довженок высказал мысль об эволюции от бесполозного рала к подошвенному, а от последнего — к плугу, считая узколопастные наральники деталью бесполозных рал, характерных для середины I тысячелетия н. э. По его мнению, во второй половине I тысячелетия н. э. появляются рала с полозом, характерной деталью которых были широколопастные наральники [84, с. 58— 60].

В настоящее время это положение оспаривается Ю. А. Красновым. Он считает, что «эволюция пахотных орудий в лесной полосе шла в направлении превращения рала с полозом, более приспособленным к работе в степных и лесостепных районах, в бесполозное пахотное орудие, которым было удобнее работать на относительно маломощных, часто закоренелых почвах лесной полосы» [116, с.

Не отдавая предпочтения какой- либо из приведенных точек зрения, укажем, что большинство узколопастных наральников было найдено именно в лесной зоне. Так, два узколопастных наральника выявлено на многослойном раннесредневековом поселении близ с. Юдиново (Поде- сенье) (рис. 50), которые Ф. М. За- верняев датирует VIII—IX вв. [92, с. 189, рис. 6], хотя общая топография поселения и наличие керамики дороменского времени позволяют датировать поселение VI в. н. э. Ближайшие аналогии этим наральникам представляют наральники с древнемордовского городища Ош- Пандо, из Старой Ладоги [203, с. 142], с Пастырского городища. Узколопастные и широколопастные наральники обнаружены на Волын- цевском поселении [35, с. 249—250] (Посеймье), Райковецком [60, с. 144—146, табл. IV (1, 2), Городском [62; 84, рис. 18] и на Плисне- ском [84, рис. 21, 1] городищах.

В то же время на памятниках лесостепной зоны узколопастные наральники почти не встречаются, зато в большом количестве представлены широколопастные (Новотроицкое и Битицкое) [140, с. 15, 19; 141,

Рис. 50. Наральники с поселения у с. Юдиново Брянской обл. (раскопки Ф. М. Заверняева).

рис. 11] (рис. 51, 1; 52; 1; 53, 11). Интересно отметить, что на двух последних широколопастные наральники были найдены вместе с череслами (рис. 51, 2). Аналогичные находки имеют место на территории Полесья (Хотомель) [121, рис. 35, (4-5)].

Широкое распространение широколопастные наральники получают в эпоху Киевской Руси [84, с. 74— 75].

Таким образом, едва ли возможно для второй половины I тысячелетия н. э. противопоставлять в хронологическом плане узколопастные наральники широколопастным, точно так же, как и бесполезные рала орудиям с полозом. Вероятно, и те и другие существовали одновременно, выполняя узкоспециализированные функции. Так, подошвенные рала с широколопастным наральником, по-видимому, применялись для старопахотных и мягких почв. Аналогичные орудия с узколопастным наральником могли применяться для обработки почвы на освобожденных от леса территориях, а также на маломощных и твердых землях, будучи более маневренными и легко меняющими глубину вспашки. Кроме того, они являлись незаменимыми в качестве культиваторов [115, с. 137].

Подошвенные рала с широким наральником могли служить для вспашки целинных и старозалежных

Рис. 51. Поселение у с. Новотроицкое:

1—7 — орудия земледелия; 8—11 — орудия для обработки дерева (раскопки И. И. Ляпуш-

кина).

Рнс. 52. Находки (1—17) из раскопок поселения волынцевского типа у с. Битица (по И. И. Ляпушкину).

Рис. 53. Украшения, орудия труда и быта из поселения и могильника у с. Волынцево (раскопки Д. Т. Березовца):

1—2 — кольчужный пояс и браслеты из раскопок могильника; 3 — ложкорез; 4. 7 — 9 — ножи; 5, 6— пинцеты; 10 — кресало; 11 — наральник; 12 — тесло-мотыжка.

земель. Применение их для работы на освобожденных от леса участках, а также на почвах маломощных и твердых — затруднительно [114, с. 19—20]. По-видимому, рала с полозом, типологически близкие к орудиям плужного типа, с появлением широколопастных наральников преобразуются в плуг. Вероятно, характерной деталью таких близких к плугу орудий следует считать широколопастный наральник с загнутым книзу острым концом и расширяющейся трубицей (втулкой) [80, с. 130; 115, с. 142]. Подобные орудия известны в раннесредневековой Польше [339]. С некоторыми усовершенствованиями орудия такого типа применялись еще в XVII в. на юге лесной полосы [158, рис. 7].

Разумеется, обработка почвы не ограничивалась только вспашкой: для посева необходимо было довести ее до агрегатного состояния. Это достигалось путем перекрестной вспашки, а также использованием вспомогательных почвообрабатывающих орудий. Такими были деревянные мотыги, изготовленные из одного куска дерева, причем бойком служила часть ствола, а рукояткой — сук. Судя по археологическим и этнографическим данным [345, с. 13], такие орудия применялись со II тысячелетия до н. э. [49, с. 145; 177, рис. 3] вплоть до XIX в. [245, с. 46].

В это же время появляются, видимо, и бороны различных типов [116, с. 52, рис. 31,55].

Помимо полевого земледелия, население рассматриваемой территории во второй половине I тысячелетия н. э. занималось возделыванием приусадебных участков [141, табл. 1], которые обрабатывались вручную. Орудиями, по-видимому, служили мотыги и мотыжки, часто встречающиеся на поселениях Левобережья: Волынцево [II, № 1276, 2076, 2077], Новотроицкое [141, рис. 8, 2—3, рис. 7, 6], Битицкое [142, рис. 5], Коробовы Хутора [314, рис. 120, 6} и др. (рис. 51, 7, 52, 11, 53, 12, 54,4).

Применение той или иной системы земледелия определяется условиями географической среды, земледельческими культурами и орудиями обработки почвы. Рассматриваемая нами территория неоднородна, представляя собой Полесье. Вполне естественно, что неодинаковы были и системы земледелия в этих различных географических зонах.

Древнейшей системой земледелия в лесной зоне была подсека, которая в Черниговском Подесенье сохранялась еще в первой половине XIX в. [88, с. 3. В кн.: 188, с. 207].

Простейшей системой земледелия в Лесостепи была переложная, поскольку новейшие исследования показывают, что на территории лесостепной Украины подсечное земледелие не применялось уже в скифское время (VIII—III вв. до н. э.) [319, с. 54]. В конце I тысячелетия до н. э. подсека не была господствующей и в Полесье, а, судя по материалам изучения юхновской культуры (вторая половина I тысячелетия до н. э.), служила лишь средством расчистки [113, с. 19].

Раннеславянские поселения V— VII вв. н. э. располагались на невысоких площадках, в пойменных долинах рек. По-видимому, такое расположение вызывалось не только засушливым климатом того времени, но, вероятно, и потребностями применявшейся в то время системы земледелия. По мнению специалистов, таковой на юге лесной зоны могла быть пойменная система зем-

Рис. 54. Отдельные находки с городищ роменского типа в бассейне Северского Донца:

1—2, 5, 11, 12 — Донецкое; 5, 6, 9 — Мохнат, 4, 7, 13 — Коробовы Хутора (по Б. А. Шрамко).

леделия, при которой обрабатыва- ловий в конце I тысячелетия н. э. лись участки заливаемой поймы. (начало периода увлажнения) [74, Такая система позволяла пользо- с. 53—66, рис. на с. 59], а также в ваться участками практически не- результате совершенствования ору- ограниченное время [116, с. 63]. дий обработки почвы и техники зем- С изменением климатических ус- леделия появляется необходимость

(и возможность) освоения суходольных территорий. Известно, что при полевом земледелии почва в процессе непрерывной экстенсивной эксплуатации теряет плодородность. Вместе с тем известно, что земля улучшается, если ее правильно обрабатывать. В какой-то степени этому отвечала переложная система, тем более что наличие свободных удобных земель благоприятствовало ее применению в условиях лесостепного ландшафта. Сроки пребывания участков под перелогом имеют тенденцию к сокращению, что, естественно, приводит к двухполью, а с сокращением срока перелога до одного года — к трехполью [168, с. 95].

Можно допустить, что уже в I тысячелетии до н. э. на территории Левобережья применяется двухпо- лье: письменные источники указывают на ее существование. Так, автор середины X в. Ибрагим Ибн- Якуб сообщает, что славяне сеют дважды в год — летом (озимые) и весной (яровые) и собирают два урожая [99, с. 54]. Очевидно, это свидетельство касается южных и юго-восточных районов Восточной Европы, то есть рассматриваемой нами территории.

Сообщение Ибн-Якуба подтверждается находками яровых и озимых сортов пшеницы, а также ржи и овса в роменских слоях Донецкого и Новотроицкого городищ [297, с. 8, 140, с. 211, рис. 96, 2].

О двухполье в лесной зоне косвенно говорят сообщения летописи о вымерзании хлебов во время весенних и осенних заморозков [176, с. 21, 31]. Двухпольный севооборот подтверждается также находками среди семян ржи озимых сорняков. По мнению специалистов, эти факты неоспоримо свидетельствуют в пользу двухполья [106, с. 335—336, с. 340; 321, с. 96—97].

Таким образом, к концу I тысячелетия н. э. население Левобережного Поднепровья уже знало земледельческие культуры и сельскохозяйственные орудия, распространенные в эпоху Киевской Руси. Прогрессивная система земледелия с применением севооборота, сложившаяся накануне образования древнерусского государства, способствовала становлению его экономической базы.

Основным орудием уборки урожая, применявшимся славянским населением во второй половине I тысячелетия н. э., являлся серп, появившийся в Восточной Европе еще в эпоху неолита.

К середине I тысячелетия н. э. славяне выработали совершенный тип серпа, близкий формой и функциональными особенностями к серпам эпохи Киевской Руси и современным. Отличия между ними не существенны и касаются скорее качества металла, внешней отделки, нежели формы и рабочих свойств.

Серпы рассматриваемого времени имеют максимальный изгиб возле длинной черешковой рукоятки и минимальный к концу лезвия. Длина таких серпов колеблется от 20 до 30 см. Известно, что форма серпа определяет эффективность его работы [24]. Практическим путем древние земледельцы установили, что наиболее продуктивным является орудие с таким изгибом, при котором угол резания составляет около 50° между направлением движения и каждой точкой лезвия [124, с. 65]. Близкую форму имеют раннеславянские серпы, обнаруженные на некоторых поселениях второй половины I тысячелетия н. э. на территории Днепровского Левобережья

(Новотроицкое [140, с. XXXVIII] (рис. 5І, 5, 6), Битица [141, рис. 13] (рис. 52, 8), Волынцево [34, с. 24], Донецкое [297, с. 9]. Аналогичные серпы найдены также на ряде памятников смежных территорий вместе с керамическими остатками VIII-X вв. [170, с. 64, рис. 4; 173, рис. 7].

С этими серпами во второй половине I тысячелетия н. э. сосуществуют более архаические серпы с пяткой на конце, как у косы-горбуши, хотя изгиб лезвия и его форма такие же, как и у черешковых [32, с. 184]. Такого рода серп автор обнаружил на селище середины I тысячелетия близ с. Курган Азак Сумской области. Серп имеет длину по линии основания дуги лезвия 200 мм, при высоте дуги, равной '/з основания; ширина лезвия в средней части — 20 мм. Пятка посажена под прямым углом к горизонтальной плоскости, ее высота 20 мм, толщина 3,5 мм. Углы резания в различных точках лезвия приближаются к 35° (рис. 14). Ближайшей аналогией нашему серпу является серп с Пастырского городища VII— VIII вв.[16]

Орудия такого рода на рассматриваемой территории бытуют продолжительное время: с конца I тысячелетия до н. э. до VII—VIII вв. I тысячелетия н. э. [111, с. 63, рис. 2; 116, с. 72; 278, с. 141]. Собранный урожай перед обмолотом необходимо было предварительно просушить. Сушка производилась на солнце либо при помощи огня. В последнем случае для этого применялись специальные сооружения — овины, известные как по этнографическим [208, с. 102—103], так и по археологическим матерцалам. По-видимому, одно из таких сооружений было выявлено на раннесредневековом поселении Форостовичи [290, с. 99—101] (рис. 2, IV); известны овины и на поселении VIII—IX вв. близ с. Новотроицкое [140, рис. 115, 2—3] (рис. 40, 5).

Затруднительно что-либо определенное сказать об обмолоте урожая, поскольку среди археологических материалов не сохранилось орудий обмолота. По этнографическим данным известны следующие способы обмолота: выбивание зерна какими- либо орудиями, вытаптывание ногами людей или животных, «волочение» молотильных катков [116, с. 81 ]. Эти способы уходят в глубокую древность [244, с. 72—77] и, наверное, применялись раннеславянским населением Днепровского Левобережья, тем более что их существование в эпоху Киевской Руси оставило след в письменных источниках.

Обмолоченное зерно хранилось в специальных сооружениях, известных из письменных источников Киевской Руси как «житные ямы» [199, ст. 43]. Эти ямы зафиксированы на славянских поселениях второй половины I тысячелетия. Известны они и по этнографическим материалам *. Ямы имели самые различные размеры как по глубине, так и в диаметре. Обычная форма их — округлые в плане и колоколовидные в разрезе. Эти хранилища находились в жилищах (Волынцево) и за их пределами (поселения роменского типа). Для предотвращения от засорения и порчи про-

* Хранится в Киевском государственном историческом музее.

дуктов грызунами принимались профилактические меры: например, стенки ям на Волынцевском поселении обмазывали глиной и обжигали [IV, с. 39]. По-видимому, над ямами сооружались какие-то надстройки, навесы, остатки которых в виде горелого дерева, углей и золы были зафиксированы на Новотроицком городище. Основываясь на материалах этого городища, И. И. Ляпуш- кин предложил удачную реконструкцию этих перекрытий (рис. 40, 5— 6) [140, с. 192—210]. Сыпучие продукты (зерно, мука) хранились также в больших сосудах-корчагах. Естественно предполагать, что для хранения продуктов хозяйства раннеславянским населением широко использовались деревянная и берестяная тара, мешки из ткани или рогожи.

Размол зерна во второй половине I тысячелетия осуществлялся посредством ручных жерновов, изготовляемых из кварцита, песчаника и других пород камня.

Ручные жернова состояли из двух камней дисковидной формы до 60 см диаметром, рабочие поверхности их были плоскими. В верхнем, более массивном, камне и в более тонком, нижнем, по центру пробивалось отверстие для насадки на специальный штырь — «веретено». Вращение верхнего камня производилось при помощи рукоятки, укрепленной в отверстии на его внешней поверхности [217, с. 420—422].

Такие жернова известны на Дону [170, рис. 15а], в Побужье [299, с. 123] и на Днепровском Левобережье. Обломки жерновов были обнаружены и на городище Новотроицком [140, с. 46—48], в роменском слое Донецкого городища [314, с. 2 11 ], в подъемном материале городища близ с. Сенча [VI, с. 42].

Обломки жерновов автор выявил на месте распаханных жилищ городища у с. Кнышевка [17]. Вероятно, к I тысячелетию н. э. относятся и жернова с Донецкого городища, обнаруженные А. С. Федоровским, так как на них нет отверстий для порхлицы [297, с. 5—6]. Наряду с жерновами в начале рассматриваемого времени, возможно, применялись зернотерки. Так, каменные зернотерки были обнаружены Д. Т. Бе- резовцом на Волынцевском поселении [35, с. 247, т. I (1 1) ] (рис. 55). И. И. Ляпушкин категорически отнес их к скифской поре [146, с. 138], игнорируя то обстоятельство, что жерновов на памятниках ранее VIII в. на Днепровском Левобережье обнаружено не было. Вероятно, прав Д. Т. Березовец, считавший применение зернотерок характерным явлением для раннеславянской культуры дороменского времени [34, с. 24; 116, с. 85]. Зернотерки

Рис. 55. Зернотерка из поселения у с. Во- лынцево.

выявлены на городище Титчиха [170, рис. 15 б] в слоях X—XI вв. Итак, располагая уже к середине тысячелетия необходимым ассортиментом сельскохозяйственных культур и значительными навыками их выращивания, непрерывно совер-

шенствуя орудия, технику и систему обработки почвы, население Левобережного Поднепровья в конце I тысячелетия н. э. имело достаточно развитое земледельческое хозяйство.

Попытаемся нарисовать конкретную картину хозяйственной деятельности населения изучаемой территории в это время. Для этого воспользуемся методом палеоэкономического .моделирования земледельческо-скотоводческого хозяйства,

разработанным С. Н. Бибиковым для раннеземледельческих обществ на материалах трипольской культуры [41].

В качестве условного образца славянских поселений Днепровского Левобережья конца I тысячелетия н. э. примем Новотроицкое поселение. Раскопанное полностью, оно воссоздает картину хозяйственной деятельности его населения, служа основой для палеоэкономической реконструкции раннеславянского земледелия.

При раскопках поселения выяснилось, что из 50 открытых на нем жилищ-полуземлянок 27 погибло в огне [140, т. I, с. 188 и ел.]: это может указывать на их одновременное существование. Аналогичная картина выявлена А. Н. Москаленко на городище Титчиха (Подонье), где на плато, занятом поселением IX—X вв., жителями было оставлено 35 жилищ. В момент ухода населения в огне погибло 22 полуземлянки, что, по мнению автора, говорит об одновременности их существования [170, с. 150]. Несколько иначе обстоит дело на Волынцев- ском поселении (VII—VI11 вв.). Здесь, на площади около 6000 м, выявлены ямы 31 полуземляного жилища. Однако учитывая, что исследована не вся территория поселения, надо полагать, что таких полуземлянок было больше, но не более 50. В пользу этого говорит планировка поселения: наиболее густо застроена южная часть мыса, на которой жилища расположены в два ряда, параллельно восточному и западному краям площадки на расстоянии 3—10 м друг от друга [IV, с. 35]. Если же принять во внимание относительно небольшой срок существования полуземлянки (не более 25 лет), то количество одновременно существовавших полуземлянок на Волынцевском поселении немногим будет отличаться от числа жилищ Новотроицкого или Тит- чихи. Исходя из числа одновременно существовавших жилищ, мы можем предположить, что на Новотроицком поселении проживало 27 семей. Небольшие размеры жилища и двора, при учете этнографических данных, позволяют определить среднюю семью, состоящую из пяти — семи человек: два человека старшего поколения, два — среднего и двое-трое детей [84, с. 189]. Безусловно, могли быть отклонения в ту или иную сторону. Так, в 15 полуземлянках могло проживать от 50 до 75 человек. Для удобства расчетов в качестве средней цифры примем семью, состоящую из шести человек. В этом случае на Новотроицком городище проживало одновременно 162 человека.

Пищевую основу оседлого земледельческого населения составляет пшеница, что подтверждается рядом археологических и этнографических наблюдений [84, с. 170—188]. По данным этнографии, норма потребления хлеба составляет 12 пудов на душу в год. При этом следует учитывать, что норма потребления хлеба всех членов семьи будет неодинакова. Тем не менее, с известным

приближением мы можем принять эту цифру в качестве основной. Значит, для прокормления семьи из шести человек необходимо было получить 72 пуда хлеба в год, а для жителей поселения в целом 1944 пуда. Чтобы получить такое количество хлеба, необходимо было обработать значительную посевную площадь, определить количество которой мы и попытаемся.

В эпоху Киевской Руси в условиях существования развитой трехпольной системы земледелия и наличия совершенного пахотного орудия — плуга, переворачивающего подрезаемый пласт земли, средний урожай составлял около 50 пудов пшеницы с десятины [84, с. 187]. Приняв поправку на большую примитивность земледелия в рассматриваемое время и учитывая несовершенство пахотных орудий, что неизбежно снижало урожайность, возьмем ее равной 40 пудам с десятины *. В таком случае для получения необходимого продукта каждая семья должна была обрабатывать и засевать 1,9 десятины (округленно), а все поселение в целом 51,3 десятины. Картина будет неполной, если не принять во внимание посевной запас, который должен состав* Нам представляется ошибочным механически использовать данные об урожайности в эпоху Киевской Руси X—XIII вв. с ее усовершенствованными пахотными орудиями плужного земледелия и примене- нением развитого трехполья для палеоэкономического анализа хозяйственного комплекса раннеславянского общества. (См. О. М. Приходнюк. Славяне VI — VII вв. н. э. на Подолии. Автореферат кандидатской диссертации. К., 1971, стр. 17). Подобная ошибка независимо от воли автора приводит к заключению об отсутствии прогресса в земледелии ранних славян второй половины I тысячелетия н. э., без которого не могли бы сложиться экономические предпосылки образования древнерусского государства.

лять не менее 10 пудов на десятину. Для среднего хозяйства, состоящего из семьи в шесть человек, этот посевной фонд будет равным 19 пудам, а для всего поселения — 513 пудам. Для получения такого количества зерна каждому хозяйству нужно было обработать и засеять дополнительно 0,6 десятины пахотной земли, а поселению в целом— 16,2 десятины. Таким образом, общая посевная площадь, обрабатываемая отдельной семьей для получения необходимого количества хлеба будет равной 2,5 десятины, а для всего поселения — 67,5 десятины. В условиях индивидуального земледельческого хозяйства конца I тысячелетия н. э. плуг и тягловая сила в составе одной-двух голов рабочего скота вместе с орудиями обработки земли предполагаются в каждом хозяйстве.

По данным этнографии, с определенными коррективами, перенесенными В. И. Довженком из XIX в. в эпоху Киевской Руси, плугом в парной упряжке за один день можно было вспахать V₅ десятины [84, с. 184—185]. Принимая поправку на большую примитивность пахотных орудий в рассматриваемое время, можно допустить, что один пахарь Новотроицкого поселения за один день мог вспахать около '/7 десятины. Все работоспособное население Новотроицкого (один пахарь на семью) за один день обрабатывало около 4 десятин; для вспашки всей необходимой площади (67,5 десятины) потребовалось бы около

14,5 дня.

По этнографическим наблюдениям, крестьянскому хозяйству XVII в. на весеннюю и осеннюю пахоту требовалось около 40 дней, из чего следует, что жители рассматриваемого поселения могли обраба-

тывать земли в 2,5 раза больше, чем это было жизненно необходимо для удовлетворения их потребностей в зерне, то есть 158,7 десятины.

Мы отмечали, что во второй половине I тысячелетия н. э. на Левобережном Поднепровье уже применялся двухпольный севооборот при переложной системе с коротким сроком. Таким образом, можно предположить, что жителями Новотроицкого поселения засевалась только половина всей обрабатываемой площади, в то время как другая половина ее находилась под паром. Итак, под озимые шла лишь ¹/4всей обрабатываемой площади, то есть 39,62 десятины. Другая часть посевной площади оставлялась под яровые, среди которых значительное место, по-видимому, отводилось просу. Вероятно, яровой клин использовался и для посева технических и огородных культур, которые культивировались в последней трети I тысячелетия н. э.

Наши подсчеты воссоздают картину развитого земледельческого хозяйства раннеславянского населения Левобережья во второй половине I тысячелетия. Совершенствование орудий труда для обработки почвы, приведшее в начале Il тысячелетия н. э. к появлению плуга, подсечно-переложная система земледелия в сочетании с двухпольным, а в самом конце тысячелетия, вероятно, и с трехпольным севооборотом давали возможность производства не только необходимого, но и прибавочного продукта.

Скотоводство. Основным источником для изучения другой стороны раннеславянского хозяйственного комплекса — животноводства является анализ костных остатков. Судя по опубликованным остеологическим материалам некоторых поселений второй половины I тысячелетия н. э., можно заключить, что в это время в хозяйстве населения Днепровского Левобережья были представлены все известные домашние животные, разводимые и ныне [144, с. 214—215; 170, с. 68, 34, с. 25]. Вместе с тем полученный в ходе раскопок остеологический материал не может служить вполне надежным критерием для суждения

0 месте тех или иных животных в составе стада, поскольку он показывает скорее употребление их в пищу и место в пищевом рационе населения.

Анализ костных остатков с Во- лынцевского, Новотроицкого, Петровского, Опошнянского поселений показывает, что здесь преобладают кости домашних животных, причем первое место и по количеству остатков и по количеству особей принадлежит крупному рогатому скоту. Это в равной мере характерно как для более раннего [116, рис. 77], так и для роменского времени. Затем следует свинья, на третьем месте мелкий рогатый скот и, наконец, лошадь [146, с. 13]. Несколько иное соотношение домашних животных отмечает Д. Т. Березовец на Волын- цевском поселении: здесь на втором месте также свинья, но особей лошади представлено больше (около 20%). Вероятно, в третьей четверти

1 тысячелетия н. э. лошадь употребляли в пищу чаще, чем в конце тысячелетия. На раннеславянских поселениях обнаружены кости собаки, птицы (курица и утка), а также кошки (только на Волынцевском поселении).

Разводимые животные удовлетворяли самые разнообразные потребности. Крупный рогатый скот использовался как тягловая сила и для получения мясных и молоч-

ных продуктов. Лошадь, как и бык, одновременно служила и тягловой силой и в качестве мясного скота. Постепенно лошадь теряет свое второе значение в хозяйстве ранних славян Левобережья, что вытекает из сравнения костных материалов Волынцевского и Новотроицкого поселений. Свиньи разводились для мяса, а мелкий рогатый скот — для получения мясомолочных продуктов. Эти домашние животные давали также и сырье для домашнего и ремесленного производства: кожу, шерсть, рога, кость. Собака служила скорее всего в качестве охотничьего животного. Кости домашней птицы, найденные на Новотроицком и Опошнянском, а также Волынцев- ском поселениях, могут указывать на наличие птицеводства у населения Левобережья уже в третьей -четверти рассматриваемого тысячелетия.

Планировка поселений второй половины I тысячелетия н. э. ввиду почти полной застройки городища исключает содержание скота на его территории. Постройки, трактуемые как помещения для скота, вряд ли могли использоваться в этих целях. Не вдаваясь в рассмотрение этого вопроса, требующего специального исследования, приведем мнение Ю. А. Краснова, считающего, что единственно возможной формой животноводства на рассматриваемой территории могло быть оседлое или придомное животноводство [116, с. 120]. При такой форме разведения домашних животных загоны для их содержания в зимний период, судя по данным этнографии, располагались под защитой леса в непосредственной близости от запасов корма, что избавляло от необходимости транспортировки последних.

Содержание животных в зимний период в климатических условиях рассматриваемой территории требует заготовки кормов. В конце XlX — начале XX вв. основными кормами для периода стойлового содержания скота в крестьянском хозяйстве были солома и сено. По-видимому, во второй половине I тысячелетия н. э. с развитием пашенного земледелия и появлением совершенных серпов в конце рассматриваемого времени солома входила в рацион домашних животных. Употребление соломы на корм скоту было значительным прогрессом в животноводстве по сравнению с предшествовавшим временем [116, с. 124]. Однако основным кормом для скота в зимнее время, по-видимому, было сено, возможности для заготовки которого в условиях лесостепного ландшафта, в поймах рек и болот Полесья были практически неограниченными. Появляются специальные орудия для заготовки сена — косы. Появившись в позднем латене в Западной и Средней Европе [343], эти орудия известны в I в. н. э. в Польше [339], а с середины I тысячелетия н. э. получают широкое распространение на территории Поднепро- вья [84, рис. 8, 9; рис. 20; 192, рис. 38]. Имеются они и в материалах памятников рассматриваемого времени на Левобережье (Новотроицкое, Донецкое [18]) [140, рис. 7, 4— 5; 146, с. 137] (рис. 51, 3, 4). Вероятно, для заготовки сена применялись и какие-то другие орудия типа косарей [116, рис. 68, 69], однако они не обнаружены на памятниках изучаемой территории.

Кроме соломы и сена, очевидно, заготавливались и древесные корма,

Т а б л и ц а 8

Сравнительная таблица остеологических материалов памятников второй половины I тысячелетия н. з.

о чем можно судить на основании письменных источников и этнографических данных, приводимых Ю. А. Красновым.

Высказанные положения и приведенные данные дают некоторые основания для установления экономической эффективности скотоводства в хозяйстве населения Левобережного Поднепровья во второй половине I тысячелетия н. э. Вполне понятно, что располагая данными по весьма ограниченному количеству памятников только Левобережной Украины, мы не сможем получить истинной картины для всей рассматриваемой территории. Сложность заключается еще и в том, что в условиях различных географических зон направления животноводства также были различными. Последнее подтверждается анализом остеологического материала с поселений Подонья, сводки которого приводятся для сравнения с собственно левобережными памятниками (табл. 8, 9).

Обратимся теперь непосредственно к конкретным материалам. По данным раскопок И. И. Ляпушки- на, у жителей Новотроицкого городища скотоводство занимало значительное место; это следует хотя бы из того, что кости домашних животных составляли около 80% всех костных остатков. Иная картина наблюдается на других славянских поселениях, что наглядно подтверждается приводимой сводкой остеологических характеристик некоторых памятников второй половины I тысячелетия н. э.[19] Особо выделяются памятники Подонья, где по процентному и абсолютному составу костей преобладают остатки диких животных [301].

Следует отметить неполноценность имеющихся данных. Это объясняется спецификой остеологических материалов и неполной изученностью названных памятников [20]. Но в целом эти цифры могут свидетельствовать об основных источниках мясопродуктов, а также о роли охоты и животноводства на собственно лесостепных памятниках сравнительно с одновременными им поселениями Подонья.

Таким образом, для получения более вероятной картины одновременно содержавшегося стада Новотроицкого городища, следует уменьшить вдвое приводимые И. И. Ля- пушкиным цифры. Итак, в стаде Новотроицкого городища имелось

Соотношения различных видов животных на памятниках второй половины I тысячелетия

н. э (по количеству особей)

одновременно 20 голов крупного рогатого скота и 5 лошадей. Полученные нами результаты значительно отличаются от приводимых Ю. А. Красновым для времени раннего железного века [21]. Это и понятно, если учитывать, что в рассматриваемое время роль животноводства была второстепенной, основой хозяйства являлось земледелие, поставляя подавляющее большинство продуктов питания.

По современным кормовым нормам на полугодовое прокормление одной головы крупного рогатого (или тяглового) скота на протяжении весенне-летнего сезона требуется от 0,75 га хороших до

1.5 га средних лугов [43, с. 203]. По этим же нормам на содержание молодняка (до одного года возрастом) необходимо в четыре раза, а для мелкого рогатого скота в десять раз меньше угодий [178, с. 19]. Отсюда следует, что для содержания Новотроицкого стада во время пастбищного сезона требовалось около

20.5 га хороших или 41 га средних лугов.

* По Ю. А. Краснову, в раннем железном веке на поселении с числом в 50 жителей минимальный размер стада составлял 70—100 голов, из н-йх 25—30 крупного рогатого скота, 30—40 лошадей, 10—13 свиней, 5—7 голов мелкого скота [116, с. 146].

Вместе с тем следует учитывать и полугодовое (в условиях лесной и несколько меньшее в лесостепной зоне) содержание скота в зимнее время. На этот период заготавливается корм наилучшего качества. По современным нормам средняя корова (около 400 кг весом) в сутки должна получить такое количество кормов, которое было бы эквивалентно девяти кормоединицам [43, с. 203], а за весь период стойлового содержания получить соответственно 1647 кормоединиц. Учитывая, что в 5 кг хорошего сена содержится 2,1 кормоединицы [178, с. 14], мы получим количество сена, необходимое на одну голову крупного рогатого или рабочего скота в течение стойлового содержания, то есть 3,7 т. Для этого необходимо было располагать еще 18,75 га хороших угодий. Таким образом, для круглогодичного стада Новотроицкого поселения общее количество хороших и средних лугов должно было составлять около 65 га (округленно) *. Не исключено, что в какой-то степени в качестве корма использовалась солома. Собранной с

22,8 га соломой можно было в течение стойлового периода прокормить около четырех голов крупного рогатого скота. Жители Новотроицкого поселения соломой, собранной со всей засеваемой площади, могли прокормить около 17 голов скота.

Из всех высказанных соображений следует, что жители такого поселения, как Новотроицкое, могли содержать значительное стадо. Это тем более верно, что наличие свободных больших массивов пойменных заливных лугов в непосредственной близости от поселений способствовало развитию скотоводства, практически ограничивая его лишь наличием рабочей силы.

Мы не принимали во внимание содержание свиней, поскольку источником кормов для этого вида домашних животных были такие отрасли хозяйства, как огородничество и собирательство.

Анализ костного материала с городищ роменского времени при учете индивидуальности хозяйственной единицы дает основание считать, что в ранний период (V—VII вв.) в каждом хозяйстве содержали одну голову тяглового скота, свинью и одну-две особи молодняка. В конце I тысячелетия н. э. количество скота в хозяйстве должно было увеличиться, поскольку возросшие производительные силы давали возможность содержать гораздо больше скота.

Анализ документов XIV—XVI вв. свидетельствует, что в крестьянском хозяйстве Северной Руси, кроме лошади, содержалось несколько голов крупного рогатого скота и несколько (от двух до пяти) единиц мелкого [110, с. 277—283]. Учитывая известную консервативность крестьянского хозяйства, наряду с определенной примитивностью орудии производства, можно утверждать, что в пределах рассматриваемой нами территории картина была, по-видимому, очень близкой к эпохе Киевской Руси [84, с. 210]. Приведенные выше положения дают основания предполагать, что накануне образования древнерусского государства, то есть в последних веках I тысячелетия н. э., на каждую хозяйственную единицу приходилось по 1,5 особи тяглового скота, а в самом конце тысячелетия — по две особи.

По документам XIII—XVI вв. крестьянское хозяйство выделяло на убой «одну голову крупного рогатого скота и от двух до пяти голов мелкого скота» [110, с. 300]. В данном случае речь идет о крестьянском хозяйстве Северной Руси, где условия для скотоводства менее благоприятны, чем на Днепровском Левобережье. Поэтому можно предположить, что во второй половине I тысячелетия н. э. на рассматриваемой территории в мясной рацион крестьянской семьи входили: одна голова крупного рогатого скота или особь молодняка (соответственно 200—250 и 100—150 кг в живом весе), одна свинья (50—60 кг) и, вероятно, две головы мелкого рогатого скота (по 30—40 кг) [116, с. 145]. Значит, на одного человека ежегодно в среднем приходилось 30—40 кг говядины, 8—10 кг свинины, до 10 кг баранины (округленно).

Из вспомогательных отраслей наиболее продуктивной являлась охота, восполняя недостаток в мясных продуктах. Учесть эффективность рыболовства и собирательства затруднительно, хотя их роль была значительной.

Наши расчеты являются не более как попыткой палеоэкономического анализа хозяйства славян

Днепровского Левобережья во второй половине I тысячелетия. Мы можем утверждать, что уже в это время сельское хозяйство достигло значительной продуктивности, производя продуктов больше, чем это было жизненно необходимо для потребления самих земледельцев и их семей.

Ремесло

Металлургия. Большое значение в экономике раннеславянского общества занимали железоделательное производство и металлообрабатывающее ремесло, следы которых обнаружены на большинстве памятников рассматриваемого времени. Для изучаемой территории мы не располагаем достаточными материалами, позволяющими осветить все стороны металлургического производства и металлообработки. Тем не менее имеющиеся на памятниках Днепровского Левобережья остатки железоделательного и металлообрабатывающего производства (шлаки, остатки горнов, обломки сопел и-т. п.), наряду с широким повсеместным распространением железных орудий труда, предметов вооружения, снаряжения и хозяйственного обихода, определенно позволяют говорить о развитии указанных ремесел у славянского населения во второй половине I тысячелетия.

Исходя из наличия железоделательных горнов у славян Левобережья и в других районах Европейской части СССР, с учетом этнографических данных можно реконструировать процесс добычи железа у восточных славян. Обычным сырьем железоделательного производства в древности служили болотные и дерновые бурые руды (лимониты), широко распространенные на территории Восточной Европы [217, с. 39], кустарная разработка залежей которых производилась вплоть до начала XX века [107, с. 37, т. 1].

В содержащих от 18 до 40% железа органического происхождения бурых железняках восстановление железа начинается уже при температуре 400°, что делает болотные руды наиболее подходящим сырьем для примитивной металлургии; немаловажное значение имеет и то обстоятельство, что их добыча облегчается залеганием руд на незначительной глубине [217, с. 125]. Сыродутный процесс добычи железа нуждается в предварительной обработке руды с целью ее обогащения. Данные этнографических наблюдений позволяют предполагать, что в рассматриваемое время славяне для обогащения руды применяли такие операции, как промывка, просушка, обжиг, измельчение и просеивание [55, с. 55 и сл.; 341, с. 13 и сл.]. Как показали лабораторные исследования, обжиг руды является необходимым условием сыродутного способа добычи железа [26, с. 356— 369; 108, с. 58]. Сущность сыродутного процесса состоит в восстановлении железа из окислов руды.

Наличие обогатительных печей у восточнославянского населения Европейской части СССР подтверждается археологическими материалами [42, с. 123 и сл.; 296, с. 103, рис. 12, 1 ]. Остатки горнов выявлены на Волынцевском поселении в помещениях № 12, 14. Горн в помещении № 12 имел круглый под, углубленный на 0,5 м от пола. Диаметр пода был равен 0,2 м. Стены горна изготавливались из материковой глины, на них заметны следы неоднократной обмазки. Они были обожжены на 0,30 м. Перед печью находилась яма, заполненная кусками шлака. В непосредственной

близости от горна была обнаружена железная крица диаметром 20 см. Остатки аналогичного горна выявлены в помещении № 14 [IV, с. 41— 421.

Подобные горны емкого типа известны на широкой территории [91, с. 314; 324; 328; 338]. Однако наиболее близкими следует считать железоплавильные печи, выявленные М. И. Артамоновым близ с. Гри- горовки Винницкой области [15, с. 100—117; 16, с. 25 и сл.]. Эти печи, относящиеся к последним столетиям I тысячелетия н. э., были вынесены за пределы поселения, что вообще характерно для более позднего (VIII—X вв.) времени. Подтверждением такой датировки этого рода печей служит найденная в Подмосковье в одной из предпечных ям восточная монета начала IX в. [217, с. 129].

Печи находились за пределами расположения жилищ, в обрывах на подветренных местах. Так размещались горны у с. Григоровки [16, с. 27] на южном, открытом склоне плато, а также на Гочевском городище [217, с. 208]. По-видимому, необходимый для создания высокой температуры и восстановления железа приток воздуха осуществлялся также и принудительным путем при помощи мехов. Об этом могут свидетельствовать находимые на ряде пунктов глиняные сопла.

Не имея прямых археологических материалов, чтобы судить об устройстве железоделательных печей на рассматриваемой территории, но принимая во внимание относительное однообразие славянских культур Восточной Европы, мы можем воссоздать общий вид металлургических горнов на основании материалов с других территорий. Печи, представлявшие ямы конической формы, имели верхний диаметр до 20 см, а нижний — около 40 см; глубина сохранившихся частей достигает 40 см (Григоровка). В нижней части печи имели устье с соплом, отверстие которого (размером 25 X 20—30 см) выходило на склон. Здесь же находилась и рабочая площадка, размеры которой колебались в пределах от\1,5 до 2 м. Как и на Волынцевском поселении, внутренняя часть горнов была покрыта слоем глиняной обмазки, иногда до 20 см толщины. Под таких печей был плоским (Волынцево) либо выпуклым (Григоровка). По мнению И. И. Ляпушкина, такое различие в устройстве пода объяснялось различным технологическим назначением печей. Это вполне вероятно, тем более что печи Григоровского комплекса более совершенны, чем горны Волынцевского поселения. Вместе с тем найденная близ горна в помещении № 12 (Волынцево) крица имела диаметр., равный диаметру пода, что может указывать на ее производство в данной печи, вопреки утверждению И. И. Ляпушкина, будто бы печи с плоским подом служили лишь для обработки готовой крицы, а не для производства железа [146, с. 143].

Вместе с обломками криц на раннеславянских поселениях встречаются глиняные сопла — детали железоплавильных горнов. Выявлены их обломки (Коробовы Хутора на Северском Донце [314, с. 309]) и целые экземпляры (Григоровка). Длина целого экземпляра 40 см, сечение толстого конца — около 6 см, при диаметре отверстия 3,5 см; сечение тонкой части составляет

4,5 см, при диаметре отверстия около 1 см. По форме сечения могли быть круглыми или квадратными. На Григоровском комплексе обна-

ружена печь, в устье которой было вмазано четыре таких сопла [16, с. 29]. Это было естественное местоположение сопел, что подтверждается также материалами раскопок двух полуземлянок с аналогичного устройства горнами на селище Лебедка Орловской области, которые датируются по аналогии с сыродутными горнами в г. Пскове [179, с. 182; 272, с. 57].

Значительное количество шлаков, находимых почти на всех славянских поселениях второй половины I тысячелетия н. э., является «признаком местной выработки металла» [217, с. 130]. Это свидетельствует о широком распространении железоделательного производства на Днепровском Левобережье, хотя находки самих печей на территории всей Восточной Европы единичны.

Можно представить и сам процесс добычи железа. Через широкое отверстие в верхней части печи в нее засыпали уголь и руду. Перед засыпкой руды в печь засыпали сначала древесный уголь, затем до 30 кг предварительно промытой, измельченной и обожженной руды. Древесный уголь при этом выполнял особую роль, поскольку его применение являлось обязательным условием [342].

Неполное сгорание угля давало большое количество СО, служившего основным восстановителем [328, с. 236; 338, с. 137; 341, с. 18]. Вероятно, славянским металлургам была известна плавка под флюсом, в качестве которого служили дробленые кости животных [312]. В пользу этого соображения говорит высокое (1—1,5%) содержание фосфора в крицах (Волынцево [IV, с. 162], Кузнецовское городище [90, с. 105]). Полученныр таким образом крицы имели вес до 3 кг, что удалось выяснить В. И. Бидзиле на основании объема печей, необходимого количества топлива и руды на железоплавильном комплексе из Гайворона [42, с. 142]. Каждый раз для добывания крицы приходилось печь частично ломать, и для каждой новой плавки необходимо было достраивать верхнюю часть [217, с. 130—131]. Один такой горн мог дать шесть-семь плавок, после чего ошлаковывался и окончательно выходил из строя [42, с. 135].

Дальнейшая эволюция железоплавильных печей, по мнению Б. А. Рыбакова, шла путем увеличения количества сопел, удлинения корпуса печи вверх для улучшения тяги, отыскания наиболее эффективного внутреннего профиля [217, с. 131].

Масштабы железоделательного производства в это время достигли значительных размеров. Так, свыше 20 печей было обнаружено близ Гайворона (середина I тысячелетия н. э.) [42], 30 горнов выявлено в производственном комплексе близ с. Григоровки (VIII—IX вв.) [16], остатки металлургического производства на Гочевском городище (конец I тысячелетия н. э.) [217, с. 208] занимали площадь свыше 10 тыс. м² Концентрированное металлургическое производство выявлено археологическими исследованиями в Польше [304; 336] и Чехословакии [337]. По-видимому, появление такого рода металлургических центров обусловлено не только наличием сырьевой базы, технологических знаний и навыков занимавшегося железоделательным ремеслом населения, но и уровнем развития общества.

Металлообработка. Сезонный характер железоделательного ремесла и одинаковый набор инструментов

Рис. 56. Материалы с городища у с. Решетняки (раскопки И. И. Ляпуш- квна):

1 — кузнечные клещи; 2, 3, 6 — проколки; 4 — рукоять ножа; 5 — наконечник стрелы; 7 —шахматная фигурка (?); 8—10 — глиняные пряслица: 11 — обломок пилы-ножовки; 12—17 — фрагменты лепной керамики роменского типа; IS — профили гончарной древнерусской посуды (XI—XIII вв.).

позволяют заключить, что производство металла и кузнечное дело находились в руках одного и того же мастера [217, с. 133]. В пользу этого свидетельствует расположение кузниц в непосредственной близости от сыродутного горна, как на Рай- ковецком городище [60, с. 85] и селище Лебедка [173, с. 182]. Следы кузнечного ремесла зафиксированы и на Новотроицком городище [140, с. 219—221]. Орудия металлообработки выявлены на Мохначевском городище роменского времени (рис. 54, 5; 53, 5). Кузнечные клещи обнаружил И. И. Ляпушкин во время раскопок роменского городища у с. Решетняки Полтавской области (рис. 56, 1) [22].

Наилучшим доказательством металлообработки служат находимые орудия производства, ремесла и быта, изготовленные из железа. В пользу развитого металлообрабатывающего ремесла свидетельствует также и устойчивость форм металлических орудий земледелия и ремесла, охоты и рыболовства, предметов быта на всей территории Левобережья. Ассортимент изделий из металла при всем своем разнообразии в общем-то невелик, будучи ориентирован на удовлетворение потребностей сельского обитателя, основным занятием которого было сельское хозяйство с его отраслями [146, с. 145].

Уровень металлообработки был довольно высоким. Как показал анализ некоторых предметов с Донецкого городища (наконечник стрелы, топор), кузнецам VIII—X вв. были известны специальные приемы изготовления орудий с повышенной твердостью. Так, наконечник стрелы был сделан из железа; последующая цементация наконечника дала микротвердость его острия — 300 кг/мм. Лезвие топора имело также повышенную твердость в результате цементации [311, с. 86]. Анализ зубила с Донецкого городища позволил выяснить применение другой технологии: в этом случае повышенная твердость была достигнута за счет наваривания стального лезвия на железную основу [311, с. 79, 84]. Славянские кузнецы владели приемами холодной и горячей ковки, кузнечного сваривания, цементации и термической обработки, известными в эпоху Киевской Руси. О мастерстве их говорит высокое качество и чистота сварных швов в местах соединения железной основы со стальными пластинами [311, с. 82].

Вплоть до недавнего времени о ювелирном ремесле у восточных славян второй половины I тысячелетия на территории Днепровского Левобережья судили в основном по разнообразным украшениям, находимым на памятниках этого времени, главным образом в составе кладов и в могильниках. При раскопках Новотроицкого городища впервые выявлены следы обработки цветных металлов. Глиняные льячки были найдены на селище середины I тысячелетия н. э. близ Курган Азак *, Волынцево [III, инв. № 1078], в По- судичах [92, рис. 8], литейные формы известны из материалов Волын- цевского поселения [II, инв. № 1076, 1276, 2077], а тигли — на Новотроицком поселении [140, с. 26—29, с. 82—84, 118—121] и в Опошне [144, с. 237] (рис.57).

На поселении VIII—IX вв. близ

* Материалы раскопок автора. Хранятся в фондах ИА АН УССР.

Рис. 57. Льячки для разливки цветных металлов:

1,2 — с поселения у с. Новотроицкое; 3 — с поселения у с. Посудичи.

с. Новотроицкое были обнаружены мастерские, в помещениях которых наряду с обычными бытовыми выявлены печи специального назначения. В обеих полуземлянках обнаружены и «прилавки», непосредственно примыкающие к производственным печам. По-видимому, эти сооружения служили своеобразными верстаками, на которых производилась работа с расплавленным металлом.

Плавка металла осуществлялась в глиняных тиглях, один из которых обнаружен непосредственно в развале горна (помещение № 40), два других были найдены на полу близ разрушенной производственной печи (помещение № 18) [141, с. 118— 1211.

Спектральный анализ обнаружил следы меди на стенке одного из тиглей. Исследовавший Новотроицкое городище И. И. Ляпушкин обращает внимание на то обстоятельство, что около помещения № 13 был найден клад из восточных серебряных монет и серебряных вещей. Характерной особенностью этого клада является отсутствие целых, неповрежденных, экземпляров. На основании этого автор высказал предположение, что данный клад и монеты следует рассматривать как сырье ювелира [140, 219]. Это, очевидно, так: согласно наблюдениям автора раскопок, вес большей части изделий из серебра кратен общему весу монет.

Можно назвать конкретные изделия, происходящие с памятников третьей четверти и конца тысячелетия. Это браслеты, изготовленные из серебряной пластины, склепанной в середине в проволоку, и трапециевидные подвески с Волынцев- ского могильника [34, с. 17] (рис, 52, 2), аналогии которым имеются в Суджанском кладе [218, с. 80, рис. 32, б]. Из погребений Волын- цевского могильника известны бубенчики и перстни, а также оковки поясов. На Новотроицком поселении, кроме указанных изделий, в составе кладов обнаружены шейные гривны, бронзовые браслеты, серьги и т. п. [140, т. XCI—ХСІІ].

Находимые украшения позволяют судить и о технологии их изготовления. Так, все найденные на Новотроицком поселении вещи изготавливались путем литья, однако есть находки, говорящие о применении тиснения (бронзовая матрица для тиснения, штампованные бляшки поясного набора).

Технологию изготовления ювелирных изделий характеризует опубликованный Д. Т. Березовцом Харьевский клад, обнаруженный в горшке волынцевского типа и датированный VII—VIII вв. [37, с. 109— 119]. На основании анализа предметов этого клада Д. И. Березовец устанавливает следующие технологические приемы: штамповка по матрицам, пуансон, резание ножницами, паяние, обработка напильником, сваривание железа с серебром, спайка серебряных пластин в торец, применение эмали и т. д. Такое разнообразие технологических приемов требует не только специализированных инструментов: молотков, зубил, напильников, один из которых обнаружен на Битицком городище (рис. 51, 10), ножниц, пробойников, пуансонов (известен с Опошнян- ского поселения — рис. 48, 13) и т. д., но и особых навыков и умения таких, как оценка качества металла, золочение внакладку, огневой способ золочения, техника скани, зерни, эмальерного дела. Хотя прямых свидетельств о производстве вещей перечисленными методами в

виде литейных форм и полуфабрикатов непосредственно на памятниках Левобережья и не найдено, вряд ли можно сомневаться в местном происхождении многочисленных украшений, находимых на памятниках второй половины I тысячелетия н. э.

Технологические приемы и высокое совершенство ювелирных изделий предполагают значительную специализацию ремесленника, что возможно лишь при условии выделения ювелирного ремесла из металлообрабатывающего. Едва ли можно согласиться с И. И. Ляпуш- киным, считавшим, что эти отрасли металлообрабатывающего дела могли находиться в одних и тех же руках, «когда кузнец не только ковал сошники, но и лил серебряные височные кольца» [146, с. 147].

Гончарное дело. Мы уже охарактеризовали керамику славянских памятников второй половины I тысячелетия н. э. на Днепровском Левобережье. Остановимся лишь на некоторых сторонах технологии керамического производства. Подавляющее большинство керамических остатков является обломками сосудов, изготовленных от руки, без применения каких-то специальных приспособлений. Это относится, главным образом, к керамике первых столетий второй половины I тысячелетия н. э. К числу технологических приемов, применявшихся при изготовлении этой керамики, следует относить значительные примеси песка, дресвы или шамота в тесте, заглаживание, реже лощение какой-то части поверхности, иногда расчесы, сделанные при помощи пучка травы по сырой глине и т. п. Подобные технологические приемы прослеживаются на некоторых обломках сосудов с поселения середины I тысячелетия н. э. близ с. Курган Азак Сумской области. Прием расчесывания поверхности характерен для сравнительно тонкостенных слаборасчлененных сосудов тюльпановидной формы. Заглаживание характерно для относительно толстостенных сосудов с толстом (до 2— 2,5 см) дном, отличительной чертой которых является более или менее выраженное ребро * (рис. 9, 2, 4, 8—10; рис. 10, 5, 7, 11). Последние известны и в бассейне Северского Донца на поселении Задонецкое ** (рис. 20,5, 11, 13).

В керамическом комплексе последующего периода (VII—VIII вв.) представлена как лепная, так и изготовленная на круге посуда. Лепную керамику Д. Т. Березовец по техническим качествам подразделил на три группы: сосуды с неровной поверхностью, заглаженной и имитирующей гончарную [IV, с. 47—50]. Наиболее архаичный облик имеет керамика первого типа. Эта архаичность проявляется и в технологических особенностях посуды: несимметричность, крупный шамот в тесте, слабовыраженная расчлененность, а в некоторых случаях отсутствие венчика; примитивность орнаментации в виде пальцевоногтевых вдавлений, насечки и т. п. Такая керамика известна не только на волынцевских памятниках украинского Левобережья, но и в Подесенье, а также в бассейне Оки [173, с. 190, рис 13 (б)].

Гончарная керамика изготовлена тщательнее и орнаментирована комбинациями лощеных и вдавленных линий (рис. 24—27). Основная

* Материалы разведки автора. Частично опубликованы [261, с. 229 и ел.].

** Разведка Б. А. Шрамко. Материалы в Археологическом музее ХГУ.

масса керамики роменского времени также лепная (рис. 43; 44). Мы не будем останавливаться на ее характеристике, так как это сделано в достаточной степени в работах И. И. Ляпушкина [140, с. 32—34; 144, с. 238—240]. Технология производства лепной керамики освещена в работах исследователей [96, с. 91 и ел.; 53; 217, с. 73—76]. Гончарное ремесло находилось на стадии выделения в самостоятельную отрасль хозяйства. Так, на некоторых раннеславянских памятниках, по-видимому, уже применялся какой-то примитивный гончарный круг. В пользу этого говорят случаи находок сосудов с подправленными на круге венчиками (Новотроицкое), а также днища с клеймами (Волынцево, Коробовы хутора.

Обособление керамического производства засвидетельствовано также на Донецком городище, где Б. А. Шрамко раскопал обжигательную печь с роменскими сосудами в заполнении. Обжигательный горн находился в стороне от жилищ, на юго-западном краю городища. Печь в плане имела форму неправильного овала диаметром 120 X Х 110 см. От обычных хозяйственных печей эта печь отличалась по конструкции лишь большими размерами пода. Кроме того, она устроена на поверхности, а не в полуземлянке, как печи хозяйственного назначения. Вероятно, над обжигательной печью был сооружен какой- то легкий навес. Уцелевшая нижняя часть печи высотой 15—20 см была вырезана в материковой глине. Верхняя часть сооружения разрушена позднейшей нивелировкой площадки. Внутреннее пространство печи было заполнено обломками обжигавшихся в ней роменских сосудов, часть которых изготовлялась на примитивном гончарном круге. В отличие от обжигательных печей эпо- ' хи Киевской Руси здесь не было перегородки, отделявшей топочную часть от обжигательной камеры. По мнению Б. А. Шрамко, в ромен- скую печь посуда загружалась в два ряда, причем нижний ряд состоял из поставленных вверх дном сосудов. Огонь раскладывался вокруг установленных горшков [316, рис. 2].

Обжигательные печи известны на Райковецком городище, хотя там они более совершенны (с разделением на топочную и обжигательную камеры, но без «козла» — перегородки в топочной части) [60, с. 11 ].

Таким образом, приведенные данные могут свидетельствовать в пользу предположения об обособлении гончарного ремесла к концу рассматриваемого тысячелетия, что проявилось в наличии обжигательных горнов и оформлении гончарного круга быстрого вращения. Об этом, в частности, говорит наличие на некоторых памятниках группы гончарной керамики, в которой ро- менская орнаментация сочетается с линейно-волнистыми украшениями киеворусского периода (рис. 47; 58, 14, 21, 28, 34, 35) [156, с. 338]. К сожалению, мы не можем установить преемственности в развитии форм керамики на протяжении всего изучаемого времени. Исключение составляет единственная группа — сковородки, выявленные как на раннесредневековых поселениях, так и на поселениях позднего времени. Их развитие от глиняных дисков- лепешечниц до роменских сковородок с высоким бортиком столь очевидно, что можно построить типологический ряд (рис. 45, 5). Развитие лепной керамики от примитивной к более совершенной, проявля-

Рис. 58. Сводная таблица орнаментации роменской посуды:

ί — Новотроицкое; 2 — Взлынцево; Новотроицкое; 3, 4 — Волынцево (Волыщево — Курган) i 5 — Волынцево— Курган; 6 — Монасгырнше; 7 — Ницаха; 8, 13 — Волынцево — Курган; 9 — Волынцево, Каменное; 19 — Волынцево — Курган, Глннск; 11— Волынцево — Курган. Вашке- внча: /2—Волынцево, Сосянца; М — Вашксвича, Глинск; /J—Волынцево — Кургаи, Донецкое. Водяное. Коробовы Хутора я др.; 16 — Волынцево, Каменное. Шестовнца, Мохнач x др; /7 — Зарубинцы, Донецкое; /З — Волынцево. Ницаха; /9—Волынцево — Кургаи, Вор- гол, Донецкое. Хорошевское. Водяное и др : 20, 21, 77 — Новотроицкое: ?2 — Волынцево.

Новотроицкое, Донецкое, Мохнач; 23, 24 — Волынцево — Курган; 25 — Полтава: 26 — Глинск, Хотмыжск: 28 — Волыицево, Новотроицкое; 29 — Моиастырище, Хорошевское. Хотмыжск; 30 — Заречное. Горки; З' — Скоробогатьки, Киев; 32 — Заречное, Горки. Полтава; ЗЗ-Пол- тава: Й — Монастырище; 35 — Ницаха: Зб — Волынцево — Курган, Донецкое; 37 . 38—Bo- лынцево — Кургаи, Дорошевка; JS — Ннцаха; 40, 42, 45. 47. 4У~Ницаха; б/ — Дорошевка, Новотроицкое, Сосянца; 43 — Волынцево — Курган. Каменное, Сары. Кнышевка; 48 — Ско- робогатьки; 48 — Новотроицкое. Коробовы Хутора, Шестовица.

ющееся в технологии, позволяет говорить о прогрессе этой отрасли ремесла в течение всей второй половины I тысячелетия н. э.

Обработка камня, дерева, кости и рога. Немаловажное место в хозяйственной жизни ранних славян Днепровского Левобережья занимали отрасли домашнего ремесла. По археологическим материалам мы можем судить о развитии у славянского населения второй половины I тысячелетия н. э. на рассматриваемой территории камнеобрабатывающего, деревообделочного и костерезного ремесла, продукция которых удовлетворяла различные хозяйственные нужды.

Из продукции камнеобрабатывающего ремесла до нас дошли разного рода точильные камни, зернотерки, жернова и другие поделки. Следует отметить среди них жернова, чаще всего представленные в фрагментированном виде. Известны случаи находок и целых экземпляров (Донецкое городище [314, рис. 121]), позволяющие относить их к жерновам раннего южного типа [314, с. 310]. Этого рода жернова имели округлую форму, диаметр 0,45—0,60 м, толщину 4—6 см. Изготовлялись они из различных пород камня: кварцита (Новотроицкое, Би- тица) [140, рис. 28 (1—2); 141, с. 58 и ел.], песчаника (Сенча), гранита (Кнышевка [23]) и т. д. Две пары жерновов были обнаружены во время раскопок городища Малый Балкан в окрестностях с. Ницахи [24]. Массивный верхний жернов имеет, кроме центрального, на своей нерабочей поверхности одно-два углубления, расположенные эксцентрично.

Такие жернова были обнаружены й на смежных территориях (в Подонье [90, с. 51—52, т. XII], Саркеле [14, с. 52 и ел.]). На Волынцевском поселении Д. Т. Березовец обнаружил зернотерки третьей четверти I тысячелетия [34, с. 7] (рис. 55). Терочники (куранты) выявлены на поселении близ с. Курган Азак Сумской области * (рис. 15, 10—12).

На поселениях второй половины I тысячелетия н. э. найдено много точильных камней (рис. 15, 14—17), многие из которых носят следы предварительной обработки для придания им определенной формы [141, рис. 28, 3—7]. Примечательно, что на городище Новотроицком найдены два круглых камня с прямоугольными отверстиями в центре для крепления их на оси, что может свидетельствовать о применении точильных приспособлений [141, рис. 28, 9—10]. Аналогичные точильные камни обнаружены на городище у с. Ницаха Сумской области.

Кроме того, следует упомянуть серию так называемых утюжков, применявшихся, вероятно, в кожевенном и скорняжном деле. Перечень изделий из камня будет неполным, если не назвать изредка встречающиеся литейные формочки, которые обнаружены Д. Т. Березов- цом на Волынцевском поселении [II, инв. № 1276, 2077, фотография 2].

Имеющиеся данные не позволяют говорить о приемах и инструментах, применявшихся в раннеславянском хозяйстве для обработки камня. По-видимому, это были разного рода долота, возможно, трубчатые сверла с употреблением абразивных материалов, как это установлено

* Материалы хранятся в ИА АН УССР.

Рис. 59. Топор из раскопок городища Курган у с. Волынцево (раскопки В. И. Довженка).

для салтовской культуры (VIII— X вв.) [165, с. 24] и эпохи Киевской Руси [217, с. 417 и сл.].

Наличие деревообрабатывающего ремесла может быть установлено как на основании строительных остатков, так и по специальным инструментам. Отсутствие изделий из дерева на поселениях второй половины I тысячелетия н. э. объясняется их плохой сохранностью в почвах лесостепной и лесной зон. Природные условия рассматриваемой территории давали возможность широко использовать дерево в различных хозяйственных целях. Из дерева изготовлялись детали сельскохозяйственных орудий, ткацкие станки, лодки, рукоятки различных инструментов и т. д. Наконец, дерево являлось основным строительным материалом для жилищ, оборонительных сооружений. По-видимому, есть доля истины в утверждениях некоторых исследователей, связывающих исчезновение гончарной столовой посуды в третьей четверти I тысячелетия н. э. не столько с исчезновением гончарного круга, сколько с появлением токарного деревообрабатывающего станка. Из числа орудий обработки дерева можно назвать долота (рис. 51, 13), топоры [140, рис. 8, 1] (рис. 51, 8; 59), тесла [140, с. 20] (рис. 51, 9) (рис. 52, 14), ложкорезы [140, с. 814] (рис. 51, 11, 12) (рис. 52, 3), стамески [IV, с. 172].

Отпечатки деревянной подставки с характерными годовыми кольцами на глиняной миске с Волынцевского поселения могут говорить о том, что славянское население Левобережья уже в VII—VIII вв. применяло поперечную пилу [IV, с. 170]. Обломок такой пилы, обнаруженный И. И. Ляпушкиным во время раскопок роменского городища близ с. Решетняки в 1961 г., хранится в фондах Полтавского краеведческого музея* (рис. 56, 11). Прослеживаемые в жилищах остатки обтесанных бревен (жилище № 13 Волынцевского поселения), а также соединение бревен «в чашку», зафиксированное автором при расчистке полуземлянки роменского времени на городище Волокитино, свидетельствуют о наличии специальных навыков плотничьего ремесла [264, с. 110].

Многочисленные поделки из кости и рога, находимые на поселениях второй половины I тысячелетия, говорят о развитии обработки этих видов животного сырья. Из кости изготовляли различного назначения острия, проколки, кочедыки (рис. 56, 2, 3, 6), служившие инструментами в кожевенном, скорняжном, сапожном и других ремеслах, удовлетворявших потребности населения в одежде и обуви. Кость и рог применялись также для изготовления рукоятей ножей, грузил, бус [140, рис. 29, 22]. Эти виды сырья трудно поддаются обработке без предварительной подготовки. Исследования по технологии костерезного производства, проведенные советскими и зарубежными специалистами [217, с. 413 и сл.; 308, с. 27 и сл.; 75, с. 95 и сл.; 346; 331; 344], показали, что

* Коллекция И. И. Ляпушкина (ДЛ-60, Ршт-ф).

славяне второй половины I тысячелетия применяли специальные подготовительные операции. Так, для размягчения кости и рога их длительное время мочили в горячей воде или кипятили в закрытом сосуде [100, с. 16, 19; 331, с. 2541. При обработке использовались различные инструменты, применявшиеся и для обработки дерева, такие как топор, пила, ножи, какие-то инструменты для сверления и т. д. Кроме костяных и роговых поделок для нужд хозяйства, следует назвать астрагалы, служившие для какой-то игры. На многих из них имеются просверленные отверстия (рис. 46, 7); некоторые украшены врезным орнаментом [140, рис. 30, 1 ]. На боршевских памятниках встречаются костяные изделия, покрытые циркульным орнаментом, широко распространенным в эпоху Киевской Руси [170, рис. 24 «].

Костяные изделия на ряде ро- менских памятников количественно преобладают над металлическими, поэтому на первых порах изучения раннеславянских памятников Левобережья сложилось мнение о примитивности славянского населения данной территории [155, с. 22 и ел.; 90, с. 15]. По мере дальнейшего изучения их выяснилось, что изделия из кости и рога вовсе не были призваны восполнять недостаток металлических орудий, а использовались во вспомогательных отраслях хозяйства [329, с. 200].

Полученная в результате земледелия и скотоводства продукция и сырье нуждались в переработке, которая в условиях натурального хозяйства осуществлялась непосредственно в нем. Эту отрасль хозяйственной жизни принято называть домашней промышленностью или домашними промыслами [2, с. 328].

Домашние промыслы, тесно примыкая к хозяйственной деятельности земледельца, составляли неотъемлемую часть быта сельского населения России еще в конце XIX — начале XX вв. Тем более это верно для второй половины I тысячелетия н. э.

Прядение и ткачество. Земледелие и скотоводство давали необходимое сырье для прядения и ткачества, которые должны были удовлетворять потребности населения в одежде. Сырьем для этих видов домашней промышленности служили лен и конопля, а также шерсть животных. По-видимому, способы обработки льна, конопли и шерсти в раннем средневековье существенно не отличались от применявшихся в деревнях дореволюционной России.

Лен и коноплю перед обмолотом сушили, затем замачивали, чтобы отделить волокно, после чего мыли, трепали и чесали. В результате получали льняное или конопляное волокно различных сортов [123, 459—540].

Шерсть получали после стрижки овец. Для этой цели применялись пружинные ножницы, один экземпляр которых был обнаружен на городище Титчиха [170, рис. 5, с. 73]. Полученную после стрижки шерсть очищали механическим путем, а затем сбивали ее в войлок или после тщательной промывки оставляли на пряжу.

Судя по многочисленным находкам пряслиц на памятниках второй половины I тысячелетия на Днепровском Левобережье, прядение было весьма развито среди оставившего их населения. Так, на Новотроицком поселении найдено свыше полусотни пряслиц. И. И. Ляпуш- кин отмечает, что наиболее распро-

страненными следует считать глиняные биконические пряслица с уплощенными вершинами, высота которых колеблется от 1,8 до 2,6 см при диаметре среднего сечения 2,4— 3,6 см и диаметре отверстия 0,8— 1,1 см [140, с. 46]. Такого рода пряслица имеют широкое распространение в пределах всей рассматриваемой территории.

Кроме охарактеризованных выше, известны также глиняные пряслица овальной или круглой формы (Лебяжье, Курской области) [129, с. 67], Донецкое [314, с. 307] (рис. 54, 6—8), а также конусовидные пряслица с уплощенной вершиной (Посудичи) [92, рис. 5] и цилиндрические (Макча) [181, с. 110]. Помимо глиняных пряслиц плоскобиконической формы, на ряде памятников конца I тысячелетия обнаружены аналогичной формы шиферные пряслица (Горки, Бунякино) [II, с. 11 — 12], Красное Утро[25], Ни- цаха Сумской области [26], а также изготовленные из мергеля (Макча) [181, с. ПО] и мелкозернистого песчаника (Коробовы Хутора) [314, с. 310]. Следует назвать также пряслица, изготовленные из обломков стенок гончарных амфор. Изделия такого типа встречаются редко и лишь в районах роменско-салтовско- го пограничья (Ницаха, Коробовы Хутора (рис. 54, 8), Битица (рис. 52, 2), Решетняки (рис. 56, 10).

Одно из шиферных пряслиц (Горка) найдено совместно с бронзовым пластинчатым браслетом с продольным ребром [27] и роменской керамикой. На городище в Бунякино шиферное пряслице обнаружено совместно с роменской керамикой. Два округленнобиконических и одно остроребристое пряслице выявлено в полуземлянке на городище Красное Утро (рис. 46, 8), в заполнении которой имелись только роменская посуда и керамика скифского времени. В одном из роменских жилищ на городище Малый Балкан у с. Ницаха во время раскопок нами обнаружены округленнобиконические шиферные пряслица в сочетании с исключительно роменскими керамическими остатками. Таким образом, вряд ли справедливо категорическое утверждение И. И. Ляпушкина об отсутствии шиферных пряслиц ранее X в. [140, с. 184].

Прядение шерсти («волны») и льна было занятием женщин; об этом говорят письменные источники [176, с. 129]. Прядение предполагает наличие ткачества. Однако мы не располагаем археологическими находками остатков этой отрасли домашних промыслов. Но известны остатки орудий прядения и ткачества из раскопок--памятников эпохи Киевской Руси, сводка которых дана М. Н. Левинсон-Нечаевой [127, с. 9—37]. По-видимому, они мало чем отличались от не дошедших до нас аналогичных орудий с более ранних памятников, точно так же, как древнерусские орудия обработки сырья для прядения и ткачества весьма близки засвидетельствованным этнографами [123, с. 459 и ел.]. Обработка кожи и меха. Развитое скотоводство раннеславянского хозяйства обеспечивало потребности в сырье для изготовления обуви, теплой верхней одежды и т. п. В этой отрасли домашнего производства значительную роль играла охота, поставляя шкуры и меха для

кожевенного и скорняжного ремесел [196, с. 51 и ел.; 248, с. 196 и сл.1 О широком развитии этих видов домашних промыслов в эпоху древнерусского государства убедительно говорят многочисленные находки их продукции во время археологических раскопок [101, с. 199—222; 125, с. 33—60]. Мы не имеем достаточных свидетельств об этих видах домашних промыслов на Днепровском Левобережье во второй половине I тысячелетия н. э. Однако в нашем распоряжении есть некоторые орудия труда. Это скребки и скобели, изготовленные из кости. Сюда же следует отнести и многочисленные острия и проколки, кочедыки, находимые десятками на раннеславянских поселениях [28].

Консервативность натурального хозяйства позволяет утверждать, что кожевенное и скорняжное ремесла в рассматриваемую эпоху были не менее развитыми, чем в позднейшее время. В пользу этого можно привести и то обстоятельство, что процесс выработки кожи был не сложен и практически доступен каждому. Можно считать, что большой разницы в процессе выделки кожи между эпохами Киевской Руси, с одной стороны, и второй половины I тысячелетия — с другой, не было [125, с. 52, 53].

Для выделки кожи использовались скребки и скобели из трубчатых и реберных костей животных. В скорняжном ремесле применялись проколки — шилья, различные острия, зашлифованные концы которых говорят о длительном их употреблении. Эти последние преимущественно изготовлялись из костей овцы [140, с. 48 (сноска)].

* На Новотроицком городище их найдено около 80 [141, с. 48].

В скорняжном деле применялись, по-видимому, и так называемые утюжки, изготовленные из различных пород камня и имеющие самую разнообразную форму, но обязательно с тщательно отшлифованной, полированной рабочей поверхностью [170, с. 78—80; 140, рис. 28,

11—14]. Несколько таких орудий полусферической формы найдено при раскопках селища середины I тысячелетия н. э. близ с. Курган Азак. Они предназначались, вероятно, для разглаживания швов.

Промыслы. Помимо земледелия и скотоводства, важное место в хозяйственной жизни славян Левобережья во второй половине I тысячелетия н. э. занимали сельскохозяйственные промыслы, из которых важнейшими следует признать охоту и рыболовство. Природные условия Левобережного Поднепровья — многоводные реки с широкими, часто заболоченными поймами, густые дубовые и смешанные леса, покрывавшие в то время долины и водоразделы *, являлись прекрасной естественной базой для развития этих отраслей.

Охота. Среди вспомогательных отраслей хозяйства особое место занимала охота, роль которой получила освещение в письменных источниках позднейшего времени. Ее место в хозяйстве подтверждается остеологическими материалами. При сопоставлении костных остатков домашних и диких животных видно, что последние занимают второе место как по количеству,' так и по чис-

лу особей. На основании материалов раскопок поселений третьей четверти и конца I тысячелетия н. э. (Новотроицкое [140, с. 216], Петровское [291, с. 138 и сл.], Опошня [144, с. 273]) можно утверждать, что кости диких животных занимают второе место, составляя от 20 до 25% по количеству всех костных остатков и около 30—40% по числу особей. Примерно такая же картина зафиксирована Д. Т. Березовцом на Во- лынцевском поселении. Достаточных материалов для освещения вопроса о месте охоты в хозяйстве славян Левобережья в первые столетия второй половины I тысячелетия мы не имеем, но, вероятно, и тогда соотношения были аналогичны. Впрочем, нельзя исключать и того положения, что в начале изучаемого периода по причине более низкого уровня развития земледелия, чем это было в конце I тысячелетия н. э., роль охоты была более значительной. В отличие от левобережных памятников, на поселениях Подонья (IX—XI вв.) ведущее место среди костных остатков принадлежит костям диких животных, указывая тем самым на большую роль охоты и важное значение промысловых животных в пищевом рационе населения [29].

Однако костные остатки диких животных не всегда свидетельствуют о главных направлениях охоты [65, с. 60 и ел.], поскольку некоторые виды промысловых животных в пищу не употреблялись. Так, бобр, куница, лисица и другие промышлялись для получения пушнины; шкурка с них снималась, а тушку за ненадобностью оставляли на месте или скармливали собакам. При со-

поставлении костей различных видов животных можно видеть, что значительное место занимали остатки крупных животных. Это остатки лося, медведя, оленя, кабана, косули. Кости этих животных сильно раздроблены, что говорит об употреблении их в пищу. Об употреблении в пищу мяса медведя, помимо костей, говорят многочисленные канонические запреты, включающие медведя в число «нечистых» животных [301, с. 134]. Однако мы не можем со всей определенностью судить об основных направлениях охоты, можно лишь предполагать, что промысел с целью получения пушнины играл не менее важную роль, чем для пополнения мясопродуктов в рационе. В пользу этого свидетельствует наличие значительного количества серебряных изделий и монет на памятниках конца I тысячелетия, которые могли быть получены в результате обмена на пушнину [140, с. 216]. Об этом имеются свидетельства у восточных авторов [57, с. 219]. Состояние археологических ис

точников не позволяет судить о способах охоты. О них мы можем говорить лишь на основании письменных свидетельств более поздней поры и опираясь на этнографические материалы и древнерусский фольклор. По-видимому, орудиями охоты служили лук и стрелы, копье, рогатины, различные самоловные орудия (тенета, сети, ловушки, капканы и др.). О том, что лук и стрелы были обычными орудиями охоты (Новотроицкое [140, с. 192], Владимировка [21], Донецкое [314, с. 120, 6], Ницаха) * говорят фрески Киевской Софии и рельеф на оковке турьего рога из Черной могилы (рис. 60, И—20).

* Раскопки автора в 1973 г.

Рис. 60. Вещи с поселения у с. Новотроицкое:

1—10 — ножи; 11—20 — наконечники стрел; 21 — обломок меча; 22 — бабка для отбивки косы; 23, 24 — пряжки; 25 — обломок стремени; 26—28 — рыболовные крючки (раскопки И. И. Ля- пушкина).

По вопросу о роли охоты в хозяйстве славянского населения имеются две точки зрения. П. П. Ефименко и П. Н. Третьяков, исследовавшие поселения боршевского типа на Дону (IX—XI вв.), отводили охоте второстепенную роль [90, с. 12].

Специально занимавшаяся изучением остеологического материала с этих памятников В. И. Громова пришла к противоположному выводу, считая боршевцев по преимуществу охотниками [72, с. 114]. В пользу последнего говорят и материалы го-

Таблица 10

Соотношение видов диких животных на славянских поселениях второй половины I тысячелетия н. э. *

•Для Новотроицкого, Опошни и Петровского взяты процентные евотношения по числу особей, для других памятников — абсолютные цифры.

родища Титчиха [170, с. 69]. И. И. Ляпушкин на материалах ро- менских городищ пришел к заключению, что охота служила средством разнообразия и пополнения мясного рациона [146, с. 140]. Целиком присоединяясь к мнению И. И. Ля- пушкина, считаем необходимым заметить, что к вопросу о роли охоты следует подходить дифференцированно, учитывая географическую среду, в которой находятся те или иные группы раннеславянских памятников.

Безусловно, мясной рацион славянской семьи в рассматриваемое время значительно пополнялся за счет охоты, экономическую эффективность которой мы попытаемся выяснить с учетом поправок, принимаемых и для расчета эффективности животноводства. Однако сначала рассмотрим соотношения различных видов диких животных, найденных на памятниках второй половины I тысячелетия, благодаря которым можно проследить основные направления и характер охоты.

На всех раннеславянских памятниках в процентном соотношении по числу особей и абсолютным цифрам преобладают остатки крупных животных, охота на которых велась преимущественно с целью получения мяса (табл. 10). В этом смысле показателен состав остатков диких животных на городище Новотроицком, где по абсолютному количеству особей на первом месте стоят кабан (65) и косуля (38).

Естественно, в условиях Полесья или островов леса в Лесостепи охота, вероятно, являлась экономичным и эффективным средством получения необходимых мясопродуктов. Это находит отражение в остеологических материалах боршевских памятников. Для лесостепной территории основным направлением охоты являлась добыча крупных животных, в то время как в лесных районах большее значение, очевидно, имела охота на пушного зверя. Последнее подтверждается материалами поселений Подонья. Можно ска-

зать, что в Полесье и в лесостепной зоне охота являлась существенным подспорьем в хозяйстве раннеславянского населения Днепровского Левобережья рассматриваемого времени, доставляя мясопродукты для питания и сырье для домашних нужд и торговли.

Рыболовство, как и охота, служило серьезным дополнительным источником пропитания. Остатки костей и чешуи рыб, выявленные при раскопках некоторых раннеславянских памятников (урочище Макча, Посудичи и Полужье — в Деснин- ском Полесье; Красное Утро —

р. Сейм; Новотроицкое — р. Псел;

Ницаха — р. Ворсклица; Донецкое — р. Северский Донец на украинском Левобережье), позволяют

определить употреблявшиеся в пищу виды. Таковыми являлись щука, сазан, судак, лещ, сом, карп и другие более мелкие разновидности [146,

с. 140]. Вероятно, ловились и осетровые, кости которых обнаружены на Донецком городище [313, с. 74—83].

О развитии рыболовства у раннеславянского населения свидетельствуют и находки орудий. Так, на Новотроицком городище обнаружены железные рыболовные крючки, длина которых достигала 7—8 см [140, рис. 11, 1-3] (рис. 60, 2628). По форме и величине они близки к современным крючкам «сомо- викам» и имели, по-видимому, те же самые конструктивные детали. От новотроицких рыболовных крючков несколько отличается крючок, найденный в роменском слое Донецкого городища (рис. 54, 3). Общая длина его — около 7 см, длина изогнутой части 4 см, в сечении этот крючок имеет 0,3 см. Его особенностью является специально пробитое отверстие в верхней части для закрепления лески [314, рис. 120, 4]. Кроме крючков для рыбной ловли, вероятно, применялись вместе с другими специальными приспособлениями остроги и сети.

На рассматриваемой территории не обнаружено никаких других орудий рыболовства, однако они есть в смежных областях на памятниках второй половины I тысячелетия и в поздние времена — на Днепровском Левобережье. Обломки остроги (боковой зуб) найдены на городище Титчиха [170, рис. 17 ж], на древнерусском селище Лебедка (Орловская область) [ 172, рис. 8,5], в древнерусских слоях Вщижского, а также Донецкого городища [314, рис. 141, 7; 313, рис. 3, 1-3].

О применении сетей или неводов во второй половине тысячелетия можно судить на том основании, что в костном материале на поселениях этого времени имеются остатки мелких видов рыбы, ловить которую на большие крючки было практически невозможно. В пользу высказанного предположения свидетельствует тот факт, что в роменских слоях Донецкого городища была найдена костяная игла (рис. 54, 12), размеры которой (длина около 10 см при толщине около 1 см) и форма позволяют предположить ее использование для плетения сетей [314, рис. 120, 11].

Применение сетей и неводов немыслимо без челнов. К сожалению, они отсутствуют среди более или менее точно датированных находок. Однако имеются письменные источники, сообщающие, что раннесредневековые славяне изготовляли лодки типа моноксилов-однодеревок [166, с. 258]. Феофилакт Симокатта сообщает о строительстве каких-то легких судов [166, с. 261], вероятно, более сложной конструкции. О суще-

ствовании у ранних славян челнов говорит хотя бы упоминание летописи о «держании перевоза» как рода занятий.

Вероятно, славянское население знало и способы зимней рыбной ловли, о чем могут свидетельствовать находимые на некоторых памятниках второй половины I тысячелетия пешни [170, рис. 17, 3; 172, рис.9,1; 265, с. 131]. По-видимому, пешней являлось найденное на Битицком городище орудие в виде копьевидного втульчатого наконечника [142, рис. 12]. Мы не знаем, как выглядели челны ранних славян: челны, находимые в торфяниках, датировке не поддаются, их трудно отнести к определенной культуре [IX, с. 39—40].

Таким образом, во второй половине I тысячелетия славянское население Днепровского Левобережья выработало в основном совершенные орудия, приспособления, средства и способы рыбной ловли, применяемые с незначительными изменениями и по сей день [228, с. 208, 539].

Бортничество. Нам очень мало известно о других сельскохозяйственных промыслах. Так, бортничество известно только по письменным источникам, древнейшие из которых восходят ко времени первых сведений о славянах. Славяне второй половины I тысячелетия, по-видимому, занимались бортничеством в его наиболее примитивной форме, суть которой сводилась к отысканию деревьев с дуплами, занятыми дикими пчелами, к изъятию из них воска и меда. Имеются весьма скупые археологические материалы, позволяющие говорить об этой, одной из древнейших сторон хозяйственной жизни. Так, на городище Титчиха (Подонье) в заполнении одного из жилищ был обнаружен комок воска [170, с. 77]. Горшок с остатками сотового меда выявлен на городище близ с. Воргол (Посеймье) [35, с. 58—61]. Вероятно, можно допустить и изготовление славянами Левобережья искусственных бортей уже в это время.

В эпоху Киевской Руси мед и воск в глазах чужеземцев считались одним из основных богатств древнерусских земель *. О большой ценности меда говорит и то, что повреждение борти по статьям «Русской Правды» каралось штрафом, равным стоимости коня (3 гривны) [199, т. II, с. 197, § 31], а это лишь на две гривны дешевле жизни смерда [199, т. II, с. 171, § 32, 107].

Кроме описанных выше сельскохозяйственных промыслов, в экономике раннеславянского населения Поднепровья важную роль играло собирательство. Сбор желудей, орехов, ягод, грибов, дикорастущих плодов служил средством разнообразия пищевого рациона сельского населения дореволюционной России. Вполне правдоподобно заключить, что в условиях большой зависимости от природы, в неурожайные годы собирательство, точно так же, как охота и рыболовство, давало возможность земледельцу не умереть от голода. В обычное время сельскохозяйственные промыслы выполняли вспомогательную роль, служа средством пополнения пищевого рациона, источником сырья для домашнего производства и прочих нужд [ПО, с. 297].

Торговля. Наличие в раннеславянском обществе высокопродуктивного сельского хозяйства наряду с существованием самостоятельных отраслей ремесла (железоделатель* Арабский автор XII в. Абу Хамид ал-Гарнати, перечисляя богатства русских земель, на первое место ставит мед [167, с. 175].

ное, кузнечное, ювелирное и, вероятно, гончарное) обусловили необходимость внутреннего обмена, предметами которого служила продукция сельского хозяйства и ремесленного производства. По-видимому, в какой-то мере можно говорить и о наличии обмена между земледельческими общинами, с одной стороны, и производственными центрами — с другой. Вместе с тем внутренний рынок сбыта сельскохозяйственной продукции был еще весьма ограниченным, поскольку для этого времени неизвестны города как центры ремесла и торговли. Можно лишь говорить об их появлении. Одним из таких эмбрионов города было пограничное поселение — крепость на р. Уды под Харьковом, известное позднее как древнерусский город Донец [30]. Это подтверждается рядом отличий Донецкого городища от большинства славянских памятников VIII—X вв., в частности относительно более мощными конструкциями оборонительных сооружений, элементами уличной планировки, особенностями устройства жилищ, наконец, остатками ремесленного производства [314, с. 298—3151.

О существовании на Левобережье других поселений городского типа судить трудно, хотя упоминание в источниках Чернигова и Лю- беча уже в начале X в., наряду с Киевом получавших контрибуцию по договору Олега с Византией (911 год) [197, с. 24], дает возможность говорить о них как об административных центрах. Остатками какого- то административного центра считал Д. Т. Березовец Битицкое городище (VII—VIII вв.), хотя никак не аргументировал эту точку зрения [40, с. 53].

Остатки мощных оборонительных конструкций, наряду со значительным салтовским импортом, и само географическое положение городищ у с. Ницаха — в районе по- граничья с племенами салтовской культуры также позволяют рассматривать его в качестве административно-торгового центра.

Возникновение такого рода административно-торговых центров

обусловлено уровнем экономического развития определенных районов Днепровского Левобережья. Вполне понятно, что их наличие мы фиксируем прежде всего в пограничных районах (Донецкое, Битицкое, Ницаха) или же в районах, примыкающих к восточнославянским центрам (Чернигов, Любеч).

Археологические материалы не дают возможности представить, каким образом происходил обмен в раннеславянском обществе. Трудно судить и о формах обмена между поселениями земледельческих общин и населением городских поселений, существование которых, по крайней мере в IX—X вв., вполне допустимо. По этому вопросу имеются две противоположные точки зрения. Сторонники одной отводят внутреннему обмену незначительную роль, сводя к самым примитивным формам [149, с. 67—72]. Другие считают, что уже в последней четверти I тысячелетия н. э. оформилась русская денежно-весовая система [323, с. 87, 99]. Хотя рассмотрение этого вопроса не входит в нашу задачу, приведем некоторые факты. Известно, что развитые товарно-денежные отношения предполагают массовое производство товаров на рынок, а не на заказ [2, с. 331], возможное лишь при условии

существования центров ремесла и торговли, поэтому в пользу мнения В. Л. Янина может говорить факт находки клада у с. Безлюдовки, в котором лишь несколько дирхемов были подлинными, в то время как количество имитаций достигало 1000 [314, с. 312]. В таком случае допустимо предположить, что дирхемы могли выполнять и свои естественные функции, служа всеобщим эквивалентом, а не только в качестве украшений. Во всяком случае факты многочисленных подражаний восточной монете таковы, что не следует пренебрегать ими, а распространенность поддельной монеты нуждается в объяснении. В связи с этим предложение В. Л. Янина представляется убедительным. Можно говорить если не об оформлении русской денежно-весовой системы, то, по крайней мере, о ее формировании в VIII—X вв., тем более что предпосылки для этого в славянском обществе уже имелись.

Социальные отношения. Проблема социальных отношений в раннеславянском обществе второй половины I тысячелетия н. э. признается одной из сложнейших. Тем не менее характер славянских поселений, размеры хозяйственных и жилых сооружений, а также ряд косвенных данных письменных источников могут быть привлечены для выяснения каких-то сторон или для определения общего характера социальной организации.

Имеющиеся материалы позволяют определять подавляющее количество раннеславянских поселений как поселения территориальных общин, а их членов — как земледель- цев-общинников, связанных между собой не столько семейными, сколько экономическими отношениями. Так, относительно небольшие размеры жилых помещений (12—25 м^г) и относящихся к ним хозяйственных сооружений дают основание говорить об индивидуальной семье в качестве основной хозяйственной единицы раннесредневекового славянского общества [31]. Обнаруженные на некоторых памятниках (Волынце- во) жилища площадью до 36 м^г вряд ли могут указывать на существование в это время большой патриархальной семьи, по крайней мере на территории украинской Левобережной Лесостепи [34, с. 28—29]. Существование большой патриархальной семьи в указанном районе также не «аходит подтверждения в материалах могильников. Вероятнее всего, большие размеры отдельных жилищ объясняются большим количеством членов индивидуальной семьи. Вместе с тем наличие нескольких урновых захоронений в оградках под насыпью, зафиксированных в Среднем Подесенье [22, рис. 4] и Подонье [90, с. 79 и сл., рис. 38], отражает определенные родственные связи между погребениями.

По-видимому, существование семейной общины в раннеславянском обществе находит свое отражение в сравнительно небольших размерах поселений роменской культуры (60—200X30—150 м). Такое толкование поселений второй половины I тысячелетия н. э. вполне допустимо, тем более что различные географические условия Днепровского Левобережья (Полесье и Лесостепь) обусловили определенные различия и в уровне развития хозяйства. Вполне естественно объяснять сохранность семейных общин в Полесье существованием более прими-

тивных форм и систем земледелия, требовавших усилий больших коллективов, тогда как переход к двух- и трехпольной системе земледелия в Лесостепи, начавшийся в первой половине I тысячелетия н. э. и сопровождавшийся распадом семейных общин, привел к объединению хозяйственно самостоятельных семей по принципу соседства [223, с. 842].

С появлением территориальной, или соседской, общины происходит изменение и в землепользовании. Ф. Энгельс, касаясь древней истории германцев, по отношению к России указывал: «... находившиеся до того в общем пользовании пашни и луга стали подвергаться разделу по уже известному способу между возникавшими теперь отдельными домашними хозяйствами сначала на время, позднее — раз навсегда, тогда как леса, выгоны и воды оставались общими.

Для России такой ход развития представляется исторически вполне доказанным» [1, с. 336].

Именно таким образом возникает собственность на землю у славянского населения рассматриваемой территории. Объединенные в территориальные общины индивидуальные семьи имели своей социальной основой коллективную собственность на землю, но обработка земли осуществлялась силами этой индивидуальной семьи, которая являлась и собственником получаемой продукции. В условиях частного землепользования община путем переделов и закрепления за домовладениями участков общинной земли на определенный срок осуществляла свое право коллективного собственника [84, с. 194].

Если для первой половины I тысячелетия н. э. мы можем говорить о семейной или родовой общине, называвшейся, вероятно, в то время «вервью», то поселения VII—X вв. отражают вервь переходного периода от родовой общины к общине территориальной, выступающей субъектом юридических статей «Русской Правды» [199, т. 1, с. 71, 402— 404, 406, 434, 436].

Раскопки некоторых памятников Днепровского Левобережья (Волын- цево, Новотроицкое) позволяют предполагать сосуществование обособленного парцеллярного землепользования с общинным землевладением, индивидуального хозяйства с коллективной собственностью на луга, выпасы, воды.

Сначала ежегодные переделы (как это засвидетельствовано у германцев), а затем переделы общественной пахотной земли через все более удлинявшиеся промежутки времени, закрепляли землю за отдельными хозяйствами, способствуя появлению частной собственности и дифференциации общества. Последнее проследил Д. Т. Березовец по материалам раскопок Волынцевско- го поселения и могильника. Так, импортная гончарная посуда распространена на городище неравномерно, особенно много ее найдено в жилище № 23; в этом же жилище обнаружен и железный наральник [33, с. 167—168]. Точно такая же неравномерность отмечена и на могильнике: в южной части его расположены наиболее богатые захоронения, материалы которых (оковка ножен меча, обрывок кольчуги, украшения и пр.) [35, табл. I, 1—5, 9] позволяют сделать заключение о принадлежности их представителям общественной верхушки. Д. Т. Березовец усматривает в этих погребениях прототип позднейших дружинных захоронений в курганных могильниках (IX—X вв.).

Наличие кладов на городище Новотроицком также свидетельствует о значительной имущественной дифференциации оставившего их населения [140, рис. 13, 16, табл. ХС, ХСЩ указывая вместе с тем и на существование мастеров-ювелиров, обслуживавших уже выделившуюся верхушку [146, с. 147]. О существовании этой верхушки косвенно может свидетельствовать и то обстоятельство, что Суджанский и Харьев- ский клады содержат набор вещей, весьма близких по стилю исполнения, что может говорить о работе на заказ [34, с. 30]. Безусловно, заказывать такое количество дорогих украшений могло только очень состоятельное лицо, но не рядовой общинник. Видимо, правы исследователи, усматривающие в кладах вроде Суд- жанского и Харьевского, как и более поздних (Ивахниковского, Фа- тивижского, Полтавского), не случайное скопление награбленных вещей или склад сырья для ювелира [140, с. 218—219; 144, с. 186; 146, с. 145—146], а наследуемые «фамильные драгоценности», по каким- то причинам зарытые в землю [34, с. 30; 109, с. 68—81; 285, с. 185— 187].

Имеющиеся материалы позволяют предполагать, что наряду с городищами— поселениями сельского типа (Волынцево, Новотроицкое), в последней четверти тысячелетия появляются городища, в которых нетрудно видеть эмбрион города как торгово-ремесленного и административного центра: Донецкое, Воргол, Путивль, Рыльск (IX—X вв.). Б. А. Рыбаков обратил внимание на то обстоятельство, что городища VIII—X вв. группируются в гнезда по два — семь вокруг одного, известного позднее как город летописных источников [223, с. 852]. Именно таковыми и являются вышеназванные поселения, бывшие центрами притяжения «миров», представлявших общинные коллективы. Многогранный процесс распада родовых отношений вызывал упрочение связей между «мирами», а укрепление экономического и политического могущества социальной верхушки создавало возможности объединения отдельных племен, состоявших из «миров», в союзы. О такого рода племенных союзах с «великим князем» во главе сообщает «Повесть временных лет», указывая, что свое княжение было у полян, а «в де- ревлях свое, а дреговичи свое, а словене в Новгороде, а другое на Полоте, иже полочане» [32].

По-видимому, такие же союзы племен северян и радимичей существовали во второй половине I тысячелетия н. э. на Днепровском Левобережье и Верхнем Поднепровье. Союзы состояли из более мелких образований, возглавлявшихся князьями или старейшинами, на существование института которых у древлян прямо указывает начальная летопись [197, т. 1, с. 43]. Принадлежали ли эти старейшины к родовой знати или же были наместниками княжеской власти — судить трудно. Однако существование представителей княжеской власти в X в. засвидетельствовано письменными источниками. Таков, например, воевода Претич из Северянской земли [197, т. 1, с. 47].

Экспансия Хазарского каганата в VIII в. [11, с. 47; 17, с. 286; 222, с. 128; 224, с. 76—88] привела к появлению укрепленных поселений, сменивших открытые селища. Эти укрепленные поселения трансформи-

ровались в феодальные замки и города либо прекратили свое существование где-то в конце I — начале II тысячелетия. Вместе с тем некоторые из сохранившихся в эпоху Киевской Руси северянских поселений в условиях участившихся набегов кочевников [33] служили не только торгово-ремесленными или админи- страгивными центрами, но и выполняли также функции опорных пунктов оборонительной линии древнерусского государства. Видимо, следует признать убедительной гипотезу Б. А. Рыбакова, согласно которой на территории Лесостепи существование гнезд укрепленных поселений вокруг таких пунктов, как Путивль, Рыльск, Курск и другие, отражает военно-административное деление, вроде сотенно-полковой организации Левобережной Украины в XVI— XVII вв. [227, с. 1б4]. Это тем более допустимо, что наличие сходных условий (в данном случае — фактора внешней опасности) может вызывать к жизни одного порядка явления в обществах, далеко отстоящих друг от друга как во времени, так и в пространстве.