В стране Мамардашвили
Философ является гражданином неизвестной страны.
М. Мамардашвили.
Благодаря немалым трудам сестры, друзей и почитателей Мераба Мамардашвили, мы располагаем теперь хорошо отредактированным текстом его лекций о М.
Прусте655. Книга эта прямее и глубже других публикаций философа вводит читателя в ту местность, которая отныне и навсегда будет носить его имя. Перед нами путь, ведущий прежде всего в особое имение мысли, в собственные владения М.М. Там обитают его собственные Данте, Декарт, Пруст, его собственные вера, любовь, смерть...(Не хотите ли Вы сказать: его собственная истина!? Не хотите ли Вы сказать, что сколько голов, столько и умов, столько и миров, столько и истин!?.. — Ах, если бы!656).
«Лекции», кажется, ставят все на место. Это М.М. как он есть и при этом, осмелюсь сказать, весь М.М. Перед нами, — может быть, впервые — не косвенная, а прямая речь, не след намерений, а риск свободного полета. Здесь М.М. сказался, сказался вместе со всем, что ему было сказать. Отныне фразы, что-де слушать М.М. было одно удовольствие, но потом нельзя было ничего вразумительного вспомнить, или что сегодня нам не хватает интонации, мимики, тела М.М. , — характеризуют только слушателей и читателей, но не автора. Откровенная простота «Лекций» более, чем эзотерический язык «Символа и сознания», затрудняет наше ленивое желание отделаться от мысли, — растворить ее в обаянии личности, заговорить анекдотами из жизни, цитациями изречений, интимными воспоминаниями, «в сладости которых мы с таким удовольствием нежимся», загородить желчным образом светско-советского
655 Мераб Мамардашвили. Лекции о Прусте (психологическая топология пути). Ред. Е.В. Ознобкина,
И.К. Мамардашвили, Ю.П. Сенокосов. М., Ad Marginem, 1995, 548с.
656 Я начинал работу над статьей сразу после конференции, посвященной этой книге. В ушах еще
звучали постепенно умолкавшие голоса, отзвуки которых мне кажется полезным сохранить.
449
“мыслителя” или благонамеренным образом всечеловеческого “мудреца”.
“Мыcлитель”, “мудрец”, “эпикуреец”, “грузин-женолюб”, “учитель жизни”, “экзистенциалист”, “эстетик”, — ягоды одного поля, лучше сказать, рубрики одной амбарной книги. Мы сразу же норовим объяснить (от-объяснить, говорил обычно М.М., имея в виду английское explain away) “феномен Мамардашвили”, определить его в некой абсолютной системе координат, редуцировать мир его собственного имени к набору нарицательных свойств и качеств (типологических, идеологических, психологических, чуть ли не телесных), словом, поставить его на местоПервое, что одних раздражает и отталкивает в речи М.М., других же, напротив, захватывает и увлекает, — сама ее стилистика. Язык М.М. лишен понятий в строгом смысле слова. Пожалуй, М.М. даже сознательно их избегает. Его речь держится своими оборотами и словечками, символическими примерами-притчами, метафорами. Порой кажется, что и классические понятия (cogito, “априори”, “редукция”) — лишь метафоры в его устах, точно так же, как евангельские сюжеты, стихи, физические теории. Понятно, что М.М. хочет пробиться сквозь рутину равнодушной учености к живому смыслу, но при этим часто жертвует строгостью и точностью. (А критики нынче ребята крутые, иной хохмит-хохмит да и обронит эдак через плечо: ! Его отношение к слову — неточное, неряшливое, приблизительное — мне претит. Написанное им самим читать невозможно». И. Шевелев. “Независимая газета”. 20.XII.95.).
Трезвый аналитический взгляд академического философа, знатока Декарта или Канта, тем более взгляд историка философии (равно и знатока Данте или Пруста) легко развеет туман и вольность его интерпретаций. Специалисты будут, несомненно, правы. Рискнув быть в мысли всего лишь самим собой и думать не терминами, не готовыми понятиями, а пониманиями, каждый раз как бы заново пробивающимися на свет из собственной темноты и вновь тонущими в ней, М.М. дает к этому повод. Он своевольно переносит тексты, на которые опирается, с их насиженых мест к себе, в свой мир и наполняет их местным смыслом.
Критика поэтому будет правильной, но, может быть, не всегда уместной, потому что М.М. пользуется именами, словами, понятиями, ставшими для нас знакомыми знаками, в каком-то незнакомом смысле. К нему-то и стоит, по-моему, прислушаться. Можно ведь не только заниматься “проблемой понимания”, но и попробовать понимать.Статья моя не рецензия, не апология и не критика. Для начала стоит попытаться войти в страну, в странный мир М.М., осмотреться, освоиться в нем, наметить его топографию, уяснить кое-какие законы, царящие в нем.
(Но что нам за дело до собственного мира некоего Мамардашвили?
450
До его личных домыслов? Что нам за дело до его фантазий о Прусте, читанных в 1982 г. двенадцати тбилисским студиозусам? Почему мы должны разбираться в этих расплывчатых, чтобы не сказать лукавых, речах, сочинявшихся в комфортном подполье? Да и вообще, что доброго может выйти из нашего “желтого дома”? Неужели после А.Зиновьева и Д. Галковского все еще не произошло “окончательного решения” этого вопроса и можно еще на что-то надеяться? — Нет, конечно. «Оставь надежду всяк сюда входящий!»)
Понимание начинается с элементарного внимания. Объяснение атопично и наступательно, оно знает наперед, в каком свете что бы то ни было может стать ясным. Понимание, напротив, уступительно, оно с самого начала допускает возможный источник объясняющего света в самом понимаемом. Понимание начинается с того, что допускает понимаемому быть в полноте его собственного, необъяснимого, непонятного, авторского бытия и смысла, в его собственной возможной всеобщности. Объясняющий занимает божественную позицию, не важно, выступает он как теолог, метафизик, историк, этик, идеолог, психолог или какой-нибудь другой “лог” или “вед”657. Понимающий же ставит себя на одну доску с понимаемым, это разговор на Вы или на ты, собеседование658. (Да Вы никак диалогист! Но к вашему диалогизму — хоть буберовскому, хоть бахтинскому, хоть библеровскому — М.М. относился очень скептически. Что бы Вы ни говорили, он все-таки ближе всего к феноменологии.
— Что ж, согласен.). Словом, говоря здесь о М.М., я обращаюсь прежде всего к нему, хотя разговор этот теперь, увы, возможен лишь как заочный. Наша забота — услышать, наша забота и быть услышанными. Значительно хуже, что до разговора здесь дело не дойдет по моей вине. Для начала я хочу лишь выслушать (прочитать) и воспроизвести понятое своими словами: так ли я Вас понял, батоно Мераб? Принимаете ли Вы такое понимание? Ведь прежде, чем отвечать, надо как-то убедиться, что мои возможные вопросы и возражения идут по адресу. Иными словами, я тут хочу по возможности полнее войти в положение М.М., как бы встать на его сторону и смириться с неизбежной в таком случае двусмысленностью собственного голоса.Словом, мне хочется привлечь внимание к тому в «Лекциях», что, кажется, нуждается в нашем понимании. И еще мне кажется, что в понимании этом мы сами нуждаемся больше, чем автор.
657 Слава Богу, терпимость нашего слуха все же имеет границы: допустив “цветаеведение” или
“бахтинологию”, он, надеюсь, отвергнет “мамардашвиливедение”.
658 Я говорю о диалогической природе понимания. Всеобщий, логико-философский смысл
диалогического принципа детально развернут в трудах В.С. Библера, на которые я опираюсь.
Затронутая здесь тема подробнее разобрана мною в статье «На полях “Я и Ты” М.Бубера» (См.
ниже). Тема собеседника не раз возникает и у М.М. Ср., например «Идея преемственности и
философская традиция. Интервью с М.Мамардашвили» // Историко-философский ежегодник. ‘89. М.,
1989, с.285-292.
451