§4. Переоценка советского периода отечественной истории на страницах газеты «Московские новости» в 1987-1991 гг .

Но вернемся к проблеме переосмысления отечественной истории на страницах «МН». Количественный и качественный контент-анализ публикаций по исторической тематике с 1987 по 1991 годы позволяет проследить идеологические метания и внедрение в сознании читателей новых трактовок некоторых событий советского прошлого.

В 1987 году, как и большинство советских изданий, газета «МН» популяризировала идеи «обновленного социализма», лейтмотивом которого может служить лозунг «Назад к Ленину!». При этом, как мы уже отмечали, настойчиво подчеркивалась связь революции с сегодняшней перестройкой.

В «МН» в это время появляется рубрика «Вопросы Владимиру Ильичу». Из всего периода перестройки на 1987 год пришлось самое большое количество публикаций, посвященных Октябрьским событиям и личности В.И.Ленина.

Всего в 1987 году вышли в свет 36 исторических публикаций^[116]. По темам «лениниана» и «октябрина» вышло 19 публикаций. Это 53% от общего числа. (рисунок 1)

рисунок 1

Остальные публикации касались других тем недавнего прошлого СССР, появляются документы с новыми трактовками некоторых событий. Так, например, в 1987 году было опубликовано одно из писем М.Шолохова, где он говорит о просчетах в коллективизации. Этот документ публиковался впервые и был не единственным, ставшим известным массовому читателю благодаря «МН».

Весной 1987 года в публикациях уже начинает прослеживаться антисталинский дискурс, ставший ведущим на страницах «МН» в последующие годы.

В 1988 году содержание исторических материалов на страницах «МН» значительно меняется.

Особый пласт публикаций посвящен жертвам сталинских репрессий. На страницах «МН» был представлен взгляд западных советологов на проблему репрессий в нашей стране, что еще несколько лет назад казалось немыслимым. Так, профессор Принстонского университета, сталиновед Роберт Такер в интервью^[117] сказал: «Говоря открыто об этом (о репрессиях), признавая жертвы «сталинизма» именно его жертвами, вы, на мой взгляд, делаете свою страну лучше, сильнее, жизнеспособнее, чем она была». В интервью с Робертом Конквестом, автором книги «Большой террор», вышедшей на Западе еще во времена Брежнева, журналистка

поинтересовалась у автора, как он создавал хронику сталинских чисток, не имея доступа к советским архивам. Конквест ответил: «Я использовал статьи из советских газет и журналов хрущевского периода. Даже до появления Роя Медведева много материала уже можно было найти на Западе, например книгу Е. Гинзбург «Крутой маршрут» и массу живых свидетельств советских граждан или иностранцев, бывших заключенными^[118].

Особое место среди публикаций занимали рассказы узников и членов их семей. Например, статья «Если бы мой отец...» - это рассказ сына, прошедшего тюрьмы вслед за родителями. А статья «Наконец!» - история как дочь революционера Рютина в одиночку добивалась реабилитации отца еще при Сталине и вот только сейчас добилась^[119].

Наиболее эмоционально во всем массиве публикаций на тему репрессий были представлены сюжеты, касающиеся разлуки детей и родителей при аресте, судьбы детей «врагов народа».

Вот лишь небольшая цитата из подобных воспоминаний: «Произошло это в Бутырке, в 37-ом году. Муж Герты Бергер был сотрудником Коминтерна, а ее взяли с семимесячной беременностью, и она родила в Бутырской тюрьме. Она была слабенькая, с искривлением позвоночника, ребенок родился едва живым. Так с ним ее и отправили на этап. Молока у нее совсем не было, рыбный суп, баланду, которую давали в этапе, она цедила через чулок и этим кормила младенца.»^[120].

Стоит отметить, что весь корпус публикаций по данной тематике может представлять большой интерес для специалистов, занимающихся историей жертв. В какой-то степени эпоха перестройки оказалась как раз тем периодом, когда можно было в последний раз услышать голос жертв из первых уст. Многие из репрессированных в тот момент представляли собой,

в какой-то степени уже «уходящую натуру». Далеко не все из них владели письмом в такой степени, чтобы оставить после себя «память в письменных столах», как это было с некоторыми писателями, которые все свои воспоминания запечатлели в художественной и документальной литературе.

На протяжении долгих десятилетий происходило «молчание памяти» и когда в годы перестройки, его позволили прервать, то одним из источников по изучению репрессий 30-х, 40-х и начала 50-х годов стали как раз воспоминания самих репрессированных и членов их семей. Их рассказы пополняли источниковую базу устной истории. Это были очень эмоциональные рассказы, которые вызывали эмпатию по отношению к жертве, бурю эмоций, сострадание. Реконструкция событий на основании рассказов очевидцев - это очень важный способ репрезентации истории. Кроме этого, большинство публикаций сопровождалось фоторядом, который также не оставлял равнодушным читателей: лица пожилых людей, покрытые глубокими морщинами, очень грустные глаза, в которых нередко видны слезы. И красноречивые заголовки, в которых очень часто встречается слово «жертва», «трагедия».

В перестроечный период в «пространстве памяти» происходит резкая смена «мест памяти». Если в 1987 году, особенно в связи с актуализацией и наполнением новыми смыслами Октября, в прессе, особенно региональной, было заметным присутствие старых большевиков, революционеров с их воспоминаниями, письмами, то уже год спустя главными агентами устной истории становятся выжившие жертвы массовых репрессий, дети и члены семей врагов народа.

В этом плане показателен для данной рокировки один из тезисов выступления Всеволода Овчинникова, известного журналиста- международника, на пленуме Союза журналистов в конце 1988 года. Он говорил о том, что в тот момент начинало волновать очень многих, не разрушает ли советская пресса своими критическими выступлениями сложившийся у зарубежных друзей Советского Союза за многие десятилетия

образ нашей страны^[121]. Главный посыл его выступления в том, что журналисты-международники начали шарахаться, так как поняли, что сегодня легче приобрести популярность, «если будешь как можно больше плохого говорить о нас, а как можно больше хорошего о них, но при этом», получилось, что разрушив «образ врага», разрушили и «образ друга», потому что в недоумении находятся издания, которые считались друзьями Советского Союза^[122]». Во время выступления Овчинников привел пример, как журналисты бывают зависимы от «дани» политической моды. «Когда я пришел в «Правду» в 1951 году, один из ветеранов говорил: когда я писал об ударниках первой пятилетки и шел на беседу, я думал, что хорошо бы у него отца в Гражданскую убили. А сейчас порой кажется, что идя брать интервью, журналист думает: а хорошо бы у него отец был репрессирован. Это, мол, сразу придаст актуальность тому, о чем пойдет речь»^[123].

В 1989 году тема репрессий на страницах «МН» занимает уже не столь значительное место. Всего по исторической тематике вышла 31 публикация, из них - 5 на тему репрессий. Это не значит, что антисталинский дискурс в это время терял свою актуальность, просто освещение данной тематики сместилось на другие проблемы: проблема внешней политики накануне Второй мировой войны, расстрел польских офицеров в Катыни и другое.

В 1990 году выходит 26 исторических публикаций, из них на тему репрессий - 5. И мы видим, как снижается интерес к исторической тематике в 1991 году. Всего выходит 10 публикаций на страницах «МН». Из них темы репрессий касается только одна.

рисунок 2

Из этого графика (рисунок 2) мы видим, что тема репрессий в годы перестройки буквально накрыла волной. Однако, массовое сознание отреагировало на поток публикаций о репрессиях неоднозначно. Несмотря на то, что многих открытие этих страниц истории буквально потрясло, часть населения страны считало, что этой проблематике уделяется слишком много места.

Вот цитата из письма, пришедшего в редакцию «МН» после выхода одной из публикаций. «У нас столько накопилось жгучих острейших проблем и дел в экономике, социальной сфере нашей жизни. 18 миллионов наших людей, настоящих трудяг, которые так много сделали в разные годы для нашей Родины, живут, а точнее, влачат жалкое существование на свою жалкую пенсию в 60 рэ. Кто же пожалеет их, живых и беспомощных, ждущих, когда им облегчат их незавидную участь на 72-м году Советской власти? Я уже не говорю о детях-сиротах, эта особая боль нашего общества. А вы хотите переключить внимание читателей «МН» на то, что является «плюсквамперфектом», то есть давно прошедшим временем. Да, я прекрасно понимаю тех людей, кто перенес репрессии, и желание их родных и близких рассказать о себе и своей трагической судьбе. Но прошлое не изменить никакими силами и ничего этим людям не вернешь. Мне кажется, что то, чем вы занялись, это конъюнктурное занятие, это своего рода всплеск, волна,

набежавшая на нашу жизнь случайно, - пишет кадровый офицер, ветеран ВОВ Козлов С.А.^[124]

Итак, мы можем отметить следующее: наибольшее количество материалов на тему репрессий вышло в 1988 году. Данная тематика заставляла современников говорить о покаянии перед прошедшими лагеря соотечественниками.

В 1988 году также звучат новые оценки роли Сталина в годы Великой Отечественной войны. Так, например, зимой 1988 года мы можем наблюдать развернувшийся на страницах «МН» спор историков по поводу трактовок некоторых событий войны. В связи с 45-летием окончания Сталинградской битвы академик А.Самсонов подготовил объемный материал, в котором он высказал свою позицию по поводу причин, из-за которых враг смог проникнуть так далеко вглубь страны^[125]. Среди них историк называет «грубые просчеты и ошибки», «господство доктрины о том, что мы по всем параметрам сильнее любого врага», а также массовые репрессии - на фронте «не хватало погубленных «врагов народа», которые великолепно знали ратное дело и могли бы предупредить многие тяжкие события, память о которых кровоточит до сих пор»^[126].

Спустя полтора месяца в полемику с академиком вступил военный историк, главный редактор 5-го тома «История второй мировой войны 1939­1945» В. Морозов, который оказался не согласен с автором по ряду «ошибок Ставки и советского руководства» Высказав свои аргументы, В. Морозов заключает статью словами: «Я полагаю, что историки любого ранга должны говорить о прошлом всю правду, а не конъюнктурно-тенденциозную полуправду, выпячивая одно и «забывая» другое»^[127]. В своем ответе на

данное выступление коллеги, академик А.Самсонов подчеркивает, что за репликой В. Морозова «зримо просматривается позиция тех историков, которые противодействуют переосмыслению самых трудных страниц истории минувшей войны, преодолению «установки» на замалчивание негативного прошлого»^[128]. Данные публикации показывают, что спорные вопросы в освещении Великой Отечественной войны в первую очередь становятся предметом острых дискуссий в среде научного сообщества, а не в публицистическом поле. На страницах «МН» именно ученые, а не журналисты и публицисты ставили новые вопросы в осмыслении военных событий.

Что касается темы «ленинианы», которая занимала ведущее место в 1987 году, то к 1988 году она несколько трансформировалась. Основной идеологемой уже было не «назад к Ленину», а дихотомия «правильного Ленина» и «демонического Сталина».

Рассмотрим ряд особенностей, которые можно выделить в подаче исторических материалов в 1989 году. Всего по исторической тематике вышла 31 публикация. Наибольшее количество материалов по-прежнему касается темы личности и деятельности Сталина, внешней и внутренней политики 1930-1940-х годов,. 21 публикация, это 68%. (рисунок 3) С понятием «сталинизм» начинает ассоциироваться все происходившее в стране, начиная с двадцатых годов и до смерти вождя.

В 1989 году мы видим в освещении ряда исторических событий новые аспекты. В первую очередь продолжается процесс трансформации в подаче «ленинианы», десталинизация очень быстро подводит к развенчанию ленинского мифа.

В феврале 1989 года в редакции газеты «МН» проходил «круглый стол», на который были приглашены два известных исследователя природы сталинизма Д.Волкогонов и Р. Медведев. Один из вопросов сотрудницы издания Л.Сараскиной демонстрировал четко наметившийся в общественном сознании вектор на поиск корней сталинизма в природе социализма: «Наше общество настолько продвинулось сейчас в интеллектуальном, историческом, философском осмыслении проблем сталинизма, что занялось поиском его корней. При этом затрагиваются такие реалии, как революция, и такие понятия, как марксизм, ленинизм. И многие из тех, кто пытается говорить о корнях сталинизма, бояться идти вглубь, чтобы не порушить основы. И все-таки сталинизм - это явление инородное для русской революции, для социализма или укорененное в них?»^[129] По мнению Роя Медведева, «это явление укорененное, но неизбежное. В каждом революционном движении существуют три течения. Крайне левое - нечаевщина - это сталинизм».^[130] Д. Волкогонов высказался так: «Известно, всякая революция несет в себе зерно термидора. Если бы сохранилась ленинская тенденция, то это зерно не дало бы такие кровавые всходы. Сталинизм - главный виновник деформации гуманных идеалов

131 революции»^[131].

Таким образом, мы видим, что в общественном сознании еще существует дихотомия Ленин-Сталин, однако уже наметился вектор считать «сталинизм» и «ленинизм» - явлениями одного порядка. В течение 1989 года эта тенденция будет нарастать, пока отношение к Ленину не станет негативным.

В ноябре 1989 года в номере, приуроченном к годовщине Великого Октября, публикуется статья советолога Р. Сервиса, в которой канонический образ Ленина начинает размываться идеями, привычными для западной советологии, для которой «Ленин был хотя и всемогущей, но также и демонической фигурой»^[132]. Автор признает, что подобная трактовка личности вождя вызывает особые возражения со стороны советских историков, однако он предрекает, что в современных условиях, которые складываются благодаря политики гласности, «официальный подход к Ленину, как иконе, вряд ли продержится». И если советским официальным историкам не будет разрешено рисовать более реалистичный образ Ленина, то усилится опасность того, что в сознании советских людей легитимность советской власти будет ослабевать. И возможно появится тенденция к усилению позиций тех, кто изображает Ленина в мрачных тонах^[133]. При этом он ссылается на Солженицына, который уже выступает с предложением, что ленинизм и сталинизм - это явления одного порядка.

Под публикацией был помещен комментарий представителя наших официальных историков, академика Георгия Смирнова «Портрет, а не икона». Историк называет статью Роберта Сервиса необычной для советского читателя, не привыкшего читать о Ленине в «фамильярно­критическом» духе». В целом, академик не согласен с выводами своего западного коллеги, хотя и признает, что в условиях перестройки необходимо «дать более точный портрет Ленина» и констатирует, что советские историки в этом направлении уже работают, но при этом остаются при мнении, что Ленин руководил ожесточенной борьбой, защищая завоевания революции, интересы народа. Пришлось отвечать на «белый террор» «красным». Нам представляется, что именно Сталин и сталинизм приложили руку к тому, чтобы загубить идеи Ленина»^[134].

В 1989 году можно отметить еще ряд непривычных для советского читателя тем. Один из дискуссионных вопросов внешней политики предвоенного времени - это тема подписания секретного договора между СССР и Германией в 1939 году. Пик публикаций по данной проблематике приходится на август - сентябрь 1989 года, когда отмечалось 50-летие этого события. В номере от 20 августа выходит большой материал «За неделю до начала Второй мировой». Она представляет источниковедческий интерес, так как в ней публикуется ряд документов, недоступных ранее советскому читателю. Например, тексты телеграмм Гитлера и Сталина, которыми они обменивались между собой через своих послов, отрывки из записей бесед Риббентропа со Сталиным и Молотовым в ночь с 23 на 24 августа 1939 года.

К публикации документов советско-германских переговоров в августе 1939 года, в том числе секретных дополнительных протоколов к нему, установивших сферы влияния в Восточной Европе и определивших судьбу Польши и прибалтийских государств, «МН» возвращался неоднократно. Отбор документов и комментарии к ним готовил историк Н.Эйдельман. В номере о 24 сентября 1989 года он такими словами предваряет статью: «Публикуемые документы давно уже известны за рубежом. Пришел черед усваивать трудную, тягостную правду о прошлом и нам»^[135]. К декабрю 1989 года, когда на II съезде народных депутатов после доклада А.Яковлева был осужден советско-германский Договор о ненападении, данные публикации уже подготовили общественное сознание к этому факту.

В 1990 году количество публикаций по исторической тематике снизилось, за год их вышло 26. Главная особенность - кардинальное изменение в освещении темы Великой Отечественной войны. В качестве иллюстрации можно проанализировать номер за 13 мая 1990 года, посвященный 45-летнему юбилею со дня Победы. В авторской колонке свое мнение о победе Советского Союза над фашизмом высказал известный

писатель, фронтовик Б.Васильев. Вот некоторые его мысли, которые стали популярными в годы перестройки: 1.«легендарная армия-освободительница своим авторитетом, мощью, а то и штыками перечеркнула исторические пути развития стран Восточной Европы».2. «В компенсацию за твои, солдат, страдания Сталин потребовал не хлеба, не одежды, не лекарств для твоих обнищавших родных и близких. Он потребовал территорий, и мы получили не только Восточную Пруссию, (которую, впрочем, сразу разорили) и каменья Курильской гряды, но и вечные вирусы реваншизма». 3. Пенсия победителя не может даже соотноситься с теми пенсиями, что «получали побежденные тобою фронтовики вермахта и микадо». 4. «Насаждаемая психология победителей в реальной жизни утвердила приоритет силовых приемов во внешней и внутренней политике».

Один из главных материалов юбилейного номера касался темы военнопленных^[136]. Его основная мысль, что не только Гитлер, но и Сталин виноват в том, что столько людей погибло: «На Западе считают: миллионы наших погибших пленных - жертвы не только фашизма, но самой сталинской системы. Половину умерших от голода (самое малое) можно было бы спасти, если б Сталин не назвал их изменниками и не отказался бы послать им продовольствие через Международный Красный Крест». В статье были представлены данные Центрального архива Министерства обороны СССР, в частности касающиеся статистики по военнопленным. Согласно архиву, находящемуся в Подольске, за годы войны солдатскую шинель надевали 32 миллиона человек. 5 734 528 из них были взяты противником в плен^[137]. Кроме этого, для данной публикации д.и.н. Михаил Семиряга предоставил обширный материал, найденный им в немецких архивах.

Заканчивая разговор об исторических публикациях 1990 года, еще раз отметим, что они могут представлять собой источниковедческий и историографический интерес для специалистов, занимающихся целым рядом

направлений: историей внешней политики СССР в 1930-1940-е годы, «катынской трагедией», «ленинианой», историей Второй мировой и Великой Отечественной войны и т.д.

Еще одна публикация, на которой стоит заострить внимание, так как она вносит новый компонент в национальную память. Речь идет о материале, посвященном депортации 1940-х годов^[138]. В советской историографии тема насильственного переселения народов не была в фокусе исторических исследований. В данной подборке впервые публиковались документы, хранящиеся в ЦГАОР СССР, в том числе из так называемой «особой папки Сталина», в которой руководство НКВД СССР собирало копии исходящих документов специально для «вождя народов»^[139]. Речь шла о переселении немцев, проживающих в районах Поволжья, калмыков, карачаевцев, чеченцев, ингушей, балкарцев и крымских татар. Подобные публикации высвечивали еще один аспект в новом нарративе о советском прошлом - у каждого малого народа в «советской семье» есть свое травматичное прошлое. И тот факт, что трагичные страницы истории долгое время замалчивались, находились в забвении, приводило к ощущению, что с исторической памятью ряда народов обошлись травматично.

В 1991 году интерес к исторической тематике резко снижается. (рисунок 4) В исторических рубриках на страницах «МН» выходит всего 10 публикаций.

рисунок 4

Первая же публикация исторического характера в 1991 году направлена на то, чтобы вызвать сильные эмоции у читателя, в сознание которого еще только недавно была внедрена новая трактовка революционных событий в стране. Под заголовком «Уроки русской смуты» опубликованы материалы из «Архива русской истории», главный посыл которых в том, что «революция - это всегда разгон демократии, произвол, самосуд, террор, бесправие и нищета»^[140][141]. Публикация сопровождается фотографиями пыток в годы гражданской войны, фотографиями гор трупов во время голода 1921-го года, тел детей, объеденных собственными родителями. Предваряет публикацию предисловие Г.Иоффе, в котором он говорит, что «историки смотрели на революцию и гражданскую войну глазами Ленина в Кремле,

141 надев к тому же, сталинские очки» .

Предпраздничный номер накануне дня Победы уже не содержит никакой победной риторики. Вместо этого в исторической рубрике вышла статья «37-ой год был необходим», основанная на дневниковых записях Ф.Чуева, который на протяжении последних 17 лет жизни В.Молотова общался с ним и фиксировал их содержание^[142]. Что касается дня Победы, то первое упоминание о прошедшем празднике можно увидеть в номере от 19.05.1991. Там размещена фотография темнокожей девушки с американским

флагом в руках, которая стоит в обнимку с русским мужчиной в форме фронтовика. И под снимком подпись - «С войной покончили мы счеты. Москва, Тверская, 9 мая 1991 года».

К теме Великой Отечественной войны издание обратится в конце июня, в 50-ую годовщину начала войны. Материалы выйдут под общим заголовком «Неизвестная война». В первой статье «Цена могла быть другой» Дм. Волкогонов вновь повторяет мысль, которая к тому моменту уже заняла место в общественном сознании, что Сталин наравне с Гитлером виновен за огромное количество погибших солдат на этой войне: «все годы мы едва ли не гордились страшными жертвами, которые принес наш народ...(...) «Повинно» в этом не только коварство агрессора, но и собственный «вождь», находившийся на вершине пирамиды системы, которую мы никак не можем до сих пор демонтировать». Второй материал представляет собой отрывки из солдатских мемуаров, где вспоминается «драп - марш» 1941 -го года, непарадные стороны солдатского быта, из которых следует, что русских солдат постоянно били вышестоящие военные начальники, а сами солдаты лишь «не упускали ни одной возможности выпить»^[143]. Подобные материалы, которые, с одной стороны, заставляли профессиональных историков ставить новые вопросы в исторической науке, с другой - приводили советских людей к полному разочарованию в прошлом своей страны. Об этом свидетельствуют и результаты социологических опросов, проводимых ВЦИОМ, с которыми «МН» периодически знакомил своих читателей.

Результаты опроса, проведенного в мае 1991 года, показывают, что в сознании советского народа в этот момент произошла серьезная трансформация в оценке самого важного для цементирования нации события - отношения к Великой Отечественной войне. Опрос охватывал 2054 человека из 10 союзных республик. На вопрос, чем вызвано, что потери Советского Союза превышают потери Германии, только 6% опрошенных

ответили, что жестокостью гитлеровцев, 20% - внезапностью нападения и 35% - тем, что сталинское руководство действовало, не считаясь с

144 жертвами .

В сопроводительном комментарии к опросу, подготовленном Ю.Левадой и Л.Гудковым, авторы говорят о том, что переоценка давних стереотипов в отношении войны проходит «с трудом преодолевая инерцию»^[144][145]. Но все-таки изменения происходят, ведь «комплекс триумфатора, характерный для нашей страны на протяжении десятилетий, «утрачивает смысл», едва мы посмотрим на уровень жизни в странах- победителях и побежденных^[146]. Но самое важное, по мнению авторов, это - «пересмотр моральных оценок войны, победы, жертв. Итогом могут служить суждения о памятнике всем павшим». Один из вопросов в данном соцопросе звучал следующим образом: «Как бы вы отнеслись к тому, чтобы поставить в нашей стране памятник павшим с обеих сторон во второй мировой войне?». 52% опрошенных ответили на этот вопрос положительно, 26% -

отрицательно, 22% - затруднились ответить^[147].

В целом, результаты опроса показали, что в массовом сознании советского общества к концу перестройки были утверждены следующие трактовки событий Второй мировой войны: вина за огромную цену, которую заплатил советский народ в Великой Отечественной войне, в первую очередь лежит на одном человеке - И.В.Сталине. Такую отрицательную роль сыграли его репрессивная политика, особенно в отношении руководящего военного состава, безжалостное отношение к военнопленным, его ошибки и просчеты, как военного стратега и др. Сталин и Гитлер были признаны явлениями одного порядка. И немецкий и советский народ в равной степени оказались жертвами этой войны, которую вели их политики.

Выводы

Формирование контуров «исторической политики» прослеживается по документам и решениям, принятым в 1986 году. В докладах первых лиц на встречах с профессиональным историческим сообществом, с творческой интеллигенцией, с руководителями СМИ, а также в ряде документов, например, в Постановлении ЦК КПСС «О журнале «Коммунист»» зафиксированы установки на изменение работы с прошлым, актуализацию определенных исторических периодов. В программном документе, докладе М.С. Горбачева «Октябрь и перестройка: революция продолжается» были заложены основные векторы переосмысления советского прошлого: новыми смыслами была наполнена коммеморация Октября. Государству было необходимо не просто обновить миф об октябрьских событиях, а прежде всего, закрепить в культурной памяти советского общества ассоциацию Перестройки и революции, и начать процесс отмежевания от сталинского периода. Второй вектор связан с кампанией по десталинизации, третий - с пересмотром ряда оценок Второй мировой войны. Реализация исторической политики потребовала создание соответствующей инфраструктуры в пространстве памяти, частью которой стали «Комиссия Политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями», общество «Мемориал», комиссия по делу пакта Молотова- Риббентропа, комиссия советских и польских историков по «катынскому делу» и др. В результате деятельности всех участников коммеморационного пространства создавался новый нарратив советской истории, в котором значительным компонентом становилась история жертв. К особенностям исторической политики перестроечного периода можно также отнести тот факт, что она реализовывалась синхронно с процессами переоценки прошлого, развернувшимися в соседних странах.