Религиозное мировоззрение средневековых новгородцев

В Новгородско-Софийском своде XV в. «Слова святого Григория, раскрытого в толкованиях, о том, как, сперва язычниками будучи, народы кланялись идолам и требы им клали; то и ныне творят» приведен целый список славянских богов, которым «требу кладут и творят»: «вилам и Мокоши-Диве, Перуну, Хорсу, Роду и рожаницам, упырям и берегиням, и Переплуту, и, вертясь, пьют в честь его из рогов. И Огню Сварожичу молятся, и навьям баню топят... и Мокошь чтут... Чреву служащие попы установили прикладывать тропарь Рождества Богородицы к рожаничной трапезе... И недели день, и кланяются, написав жену, в человеческом образе тварь» .

Выражение «чреву служащие попы» - это не что иное, как перефразированный термин «жрецы». То есть, именно попы заменили жрецов, взяли на себя функции прежних служителей культа. Кормчий книги решительно запрещали подобное: «не подобает священиком или клириком вълъхвом... быти» . Предусматривалась даже кара для священнослужителей, занимающихся ворожбой: «Аще обрящеться от свящньичьскаго чину кто... вълхвуя или обаивая... таковыи от цркви да издринеться»^[54].

Тот факт, что в представлении новгородцев на служителей христианской религии в какой-то степени перешли функции языческих жрецов и волхвов подтверждает в конце XV в. новгородский архиепископ Геннадий в послании своем к Нифонту, епископу суздальскому: «привели ко мне попа, да диакона, а они крестьянину дали крест тельник: древо плакун, да на кресте вырезан ворон... а христианин, дей, с тех мест учал сохути, да не много болел, да умер»^[55]. То есть, в Новгороде в конце XV в. были случаи, когда колдовством занимались священнослужители, являвшиеся, в народном понимании такими же посредниками между богом и людьми, как и языческие жрецы, а, следовательно, обладающие чудодейственной силой.

Еще в начале XVI в. в Новгородской епархии в городах и селах люди открыто собирались на языческие «игрища». В Псковской летописи под 1505 г. приводится послание игумена Панфила с осуждением языческого праздника: «Егда бо приидеть самый празник Рожество Предотечево, тогда во святую ту нощь мало не весь град возмятется, и в селех возесятца в боубны и в сопели и гудешнием струнным, и всякими неподобными играми сотонинскими, плесканием и плясанием, женам же и девам и главами киванием и устами их неприязнен клич, вся скверные бесовские песни, и хребтом их вихляниа, и ногам их скакание и топтаниа; тоу же есть мужем и отроком великое падение, тоу же есть на женское и девичье шетание блоудное им возрение, также есть и женам мужатым осквернение и девам растленна...»^[56]

Подобные свидетельства позволили Б.А. Рыбакову трактовать феномен народного православия как двоеверие. Однако более обоснованной представляется трактовка русского православия в работах Н.М. Гальковского, Б.Д. Грекова^[57]. Исследователи писали о медленном слиянии православия и язычества: «...Христианизация медленно шла... проникая в толщу народных масс, сливалась со старым, привычным образом мыслей и чувств. Под пером старых и новых русских книжников это были две веры, живущие рядом, двоеверие, но в подлинной жизни этого не было, и быть не могло: это была одна синкретическая вера, явившаяся результатом претворения христианства в русской народной среде, иначе - его обрусение»^[58].

Христианизация Руси - это процесс религиозного творчества, охваивший все сферы жизни русского средневекового общества. Именно в этом разгадка мировоззрения русского средневекового горожанина XIV-XV вв. - не жесткое противостояние «язычник-христианин», не двоеверие как тщательно

сохраняемое язычество под личиной христианства, но стройная единая система миропонимания, в которой сливались воедино древние языческие представления и не противоречащие им христианские понятия. Отвергались в христианстве лишь те его предписания, которые слишком уж «обесцвечивали» жизнь, лишали ее природной естественности и радости.

Христианская религия оживила и во многом стимулировала дальнейший расцвет русской культуры. Дело в том, что язычество в своей основе традиционно. Разработанная, проверенная веками магическая символика повторялась из поколения в поколение, и внести в нее какое-то принципиальное изменение было для язычника опасно, немыслимо, как немыслимо было изменить хотя бы слово в заклинательном тексте. Христианство отвергло языческую магию и объявило крест фактически единственным оберегом человека. Теперь мастерам стало достаточным изобразить на своих изделиях православный крест - и вещь уже выполняла свою защитную функцию. Началось более вольное обращение с древней символикой, мистический принцип в декоративно-прикладном искусстве постепенно уступал главенствующее место эстетическому. Многие языческие символы получили новое переосмысление с позиции христианства. Это явление в исторической науке принято называть рецепцией, т.е. заимствованием из языческого наследия того, что соответствует христианским истинам.

Процесс религиозного творчества в Новгороде можно проследить на основе письменных, изобразительных и археологических источников. К примеру, в летописи Авраамки находим языческое величание Бога: «помилуй нас, Трисолнецьне, помилуй все православное християньство»^[59]. Три солнца - излюбленный архаичный сюжет в русском декоративно-прикладном творчестве, символизирующий путь солнца по небу.

В Неревском конце Новгорода в слое XIV в. археологи обнаружили амулет в виде окованного неолитического наконечника стрелы. Такие кремневые наконечники, находимые в земле, воспринимались средневековыми людьми, как стрелы Перуна. Новгородцы верили, что такие «перуновы

стрелки» можно найти в том месте, куда ударит молния, то есть молнии воспринимали как стрелы Перуна, наконечники от которых остаются в земле. В псковской летописи XV в. находим упоминание таких стрелок: «иде дождь во всю нощь с громом и с молнию, и бысть пред заоутрени, неизреченно силно тресноу гром велми и велика молния...

Новгородская «Кормчая» так повествует о громовых стелах: «Стрелки, топоры громовныи - нечестивая, богомерзкая вещь; аще недугы и подсывания и огненные болести лечит, аще и бесы изгоняет и знамения творит - проклята есть». То есть, новгородцы верили, что с помощью обнаруженных в земле кремневых топориков и наконечников стрел можно лечить болезни, изгонять бесов и творить чудеса.

Найденный в Неревском конце кремневый наконечник был оправлен в медный футляр с изображением «процветшего» креста. Показательно, что амулет был найден внутри сруба, построенного сразу же после пожара 1311 г. В устройстве сруба археологи обнаружили любопытную деталь: у южной стены дома, под четвертым нижним венцом, в специально вырытой ямке небольшой глубины лежали четыре детских черепа. Эта своеобразная «строительная жертва», возможно, была связана с магическими действиями владельца дома — колдуна-волхва^[61].

Очень наглядно характеризуют дух свободного творчества, господствующий в новгородской средневековой культуре, забавные бытовые сценки, изображенные на страницах новгородских рукописей. К примеру, в 1358 г. при архиепископе Алексии было написано Евангелие, в котором художник изобразил букву «Р» в виде приплясывающего гусляра. Приписка к миниатюре гласит: «Гуди гораздо», причем рядом с этими словами в тексте читается «Рече господь...». В Евангелиях 1323 и 1355 гг. в тератологическом орнаменте вплетены веселые фигурки скоморохов, в инициалах встречаются изображения языческих плясок и жертвоприношений^[62]. Но эти же миниатюры можно трактовать и с позиции христианской символики. Православие использовало образы языческой культуры, понятные современнику^[63].

Декор и технология изготовления предметов личного благочестия до XVI в.

Процесс религиозного творчества происходил и в монастырях, ведь даже приняв постриг, люди не могли сразу отказаться от существующих в обществе представлений. В этой связи интересен источник, под названием «Два правила монахам» из сборника отреченных книг XII-XIII вв., принадлежавшего Троице- Сергиевой лавре. Сборник этот был создан на Руси и предназначался для чтения в монастырях. Привлекает внимание начало рукописи, в котором приводится диалог апостолов и Христа «о ядении»: «Вопросиша Господа о ядении, рече же Господь, иже есть на мя твьрд сердцем да ест мяса, и вино пиет, аще чует ся к Богу предан да в пьльце (войлоке, шкуре - О.К.) будет ходя, они же реша, аще в пьльце ходя чьрнец съгрешати начнет... какы томоу заповеди соуть. Рече Господь: да идет к болоту, еже не течет аще обрящет е моутящеся без ветра, то благо томоу, аще ли ветр мутит е, то и что сьтворил

зо

есть грех то...»^[65]

По этому источнику можно сделать вывод, что в русских монастырях существовало снисходительное отношение к грехам и согрешившему (лишь бы в сердце был тверд к Богу). Бытовало свободное отношение к уставу о питании, а также практиковалась проверка иноков на греховность у болота. На лицо перекличка с языческим почитанием водных источников, широко распространенным на Северо-западе Руси. В христианский период традиция эта не исчезла, но трансформировалась - почитаемые родники (в том числе и в болотах) стали считаться святыми и около них нередко ставили часовню.

Прологи XIV в. донесли до нас упоминания о волховании среди монахов: «рече игумен (монаху - О.К.): «Изложи (из пояса - О.К.) волшбу свою». Отвеща: «Согреших, прости мя». И рече игумен: «Измете волшьбы его»^[66]. Под волхованием в данном случае имеется в виду предмет языческого культа, талисман: «вълхов есть и в поясе его вълхвование есть»^{[67] [68].}

Погребальный обряд XIV-XV вв. также свидетельствует о творческом осмыслении в Новгородской земле византийских традиций. Археологами доказано, что курганная насыпь явилась следствием развития погребального культа в христианизируемом обществе. Курганный обряд погребения в Новгородской земле просуществовал до XV в. в соседстве с грунтовыми христианскими погребениями и православными храмами. Обряд этот вызвал нарекания со стороны церковной иерархии лишь после присоединения Новгорода к Москве, в условиях, когда сформировавшиеся там церковные обрядовые традиции стали восприниматься единственно христианским .

Митрополит Макарий, сподвижник Ивана Грозного, писал в Водскую пятину: «Молятся по скверным своим мольбищам древесом и каменью... Жертву и питья жрут и пиют мерзким бесом ... и мертвых своих они кладут в селех по курганом и по коломищем ..., а к церквам на погосты тех своих

умерших они не возят схраняти»^{[69] [70].}

В христианском Новгороде среди горожан встречались и откровенные язычники, которые откупались от властей особым налогом - «зобожничьем». Новгородская первая летопись старшего извода упоминает об этом налоге под 1228 г.: «а к князю к Ярославу послаша на том: «поиди к нам, забожничье отложи, а судити ти по волости не слати; и на всей воле нашеии на всех грамотах Ярославлих ты наш князь; или, того не хощещь, ты собе, а мы собе» .

В Новгороде проживало немало язычников и в последующие века, доказательство тому - многочисленные пункты о языческих обрядах в различных законодательных актах, а также упоминание языческих имен в официальных документах и берестяных грамотах. К примеру, в договоре Новгорода с немецкими купцами о спорных делах от 17 мая 1338 г. упоминается новгородский купец по имени Волос^[71]. Имя для купца весьма подходящее, если вспомнить, что языческий бог Волос-Велес считался покровителем торговли. В берестяной грамоте № 215 (вторая пол. XIlI в.) упоминается Домаслав-попович, то есть, даже у сына священника было языческое имя.

Сохранился любопытный документ, помогающий полнее представить себе картину жизни новгородцев XIV-XV вв. - послание митрополита Фотия в Новгород 1410 г.^[72], в котором митрополит дает новгородцам «наказ», как жить «по закону христианскому». Изучив этот источник, можно сделать определенные выводы о тех особенностях жизни новгородцев, которые митрополит считал недопустимыми для истинно православных христиан. Так, в Новгороде были популярны пиры-братчины, которые начинались с утра и на которые собирались не только миряне, но и священнослужители. Митрополита возмущал обычай пить на этих пирах до обеда, то есть до церковной обедни, во время которой совершалось причащение.

В новгородской былине о Садко сохранилось описание одной из братчин - «Николыцины», то есть посвященной празднику святого Николы. Братчина проходила в церкви Николы Можайского:

У тово ли Николы Можайскова,

Те мужики новогородские Соходилися на братшину Никольшину,

Начинают пить канун, пива яшныя...^[73] Видимо, новгородцы искренне считали, что, справляя языческий праздничный обряд во имя христианского святого и «напиваясь до пьяна», они совершают истинно православное богоугодное дело.

Далее в своем послании Фотий требует от новгородцев строгого соблюдения постов. Вопрос о постах был для русских людей особенно болезненным. Запреты в определенные дни есть мясное, были грубым вторжением в быт, в привычные устои жизни. Пиры в праздничные дни, сопровождаемые музыкой, проводились и в домах горожан («скомороха ... и гудця и свирця не уведи в дом свой глума ради — поганьско бо то есть»^{[74] [75]), и в монастырях, и даже в палатах новгородского архиепископа. И зачастую пиры эти совпадали с христианскими постами.}

Особое внимание в своем послании митрополит уделяет семейной жизни новгородцев: «А которые не по закону живут с женами, без благословенна поповскаго понялися, темь опитемья три лета, как блуднику, да пакы съвокупити их. А учите их и приводите к православию: с благословением бы поймались с женами...». То есть, в Новгороде еще в начале XV в. жили некрещеные люди, которые женились не по христианскому обряду, а, видимо, по древнему языческому обычаю. О том, каков был этот обычай языческого бракосочетания, повествует «Правило» митрополита Кирилла (конец XIII в.): «И се слышахом, в пределех Новгородских невесты водят к воде, и ныне не

лс

велим тому тако быти, или то проклинати повелеваем» . То есть, в Новгородской земле в XIII-XV вв. сохранился старинный свадебный обряд,

включающий в себя «умычку» - похищение невест у воды. О таком обряде упоминал еще Нестор в Повести временных лет.

Возмущало митрополита Фотия и то, что новгородские попы не запрещали многократные разводы среди мирян: «который человек первую жену отослав или вторую, да и поймает третью или четвертую, а попови их благословляют... А который муж имет жити с четвертою женою, или жена за четврътым мужем, тех божественаа правила от святого причащения и от всякого освящениа отлучают, в церковь не ходити, ни причастна не приимати, дондеже растръгнется безаконное его съжитие»^{[76] [77] [78].}

«Безаконное съжитие», видимо, никто расторгать не спешил, несмотря на запрет. Устав Всеволода устанавливал даже специальные нормы наследства для детей многоженцев: «Аще будеть полн животом, ино даст детем третиеи жене и четвертой по уроку, занеже теи от закона отлучене; а человеку ся получает по грехом, занеже прелюбодеинии, а не благословении богом. И аз сам видех тяжю промежю первою женою и детей с третьего женою и с детми, и C четвертою женою и с детми; из велика живота дати урочнаа чясть по оскуду, а из мала живота како робичичю часть: конь да доспех и покрут, по расмотрению живота» . То есть, кроме детей от первой - четвертой жен, у состоятельных новгородцев бывали еще и дети от рабынь. Жильбер де Ланнуа, побывавший в

Новгороде в 1420 г., подтверждает, что «есть в их городе один рынок, где они и

28

продают и покупают... своих женщин» .

Продолжая анализ грамоты митрополита Фотия, обратим внимание на его наставления по поводу сквернословия: «и еще учите своих детей духовных, чтобы престали от скверненых словес неподобных, что лают отцевым и материным, занеже того в христианех нигде несть». Естественно, что митрополит-грек пришел в ужас от русского мата, подобного которому он до этого не слышал нигде. Существует гипотеза, что корни русского мата - в языческих заклинаниях неба и земли о хорошем урожае. После принятия христианства мат стал считаться преступлением. Мат, то есть «ругань по матери», оскорблял Богородицу и самого Бога.

«Також учите их, - обращается Фотий к новгородским церковнослужителям, - чтобы басней не слушали, лихих баб не приимали, ни узлов, ни примлъвлениа, ни зелью, ни ворожения...». О скоморохах-бахарях речь еще пойдет впереди, пока же отметим еще одно подтверждение бытования колдовских обрядов в Новгороде XIV-XV вв. «Лихие бабы» - это, вероятно, знахарки, лечащие травами и заговорами. Такие способы лечения осуждал настоятель Спасово-Елизарова монастыря игумен Памфил в своей грамоте псковскому наместнику: «Егда приходит великий праздник день Рождества Предтечева, но и еще преже того великого празника, исходить обавницы мужие и жены чаровницы, по лугом, и по болотом, и в пустыни, и в доубравы, ищущи смертиыя травы и привето чрева от травнаго зелиа на пагубоу человеком и скотом; ту же и дивия корениа коплют на потворение моужем своим: сиа вся творят действом дьяволим в день Предотечев, с приговоры сотонинскими»^[79].

В списке XIV в. «Слова святого отца Моисея о ротах и клятвах» говорится: «жертвы приносят бесом, недугы лечят чарами и ^;наузы и немощьного беса, глаголемого трясцею, мнят ся прогоняще некыими лживыми писмены, проклятых бесов, и елиньскых пишуще имена на яблоцех, и покладают на святей трапезе в год литургия, и тогда ужаснут ся страхом анельска воиньства, и того ради разъгневлен господь бог не пущает дожда на землю... Яко велми претит господь бог святыми своими и не велит чарами недуг лечит ни наузы, ни бес искати, ни в стречю веровати, или в левы идуще или на куплю отходяще, или от князя милости хотяще, не велит чяродеянием и кобьми ходяще сих искати, аще кто от крестьян вълшествуя и кобления творя, горше поганых осудятся, таковыи аще покаяния о том не приимут, ни встанутся»^[80].

C особым гневом в своем послании новгородцам митрополит Фотий обрушивается на обычай судного боя, весьма распространенный в Новгороде. Фотий даже запрещает хоронить погибшего «на поле», а тот, кто убьет «лезши на поле, погубит душю». Однако по представлениям средневековых русских людей, судный бой - это самый верный способ решить неразрешимое другими средствами запутанное судебное дело. «Пусть бог поможет правому», - так рассуждали даже православные новгородцы. Обычай судного боя был узаконен в Новгородской и Псковской судных грамотах. Кроме того, кулачные бои устраивались новгородцами в дни поминовения умерших на Масленицу и Троицу, что являлось отголоском древней тризны, которая принимала форму состязаний у могилы умершего - «дратися по мертвецы»^[81]. Как часть культа предков кулачный бой был особенно важен для новгородцев.

Митрополит Фотий не раз направлял нравоучительные послания в Новгород и Псков. Причем осуждал в них не только мирские грехи, но и нравы церковной «вольницы» этих городов. Из этих источников хорошо видно, до какой степени мирские отношения влияли на церковный быт.

К примеру, псковские священники сомневались, как поступать с человеком, который «от своих рук пустить пса на зверь, или птицами вержеть на птицю: и от того лова ядят везде из пошлины». Фотий им отвечал,'что если такое сотворит человек духовного звания, то «осужени суть», а если мирского, то «проклятию осуждаеться» . То есть, Фотий запретил духовенству участвовать в псовой и соколиной охоте (следовательно, прежде священники в такой охоте участвовали, а, возможно, продолжали участвовать и после запрета).

Новгородская церковь наказывала «заблудших детей своих» довольно мягко. А митрополит всея Руси в XIV-XV вв. еще не имел развитого аппарата принуждения и, следовательно, не имел возможности заставить всех прихожан своих епархий строго исполнять православные каноны. Впрочем, сами каноны православной церкви стали незыблемыми лишь во времена патриарха Никона. До этого в обрядах было место для творчества. Изучение рукописной традиции канонических сборников в XII-XVI вв. на Руси показывает, что сборники церковных канонов не были застывшими, их перевод и редактирование были вызваны задачами, стоявшими в ту эпоху перед Русской православной церковью. Причем, каноны редактировались еще и под влиянием местных особенностей каждой отдельной епархии. Особенно это заметно на примере новгородских списков.

В Новгороде был известен и широко распространен греческий Номаканон 14 титулов, точнее его редакция, которая появилась в Новгороде в конце XIII в. и получила название «Книга, глаголемая Кормчая, рекше правило закону греческим языком - номос канон». В Кормчую книгу кроме церковных канонов вошли список Русской Правды пространной редакции, «Устав о браках», «Вопрошание Кириково», Правило «о кресте, иже на земле или на льеду пишют», Правило Иоанна митрополита, список Церковного устава князя Владимира, Устав Святослава Ольговича и другие произведения. Княжеские уставы определяли сферу суда епископов и митрополитов и устанавливали размеры наказаний в виде денежных штрафов, таким образом, распространяя на церковный суд нормы светского права. По-видимому, это отражало реалии Новгородской республики - православная религия была неотъемлемой частью повседневной жизни, поэтому свод законов того времени неизбежно включал в себя наравне и церковные и светские статьи.

Составленная в конце XIII в. и продолжающая оставаться законом в XIV в., Кормчая книга является ценнейшим источником для изучения мировоззрения средневековых новгородцев. В ней мы находим упоминания о языческих обрядах, совершаемых новгородцами в конце XIII в. К примеру: «Неции пред храмы своими... или пред враты домов своих, пожар запаливши, прескакают по древнему некоему обычаю». А.Н. Афанасьев предположил, что в данном отрывке речь идет о ритуалах, совершаемых на Благовещание и 30-го сентября (по окончании уборки хлеба). В это время «сожигают соломенные постели и старые лапти, скачут через разведенное пламя и окуривают свою одежу от болезней и чар; накануне Иванова дня с тою же целью сожигают в лесу старые сорочки и прыгают через костры»^[82]. В народном представлении огню приписывалась сила очищать от грехов. Под праздничный церковный колокольный звон новгородцы жгли костры «пред храмы своими... или пред враты домов своих» и совершали языческие обряды для оздоровления тела и души.

Благодаря массовой грамотности среди новгородцев, до нас дошли живые слова людей XIV-XV вв. на берестяных грамотах. Некоторые из них сохранили любопытные свидетельства о том, как христианская культура воспринималась в быту новгородцев. В берестяных грамотах № 715 (XIII в.) и № 930 (кон. XIV- нач, XV вв.) приводятся тексты молитв-заговоров против лихорадки. В этих текстах упоминаются ангелы, архангелы, Богородица и святые Сисиний и Сихаил, заменившие, видимо, какие-то имена языческих богов.

В берестяных грамотах Бог упоминается достаточно часто - в формулах завещаний («В имя отца и сына и святого духа се аз раб божий...»), в заклинательных просьбах («бога ся боитесь, (слово) блюдите...», «Дай ми осподь света видить, а тобе своему осподину челом бию»), в обращениях крестьян к феодалу («Господня воля и твоя», «волно Богу и тоби»)^[83]. Следовательно, Бог в сознании новгородцев занимал место высшего судьи, последней инстанции, к которой можно обратиться за защитой от земной несправедливости («А на то Бог послух...»). Судопроизводство того времени во многом опиралось на клятву, крестоцелование. Только Бог мог наказать за клятвопреступление («бога ся боитесь, (слово) блюдите...»). Православный летописец объясняет страшные пожары, опустошавшие город, именно накопившимися грехами новгородцев: «Сии же многы пожары бывают грех ради наших, да ся быхом покаяли от злоб своих; но мы на болшая возвращаемся. Что есть сего злее, иже ходити лжею пред богом в обете и крест целовати и пакы преступати, а то зло многажды стваряется в нас; за то бог наводит на нас злеишия казни по делом нашим»^[84].

В летописях, впрочем, преобладает образ бога - милостивого заступника, всеобщего отца, порой наказывающего, но любящего своих детей: «Не отчаемся милости твоея; кажа, господи, накажи, а смерти не предай; аще бо съгрешихом, нь от тебе не отступихом; казнив, помилуй, господи, не по нашим делом злым, нь по своей велицеи милости възри милостью на ЛЮДИ ТЫ бо еси бог, развее тебе иного бога не знаем»^[85]. Вновь появляется в письменных источниках главный тезис новгородского православия: поступки человека-это не главное, главное же - в сердце своем быть верным Богу. Таким образом официальная церковь нашла компромисс со своей паствой, поступающей часто не по христианским законам.

Исследуя мировоззрение новгородцев, не следует забывать о том, что культура Новгородской республики изначально создавалась как эклектичная в силу особых геополитических условий. C древнейших времен через Приильменье приходил международный Балтийско-Волжский торговый путь, который способствовал формированию у истоков Волхова центра политического взаимодействия местных финно-угорских племен и пришедших сюда в VI-VIII вв. славян. Слияние различных культур сформировало особый тип мировоззрения - новгородцы в период средневековья оказываются способными впитывать иноземные влияния, в том числе и религиозные, и перерабатывать их на свой уникальный манер.

Так прижились в Новгороде византийские амулеты-змеевики. Название «змеевики» связано с тем, что на их оборотной стороне обычно располагалось изображение человеческой личины с отходящими от нее двенадцатью змеями. Личину часто окружала надпись, содержащая заклинания против болезней, лихорадок. На лицевой стороне змеевика помещали изображения святых - победителя бесов архангела Михаила, воинов-драконоборцев Георгия Победоносца, Федора Стратилата и Федора Тирона, а также мученика Никиты, избивающего беса. Эти святые должны были защищать владельцев амулетов от всякого зла. Встречаются и змеевики с изображением Богоматери, поскольку по народным представлениям только в ее образе не мог явиться дьявол. Поэтому она почиталась как помощница и защитница от дьявольских сил. Христианская церковь вела борьбу с употреблением этих оберегов, отразившуюся во многих поучениях XIV—XV вв. и в законодательном запрете употреблять их в Кормчей книге. Запрещаемые церковью, амулеты-змеевики изготавливались в Новгороде до XVI в .

В XIV в. в Новгороде появляются нательные кресты с криновидными завершениями. Такая форма креста известна в искусстве Византии еще в XI— XII вв³⁸. Распространение этого вида оберегов по всей Руси было обусловлено тем, что в языческой культуре был известен образ Дерева жизни. Крин, а точнее, распускающаяся древесная почка - это символ рождающейся жизни. Очевиден параллелизм этого сюжета с известным в христианском искусстве Византии изображением процветшего креста, символизирующего плодоносящую христианскую Церковь, а сам крест в церковных песнопениях именовали «животворящим». Все это способствовало новому пониманию символа креста на Руси - не только огонь, как в язычестве, но еще и образ Древа жизни.

В Новгороде массово производились ювелирные украшения финноугорского типа. Некоторые из них (шумящие подвески, браслеты, фибулы) несли явно языческую смысловую нагрузку, причем это было 'язычество неславянское. Многочисленность находок и их разброс по разным усадьбам свидетельствует, что такие украшения не только изготавливались на продажу, но и пользовались популярностью среди горожан. То есть, финно-угорская мифология не была чужда новгородцам. Она органично вписывалась в их систему устройства мира.

Благодаря развитой торговле, в Новгороде более терпимо, чем в других русских землях относились к иностранцам. Даже глава новгородской православной церкви, архиепископ, в своих письмах называл ганзейских купцов-католиков, «дети мои» и посылал им свое благословение³⁹. При этом в Новгороде хорошо понимали различия между православием и католичеством. В ^{[86] [87]}

Новгородской первой летописи, под 1348 г. очень эмоционально повествуется о присоединении Волынской земли к Польскому королевству: «король краковьскыи... много зла крестианом створиша, а церкви святыя претвориша на латыньское богумерзъкое служение»^[88]. То есть, новгородцы четко отличали свою «православную» веру от «латыньского богумерзкого служения», всячески осуждали агрессивную миссионерскую деятельность католиков, но это не мешало новгородцам проявлять веротерпимость в отношениях с торговыми западными партнерами.

Широту религиозных взглядов не только простых новгородцев, но и высших церковных иерархов прекрасно иллюстрирует тот факт, что главный храм города - Святую Софию украшали Магдебургские врата XII в. В числе прочих литых изображений, на створках этих врат помещены портреты Александра епископа Плоцкого и архиепископа Магдебургского Петра фон Зеебурга^[89]. То есть, архиепископы Новгорода считали возможным, чтобы на парадных вратах главного православного храма города сохранились портреты католиков, тем более, католических церковных иерархов.

Особо следует обратить внимание на музыкально-зрелищную часть культуры Новгорода. Православная церковь с момента своего утверждения на Руси вела борьбу со светской музыкально-смеховой культурой. «Егда играют русалия, ли скомороси... или како сборище идолъскых игр - ты же в тот час пребуди дома!»^[90] Однако в Новгороде противостояние церкви и скоморохов не было столь уж непримиримым. Недаром миниатюры с изображениями игрецов украшали новгородские церковные книги XIV в., написанные по заказу архиепископов.

О народе можно судить по его героям. Среди любимых героев новгородских былин - гусляр Садко и скоморохи (Вавило, Кузьма и Демьян, ватага скоморохов из «Гостя Терентища»). Причем скоморохи и музыканты предстают в этих былинах положительными героями, наделенными даже волшебными свойствами. Более того, в былине «Вавило и скоморохи» ходят по

Там же. С. 331.

земле и совершают чудеса святые скоморохи - Кузьма и Демьян.

Археологи нашли при раскопках Новгорода множество масок - «личин». Маскарад как таковой, по мнению христианских священников, был глумлением над божественными законами. «На тых же своих законопротивных соборищах, - говорится в одном из поучений против язычества, - и некоего Тура-сатану... воспоминают и иныи лица своя и всю красоту человеческую, по образу и по подобию сотворенную, некими харями или страшилами (масками - О.К.) закрывают»^[91]. В 23 правиле Номоканона запрещались игры и пляски, различные виды ряжения: «... или во одежду женскую мужие облачаться, и жены в мужескую; или наличники, яко же в странах латинских зле обыкше творят, различная лица себе притворяюще»^[92]. Источник XVI века «Поновление священноинокам» также свидетельствует, что на игрищах мужчины переодевались в женское платье и наоборот: «грех есть мужам в женской одежде ходить, играя, или женам в мужской. Епитимья - 7 недель, поклонов по 150 на день»^[93].

На новгородском изразце середины XV в. изображен скоморох с гуслями, одетый в женское платье с накладной грудью. То, что это именно переодетый мужчина, подтверждается многочисленными песнями, былинами и сказками, в которых гусли воспеваются как символ мужского начала. Для женщины играть на гуслях было бы кощунством с точки зрения обрядности.

Христианские летописцы упоминали о народной музыке резко отрицательно: «В селех возбесятся в бубны и в сопели»^[94]. В сборнике XIV в. «Золотая цепь», в перечислении дел, «иже не велит Христос святии отступити», наряду с насилием, разбоем и чародейством упоминаются «Се же суть злая и скверная дела: плясанье, бубны, сопели, гусли, пискове, игранъя неподобныя, русалъя». Такое резко отрицательное отношение можно объяснить тем, что музыкальная игра создавала свой собственный порядок, не нуждающийся в божьем порядке. Свобода творчества в народных праздниках

слишком резко контрастировала с аскетически-скучным порядком жизни, который стремилась навязать людям православная церковь.

Очевидно, что этим запретам в Новгороде не придавали особого значения. В культурных напластованиях XIV-XV вв. во всех древних концах города археологами обнаружено большое число обломков и деталей различных музыкальных инструментов. Это всевозможные погремушки, колотушки и трещотки, шумящие привески-амулеты, ботала, бубенцы, колокольчики и варганы, костяные брунчалки и глиняные свистульки, деревянные сопели, гусли и гудки. Даже священники не считали для себя греховным «глумиться мирскими кощунами». В XVI в. митрополит Даниил с гневом говорит об этом в своем поучении: «Ныне же суть нецыи от священных, яже суть сии пресвитеры и диакони, иподиакони, и чтеци, и певци, глумяся, играют в гусли, в домры, в смыки»^{[95] [96] [97].}

В народной культуре средних веков смех, пляски и инструментальная музыка имели религиозно-магическое значение, как источники плодородия. Музыканты-скоморохи являлись, соответственно, жрецами жизни. По подсчетам В.В. Кошелева, в Новгородской земле за последние 5 лет XV в. сохранились упоминания о 46 скоморохах . Несомненно, Древний Новгород

49

заслуживает звания «столицы русского скоморошества» .

Стоит отметить, что наравне с «гусельным художеством» и «гудошным» промыслом в Новгороде существовала и церковная певческая традиция. Новгород был крупнейшим центром профессионального певческого искусства. Певческие тексты уже с XI в. писались новгородцами на древнерусском языке не только на пергамене, но и на бересте^[98]. Списки музыкальных рукописей создавались в книгописной мастерской Софийского собора. Новгородцы не слепо копировали образцы византийского песнопения. В новгородских ирмологиях XII-XIII вв. воплощаются черты местной традиции: в семиографии (нотном алфавите), интонационном словаре, и особенно в репертуаре. Уже в

XII-XIII вв. в Новгороде существовал музыкальный «новгородский извод» в певческих рукописях^[99]. При этом особых запрещений новгородских архиепископов на музыкальную светскую игру до конца XV в. не сохранилось.

Устойчивость многих языческих традиций можно объяснить природными реалиями Новгородской земли. Окруженный болотами, стоящий на реке Волхов неподалеку от великого озера Ильмень, Новгород языческий в первую очередь обожествлял воду, поклонялся водяным богам. И в христианском Новгороде сохранилось особое отношение к Волхову. Великая река осталась для новгородцев олицетворением древнего божества. К нему обращались как к высшему судье. Казнь через утопление в Волхове носила ритуальный характер. В Новгороде, как и повсюду на Руси, вода воспринималась как стихия, смывающая с человека все «нечистое, злое, демонское». Наравне с огнем вода была признана «за вернейшее средство внутреннего, духовного очищения от грехов»^[100]. То есть, казнь в Волхове воспринималась двояко - и как способ определить тяжесть вины обвиненного (не утонет - следовательно, Волхов решил, что человек не заслужил смертной казни), и как очищение от грехов, искупление вины перед переходом в иной мир.

Судя по летописям, осужденного на казнь оглушали палицей (или просто избивали), но не связывали и сбрасывали в Волхов. Если он выплывал (а такие случаи бывали) его более не пытались казнить смертью, ограничиваясь штрафом или другими наказаниями. Православные летописцы очень осторожно комментировали данный способ суда. К примеру, описывая казнь за измену в 1316 г. Игната Веска, («биша и на веце, и свергоша его с мосту в Волхове»), летописец осторожно добавляет «а бог весть»^[101]. Но церковь не вмешивалась в решение веча, не пыталась запретить этот вид казни.

Видимо, культ подводного божества-ящера имел прочные реальные основы. Образ ящера-дракона-крокодила был очень популярен в декоративноприкладном искусстве Новгорода до XVI в. Сохранился источник XIV в., называющийся «Правила о верующих в гады». В соседней языческой Литве

еще в XVI в. существовал культ домашних змей-ящериц. В белорусской песне XV в. про князя Витовта есть такие слова:

Шаблі літьі, злотам бітьі У яшчар-скуру апавітьі^[102].

C Волховым связана и легенда о Перуне, согласно которой свергнутый в реку идол «поплове сквозе Велии мост, верже палицю свою на мост, еюже ныне безоумнии оубивающеся, оутеху творят бесом»^[103]. В Новгороде не просто помнили эту легенду, но до XVII в. хранили и показывали некие языческие реликвии, называемые «перуновыми палицами». Из приписки на полях Степенной книги, принадлежавшей патриарху Никону, можно узнать, что «Перуновы палицы» находились в Борисоглебской церкви новгородского кремля. В 1652 г. «... последния палицы у святого Бориса и Глеба взем митрополит новгородцкии пред собою сожже, и тако преста бесовское то тризнище со оловеными наконечниками тяжкими»^[104]. Возможно, именно этими палицами оглушали преступников, прежде чем сбросить их с моста в Волхов.

Исследователь новгородских усобиц А.В. Петров связывает столкновения жителей сторон на мосту через Волхов с языческими верованиями и обычаями, против которых в XIV в. боролись новгородские юродивые Николай Кочанов и Федор: «Изобличая и высмеивая новгородцев за их приверженность к пагубной языческой традиции межрайонной вражды, Николай и Федор пародировали усобицы между сторонами города. Когда Николай являлся на Торговую сторону, его оттуда решительно выгонял Федор, и, наоборот, Федору невозможно было зайти на Софийскую сторону, чтобы его тотчас не стал гнать на «он пол» Николай. Разыгрывая в назидание новгородцам свою условную распрю-фарс, Николай и Федор по преданию совершали различные чудеса... Николай бросал в своего «противника» кочаны капусты, стоя при этом на поверхности воды, на самой середине Волхова»^[105].

Следует отметить, что, само юродство развилось в Новгороде из

скоморошества, которому всегда присуща пародия как жанр. В Новгороде скоморохов воспринимали как святых людей - отсюда и мотив святости юродивого Николы, способного ходить по воде, «аки по суху».

В новгородском фольклоре сохранились свидетельства о своеобразном обожествлении-очеловечивании озера Ильмень. Для понимания мировоззрения средневековых новгородцев исключительный интерес представляет предание об Ильмене и речке Черный ручей.⁵⁸. В предании Ильмень выступает в роли справедливого сеньора по отношению к своему вассалу - Черному ручью. Ильмень - справедливый судья, он встает на защиту «старины», как это и было принято в Новгороде. Сказание подразумевает, что обычай судить по «старине» священен, поскольку получен от богов, которые наказывают нарушителей «старины». Средневековому человеку необходимо было подтверждение правоты своих действий «свыше», ведь человек может ошибаться, и только боги знают правду и могут справедливо рассудить любой спорный вопрос.

Языческие корни легко прослеживаются и в культах особо чтимых в Новгороде святых. Так, в праздник рождества Богородицы 8 сентября (или на следующий день) крещеные новгородцы устраивали «вторую трапезу» в честь рожаниц. В этой трапезе активную роль играли попы, заменившие жрецов: «череву работни попове уставиша трепарь прикладати рождества богородицы к рожаничьне трапезе, отклады деючи...»⁵⁹. По своей сути это был праздник урожая: к этому времени хлеб был сжат, вывезен, обмолочен и ссыпан в амбары и закрома. Поэтому и были так шумны пиры, на которых «черпала наполнялись добровоньным вином»⁶⁰, ставилась трапеза рожаницам, и заодно исполнялись богородичные тропари.

Языческие названия календарных праздников сохранялись в XIV-XV вв. наравне с христианскими. Так Петров день в Новгороде по-прежнему называли «Русалии», о чем свидетельствуют берестяные грамоты № 389 («на Петров день в роусаль...») и № 131 («а было о русалях в Пудоге...»). ^{[106] [107]}

Не исчез совсем, но претерпел видоизменения культ «скотьего» бога Велеса. В языческие времена его идол находился, вероятно, у южной окраины новгородского детинца, где в древности была Волосова улица. В XIV в. на его месте была поставлена церковь святого Власия, в функции которого входило покровительство домашнему скоту, как и у Велеса. На новгородской иконе XIV в. святые Власий и Спиридоний изображены как пастыри разнообразного скота. Количество христианских святых значительно превышало число языческих богов. Видимо, поэтому функции Велеса были поделены между Власием и Спиридонием, а возможно, еще и святым Георгием («Егорий да Влас - всему богатству глаз»^{[108] [109]). Крестьяне на Русском Севере как оберег скота от болезней использовали наравне как икону святого Власия, так и медвежий череп, поскольку одной из ипостасей языческого бога Велеса считался медведь.}

Местными особенностями жизни можно объяснить и популярность культа святого Николы в Новгородской земле. В этнографии сохранился обряд «умилостивления Онежского озера». Он проводился 6 декабря: «Каждый год накануне зимнего Николы пред всенощной из каждой рыбацкой семьи к известному месту собираются старики. На берегу ими делается человеческое чучело и в дырявой лодке отправляется в озеро, где, конечно, и тонет. Два-три старика поют песню, где просят Онего взять чучело соломенное... И для

/Л

большей вразумительности призывают имя Николы Морского» . Таким образом, именно Никола зимний, он же Никола Мокрый, требующий «человеческих» жертв, стал прямым наследником языческого водяного божества, возможно, того самого Ящера. Неудивительно, что в Новгороде и его окрестностях было много Никольских церквей, ведь в экономике республики большая роль отводилась торговле (а основные торговые пути были водными) и рыболовству.

В былине «Садко», купец дал зарок построить церковь в честь святого Николы, но не выполнил обещание. На море его корабль с товарами стал на месте и не поплыл дальше, пока Садко не спустил в море жертву Николе -

ft'X

богатую казну . То есть, Никола вновь выступил в роли водного божества, которому подвластна морская стихия.

Своеобразным было понимание в Новгороде образа Софии Премудрости Божией. Для Новгорода понятие «Дом Софии» означало гораздо большее, чем просто земельные владения Софийского собора. Как показал С.С. Аверинцев, одной из смысловых граней древнего символа Премудрости Божией являлось то, что она собирает земли и города в единую сакральную державу, ибо государство есть ее «дом». Дом - один из главных символов библейской Премудрости, это образ обжитого и упорядоченного мира, огражденного стенами от Хаоса^[110]. При скреплении поземельных сделок применялся так называемый «софийский» тип печатей.

Храм Софии не зря находился в Детинце. Детинец был исходным зародышем, из которого развивался весь город, это было сакральное укрепление - любой вход в детинец ограждался надвратным храмом. В крепость нужно было пройти под церковью, очиститься от скверны и почувствовать, что ты вошел на абсолютно защищенную, священную территорию.

На Русском Севере сохранилась легенда, в которой рассказывается о промысловике Иване Гостевом сыне, который водил всю жизнь ладьи до дальних нехоженых берегов. И под старость задумался промысловик: «Кому надобны неиссчетные версты моих путей-плаваний? Кто сочтет морской путь и морской труд?» И видит он: у мачты стоит огнезрачная девица. У нее огненные крылья и венец, на ней багряница, истыканная молниями. Она что-то считает вслух и счет списывает в золотую книгу. «Я премудрость божья, София Новгородская. Я считаю версты твоего морского хода. Всякая верста твоих походов счислена, и все пути твоих людей исчислены и списаны в книгу жизни Великого Новгорода». «Ежели так, о госпожа, — воскликнул Гостев, — то и дальше дальних берегов пойду и пути лодей моих удвою!»^[111]

Видимо, новгородцы воспринимали Софию Премудрость как

могущественное божество, своеобразную берегиню Новгородской республики («честнаго креста сила и святой Софьи всегда низлагает неправду имеющих», «къде Святая София, ту Новгород»^{[112] [113]). В своем представлении новгородцы ставили ее на второе место после Бога - «Бог и святая София» . В этом образе слились воедино функции языческой берегини и христианского ангела- хранителя. София стала символом Новгорода, его независимости и могущества («изъмрем честно за святую Софью; у нас князя нетуть, но бог и правда и святая Софья»[114]).}

Нечто подобное можно найти в городских республиках Италии: Милан был городом святого Амвросия, Флоренция - Иоанна Крестителя, Венеция - республикой святого Марка. Сознание средневекового человека, жаждущее религиозного освящения политической жизни, принимало сходные формы и в католических и в православной республиках средневековья. Своим общественным устройством Новгород резко выделялся из остальных земель Древней Руси. Особое небесное покровительство требовалось новгородцам и для самоутверждения и для убеждения соседей в правомерности новгородского строя.

В 1420 г. новгородцы приступили к чеканке собственных серебряных денег. Вплоть до ликвидации Москвой новгородской независимости, на этих монетах изображалась сидящая на троне женщина в короне и коленопреклоненный перед ней человек, который что-то то ли получает от нее, то ли вручает ей. А.В. Арциховский доказал, что женщина в короне - святая София. Дальнейшие исследования В.Л. Янина показали, что изображение на новгородских монетах является репликой традиционного сюжета средневековых венецианских монет, на которых покровитель Венеции святой Марк вручает символы власти коленопреклоненному дожу^[115]. Можно предположить, соответственно, что София на новгородских монетах вручает посаднику новгородскому щит (символ защиты вечевой власти) и печать.

Такая трактовка изображения на монетах согласуется с мнением Т.А. Сидоровой о том, что в глазах новгородцев Святая София являлась «особым божественным существом, палладиумом и патронессой города»^{[116] [117] [118].}

Идея божественной избранности Новгорода нашла свое отражение во всей его культуре, и была зафиксирована в летописи. В 1327 г. «приде рать тотарьскаа множество много и взята Тферь, и Кашин, и Новоторскую волость положиша пусту, токмо Новград ублюде Бог и святаа Софиа» . Умереть за святую Софию, то есть за Новгородскую землю, означало удостоиться царствия небесного: «А покои, господи, душа в царствии небесном тех, иже у города главы своя положите за святую Софею» .

Что такое или кто такая Святая София, это вряд ли было ясно рядовому новгородцу. Высшее духовенство знало, вероятно, что София, Премудрость Божья - это одно из имен Христа^[119]. В новгородском сказании. «Словеса избранна от мног книг вопросов и ответов разноличных строк. Слово о Премудрости 1-е», сохранившемся в списке XV в., Премудрость представлена в виде непорочной девушки с огненным лицом. На новгородской иконе из большого иконостаса Софийского храма изображена София в виде огненнозрачного ангела с женским лицом. София сидит на престоле, кроме нее на иконе изображены Богоматерь с Христом-Младенцем в лоне, Иоанн Предтеча, предрекающий явление Христа в облике ангела мира, развернутый ангелами небесный звездный свод, благословляющий Христос и Престол Уготованный. Сопоставление данного иконографического сюжета с летописными упоминаниями Софии, дало основание ряду исследователей утверждать, что «патронат Святой Софии над Новгородом в сознании древнего новгородца рассматривается как слияние, отождествление и

взаимозаменяемость Софии как Христа, Софии как Церкви и Софии как

храма»^{[120] [121] [122].}

В XVI в. Зиновий Отенский, новгородский монах из Отенского монастыря, собрал множество упоминаний о Софии и написал «Сказание известно, что есть Софеи Премудрость». Начинается сказание сетованиями автора о том, что новгородцы не знают, «что есть Софеи Премудрость»: «с воздыханием от среды сердца востонаху забвению нашему и неведению родитель наших, от них же нам вся злая произведалася, понеже неведением погрузишася, яко таковое великое дело, а не ведати Премудрость Божию

пс

составную Господа нашего Иисуса Христа забвением покрывати» .

Для полноты картины представлений средневековых новгородцев о Софии Премудрости следует упомянуть о сохранившемся на Русском севере Духовном стихе о Егории Храбром . В нем София Премудрая приходится матерью святому Георгию, одному из наиболее почитаемых в Новгороде святых. Представляется, что сложные богословские концепции были чужды простым новгородцам. В их сознании возобладало женственное понимание Софии - берегини Новгорода.

Средневековый человек жаждал от религии чудес, поэтому языческому колдовству православие стремилось противопоставить христианские чудеса. В Новгородских летописях подробно описываются чудесные знамения с иконами, особенно часто такие чудеса случались с иконами Богоматери в различных церквях. Чудеса эти церковь стремилась закрепить учреждением праздника.

Многочисленные церкви в Новгороде выполняли не только культовую, но и хозяйственную функцию. В специальных каменных пристроях и подвалах церквей новгородцы хранили свое особо ценное имущество, что объясняется не только опасениями частых пожаров, но и стремлением заручиться небесным покровительством в земных делах. Ведь для средневекового новгородца лишь

высшие силы были гарантом стабильности. Человек мог согрешить - украсть, обмануть, но если поместить товар и казну в дома святых - церкви, то уж они- то и имущество сохранят в целости и в торговых делах помогут. Именно этим стремлением заручиться небесным покровительством и охраной можно объяснить скопление церквей на Ярославовом дворище рядом с торгом. Только культовыми потребностями невозможно оправдать такое количество каменных храмов на маленькой территории. Но при всем практичном отношении к церковным строениям, церковь все же воспринималась средневековыми людьми в первую очередь как дом Бога и святых. Сама ее постройка являлась сакральным действом. Так создание церкви-однодневки «всем миром» считалась действенным способом прекратить мор .

В рамках средневековых представлений о собственности новгородские бояре относились к церквям и монастырям, в которые вложили деньги, и соответственно к их земельным владениям, как к части своего собственного недвижимого имущества. Соответственно, «чужие» монастыри и церковные владения бояре рассматривали как земли своих соседей, поэтому при случае без зазрения совести грабили или захватывали их, особенно если монастырская или церковная земля оставалась без влиятельного покровителя. Именно для предотвращения такого грабежа в новгородских актах появляются заключительные запретительно-заклинательные клаузулы. В.Ф. Андреев, проанализировав все новгородские частные акты, пишет: «Санкция в новгородских актах конца XIV—XV в. обычно выступает в виде следующей формулы: «А кто сие рукописание (грамоту) переступит, сужуся с ним перед богом (в день страшного суда)» и встречается в большинстве духовных^{[123] [124]... Если в грамотах XII—XIII вв. санкция имеет различную форму, то в духовных и в данных конца XIV—XV в. мы встречаемся со стабильной (с немногими вариантами) формулой заклятья»[125].}

В завещаниях отразилась концепция христианского миропонимания,

согласно которому вся земная история «в конце времен» заканчивается вторым пришествием Христа и Его судом над всеми когда-либо жившими людьми, воскресшими во плоти для этого суда и получающими по приговору сообразно своим делам вечное блаженство в раю или вечное наказание в аду.

Именно страх перед близкой смертью вынуждал бояр отступиться от захваченных церковных земель. Так в завещании новгородского посадника Ивана Лукинича содержится признание, что он силой владел землей Никольского Островского монастыря на реке Вишере. Заботясь о спасении души, посадник возвратил обители незаконно присвоенные земли, а во искупление своей вины дополнительно дал монастырю крупный участок своих владений. Однако за это обговорил поминальную молитву не только для себя, но для «всех прародителей и родителей наших и всего рода и племени нашего на память». Причем боярин особо обеспокоился исполнением поминальнозаупокойных функций со стороны обители: «А сих памятей не заложите. А кто заложить игумен или поп, даст ответ перед Богом в день страшного суда»^[126].

Чем старше становился человек, тем более заботила его мысль о загробной жизни. Эту заботу просто и ясно выразил герой новгородских былин ушкуйник Василий Буслаев:

Смолода бита, много граблена - Под старость надо душа спасти^[127].

Такими же соображениями руководствовался и реальный организатор ушкуйных походов боярин Василий Данилович Машков, когда в 1378 г. оплатил строительство уличанской церкви Спаса Преображения на Ильиной улице^{[128] [129]. В этой церкви была даже личная молельня боярина - Троицкая камера-придел.}

В.О. Ключевский верно заметил, что «древнерусскому человеку вообразить себя на том свете без заказного поминовения было также страшно,

οι

как ребенку остаться без матери в незнакомом, пустынном месте» . Вклады

«по душе», по мнению Ключевского, «входили в состав довольно сложной системы строения души, выработанной древнерусским духовенством. Строить душу значило обеспечить человеку молитву церкви о его грехах, о спасении его души ... возможность молитвы о душе умерших, не успевших принести плоды покаяния, приводила к мысли, что и нет нужды спешить с этим делом, что на все есть свое время. Сострадательная заботливость церкви о не успевших позаботиться о себе, послужила поводом к мнению, что можно отмолиться чужой молитвой, лишь бы имелись средства нанять ее, и лишь бы она была не кой-какая, а истовая, технически усовершенствованная молитва. Привилегированными мастерскими такой молитвы были признаны монастыри. Средством для найма монастырской молитвы и служили вклады ради спасения

84

души» .

Кающиеся новгородцы делали земельные или денежные вклады в монастырь или даже в несколько монастырей - для надежности. В.Ф. Андреев пишет, что «данные» грамоты «наряду с купчими относятся к числу наиболее распространенных разновидностей новгородских частных актов. Данные — это акты, фиксирующие в соответствующей форме добровольную передачу (дарение) земли и различного имущества одним собственником другому (в * подавляющем большинстве случаев монастырю или церкви)... Как правило, вклады «по душе» делались незадолго до смерти и оформлялись в виде духовной данной грамоты. Но были люди, которые заботились о посмертной молитве за свою душу заблаговременно, и тогда вклад оформлялся в виде обычной данной . В зависимости от величины вклада в монастырях совершались либо ежедневные поминания и ежегодные поминальные обеды (отголосок языческой тризны), либо поминания только по праздникам^{[130] [131] [132].}

Кроме того, поминовение являлось способом поддержания внутриродовых связей между поколениями, средством сохранения семейной родовой памяти, то есть, частью видоизмененного в рамках религиозного творчества культа предков.

Уход в монастырь, пострижение в монахи даже перед самой смертью считались гарантом спасения души. Во время мора 1418 г. «Мнозех же крестиян бог помилова своею милостию: отъидоша житья сего в аггельском чину, от архиереи маслом мазавшимся; и два посадника преставистася в том же чину: Иван Олександрович, Борис Васильевич» . Отчасти именно этой верой можно объяснить большое число монастырей в Новгороде. Многие новгородские посадники, по свидетельству летописи, умерли «в монашеском

QO

чине» . Заметим, что эта вера приносила большие доходы монастырям, ведь постриг предусматривал вклад в монастырь.

Стоит упомянуть еще об одном немаловажном факте. Православные люди в конце XIV - XV вв. жили в ожидании пришествия Судного дня, который ожидался в 7000 году от сотворения мира. И новгородцы не были исключением. Согласно летописи, довод архиепископа о скором божьем суде, перед которым всем христианам надлежит быть едиными, явился решающим в

OQ

мирных переговорах Новгорода с Псковом в 1397 г . Анализ источников подтверждает, что вера в приближающийся Страшный суд способствовала росту религиозности среди новгородцев в XV в.

До сих пор речь шла лишь о жителях самого Новгорода. В городе христианство постоянно напоминало о себе - церквями, колокольным звоном, необходимостью постоянно общаться с церковнослужителями. В сельских же поселениях новгородской земли православие было осознано как религия лишь к XIV в., когда повсеместно начали строиться монастыри, сельские церкви, и христианство пошло вширь, охватывая дальние территории. Знаменательно, что сельское сословие на Руси, сохранившее нетронутыми языческие традиции в быту, начало называть себя «хрестиане» — крестьяне только в конце XIV в. До этого времени крестьяне четко разделялись на «смердов», «сирот», «исполовников» и т.д. К XV в. все бывшее разнообразие объединяется в одном названии - «крестьяне». Это название читается в берестяных грамотах Xe 310, 540. Очевидно, что христианизация Новгородской земли проходила ^{[133] [134] [135]}

параллельно с ее феодализацией.

Говоря о христианизации Новгородской земли, не следует забывать о многонациональное™ ее населения. Финно-угорское население приняло православие гораздо позднее славянского. Известно, что территории Водской и Обонежской пятин, то есть район формирования племенного объединения карелы, еще в XVI в. оставался языческим, о чем пишет архиепископ Великого Новгорода и Пскова Макарий в 1534 г. в письме Ивану Грозному: «Слышав... прелесть кумирскую около окрестных градов Великого Новаграда: в Вотской пятине, в Чюди и в Ижере и около Иваняграда, Ямы града, Корелы града... и по всему Поморию Варяжского моря... Еже мы прияхом от святого великого князя Владимера святое крещение - во всей Руской земли скверные молбища идолские разорены тогда, а в Чуди и в Ижере и в Кореле и во многих русских местех... скверные молбища идолские удержашася и до царстве великого князя Василия Ивановича... Суть же скверные молбища их: лес и камение и реки и блата, источники и горы и холмы, солнце и месяц и звезды и езера. И проста рещи - всей твари покланяхуся яко богу и чтяху и жертву приношаху кровную бесом - волы и овцы и всяк скот и птицы...»^[136].

Таким образом, до начала XVI в. в Водской пятине проживалб финское население, чья культура в корне отличалась от православной традиции. Это были настоящие язычники, у которых существовал институт жрецов-арбуев^[137]. Архиепископ Макарий направил в Вотскую пятину священника Илью, предписав ему собирать всех христиан и всем им «... те скверная молбища, камение и древеса, везде разоряти и истребляти в конец и огнем жещи». В ходе крестового похода разрушались языческие храмы, вырубались и сжигались священные рощи, бросались в воду почитаемые камни, а также проводилось крещение еще не крещеных. Но культ деревьев и камней имел под собой, в понимании даже православных крестьян, вполне реальную основу, которую невозможно было уничтожить. По верному замечанию исследователя народных культов М.В. Шорина, люди, почитавшие камни, не считали себя «плохими» христианами. «Просто народное и церковное понимание христианства сильно разнились между собой. Камни, традицию почитания которых церкви удалось прервать, как объекты «идольского служения», попали в категорию «нечистых». Однако искоренить поклонение камням так и не удалось, и постепенно происходит слияние древней традиции с христианским культом святых мест. Некогда языческие культовые объекты включаются в систему христианского почитания и, как правило, обрядовые действия у них исполняются в соответствии с христианской религией». Но даже в тех случаях, «когда обрядность была приближена к христианским нормам, в ней сохранялись элементы, унаследованные от эпохи язычества и прежде всего, это касается жертвоприношений...»^{[138] [139] [140]}

Средневековые люди, независимо от того, были они крещены или нет, продолжали верить в прадедовскую дуалистическую схему сил, управляющих миром, и старались оградить себя, свое жилище и имущество от действия враждебных человеку духов. Традиционные солнечные узоры на жилищах сохранились в северных деревнях до XX в., а охранительно-заклинательная символика вышивки не потеряна до наших дней.

Народный православный «пантеон» в Новгородской земле сложился, по- видимому, в конце XV в. Это предположение подтверждается рядом косвенных свидетельств. Обратимся к списку деревенских святых, почитаемых на Русском Севере до XX в. Православные крестьяне имели обычай «в известных случаях обращаться с молитвою исключительно к тому или другому св. угоднику», в частности, «от скотского падежа - св. Модесту, также Власию, от конского падежа - св. Флору и Лавру, об овцах - св. Мамонту или св. Анастасии, о свиньях - св. Власию Великому, о пчелах - св. Зосиме и Савватию, о курах - св. Козме и Дамиану» . Покровители пчел - святые Новгородской земли Зосима и Савватий жили и были канонизированы в XV веке. Столь важное и доходное дело, как бортничество, не могло долго остаться без христианского покровителя. Видимо, до XV в. бортники на Руси поклонялись какому-то языческому богу, а к концу XV в. это божество «сменили» православные святые.

К концу XV в. относится новгородская и икона «Чудо о Флоре и Лавре», на которой эти святые изображены в окружении табуна лошадей. Показательно, что в последствии православная церковь запрещала изображать святых Флора и Лавра с лошадьми и конюхами. Следовательно, представление об этих святых как о покровителях лошадей сложилось в XIV-XV вв. Впрочем, в Новгородской епархии почитание Флора и Лавра как святых покровителей домашнего скота было узаконено. В «Чиновнике Новгородского Софийского собора», составленном в XVII в., но отражающем реалии церковной жизни более раннего времени, читаем, что 18 августа, в праздник Флора и Лавра («Флоров день») соборные священники с дьяконами «на скотинных дворах, на мельнице и на Красном селе поют молебны и кропят святою водою дворы и во дворех скоты и служебников»^[141].

Кардинал д'Эли в начале XV в. писал в Рим: «Русские в такой степени сблизили свое христианство с язычеством, что трудно было сказать, что преобладало в образовавшейся смеси: христианство ли, принявшее в себя языческие начала, или язычество, поглотившее христианское вероучение»^[142].

Основная обрядность крестьян-земледельцев была направлена на то, чтобы воздействовать на силы неба, земли и воды с целью обеспечения урожая. Солнце не изменило своего пути по небу с принятием христианства, и весна по- прежнему следовала за зимой. Календарная обрядность вобрала в себя христианские мотивы, но по своей сути осталась природно-языческой. К тому же, принципиальных отличий новой религии от старой не было. В христианстве, как и в язычестве, одинаково признавался единый создатель Вселенной, и там и здесь существовали невидимые силы низших разрядов; и там и здесь производились моления — богослужения и магические обряды с заклинаниями-молитвами. Каркасом годичного цикла празднеств и в христианстве и в язычестве были солнечные фазы; там и здесь существовало понятие «души» и ее бессмертия. Поэтому перемена веры расценивалась внутренне не как смена убеждений, а как перемена формы обрядности и замена имен божеств. Вспомним, что первое время после принятия христианства на Руси восставали не против новой религии, а против ее носителей - присланных из Византии священников, которые не разбирались в местных обычаях и действовали порой как «слоны в посудной лавке».

Процесс религиозного творчества происходил после принятия христианства по всей Руси, но именно в Новгороде он приобрел особую широту и размах. Приведенные примеры подтверждают, что между духовной культурой, с одной стороны, природой, экономикой, социальной структурой и конкретной исторической ситуацией с другой стороны, существует сложный комплекс прямых и опосредованных связей. Если природная среда является ареной существования общества, а социально-экономический уклад - формой материального функционирования общества, то верования, культы, искусство, этика характеризуют душу общества. Богатая и, по сравнению с другими княжествами, спокойная жизнь Новгорода способствовала развитию культуры во всех ее направлениях, в том числе и в религиозном творчестве. Мировоззрение средневековых новгородцев было глубоко религиозным, сложным, вмещающим в себя как древние языческие представления о мире, так и оригинально осмысленное православие. Но основой этого мировоззрения была твердая убежденность в богоизбранность Новгородской земли. Вера эта укреплялась с каждым новым «чудом», соответственно трактуемым церковью.

Представляется, что языческое и христианское миропонимание постепенно сливались в культуре Новгорода, и к XV в. религиозное творчество достигло расцвета, породив яркую и самобытную религию. Лишь насильственное включение Новгорода в единое Московское государство прервало этот процесс. Прекращение обычая выборности владыки и жесткие действия в стиле западной инквизиции московского ставленника - архиепископа Геннадия нанесли первый удар по религиозной свободе

Новгорода. В XVI в. появились жесткие церковные каноны, устанавливающие единые для всех православных русских земель нормы - в иконописи, церковных службах, таинствах и даже в семейной жизни. Отношение официальной церкви к народным традициям и религиозному творчеству было прекрасно сформулировано в «Домострое»: «Что общего у света со тьмой?» - как сказал апостол, и как сочетается церковь божья с идолами языческими? какое соучастие верному с неверным? какое согласие Христу с дьяволом?.. Те, которые следуют пагубному колдовству, ходят к волхвам и колдунам или приглашают их в дом свой, желая узнать через них неизреченное нечто, как и те, кто кормит и держит медведей или каких-нибудь псов или ловчих птиц для охоты или развлечения и для прельщения толпы, или верят в судьбу и в родословцы, то есть в рожаниц, и в колдовство по звездам и гадают по облакам бегущим, - всех, творящих такое, повелел собор на шесть лет отлучать от причастия... О волхвах и колдунах говорили богоносные отцы и церковные учителя, а больше всех Иоанн Златоуст говорит: те, кто занимается волшебством и колдовство творит, если даже они и изрекают имя святой Троицы, если даже и творят знамение святого креста Христова, - все равно подобает их избегать и от них отвращаться»^[143]. 1

В той же главе «Домостроя» были перечислены «всякие богомерские дела», которые официально запрещала церковь: «блуд, нечистоту, сквернословие, и срамословие, песни бесовские, плясание, скакание, гудение, бубны, трубы, сопели, и медведи, и птици, и собаки ловчи творяще, и коньское уристание,- всяко бесовское угодие и всяко безчинне и безстрашне, к сему ж чярование, и волхование, и наузы, звездочетие, рафли, алманахи, чернокнижие, воронограи, шестокрил, стрелки грешны, топорки, усовники, диакамение, кости волшебные, и иные всякие козни бесовские»^[144]. Таким образом, под запретом оказалось очень многое из реалий новгородской жизни. Создание единого государства с развитым аппаратом принуждения фактически исключило возможность дальнейшего религиозного творчества по всей Руси, в том числе и в Новгороде.

1.2.