НЕОТЛОЖНЫЕ ЗАДАЧИ СОВРЕМЕННОЙ МЫСЛИ
Уже давно чувствовалось и многими было указано, что философская мысль в современной Европе переживает болезненный и длительный внутренний кризис и что она нуждается в коренном пересмотре своих общих проблем и в радикальной переоценке начал и понятий, от которых она отправляется в своих построениях.
Однако до сих пор это сознавалось лишь как теоретическая потребность. Только в наши дни потребность в таком пересмотре и такой переоценке всех ценностей мысли и жизни превратилась в настоятельную, жгучую и неотложную необходимость. Чем бы ни кончилась переживаемая нами грозная и кровавая борьба народов, после ее завершения мы уже не будем смотреть на жизнь, на мир, на человеческую историю и на наше собственное будущее теми глазами, какими смотрели на них раньше. Каковы бы ни были внешние последствия великой войны, ее внутреннее и притом очень печальное значение уже успело раскрыться: она представляет великое крушение европейской культуры во всем том, что составляло, казалось, ее наиболее прочные и драгоценные приобретения и ценности; и, что еще изумительнее, это крушение последовало прежде всего среди тех народов, которые в служении культуре видели весь смысл своего существования. Кровожадное одичание, варварское зверство, сознательная бесчестность и беспощадность в выборе средств истребления, грубое попрание всех принципов человечности и права, — вот те новости, которые принесла растерявшемуся человечеству внезапно грянувшая всемирная война.Неизбежным результатом такой войны должно явиться полное изменение самочувствия в современном человеке. Ведь мы серьезно думали, что стоим у светлого завершения исторического процесса, что его страдная пора уже миновала и ее кровавый трагизм рассеялся, — что осталось сделать немного шагов — и водворится лучезарное и непоколебимое царство правды, разума, свободы, мира и безмятежного всечеловеческого счастья.
Можно ли так смотреть сейчас? Готово ли человечество к земному раю и что ему для этого дала современная культура? Я не хочу впадать в преувеличенный пессимизм. Ведь и современная война, как все человеческое, имеет два лица и два аспекта. Если в ней с небывалой интенсивностью сказалась человеческая злоба, циническая жадность, бессердечная жестокость, то, с другой стороны, она наполнила мир такими светлыми подвигами самоотвержения, скромного самопожертвования, великодушного мужества, которые тоже, казалось, отошли в далекое прошлое и среди нас уже стали невозможны. Но вот что важно и интересно: где чаще встречаются примеры такого высшего и человечного героизма — среди признанных носителей современной европейской культуры или среди тех наций, которые не заявляли или даже вовсе и не имели поводов заявлять какие-нибудь претензии на культурное руководительство остальным человечеством? Конечно, сейчас судить трудно; но все же представляется, что когда и кончится война и когда мы полнее ознакомимся с отдельными фактами, не поколеблется тот общий вывод, который мучительно продиктован человечеству ходом событий за последние годы: самый культурный народ на земле, по его собственной самооценке, и, во всяком случае, один из наиболее культурных и с точки зрения совершенно объективной исторической оценки, сумел сочетать несомненные проявления фанатического самопожертвования и беспощадного патриотизма с самой высокой ступенью бесстыдства, низости и бесчеловечной жестокости как в приемах ведения военных действий, так и в своей внешней политике. Патриотический фанатизм не есть что-нибудь новое в людях, — это одно из самых элементарных и прочных наследий прошлой истории. Но явное и сознательное отречение от всего, чем христианство в течение многих веков старалось смягчить дикое варварство первобытной войны, — отречение во имя тупого и практически бессмысленного принципа: война — так война! — есть в современном человечестве нечто в самом деле новое и совсем неожиданное. Раньше этот принцип, конечно, неоднократно высказывался и проводился в жизнь отдельными лицами, выражая их индивидуальное кровожадное настроение; но он в первый раз превратился в непоколебимое убеждение огромной нации, украшенной всеми преимуществами умственного образования и материальной культурности. Это действительно есть историческая новость, притом богатая самыми скорбными последствиями для будущего: она воочию, с неотразимою ясностью показывает, как легко смывается с современных людей поверхностный начет высших требований человеколюбия и гуманности, которые казались таким устойчивым приобретением современного сознания. Показывает она, пожалуй, и нечто худшее: что этого налета и теперь уже нет, или его почти нет, если с ним так легко распрощался громадный, очень просвещенный народ с колоссальным и христианским историческим прошлым, когда он, ничем не понуждаемый, свободно вступал на избранный им катастрофический путь. Это очень грозный урок истории и очень грозное предостережение.Этим прежде всего в корне колеблется взгляд, который пользовался большой популярностью: что об основах высших гуманных требований нам можно теперь уже не заботиться, что они обратились во вторую натуру современного человека или готовы в нее обратиться, что он с ними рождается, в них воспитывается и с ними неизбежно считается, как бы при этом он ни думал, к чему бы ни стремился и во что бы ни верил. Если бы это в самом деле было так, если бы люди уже органически достигли высшего морального уровня, наше будущее, разумеется, было бы прочно обеспечено. Чего бы не достигло такое органически доброе человечество при его современном огромном могуществе над природой, при колоссальном и непрерывном росте современной техники, при все более ослепительных новых открытиях современной науки? Но допустим только, что такой органической добродетели в человечестве пока еще нет — а может быть, ее и никогда не будет, — что в человеке по-прежнему сталкиваются и борются противоположные силы и стремления, каждое из которых, всецело овладев его волею, приобретает в нем настоящую внутреннюю безмерность, и что такое одоление стремлениями не само собою совершается, а зависит от самого человека и прежде всего от того, чего он вообще ищет в жизни и как понимает жизнь, — и тогда картина будущего неизбежно становится загадочною и даже жуткою.
Ведь тогда в будущем открыты всякие возможности; тогда все будет зависеть от того, какими будут люди и какими будут народы. Предположим, что бесчеловечие, злоба, жестокость, грубость, моральная беспринципность не только не уменьшатся, но разрастутся, — в какое страшное орудие взаимного истребления и уничтожения всего лучшего, что создали люди раньше, обратятся чудеса будущей техники и открытия будущей науки?Между тем какое основание думать, что в идущих за нами поколениях непременно победит добро? Конечно, терять надежды никогда не следует, но все же нельзя закрывать глаза и на то, что современность в этом случае скорее дает противопоказание. Несмотря на могучий рост техники, науки и просвещения за последние 40-50 лет, нравственный уровень человечества едва ли поднялся против прежнего, скорее, он резко упал. Постепенное огрубение и в области мысли, и в области чувств, и в области жизненных идеалов облекалось в самые разнообразные формы и замечалось уже давно. Но обо всем этом еще можно было спорить. Великий опыт разразившейся войны с ее беспросветным кровавым кошмаром едва ли оставляет место д ля каких-нибудь сомнений. Я говорю здесь не только о лютом патриотизме германцев; ведь, с другой стороны, когда, напр., была возможна такая безумная вакханалия обмана, грабежа и всяческого предательства, какая происходит кругом нас?
И отдельные люди, и целые народы живут и действуют сообразно с тем, как они думают, во что верят и к чему стремятся. Этим, по крайней мере, определяется самое основное в их жизни и деятельности, этим диктуется общий смысл их существования и коренной тон их внутреннего самочувствия. Об этих истинах часто и охотно забывали, но о них с убедительной наглядностью напомнили переживаемые нами кровавые испытания. Нет культуры самой в себе, которая делала бы святым всякое зло, совершаемое во имя ее, и нет отвлеченных ценностей в себе, которые замкнуты в каком-то потустороннем мире абстрактных возможностей, которые никак не соприкасаются и не имеют ничего общего с реальным смыслом мира и жизни и которые, с другой стороны, нисколько не зависят от исканий человеческой мысли и настроений человеческой воли.
Это не реальности, это даже не идеи, — это словесные знамена и лозунги, которыми потерявший все дей- ствительные духовные ценности человек ублажает себя в своем культурном самодовольстве, полагая, что в них он имеет нечто неизмеримо более возвышенное, утонченно трансцендентальное, а главное, критически научное, нежели в отжитых и наивных представлениях о Боге, о грехе и правде, о любви как истинном двигателе всего живого и о бесконечной ценности человеческой души. Немецкие словесные изобретения и словесные знамена последних десятилетий могли вносить маленькое украшение в будничную регулярную жизнь, особенно когда об этой жизни были уверены, что она идет настоящим и нормальным ходом и отвечает самым изысканным требованиям идеальной оценки. Но что с ними делать в эпоху катастрофическую, когда все признанные оценки поколебались и когда перед потрясенным человечеством неотступно стали вопросы о наиболее существенных для него реальностях: о его собственном будущем, о действительном смысле человеческой истории, о реальном смысле человеческого существования вообще, а через это и о коренных и действительных двигателях мировой жизни? Чему здесь поможет самая утонченная схоластика громких, но туманных слов?Сейчас указанные вопросы всегда беспокоили мысль человека — все религиозные и философские системы выросли из их посильного решения. Однако далеко не всегда в равной степени чувствуется их серьезность. И отдельные люди, и целые эпохи иногда от них упорно отворачиваются. В истории человеческой мысли и человеческих настроений замечается огромное колебание в подъеме и падении жизненного значения этих вековечных проблем. Когда это значение падает, люди охотно отмахиваются от них, убежденно утверждают, что их нельзя решить (обыкновенно и философы в подобные исторические периоды доказывают то же самое), — в действительности их и не хотят решать. И причина тому простая: на самом деле они уже оказываются решенными, только в узком и поверхностном масштабе. В этом случае страшно много зависит от настроения.
Представим себе человека счастливого, который доволен и собой и другими, который одинаково уверен и в прошлом, и в будущем, который непоколебимо убежден, что он и до сих пор все делал как надо, и в будущем все будет делать как надо, и что выйдет из этого опять-таки все как надо. Разве его жизнь не получает для него полный и законченный смысл? И зачем ему еще спрашивать о ка- ком-то высшем, вековечном смысле жизни? Зачем ему вопросы о Боге, о душе, о свободе или несвободе воли, о конечной цели существования, — ведь они и трудны, и непонятны, и мучительны, если ими серьезно увлечься, а главное, они такому человеку вовсе не нужны, они только могут помешать ему бороться за счастье, действовать, упиваться красотой жизни. И ведь так могут чувствовать себя не только отдельные лица; бывают периоды, когда так чувствуют себя огромные общества. И, что особенно важно, в значительной мере так чувствовало себя все европейское человечество последних столетий. Само собой понятно, что в такой субъективной игре самочувствий и самооценок возможны всякие вариации: можно, например, быть очень недовольным своим прошлым, но зато тем крепче верить в ближайшее будущее и в свое могущество над ним. Существенно то, что в изображаемых случаях смысл жизни полагается в близком, всегда доступном, эмпирически наличном или готовом получить наличность.Но вообразим того же счастливого человека, о котором мы сейчас говорили, переживающим полное разочарование и трагическое крушение всех своих надежд. Будущее непоправимо обмануло все его ожидания, он серьезно изверился и в своем прошлом. Его ближние оказались мелкими и злыми негодяями, да и в самом себе он испуганно заметил явные черты некрасивого негодяйства. Ведь это довольно обычная житейская история. Что произойдет с внутренним миром такого человека? Что ему делать и как ему жить в обступившем его непробудном мраке? Неужели в этом одном весь смысл его жизни, да и какой же это смысл? Или есть в жизни и еще что-то, о чем он не думал, чего он не знал, и это что-то и есть единственно настоящее в ней? Очевидно, такому человеку только два выхода: или полное падение духа, отчаяние, быть может самоубийство, — или он должен стать другим и взглянуть на мир совсем другими глазами. Так бывает с отдельными людьми. Но не стоит ли иногда подобная альтернатива и пред целыми народами, эпохами, быть может, человечеством?
Одною из наиболее характерных особенностей современного европейского миросозерцания является его геоцентризм — не в астрономическом смысле признания Земли за реальный центр механизма вселенной, а в моральном смысле сосредоточения всех человеческих целей на интересах и условиях земного существования. Задачи человека развитого и научно образованного все на земле. Только эмпирически наглядное, чувственно данное нам понятно, только с этим мы и должны считаться в наших действиях и наших планах. Начало бытия и его высшая цель — то, откуда все пошло и к чему оно идет, — нам недоступны, и нечего об этом думать. Истинная суть и настоящая реальность вещей трансцендентны для нашего понимания, будем же искать удовлетворения на их феноменальной поверхности. Таковы почти общепринятые догматы современных мыслящих людей, хотя формулы, в которых выражаются эти догматы, очень различаются между собой. Такие взгляды возникли не случайно, с основанием можно доказывать, что они явились необходимым, а во многих отношениях и плодотворным продуктом предшествующих исторических условий, — но в настоящее время нас интересует не их историческая необходимость, а их ценность по существу. В такой принципиальной оценке предпосылок геоцентризма в морали теперь более настоятельная нужда, чем когда-нибудь. Дело в том, что в теснейшей связи с новыми моральными течениями последовало страшное падение христианского нравственного идеала и вообще серьезного сознания обязательности высших гуманных требований. Это едва ли должно казаться странным: как говорить об абсолютном долге, который мы обязаны выполнить, как бы ни протестовали против его требований наши наклонности и вкусы, когда в жизни ничего абсолютного нет и когда ничего абсолютного мы никогда понять не можем? И если даже по каким-нибудь соображениям мы понятие абсолютного долга сохраним, почему наша абсолютно обязательная нравственная деятельность должна непременно подчиняться христианским заповедям всечеловеческой любви и бесконечной ценности человеческой души, а также уверениям гуманитарной этики, что человек всегда есть цель в себе и поэтому никогда не может быть обращаем только в средство? Что мы знаем о душе и почему мы во всех других людях должны видеть равноправные цели в себе, когда они принадлежат к различным народностям, разным общественном классам, разным государствам? Неужели даже и на земле нет ничего дороже и выше ничтожной и случайной человеческой индивидуальности? Эти недоумения вполне естественны, и в то же время совершенно ясно, что их нельзя разрешить на почве только моральных соображений: они продиктованы целым миросозерцанием, — у них совершенно определенная теоретическая основа. Поэтому действительную оценку современных моральных критериев можно получить лишь в результате коренного пересмотра основных предположений господствующего научно-философского миросозерцания.