ИГНОРИРОВАНИЕ ПРИНЦИПА АДАПТИВНОСТИ ЭВОЛЮЦИИ

Ясно, что такую позицию могли занимать авторы концепций, направленных своим острием против дарвинизма, поскольку ядро последнего, как уже неоднократно отмечалось, составляет положение об адаптивном характере эволюции на основе естественного отбора.

Автор мутационизма Г. де Фриз считал, что центральной проблемой эволюционной теории является видообразование. Во втором томе своего главного труда, посвященного изложению концепции мутационного видообразования, он лишь на нескольких страницах коснулся проблемы происхождения адаптаций и прямо писал, что она выходит за рамки его книги (Vries de, 1901 —1903,

S. 665). Однако, продолжал он, при необходимости мутационной концепцией «можно, пожалуй, более удовлетворительно объяснить приспособления», чем учением Дарвина и Ламарка (там же). Хотя автором и был выделен в цитированной книге специальный параграф под названием «Объяснение приспособлений» (т. 2, § 2), в нем по существу таковое отсутствует. С этой стороны современники де Фриза совершенно точно оценивали его учение. «Новая теория, — писали И. Деляж и М. Гольдсмит (1916, с. 236),— кажется нам недостаточной в том отношении, что она не дает никакого объяснения такому общему и важному явлению, как приспособление; этот вопрос, по-видимому, совершенно не интересует де Фриза». Игнорирование в мутационизме проблемы адаптациогенеза, но уже с акцентом на общую методологическую слабость этой концепции, подчеркивал М. А. Мензбир (1902, с. 197): «На первое место.

Эволюция мыслилась де Фризом и другими мутационистами только как формирование видов, т. е. сводилась к изменчивости. На самом деле изменение (мутация) еще не есть развитие в эволюционном смысле, а составляет лишь его предпосылку; изменение превращается в развитие (возникновение новой адап-тации) только в случае апробации его естественным от-бором.

Этот методологический недостаток был характерен и для концепции гибридогенеза. Автор ее Дж. Лотси (1914), поставив в центр своих воззрений утверждение о комбинаторике генов как единственном факторе видообразования, проблему адаптацио- генеза сводил к механическому отбору удачных гомозиготных вариаций. Все новые более совершенные признаки возникают только путем комбинирования генов, имевшихся уже у примитивных организмов. Механическое понимание отбора как «сита» (характерное для многих направлений эволюционизма) по существу исключало необходимость изучения условий, причин и механизмов адаптациогенеза. Именно в этой связи писал Н. К. Кольцов (1915, с. 1259): «Конечно, теория эволюции Лотси совершенно не касается вопроса о происхождении целесообразности в организации животных и растений».

Другим течением, по существу также оставившим без внимания проблему происхождения адаптаций, была выдвинутая Л. С. Бергом концепция «номогенеза». Ядром этой концепции было утверж-дение об изначальной запрограммированности филогенетического развития («закон автономического ортогенеза»). В связи с этим мы выделили основанное Бергом направление под названием «номогенетический преадаптационизм» (Г еоргиевский, 1969, 1974), что нашло поддержку в литературе (Завадский, 1973).

При постулировании принципа «автономического ортогенеза», как якобы главного закона эволюции, многочисленные факты приспособленности организмов создавали автору этой теории лишь дополнительные хлопоты по их объяснению. Поэтому в одних местах своих работ Берг прямо ссылался на изначальную целесообразность, в других — прибегал к помощи принципа «хорономических причин» (прямого приспособления целой группы организмов к изменениям ландшафта), который излагался в механо- ламаркистском духе.

Желание Берга доказать принцип изначальной целесообразности было настолько велико, что он привлекал на свою сторону учения (даже прямо противоположные), пытаясь интерпретировать их как телеологические концепции.

Однако и селекционизм, по мнению Берга, опирается на далее необъяснимые начала: изменчивость, наследственность, борьбу за существование. Поскольку все эти процессы являются целесообразными, составляют сущность живого, мы вынуждены, заключал Берг, признать их как свойства, изначально приданные живому.

Оценку этого вывода Берга следует проводить в двух аспектах. ' Во-первых, перечисленные факторы эволюции сформировались одновременно с происхождением жизни и в ходе ее эволюции претерпели существенные изменения в сторону общего прогрес-сивного развития (Завадский, Колчинский, 1977), а не были приданы живому изначально. Во-вторых, научная теория строится на некоторых исходных аксиоматических началах, доказанных практикой. Все три основные понятия дарвинизма нашли подтверждение ко времени выступления Берга в наблюдениях и эксперименте. Поэтому точка зрения Берга о дарвиновских факторах эволюции как изначально целесообразных процессах есть выражение субъективистского подхода.

Таким образом, любые попытки как-то объяснить явление органической целесообразности Берг считал ненаучными и взамен этого выдвинул положение об изначальной целесообразности. Так одним росчерком пера реальная и важная биологическая и философская проблема была обойдена и заменена надуманным идеалистически-телеологическим принципом. Постулированием этого принципа, естественно, закрывался путь к научному решению проблемы.

Какова же была философская почва, взрастившая постулаты теории номогенеза, и в частности принцип изначальной целесообразности? Этот вопрос интересен тем, что в ответе на него выявляется связь между ошибочной философской позицией автора и беспомощностью его перед объяснением реальных естественно-научных проблем. Берг был ученым-естествоиспытателем и поэтому стремился придать своим аргументам форму строго эмпирических построений. Но на самом деле его эволюционные идеи находятся в теснейшей зависимости от философских взглядов и трактовки некоторых общих понятий. Автор «Номогенеза» Широко цитировал известных философов прошлого и сам охотно пускался в рассуждения философского характера. Так, в брошюре «Наука, ее содержание, смысл и классификация» Берг (1922) проводит мысль, что функция науки сводится лишь к классификации вещей, но не к исследованию их сущности, т. е. не к познанию глубоких законов природы. Он был склонен к рассуждениям о непознаваемости сущности явлений, в частности таких фундаментальных, как жизнь, причины ее эволюции, органическая целесообразность. Отсюда следует, что кантианский агностицизм был очень близок воззрениям Берга. Во многих местах он прямо ссылается на Канта, например на его утверждение, что целесообразное реагирование «ускользает от причинного объяснения».

Концепция Берга — это пример исследования, в основу которого положен прием «раздувания» и обособленного рассмотрения отдельных сторон реальных закономерностей эволюционного развития, таких как влияние внутренних и внешних факторов на филогенетическое развитие, соотношение случайности и необходимости, направленности и др. Гносеологические корни теории номогенеза, как и вообще всех идеалистических построений, заключались в мысленном конструировании общих принципов (изначальной целесообразности, развития как развертывания заранее данных зачатков, автономического ортогенеза, хорономических причин и пр.) и произвольном толковании их в качестве «законов» эволюционного развития. Ценность своей концепции Берг видел в ее фактическом обосновании. Но вопреки своему намерению он создал весьма абстрактную, далекую от реальности гипотезу. А действительно большой фактический материал, собранный Бергом, иллюстрировал лишь некоторые толкования следствий принятых автором принципов номогенеза. Сами же эти принципы не только не выводились из фактических данных, но и не подкреплялись ими, а просто постулировались. Они и не могли подкрепляться фактами именно в силу императивного и субъективного приема построения системы основных принципов теории номогенеза.

Мы не случайно подробно остановились на анализе этой теории. В последнее время концепция Берга о том, что эволюция осуществляется на основе строгой закономерности, была изъята из длительного забвения и легла в основу взглядов, получивших название «неономогенез» (Завадский, Ермоленко, 1966). Эти взгляды довольно широко распространились, в особенности среди биологов и философов молодого поколения. Активность современных номогенетиков проявляется в многочисленных выступлениях и публикациях, часто появляющихся в изданиях для массового читателя.

Основной чертой номогенеза является недооценка или вообще отрицание роли случайности в эволюции, характеристика дарвинизма как учения о тихогенезе (т. е. построенного только на случайности), а также признание старой идеи о предопределенности, внутренней запрограммированности филогенеза. По мнению одних, эволюция осуществляется номогенетическим принципом «авторегуляции» (А. Вандель), других — «путем самоорганизации» (Н. А. Бернштейн, К. С. Тринчер), но не в результате отбора. В подобных рассуждениях, не подкрепленных новым фактическим материалом, мы не находим ничего принципиально нового в сравнении с концепцией Л. С. Берга. Органическая целесообразность понимается по существу как изначально данная, несмотря на применение современной, в частности кибернетической, терминологии.

Наиболее видным представителем неономогенеза и его лидером в недавнее время был А. А. Любищев. В одной из последних изданных работ (Любищев, 1982), посвященных критике современного дарвинизма, он правильно назвал в качестве первого «постулата» учения о селектогенезе объяснение основной биологической проблемы — проблемы адаптации (целесообразности). По мнению Любищева, эту проблему дарвинизм решает путем частных постулатов, которых он насчитывает шесть.

Весьма произвольно трактовал Любищев точку зрения Дарвина о значении коррелятивной изменчивости в образовании нейтральных признаков. Например, он писал: «Здесь имеется вынужденная уступка номогенетическому фактору эволюции в той его модификации, что определенные законы руководят эволюцией независимо от полезности тех или иных признаков» (Любищев, 1973, с. 36—37). В приведенных словах ясно выражены, с одной стороны, искажения взглядов Дарвина и современных дарвинистов по вопросу о нейтральных признаках и их роли в эволюции, с другой — утверждение, что «определенные законы» движут эво-люцию, но далее постулирования этих законов сам Любищев не идет.

Повторение много лет назад выдвинутых против дарвинизма возражений означает либо незнание истории постепенного преодоления объективных трудностей, стоящих перед классическим дарвинизмом, либо нежелание считаться с успехами, достигнутыми эволюционной теорией за последние полвека. Характерно, что критику дарвинизма Любищев проводил с позиции систематика и морфолога, игнорируя ядро современного дарвинизма — теорию микроэволюции, построенную в своей основе на синтезе данных генетики и экологии с концепцией естественного отбора. Этот методологический недостаток отмечают и авторы вступительной статьи к последней книге Любищева (Мейен, Чайковский, 1982, с. 17), в которой собраны его статьи, изданные в разное время, и рукописи статей, объединенные общей антидарвинистской направленностью и попытками доказать справедливость теории номогенеза.

Еще в статье 1925 г., критикуя дарвинизм, Любищев произвольно приписывал ему трактовку органической целесообразности как абсолютной или, по его выражению, «тесной» приспо- собительности. Как известно, сам Дарвин всегда настаивал на относительности приспособлений, поскольку она с необходимостью вытекает из логики действия естественного отбора.

Приписав дарвинизму то, что им как раз и опровергалось, что было несовместимо с самой сущностью этого учения, Любищев далее отмечал, что относительность целесообразности проявляется как в пространстве, так и во времени. В том, что относительный характер целесообразности проявляется в пространстве, говорит он, нас убеждают факты адаптации на основе мультифункциональности органов, обеспечивающей выживание организмов в широком диапазоне внешних условий. Не существует и абсолютного совпадения во времени между возникновением потребности в адаптации и ее формированием. Для того чтобы организмы могли выжить в изменяющейся среде, они должны уже располагать соответствующими приспособлениями.

Важно обратить внимание на подмеченную Любищевым связь между явлением преадаптации и относительным характером целесообразности, чем в самой общей форме и оправдывается с позиции дарвинизма правомерность утверждения о преадаптации как о действительно существующем явлении. С точки зрения дарвинизма преадаптация как выражение реальной возможности приспособления в будущем в самом деле имеет относительный характер, так как переход ее в обычную адаптацию зависит от благоприятного изменения среды.

Однако сам Любищев совсем не так истолковывал соотношение между понятием преадаптации и принципом относительной целесообразности. Приводя примеры в пользу этого принципа, он пытался увязать его с «учением о предварительном приспособлении» (Л. Кено). Ошибочно восприняв это «учение» в качестве подлинного объяснения явлений преадаптации, Любищев усмотрел в нем новейшее для того времени опровержение дарвинизма.

Хотя Любищев и критически относился ко всем попыткам доказать существование изначальной целесообразности как ненаучным, сам он сочувственно высказывался в пользу идеи «фило-генетического ускорения», трактуемой в номогенетическом духе. Принцип постепенной эволюции, включающей момент повторяемости, он объединил с положением о внезапном, скачкообразном формообразовании, усматривая в этом синтезе диалектический подход к решению проблемы развития. «Я склонен называть такое понимание развития диалектическим пониманием и оправдываю такое применение диалектики двумя особенностями характера процесса: его революционностью и периодичностью; тем, что организмы последующих этапов развития в значительной мере возвращаются к уже пройденным этапам. . .», — писал Любищев (1925, с. 149). На самом деле основой его номогенетических рас- суждений была не диалектика, а внешнее, чисто словесное сочетание эволюционизма и неокатастрофизма. Отрицание диалектики эволюционного процесса в той форме, в какой она понималась в дарвинизме, естественно, приводило к подобного рода эклектическим утверждениям.

В отличие от Берга, по существу отмахнувшегося от проблемы происхождения органической целесообразности, Любищев считал ее многоплановой, требующей решения. Однако он писал: «Про-цесс эволюции вовсе не связан тесно с проблемой приспособления. Это две проблемы» (1982, с. 193). Отрицая роль отбора в качестве ведущего фактора адаптациогенеза, сам Любищев ограничивался постулатом о независимости формы от функции, т. е. независимости строения организмов от функциональных отправлений. Не находим мы в его многочисленных рассуждениях по поводу органической целесообразности какой-либо четко очерченной концепции этой проблемы.

Любищев часто ссылался на высказывания философов прошлого (Платона и Аристотеля, Декарта и Лейбница, Канта и Гегеля), пытаясь найти в них подтверждение своим мыслям. Прекрасно понимал он и то, что дарвинизм, по словам Н. Я. Данилевского, «не столько биологическое, сколько философское учение, купол на здании механистического материализма» (там же, с. 195). Однако Любищев не понимал сущности диалектики, а потому и не принимал дарвинизм как подлинно диалектическое учение. Он не считал невозможным объединение разных концепций в единую научную систему взглядов на эволюцию, но в создании такой комбинированной теории призывал к полному отграничению «от каких-либо обязательных философских постулатов» (там же, с. 198). В то же время он писал, что сейчас намечается теоретический синтез, в котором эволюция понимается не как борьба хаотически возникающих изменений, а как проявление имманентного закона и подобного человеческому сознанию творческого начала. Перечисление Любищевым авторов — сторонников идеа- листически-телеологического взгляда на причины эволюционного развития (К. Бэр, С. Майварт, Э. Коп, А. Бергсон, Л. С. Берг, П. Тейяр де, Шарден, О., Шиндевольф и др.) — говорит уже само за себя, достаточно ясно показывает естественнонаучное и философское кредо воззрений Любищева.

Современные последователи Берга и Любищева строят свою критику дарвинизма, исходя из понимания его как эктогенетиче- ского учения. Показательна в этом отношении, например, позиция

С. В. Мейена. В одной из работ по палеоботанике (Мейен, 1971), в области которой этот автор специализировался, наглядно видна

161

А. Б. Георгиевский ошибочная интерпретация сущности дарвинизма. В частности, против дарвинизма выдвигается аргумент, что это учение не объясняет замирание эволюции в периоды, когда происходили крупные геологические преобразования. Например, иссушение климата в пермский период не повлекло за собой сколько-нибудь заметной эволюции западноевропейской флоры, оледенения в нео-геновый и четвертичный периоды не вызвали соответствующей эволюционной «вспышки» образования новых форм растений. Где же здесь влияние внешней среды? — задает вопрос Мейен дарвинистам.

Хорошо известно, что, согласно дарвиновской теории, определяющую роль в эволюции играют не изменения абиотической среды сами по себе, а противоречивые отношения между организмами, складывающиеся в борьбе за существование, и разрешение этих противоречий живого с живым путем отбора неравноценных по приспособленности особей. Важно здесь также подчеркнуть, что эта селективная неравноценность особей вызывается объективным процессом наследственной изменчивости (мутации и рекомбинации). Все эти факторы эволюции экспериментально доказаны. В цитированной же работе Мейена о них нет и упоминания, а вся сущность дарвинизма сводится лишь к тезису о влиянии абиотической среды, или «фона». Эту вольную интерпретацию, искажающую содержание дарвинизма, право, следовало бы отнести в адрес механоламаркизма.

Проводя весьма поверхностный анализ дарвинизма, Мейен делает это в разделе под обещающим названием «Фон или движущая сила?». Однако ответа на вторую часть этого вопроса сам он не дает, если не считать ссылки на необходимость принимать во внимание значение внутренних предпосылок в организации видов для их успешного переселения в новые географические зоны, что само по себе было известно уже Дарвину и никем из дарвинистов не отрицалось. Аппелирование же по этому вопросу к теории преадаптации опять-таки показывает незнание того, что современный дарвинизм не отбрасывает вовсе эту концепцию, а включает в свой состав ее рациональное содержание.

Попытку дать ответ на поставленный Мейеном вопрос «фон или движущая сила?» (применительно к эволюции растений) мы находим в другой его работе: «. . .морфологические законы у растений не могут быть изучены только путем исторического, функционального и адаптивного (экологического) анализа растительных форм и структур. Мы должны изучать законы как таковые (подобно тому как может быть хорошо изучено искусство римского гончарного дела вне его утилитарного назначения» (Меуеп, 1973, р. 253). Во-первых, частное замечание касается того, что вряд ли уместно проводить аналогию между исследованием законов в эволюции и человеческой деятельностью, поскольку это совершенно разные области. Во-вторых, и это главное, Мейен призывает изучать законы природы «как таковые», т. е. применительно к живому — какие-то особые законы Морфологии с большой буквы, которые проявляются в изоморфизме биологических структур, в законах их общей композиции и т. п. Изучать эти законы, по Мейену, следует вне связи структур с их функциями и минуя принцип эволюционизма.

В подтверждение своей позиции автор не приводит достаточно убедительных фактических доказательств. Рассуждения его о том, что законы сегментации листа не могут быть сведены к законам его жилкования и наоборот, заслуживают внимания лишь с точки зрения определенных ограничений, которые действительно играют существенную роль в эволюции, а отнюдь не как доказательство несостоятельности дарвинизма. Таким частным приемом опровержения дарвинизма путем ссылок на отдельные примеры пользовались и ранее многие антидарвинисты, но их усилия не достигали цели. Хорошей иллюстрацией непригодности такого способа доказательства являются многочисленные попытки отстоять на отдельных примерах ламаркистский принцип наследования приобретенных признаков в качестве антипода дарвинизму. Построенные на вымышленных основаниях, все эти попытки в конце концов оказались несостоятельными, что превосходно показано в книге Л. Я. Бляхера (1971а).

Если теория, писал Мейен, имея в виду дарвинизм, не может объяснить хотя бы один факт, тем хуже для теории, она уже не имеет права называться научной. Однако хорошо известно, что процесс познания бесконечен, и если вскрываются новые факты, не укладывающиеся в рамки существующей теории, это еще вовсе не значит, что теория в целом прекращает свое существование. История естествознания насчитывает массу примеров реконструкции теоретических представлений под давлением новых фактов.

Справедливости ради надо отметить, что взгляды основоположника теории номогенеза и современных его последователей — это не одно и то же. При общем антидарвинистском настрое сторонники номогенеза не могут игнорировать достижения синтетической теории эволюции и в ряде случаев призывают к поискам путей, которые объединили бы эти направления в новом синтезе знаний об органической эволюции. Так, Мейен полагал, что прошло время резкого противопоставления теории номогенеза селекционизму (Мейен, 1979; Мейен, Чайковский, 1982), как это делали некоторые авторы (например, Любищев). Следует искать компромисс между этими учениями, в одинаковой степени нуждающимися во взаимодополнениях: теория номогенеза показала нам все значение статики в эволюции (структурный аспект), селекционизм же вскрыл ее динамику (исторический аспект). В то же время он писал: «Как мне представляется, это противопоставление номогенеза и селектогенеза (т. е. синтетической теории эволюции) связано, по крайней мере частично, с путаницей понятий, так как в обеих доктринах динамические и структурные законы и феномены недостаточно разделены (Меуеп, 1973, р. 254).

Мейен не отрицал, что адаптации вырабатываются в конкретной исторической среде, но утверждал, что глубокое понимание биологических явлений невозможно без некоторых высших универсальных принципов морфологии. «Но все эти исторические, функциональные и адаптивные потребности, — считал он, — не могут быть объединены в форму вне специфических, структурных законов живых существ. Чтобы открыть эти законы, мы должны изучить физическую структуру органических форм, их математическое описание, свойства биологического пространства (т. е. симметрию живых тел) и законы структурных преобразований, каждое из которых на основе универсальных принципов отвечает за полиморфизм и изоморфизм в мире как целом» (там же). Идея о том, что эволюция живых существ подчиняется универсальным структурным законам физической природы, принципам симметрии и изоморфизма, является одной из руководящих у современных последователей Берга (см., например, Урманцев, 1974, 1979).

Нельзя согласиться с утверждением Мейена о том, что рациональным моментом теории номогенеза является разработка законов статики живого, структурных основ жизни. На самом деле Берг ставил и решал задачи объяснения причинных зависимостей в истории органической природы, а функциональные (структурные) отношения в номогенезе он просто не обсуждал. Если под общими законами морфологии Мейен имел в виду начала, которые господствуют над процессом адаптивной эволюции, с этим трудно согласиться. Но если речь идет о внутренних структурных ограничениях процессов формирования адаптаций — это вопрос, заслуживающий дальнейшей разработки.

Аппеляция номогенетиков к распространенности явлений сим-метрии и структурного сходства в живой природе и в неоргани-ческом мире (например, морозные узоры на стеклах как аналогия со строением и рисунком листьев растений) не может быть признана убедительной. Образование морозных узоров определяется сугубо физическими процессами кристаллизации воды, обусловленными рельефом поверхности стекла. Форма же листьев растений и вообще организмов определяется взаимодействием генотипа и среды, а генотип представляет собой результат длительной эволюции, в ходе которой он совершенствуется как целостная адаптивная система. Еще К. А. Тимирязев (1939в, т. 6, с. 128) писал: «Одна сложность формы еще не представляется нам вопросом, сложной может быть форма и неорганических тел, например каких-нибудь дендритов, металлических деревьев, вызываемых кристаллизацией... Вопрос, загадка возникает лишь с того момента, когда обнаруживается соответствие между формой и ее отправлением». Именно дарвинизм дал ответ на этот вопрос, доказав диалектическое единство органической формы и ее функции (адаптивного отправления), а не вымышленные представления о действии каких-то необъяснимых универсаль-ных законов, которые призывают изучать номогенетики.

Необходимо еще отметить, что термин «номогенез» уже прочно занят и служит для обозначения определенного типа эволюционных концепций, основой которых является тезис о внутренней запрограммированности исторического развития живого. Употреблять же этот термин для обозначения общих законов морфологии или изоморфизма биологических структур, как использовали его Мейен и Урманцев, видимо, не следует из-за возникающей путаницы понятий.

Возврат к старым и ранее отвергнутым гипотезам закономерен, если к этому вынуждают новые факты. Однако в работах сторонников неономогенеза каких-либо новых фактов, опровергающих теорию естественного отбора и говорящих в пользу концепции номогенеза, не приводится. Вместе с тем было бы неоправданно отрицать все положения и данные, приводимые номогенетиками.

С нашей точки зрения, главным из положительных моментов концепции Берга является концентрация внимания на проблеме значения внутренних факторов эволюции, с которой тесно связаны вопросы о направленности, ограничениях и потенциях развития отдельных филогенетических групп в эволюции как целостном процессе.

Среди выделяемых Любищевым антитез, которые он считает антиномиями дарвинизма и концепции номогенеза, большая их часть, безусловно, должна быть принята и принимается дарвинистами: 1) целесообразность в живой природе может носить не только утилитарный, но и эстетический характер (например, факты так называемого полового отбора); 2) целесообразность присуща не только отдельному организму, но и надорганизменным системам (например, полиморфная структура популяции и вообще все типы видовых адаптаций); 3) развитие целесообразности не ограничивается только биологическими потребностями, а может значительно превышать их границы (сверхполезность, или гипер- телия); 4) возникновение целесообразности осуществляется отбором, т. е. в данной среде и на нужды «сегодняшнего дня», но может и предшествовать потребности в адаптации (факты преадаптации).

Никто из подлинных дарвинистов не будет возражать и Ю. А. Урманцеву в том, что ценными остаются выводы Берга о чертах сходства органических форм, о конвергенции как направлении эволюции, о структурном, внешнем сходстве как результате не только родства, но и известного единообразия законов природы, описываемого общей теорией систем (Урманцев, 1979, 1988).

Мы остановились подробно на взглядах современных номогене- тиков не только с целью показать общую методологическую слабость их установок, бездоказательность выдвигаемых принципов. Важнее обратить внимание на вопрос, почему оживился интерес к теории номогенеза в последнее время, особенно среди специалистов в конкретных областях биологии.

Современный дарвинизм, разрешив ряд трудных проблем, в том числе и проблему движущих сил адаптациогенеза и эволюции адаптаций, поставил перед собой и новые задачи, связанные с более углубленным познанием эволюционного процесса. Это закономерно для всякой научной теории. К чести тех исследователей, которые пытаются обойти трудности познания путем выдвижения концепций, не «принимаемых большинством», надо сказать, что они делают полезное дело, так как обостряют постановку еще не решенных вопросов. Так было с гипотезой прямого приспособления, необходимость фактического опровержения которой ускорила изучение адаптивной модификационной изменчивости как фактора эволюции; так было с теорией преадаптации, рационально пересмотренной современным дарвинизмом; с концепцией консервативной роли отбора, получившей признание в связи с открытием поддерживающей формы отбора. О положительных моментах современных номогенетических воззрений выше упоминалось. Аргументы же, выдвигаемые их авторами против синтетической теории эволюции, не имеют доказательной силы и не опровергают ее основ.

В отличие от Берга современные его последователи не отрицают с порога значимости проблемы адаптации для биологии. Мейен (1979, с. 114) даже писал: «Ясно, что теория адаптации должна лежать в основе эволюционного учения, будь то селекционизм или номогенез». Однако, отрицая дарвинистское объяснение этой проблемы, они не предлагают взамен ничего конструктивного, ничего принципиально нового, поэтому мы и рассмотрели критически взгляды неономогенетиков вместе с концепциями, по существу игнорирующими проблему адаптации как центральную в эволюционной теории.