Пространство опыта и опыт пространства

Виктор Молчанов

Пространственный язык времени

Различие внутреннего и внешнего опыта — обще­принятое различие всех форм гуманитарного знания, и прежде всего философии и психологии.

Здравый смысл также признает это различие, и вы­ражения «внутренний опыт», «внешний опыт» стали на­столько привычными, что пространственный характер этого различия, как правило, упускается из виду. Ука­зание на то, что эти выражения являются метафора­ми, не отвечает на вопрос о том, почему именно про­странственные метафоры используются для радикаль­ного разделения видов опыта. Существует ли вообще иная исходная почва метафорических выражений, не­жели пространственность тел, вещей, ситуаций и отно­шений? Мета-фора как перенос, а также ис-ходная по­чва, или про-исхождение, и ситуация (situs) — слова из пространственного тезауруса. Существует ли иной из­начальный тезаурус, иначе говоря, существуют ли сло­ва, которые прямо или косвенно не указывали бы на пространство и пространственный опыт — этот вопрос мы оставляем открытым.

Какова же пространственная основа разделения двух основных видов опыта? Очевидно, что такой основой не может быть тело, даже собственное тело, рассматри­ваемое как объективно-пространственная формация. Тогда границей между внутренним и внешним опытом оказалась бы кожа как наружный покров организма с его физиологическими функциями. Можно было бы принять в качестве основы разделения на внутренний и внешний опыты человеческую телесность как «тело- в-мире»: тело-в-движении, тело-в-ощущении, тело-в- изнеможении и т.д.

Традиционно пространство связывают с внешним опытом, а время — с внутренним. По крайней мере, та­кой способ разделения господствует начиная с Канта и до Бергсона, Гуссерля и Хайдеггера, который отожде­ствил уже не время и сознание, а время и бытие. В этом отношении примечательна позиция Брентано, для ко­торого психические феномены не имеют ни простран­ственных, ни временных характеристик. Не могут они быть охарактеризованы и с помощью категорий чисто­го рассудка. Если они не темпоральны и не простран­ственны, может быть, они вечны? Каким образом тогда получить доступ к этой вечности?

Такое соответствие (внешнему опыту соответству­ет пространство, а внутреннему — время) ставит под во­прос пространственный язык опыта^[72]. Он использует­ся для характеристики «внутреннего» вообще, напри­мер, сознания — как отражения, как сочетания формы и содержания (материи), как интенциональности (на­правленности на предмет), а рефлексии — как поворо­та назад. Более того, слова, характеризующие базисное человеческое пространство движений, действий и по­знания — идти, стоять, лежать, нести, а также их про­изводные, — образуют многообразие метафор, приме­няемых не только для описания об-стоятельства дел («пространственное» выражение) и коммуникации в че­ловеческом мире, но и для основных определений вре­мени. Речь идет не только о таких выражениях, как «речь идет», «дела идут», «иметь место», «положение дел» и пр., но и о таких первостепенных характери­стиках, как «прошлое», т.е. про-шедшее, «на-стоящее», о таких выражениях, как «время ушло», «время при­дет», «будущее наступит» и т.п. Очевидно, что дескрип­ция ряда «прошлое-настоящее-будущее» основана на пространственном языке. Менее очевидно это в от­ношении различия раньше-позже. Однако и здесь за­метны следы первоначальных пространственных от­ношений.

ведь всегда идет о «раньше (или позже), чем теперь»,

2

а не о «раньше, чем позже», или «позже, чем раньше» .

При этом не только в обыденном языке, но и в фило­софских учениях о времени мы сталкиваемся не толь­ко с аналогиями между пространством и временем, но с пространственными характеристиками времени, ко­торые часто не осознаются в качестве таковых. Даже у «антипространственного» Бергсона центральный тер­мин в учении о времени — elan vital (творческий порыв) обременен пространственной коннотацией. К тому же первое словарное значение слова elan — прыжок, разбег. Многочисленные пространственные метафоры можно найти в гуссерлевском учении о внутреннем сознании времени. При постановке задачи исключения, или вы­ключения, объективного времени, до каких-либо де­скрипций, Гуссерль сразу же проводит аналогию вре­мени с пространством, иначе говоря, поясняет «явля­ющееся», «феноменологическое» время через являю­щееся пространство, которое представляет собой, по Гуссерлю, поле зрения. По аналогии с полем зрения,

Клуге и др.) позволяют предположить, что темпоральные значения слов так или иначе берут свое начало в простран­ственных значениях. По Фасмеру, этимологию «рано» уста­новить трудно, однако различные попытки — как через ли­товский и латышский, так и через греческий и другие язы­ки, — связывают «рано» с «утром» и «восходом солнца» (см.: Фасмер М.

в котором отсутствуют всякие объективно измери­мые расстояния, Гуссерль говорит о «первичном вре­менном поле»³. Характеризуя восприятие длительно­сти, Гуссерль опять прибегает к аналогии с простран­ством: «Точки временной длительности удаляются для моего сознания аналогично тому, как точки покояще­гося в пространстве предмета удаляются для моего со­знания, когда я отдаляю “себя” от предмета. Предмет сохраняет свое место, точно так же сохраняет тон свое время, каждая точка обладает устойчивостью, однако она уплывает в дали сознания, расстояние от произ­водящего Теперь становится все больше»⁴. Основные пространственные характеристики времени у Гуссер­ля совпадают по существу с общераспространенными: «погружение» (в прошлое), «наполнение» (длительно­сти), «течение», «поток», «переход» и т.п. Что касает­ся специфических терминов гуссерлевской концепции времени («первичное впечатление», «ретенция»⁵, «про- тенция», «теперь-точка»), то они также принадлежат к пространственному языку⁶.

³ Гуссерль Э. Феноменология внутреннего сознания времени.

М., 1994. С 8.

⁴ Там же. С. 28.

⁵ Термин «ретенция» Гуссерль позаимствовал, видимо, у Локка.

⁶ У Хайдеггера также все характеристики времени разверты­ваются на пространственном языке, хотя основой формиро­вания хайдеггеровских терминов служит уже не язык обы­денного опыта. Даже хайдеггеровский «экс-стасис» берет свой исток из пространственной характеристики, не говоря уже о таких характеристиках, как «впереди-себя» (Das Sich- vorweg), «вне себя» (AuEer-sich) и т.п.

цию, или абстракцию места, ибо «место» никогда не есть точка. Вопрос в том, не является ли теперь-точка фикцией, или, по крайней мере, идеализацией, как и здесь-точка. Дескрипция момента, или мгновения как особого состояния человеческого бытия, как особого опыта, не является простым делом, но очевидно, что «точка» не может здесь служить подходящим сред­ством описания.

Применение пространственной идеализации к опре­делениям времени создает эффект радикального разли­чия «здесь» и «теперь» и в конечном итоге пространства и времени. Между тем вопрос о различии «здесь» и «те­перь» не является само собой разумеющимся, как это кажется на первый взгляд. Речь идет при этом не о раз­личии точек: «здесь-точки» как точки на карте или точ­ки поверхности предмета, определенной теми или ины­ми средствами измерения, и «теперь-точки» как момен­та, определяемого хронометрами. Речь идет о здесь- опыте и теперь-опыте, где каждое «здесь» есть с необ­ходимостью «теперь», а каждое «теперь» есть с необхо­димостью «здесь».

Древние говорили: Hic Rodos, hic salta, и это име­ло одновременно значение и «прыгни здесь, а не там», и «прыгни сейчас, а не тогда». Кажется, что между «там» и «тогда» — существенная разница. «Тогда» прыг­нуть принципиально невозможно, ибо «тогда» — в про­шлом; прыгнуть «там» кажется возможным, ибо сам Родос не в прошлом, и стоит только вернуться «туда», чтобы можно было прыгнуть «там». Однако, находясь не на Родосе, невозможно прыгать на Родосе. Родос, как «географическое место точек», продолжает суще­ствовать до сих пор, однако пространство того «древ­него» прыжка, т.е. сочетание места, намерения и энер­гии тела, утрачено безвозвратно. Утраченное простран­ство равно утраченному времени. Может быть, не вре­мена, но пространства человеческого мира приходят и уходят, а время и времена лишь сопровождают сочета­ния пространств? По крайней мере, все измерения объ­ективного времени сводятся к числу пространственных движений: минута, час, год — все это привязано к вра­щениям планеты Земля. Пространство прыжка на Ро­досе прошло, или ушло, вместе с вращением нашей планеты. Пространство требуемого прыжка здесь, не на Родосе, это настоящее, теперешнее пространство, или пространство настоящего, это пространство не только «здесь», но и «теперь», или теперь-пространство.

У Брентано мы находим другую точку зрения. Он специально останавливается на различии «теперь» и «здесь»: «Точка места “Здесь” не тождественна времен­ной точке “Теперь”, а точка “Там” точке “Тогда”, даже если существует то же самое “здесь” и “теперь” и “там” и “тогда” (wenn auch dasselbe “hier” und “jetzt” ist und “dort” und “dann”). Точка места есть граница для про­странственного во многих, возможно во всех мысли­мых пространственных направлениях, однако никог­да [не есть] граница одного из двух темпоральных на­правлений, а относительно временной точки верно обратное»^[73].

Брентано проводит это различие в контексте кри­тики воззрений физики начала XX в. о четырехмер­ном пространстве-времени, где пространство и время утрачивают свою самостоятельность, однако и вне это­го контекста ясно, что для Брентано время и простран­ство — разные виды опыта и разные сущности, если рас­суждать в онтологическом плане. Однако возможна, по крайней мере, еще одна точка зрения: время име­ет только относительную самостоятельность и, в прин­ципе, сводится к пространству. Однако речь идет при этом не о неких неопределенных сущностях, но об от­ношении первичности или вторичности (зависимости) между языком и опытом пространственности и языком и опытом темпоральности.

Что означает у Брентано «то же самое “здесь” и “те­перь”, “там” и “тогда”»? Речь может идти только об отнесенности «здесь» и «теперь» к одному и тому же событию. Может ли, однако, событие, происходящее «здесь», быть событием, происходящим «не-теперь»? Если мы вовлечены в событие, если осуществляется опыт у-частия в событии, то ответ будет отрицатель­ным: событие, в котором мы «здесь» участвуем, не мо­жет быть «не-теперь». Однако с объективной, точнее, объективистской, точки зрения (а точка — и даже точка зрения — объективистская характеристика) ответ, разу­меется, будет положительным. Поставим вопрос ина­че: может ли событие, происходящее «теперь», иметь место и «не-здесь»? Ответ опять может быть двояким. Если «теперь» понимать как фиксированный хрономе­трами момент или отрезок времени, а «здесь» понимать как объективно-пространственную, например, карто­графическую характеристику, то на этот вопрос сле­дует дать положительный ответ. В самом деле, в дан­ный момент могут происходить «не-здесь» самые раз­ные события. Кроме того, можно сказать, что «здесь», но не «теперь» произошли или еще произойдут такие- то и такие-то события. Опять-таки, если речь идет об опыте вовлеченности в события — как внешние, так и «внутренние» (т.е. переживания), — то «здесь» и «теперь» вряд ли возможно отделить друг от друга: происходя­щее «здесь» тождественно происходящему «теперь» и наоборот.

Несмотря на неотделимость «Здесь» и «Теперь», это отношение несимметрично, ибо первичной характе­ристикой события, даже виртуального, все же следует признать пространственность и место, пусть даже весь­ма неопределенное, но не время, пусть даже зафикси­рованное с максимально возможной точностью. Лю­бое событие — это сочетание, взаимное движение, вза­имопроникновение, расхождение и т.д. мест и про­странств. Если речь идет о пространстве жизненного мира в контексте восприятия и суждения, то очевид­но, что любые планы, стремления, передвижения и т.п. подразумевают, прежде всего, ориентацию на пред­меты, тела и места, иначе говоря, на границы той или иной пространственности. Если речь идет о «пережи­ваниях»: о восприятии, о памяти, о воображении и т.д., то они осуществляются не в безвоздушном простран­стве или в чистом времени, но в иерархии значимо­стей и предпочтений жизненного мира. В такой иерар­хии также существует различие между «Здесь» и «Там», т.е. между передним и задним планами, и это различие совпадает с различием «Теперь» и «Тогда». Не внутрен­нее время, но, скорее, внутреннее иерархическое про­странство структурирует наш внутренний и внешний опыт. Переживания (как бы их ни понимать — как син­тетические акты сознания или как различения) не исче­зают в мифологически-метафорическом потоке созна­ния, но лишь меняют свое место в иерархии значимо­стей и предпочтений. Простейшее и фундаментальное изменение места есть не что иное, как выхождение на передний план и отступление на задний.

Дескрипции «душевных движений», или эмо­ционального опыта, также предметно-телесно­пространственны: характер и поведение могут быть мягкими или жесткими, радость — легкой, горе — тя­желым и т.д.⁸ Описание времени события становится важным, когда событие должно быть соотнесено с дру­гим событием, но все же время вторично, ибо собы­тие не может состоять из времени, но всегда состоит из мест, тел и границ. Событие может длиться, но не су­ществует длительности как таковой, длительности без пространственности событий. Допущение абсолютной длительности — это введение метафизической и мета­форической предпосылки; у Бергсона она принимает вид творческого порыва, у Гуссерля — абсолютного по­тока сознания.

Отделение «Здесь» от «Теперь» у Брентано становит­ся возможным благодаря своеобразной геометризации: пространство принимает для него вид совокупности точек континуума, каждая из которых является грани­цей бесконечного количества возможных направлений, а время — вид континуума точек на прямой, где насто-

⁸ В частности, терминология психоанализа демонстрирует пространственность отношений: «сублимация», «вытесне­ние», перенос» и т.д.

ящее время выделено как граница. Брентано подчерки­вает различие этих границ с количественной точки зре­ния, основанием которой опять-таки являются геоме­трические, точнее, квазигеометрические представле­ния. Для нас, напротив, важно подчеркнуть в этой кон­цепции другое: во-первых, граница является характе­ристикой как места, так и времени, во-вторых, «точка места» как граница в пространстве может быть выбрана произвольно, тогда как время как граница, как насто­ящее время, само себя выделяет. Нельзя произвольно выбрать на-стоящее, оно всегда конкретно, оно всегда не только «теперь», но и «здесь». В-третьих, «граница» как характеристика настоящего (времени) — это опять- таки пространственная метафора, хотя и метафора осо­бого рода: она может характеризовать как объективное пространство и пространство жизненного мира, так и пространственный опыт. Вопрос об истоках «границы» ведет нас к вопросу об истоках пространственных ме­тафор вообще. Не указывает ли брентановская концеп­ция времени как границы верное направление в поис­ках первичного пространственного опыта?

Тело (не только человеческое) и пространство, а точнее, различие тела и пространства в телесно­пространственном опыте, — источник большинства ме­тафор. Какова бы ни была степень стертости метафоры, не так уж трудно в большинстве случаев распознать ее истоки, например «ножка стола» пришла к нам из «на­стоящего тела». При этом тело и пространство образу­ют предельный слой образования метафор. Если язык объективного времени (секунды, минуты, часы и т.д.) сводится к языку движений нашей планеты (и необхо­димо своего рода коперниканское усилие, чтобы опре­делять сутки по обороту Земли вокруг своей оси, а не считать, что Земля совершает один оборот приблизи­тельно за 24 часа), если язык времени жизненного мира (быстрее-медленнее, ожидание, нетерпение, спешка, ритм жизни и т.д.) также в конечном итоге сводит­ся к пространственному языку («три дня пути», к при­меру, подразумевают определенный пространствен­ный цикл, хотя и не только объективно-космический),

то такие характеристики пространственного опыта, как близь и даль, граница и простор, а также телесно­пространственные характеристики — верх и низ, пра­вое и левое, впереди и сзади и т.д., употребляемые как в качестве дескрипций опыта, так в качестве метафор, в том числе и для характеристик времени, — не могут найти свое выражение на каком-либо ином языке, не­жели пространственном. Язык времени оказывается вторичным и метафоричным, язык пространства — пер­вичным и самодостаточным.

Если объективное время в конечном итоге сводит­ся к пространственному перемещению, к чему может быть редуцировано пространственное движение?

В одном из поздних текстов (1934 г.) Гуссерль по­пытался «рассмотреть» Землю не как небесное тело, но как абсолютное основание опыта. Земля, которая «не движется и не покоится, лишь по отношению к ней

9

Husserl E. Kopernikanische Umwendung der Kopernikanischen Umwendung // Raumtheorie. Grundlagentexte aus Philoso- phie und Kulturwissenschaft. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 2006. S. 154.

имеют смысл движение и покой» , «предстает» по су­ществу как изначальное пространство, вообще лишен­ное времени. Слова «рассмотреть» и «предстает» при­ходится брать в кавычки, так как Земля в данном слу­чае принципиально не может быть объектом. Такое не-объективное и не-субъективное пространство, про­странство, еще не ставшее ни объективным, ни субъ­ективным, пространство первичного мира действитель­но можно принять в качестве основы любого земного опыта, включая космический. Однако остается еще во­прос об источнике опыта пространства, как объектив­ного, так и первично-«мирского», вопрос о внутреннем пространстве опыта и об опыте внутреннего простран­ства. Может быть, дескрипции темпорального опыта в феноменологической философии помогут приблизить­ся к такому опыту?

2. Граница и внутренний опыт

Нигде так резко не расходятся мировоззрения Брен- тано и Гуссерля, как в вопросе о временности созна­ния. Брентано ставит вопрос о сознании времени, но не признает ни внутреннего времени, ни потока созна­ния; само сознание времени, или сознание темпораль­ного, не характеризуется у Брентано как темпораль­ное. Для Гуссерля, напротив, «очевидно, что восприя­тие временного объекта само обладает временностью, что восприятие самой длительности предполагает дли­тельность восприятия, что восприятие любой времен­ной формы (Zeitgestalt) само обладает своей временной формой. И если мы не будем принимать во внимание никаких трансценденций, то у восприятия останется, в соответствии со всеми его феноменологическими кон- ституентами, его феноменологическая временность, которая принадлежит его неустранимой сущности»¹⁰. Таким образом, сознание характеризуется у Гуссерля как временное; при этом и внутренний опыт естествен­но считать темпоральным, о чем как раз свидетельству­ет гуссерлевская попытка в 5-м «Логическом исследо­вании» (§6) расширения очевидности, трансформация брентановского внутреннего восприятия акта в рефлек­сию на поток переживаний и его фазы. В этом гуссер- левском времени, как мы уже видели, слишком мно­го пространства, чтобы не заподозрить, что простран­ственный опыт является, по крайней мере, однопоряд­ковым по сравнению с опытом темпоральным. К это­му склоняют и гуссерлевские дескрипции «очевидных» состояний, например, радости, которая нас «наполня­ет». Метафора наполнения указывает на то, что про­странство как-то присутствует во «внутреннем» опы­те радости. При этом не трудно зафиксировать отсут­ствие данностей темпорального. Радость может, ко­нечно, длиться; в воспоминании можно даже уловить и выделить фазы радости, но в самом состоянии радо­сти не испытывают никакой темпоральности. Напро-

¹⁰ Гуссерль Э. Феноменология внутреннего сознания времени.

С. 25.

тив, радость дает «образ вечности», он наполняет нас без остатка, устраняя все временное — дела, сомне­ния, планы. (Другой вопрос — поражение это, как по­лагал Сартр, или нет.) В опыте таких состояний (со­стояние — слово «пространственное»), как очевидность, радость, горе и пр. состояний, которые в определен­ном смысле можно назвать простыми, опыт Я, опыт времени и опыт пространства как бы сливаются воеди­но. И все же в этой слитности первым дает себя ощу­тить, хотя бы с помощью метафор (наполнение, погру­жение, глубина, например, «глубокое горе»), простран­ственный опыт как опыт границ, совпадений и разделе­ний. Как опыт различия переднего плана и фона про­странственный опыт есть предпосылка выхода за пре­делы замкнутых «простых» состояний в мир многооб­разных иерархий и оттенков.

В описании очевидности у Гуссерля нет времен­ных характеристик, но есть пространственные: совпа­дение замысла и реализации. Однако в распознании не­очевидного как фона очевидности ставится под вопрос простая очевидность как таковая. Очевидность име­ет своим истоком скорее границу как первичный про­странственный опыт. Истина как совпадение или как раскрытие, открытость также предполагает простран­ственный опыт (по крайней мере, это пространствен­ные метафоры), опыт границы, где несовпадение, за­крытость, не-открытость являют себя не в качестве аб­солютных противоположностей, но в качестве необхо­димого фона.

В отличие от Гуссерля, Брентано не только не стре­мится прояснить время с помощью пространственных аналогий и метафор, хотя не избегает их (избегнуть их невозможно!), но тщательно отделяет, как мы видели, пространство от времени.

Два различия лежат в основе брентановского пони­мания сознания времени: различие прямого и косвен­ного модусов сознания и различие ощущения и пра- ощущения (протоэстезы). Они выражают два аспекта одного и того же вопроса — о структуре и источнике сознания времени, которое, по Брентано, существен­но отличается от сознания пространства. «На ложном пути были те, — подчеркивает Брентано, — кто хотел свести происхождение нашего представления о време­ни и наше представление о “До” и “После” к различиям чувственно воспринимаемых объектов, совсем как про­странственные представления о “рядом”, “над”, “один 11

позади другого » .

Соотнесенность любого модуса прошлого с моду­сом настоящего и многообразие модусов прошлого как косвенных модусов — исходные положения брен- тановского учения о времени. Эти положения влекут за собой весьма важные следствия. Первое приводит Брентано к отрицанию абсолютных временных разли­чий, второе — к пониманию времени как определенно­го континуума, причем резко отличающегося от про­странственного континуума. Если пространство как континуум дано всегда как нечто единое и целое, то время дано как точка континуума, как граница.

Каким же образом и благодаря какому действию ощущения нам даны темпоральные различия? Вопрос об источнике временных различий ставится и рассма­тривается Брентано, а вслед за ним и Гуссерлем, на примерах слышания речи или мелодии: «Если мы слы­шим говорящего или поющего, то нам одновременно являются многие звуки, которые поющий издает по­следовательно. Однако как они нам являются?»¹².

Не входя в детальный анализ такой постановки во­проса, отметим, что мгновенность не означает одно­временности многого. Как раз одновременность — как опыт одновременности, как восприятие того, что нечто имеет место одновременно, — не дана нам при воспри­ятии речи или мелодии. Иначе говоря, мгновенность понимания смысла не равна одновременности мно­гих звуков. Гуссерль усматривал основную предпосыл­ку брентановской концепции времени в том, что «для схватывания последовательности представлений (на-

¹¹ F. Brentano Psychologie vom empirischen Standpunkt. Bd. II. Leipzig, 1925. S. 223.

¹² Brentano F. Vom sinnlichen und noetischen Bewusstsein [Psy- chologie III]. S. 45.

пример, a и b) необходимо, чтобы они были абсолютно одновременными объектами некоторого связующего знания (Wissen), которое объединяло бы их совершен­но нераздельно друг от друга в одном-единственном и неделимом акте»¹³. Однако Гуссерль также не учитывал различия одновременности и мгновенности; последняя относится скорее к осознанию иерархичности. Сама апелляция к звучанию и слышанию, в частности к му­зыке, еще не решает вопроса о том, имеем ли мы дело с опытом времени, а не пространства. Музыка скорее пространственный феномен, а не темпоральный¹⁴.

¹³ Гуссерль Э. Феноменология внутреннего сознания времени.

С. 23.

¹⁴ Три основных контрпримера участников моего семинара на философском факультете РГГУ в отношении тезиса о не­самостоятельности темпорального опыта суть «ожидание», «старение» и «музыка». Речь идет, конечно, об опыте, ибо в предметном отношении вряд ли можно сомневаться, что, например, строение музыкальных инструментов, архитек­тура залов, телесность музыкантов и слушателей, а также строение музыкального произведения с его частями, темами и т.д. пространственны и создают необходимое сочетание пространств. Описание восприятия музыкального произве­дения — дело более сложное; следует только принять во вни­мание, что мы не воспринимаем прозвучавшую часть мело­дии как прошлую. Отношение прошлого и будущего, а так­же отношение раньше-позже не составляют структуры вос­приятия музыкального произведения как целого, имеюще­го части. Скорее, здесь следует говорить о подвижной ие­рархии и соотношении переднего плана и фона. Отвлека­ясь от проблем музыкального творчества, интерпретации и импровизации, можно констатировать, что произведение по отношению к слушателю выступает как уже «готовое изде­лие», оно уже написано, и слушающий воспроизводит по­следовательно (по частям) целое. В этом плане слушание музыки не отличается от чтения литературного произведе­ния или от последовательного восприятия предметов в зна­комой или незнакомой комнате. В самом опыте — слуша­ния, чтения, зрительного восприятия нет ничего темпораль­ного, слушание и чтение как раз для того и существуют, что­бы забыть о времени. Время появляется при объективации, когда мы занимаем позицию стороннего наблюдателя (даже в отношении нас самих). Тогда мы можем выделять раньше-

Отвлекаясь от этих различий, вернемся к постанов­ке вопроса у Брентано. Он отвергает объяснение, со­гласно которому последовательные звуки являются нам одновременно потому, что удерживаются образы (Nachbild) ранее сказанного или спетого, ибо образ яв­ляется точно так же в качестве настоящего, теперешне­го, как и непосредственно приходящие извне впечатле­ния. Образы, или копии, не дают нам ощущения после­довательности, ибо они связаны с последующими впе­чатлениями «как одновременное с одновременным». Итак, звук миновал, остается его копия, «остаточное изображение», и этот образ (Nachbild) так же является настоящим, как и впечатление, и последующее впечат­ление, порождающее свой образ, связано с ним как на­стоящее с настоящим.

Брентано предлагает другое объяснение. Вызван­ное в нас ощущение имеет следствием другое ощу­щение, и то, что первое ощущение обнаруживает для нас в качестве настоящего, второе дает нам в каче­стве недавнего прошлого. Такие последующие ощуще­ния Брентано называет, тем не менее, праощущения- ми (Proterasthesen), ибо они вызываются не внешними причинами, не объектами, но именно ощущениями, которые были вызваны объектами. Ощущение, вызван­ное исходным ощущением, дает нам предмет, напри­мер звук, в качестве только что прошедшего. Затем это ощущение вызывает следующее праощущение, кото­рое точно так же представляет представленный объект как только что прошедший по отношению к его только

позже, а также настоящее и прошлое. Можно показать так­же пространственный характер ожидания и старения. В объ­ективном отношении достаточно посмотреть на фотогра­фии одного и того же человека в детстве, юности, зрело­сти и старости, чтобы констатировать изменения множества форм. В плане опыта взросления и старения можно говорить о подвижности границ тех или иных доступных для нас про­странств, например пространства физической или интеллек­туальной работы. Даже если речь идет о старении как биоло­гическом процессе, то его описание прежде всего простран­ственно. Генетики открыли все же не темпоральность ДНК, но ее структуру.

что прошедшему положению. Этот континуум только- что-прошедших «течет», дает ощущение времени.

В нашу задачу не входит сейчас критический анализ брентановского учения о праощущениях и сознании времени в целом, его сравнение с гуссерлевским уче­нием о ретенциях и протенциях, а также оценка гус- серлевской критики учения Брентано. Отметим лишь один момент. Гуссерль говорит о первичных ассоциа­циях, или фантазии, которая, по Брентано, создает вре­менной момент. Таковы были термины лекций, кото­рые слушал Гуссерль. Термин «праощущение» поздне­го происхождения. Примечательно, однако, что прао- щущение сродни фантазии. Быть может, Брентано по существу прав: время — продукт фантазии?

Речь идет сейчас только о сравнении этих учений в плане темпоральности или атемпоральности созна­ния и внутреннего опыта. Если Брентано искал источ­ник наших представлений о времени в модусах пред­ставления и суждения, то все же сами модусы пред­ставлений он не считал чем-то темпоральным. Брен- тано формулировал это следующим образом: не суще­ствует внутренних праощущений. Внутреннее воспри­ятие всегда являет нам нас самих как настоящих, те­перешних. «Очевидность внутреннего восприятия все­цело ограничена настоящим. Это верно и в отношении внутреннего ощущения вообще. Оно не говорит мне ни­чего другого, как то, что я теперь обладаю этим ощу­щением (Aesthese) вместе с непрерывным праоощущени- ем физических феноменов. Если бы оно само сопрово­ждалось внутренними праощущениями, то легко мож­но было бы доказать, что это привело бы к бесконечно­му усложнению»¹⁵.

Брентано противопоставляет свое учение кантов­скому. То, что Кант относил время прежде всего к вну­треннему чувству, противоречит, с точки зрения Брен- тано, фактам. «Ибо как раз в отношении внешних ве­щей мы воспринимаем временное изменение, их поря­док последовательности. “Как раз для внешнего ощу-

¹⁵ Brentano F. Vom sinnlichen und noetischen Bewusstsein [Psy-

chologie III]. S. 51.

щения существует, без сомнения, не только ощуще­ние (Aesthese), но и праощущение”, — пишет Брентано. Очевидное внутреннее восприятие говорит мне толь­ко, что я в настоящем воспринимаю один звук как на­стоящий, другой — как прошлый, третий — как еще бо­лее прошлый, но не говорит мне, что тот звук, который я воспринимаю как прошлый, ранее и в самом ближай­шем времени я воспринимал как настоящий»^[74]. Отрица­ние внутренних праощущений связано у Брентано так­же с пониманием очевидности: очевидность внутрен­него сознания точечна и не выходит за границы насто­ящего. Заметим, что очевидность приходит к нам, по Брентано, в косвенном модусе сознания (например, мы радуемся, и косвенно нам дано с очевидностью, что мы радуемся). У Гуссерля, напротив, при темпорализации внутреннего и отсутствии различия между прямым и косвенным модусами сознания очевидность становится равнопорядковой с тем актом или содержанием, кото­рые даны с очевидностью. Не обсуждая здесь подроб­но эти вопросы, сосредоточимся на вопросе о первич­ном внутреннем опыте. Если внутренний опыт не яв­ляется темпоральным, как это утверждает, и по праву, Брентано, вполне резонно предположить, что он имеет пространственный характер.

В контексте вопроса о границе вернемся еще раз к различию первичного и вторичного объектов у Брен- тано. Между ними, как мы уже видели, нет отноше­ния предшествования, т.е. нет темпорального отноше­ния. Это еще один аргумент в пользу атемпоральности сознания, который, правда, сам Брентано не фиксиро­вал в качестве такого аргумента. Какое же это отноше­ние, если не временное? Это как раз и есть отношение границы, точнее, косвенный опыт границы, который не осознается Брентано в качестве первичного опыта. У Брентано граница уже в качестве объективного свой­ства применяется к характеристике пространства и вре­мени. Причем если Брентано ставит вопрос о сознании времени, то вопрос о сознании пространства и тем бо­лее о пространственности или не-пространственности внутреннего опыта вообще не ставится. Гуссерль ста­вит вопрос о конституировании пространства, однако как вопрос о конституируемом, но не о конститутив­ном пространстве, полагая в качестве исходной точки анализа восприятие вещи.

Каков первичный пространственный опыт, или опыт пространственного? Может быть, это опыт формы, расстояния и объема, который мы получаем в визуаль­ном и тактильном восприятии предметов? Является ли этот опыт первично-телесным или служит уже трам­плином для объективации пространства, для превра­щения пространства в нечто внешнее, или, по крайней мере, в форму внешнего восприятия. В основе объек­тивации пространственных отношений — редукция те­лесности к объективно-пространственному телу, фор­ма которого, соотнесенная с формой других тел, жи­вых и неживых, а в первую очередь — с формой тела Других, лежит в основе понятия формы. В конечном итоге объективация формы находит свое геометриче­ское воплощение, а расстояние, также первоначально связанное телесностью (шаги, локти), — свои постоян­ные единицы измерения, которые уже не могут слу­жить для описания опыта; они уже вышли за его преде­лы. Каков же опыт, из которого мы получаем представ­ления о форме, расстоянии и объеме, если не указывать при этом на восприятие — визуальное, тактильное или слуховое? Если сам опыт восприятия становится в фе­номенологии темой дескрипции, из какого опыта тогда черпать средства его описания? Если из темпорального опыта, опыта времени с его «фазами» или «экстазами», то следовало бы освободить его от пространственных характеристик. Возможно ли это? Ведь даже хайдег- геровский «экс-стасис» берет свой исток из простран­ства. Скорее, опыт времени — это вид пространствен­ного опыта, и в своей претензии на самостоятельность (опять пространственная метафора!) есть не что иное, как иллюзорный опыт, в котором полезную фикцию принимают за реальность. Возможно даже, что вре­мя — это фикция par excellence, основа всех и всяче­ских фикций и иллюзий, указывающая, тем не менее, на нечто не-иллюзорное, реальное, отличное от иллю­зии, но и сопряженное с ней.

Вопрос о «границе» связан с вопросом о первичном опыте пространства и первичном внутреннем опы­те, который может быть только косвенным. Не пред­ставление о пространстве дает представление о грани­це, но, наоборот, любые представления о пространстве предполагают опыт границы или ее объективное уста­новление. Или точнее: не опыт границы вырастает из опыта пространства, но опыт пространства вырастает из опыта границы, который в свою очередь берет свой исток в опыте различений.

В различении нет времени, но есть граница как пер­вичный и косвенный опыт. В любом различении есть первичный опыт границы и простора, опыт «между», опыт иерархии и открытости, а также опыт передне­го плана и фона, где граница и простор могут меняться «местами», изменяя тем самым первичное пространство опыта. Различение границы и простора — изначальное и основное различение опыта-в-мире. Два основных вида границ предполагают опыт различений — между разли­ченной предметностью и между регионами восприни­маемого и жизненного мира. Первичный опыт грани­цы — это косвенный и внутренний опыт, сопряженный с прямым и внешним и отделенный от него. Здесь про­ходит граница внутреннего и внешнего, отделяющая сферу прямого и внешнего действия и воздействия от внутреннего пространства опыта.

Где же исток и место времени? К чему вообще вре­мя, если глубочайший слой опыта пространствен? Ари­стотелевское определение времени остается в силе: время — число движения в отношении раньше и поз­же. Время действительно связано с многообразием и числом. Если пространство жизненного мира было бы одним-единственным, то время было бы излиш­ним. Однако существует не одно, но множество про­странств и движений (и, соответственно, многообразие опытов пространств), многие из которых требуют сво­его рода «принципиальной координации». В этом слу­чае координирующую и связующую функцию прини­мает на себя время. (Заметим, время у Канта и Гуссер­ля и в конечном счете у Хайдеггера интерпретируется как синтез.) При этом «координатор» зачастую высту­пает как источник и основной принцип опыта, отодви­гая на задний план сам опыт и его пространство.

Если применить пространственную метафору ко времени как таковому, а не к его «свойствам» (течет, проходит, наступает и т.д.), то можно было бы назвать время тенью пространства. Тень, однако, не есть ничто. Тени существуют, но живут за чужой счет. И время живет за счет пространств и их соотношений. Это от­носится не только к объективному и «жизнемирскому» временам, но и ко внутреннему времени, затеняющему внутреннее пространство. Отношение опыта простран­ства и опыта времени — источник неизбежной и необ­ходимой, если угодно, трансцендентальной иллюзии самостоятельности времени и временного опыта.