СОВРЕМЕННАЯ РОССИЙСКАЯПОЛИТИЧЕСКАЯ ИНСТИТУЦИОНАЛИЗАЦИЯ
Способность к единому действию в гражданской и политической ассоциации, не отменяющему индивидуального своеобразия ценностей и поведения, становится возможной лишь при сочетании определенного «рефлексивного движения» сознания субъекта с обретением им социально-политического опыта.
В этом смысле показателен проведенный П. Рикером анализ эволюционного «превращения» человека в политически организованного и институциированного субъекта, демонстрирующего то, какая именно работа мысли и какого рода житейская мудрость нужны в данной сфере жизнедеятельности. Параллельно появится возможность ответить на вопрос: «Насколько гуманна политическая институционализация вообще и в частности в России?».Начальная точка движения к политической институциона- лизации не может быть избрана произвольно. Для П. Рикера это — этический субъект, «способный оценивать собственные действия, формулировать свои предпочтения <...>, а значит, способный опираться на иерархию ценностей» (Рикер, 1995, с. 42) . Только человек, который, словами автора излагаемой концепции, «может определять самого себя», может в своей неполитической повседневности сам полагать для себя нормативный порядок, претендовать на право решать проблемы других людей, иметь власть над ними. Заметим, что такая характеристика начального состоя-
ния субъекта указывает и на важность этического измерения человека, и на его недостаточность.
Первая преграда на пути к политической субъектности состоит в преодолении барьера межличностных отношений между «я» и «ты» и переходе к отношению с безликим «третьим», на месте которого может оказаться любой член сообщества (Рикер, 1995, с. 42) . Необходимо, таким образом, выйти в пространство социума, освоить его. Не каждый человек, способный к индивидуальной самоорганизации, оказывается в равной мере способным к общежитию с другими. Трудность такого выхода и освоения состоит в необходимости вступать в социальную коммуникацию с людьми, независимо от характера личностного отношения к ним и даже вопреки этому отношению.
Это требует и специфических норм, и регулирования коммуникации. Но здесь необходимо и решение сложной житейской задачи — «выйти в свет», открыть себя обществу, суметь на время отрешиться от своих собственных впечатлений и эмоций, от привычек и стереотипов в отношении окружающих, не изменяя себе и не разрушая интимного мира своей частной жизни. Способность к цивилизованному человеческому общежитию является важнейшим проявлением гражданской самоорганизации индивида, основой успешной его политической институционализации.Вторая преграда преодолевается, когда человек признает за любым агентом, вовлеченным во взаимодействие с ним, равные права и способности к активному действию (там же, с. 44) . Опыт человеческого общения убеждает нас в том, насколько непросто овладеть умением обращаться с каждым как с равным. Дополнительная сложность связана с тем, что коммуникация неопределенного числа абстрактных субъектов требует опосредования в виде организаций, а также единых правил нормативного характера, которые также нуждаются в признании человеком (там же, с. 44—45) . Взаимное доверие и связанная с ним этико-юридическая ответственность, воплощенные в принципе «договоры должны выполняться», превращают личность, по мысли П. Рикера, в субъект права. Способность человека к гражданско-правовой самоорганизации, его согласие на подчинение социальной власти и организации позволяет ему успешно интегрироваться в систему неполитических институтов. Однако
моральной честности человека, его правосубъектности и его согласия на контроль над собой со стороны организации, взятых самих по себе, недостаточно, чтобы говорить о политическом характере институционализации.
Лишь преодоление третьего барьера — барьера публичной власти — вводит человека в мир политики. Как отмечает П. Ри- кер, публичность власти созвучна идее «явленности общественного пространства», открытости той упорядоченности социальной жизни, в которую вошли индивиды, желающие жить вместе (Рикер, 1995, с. 47—48) . Таким образом, человек, оказавшийся в поле политических институтов, оказывается одновременно и в поле гласности, общественного внимания и интересов различных общностей.
Вместе с человеком туда «попадают» и данные им обязательства, и его окружение, и его отношение к нормам, правилам, внешнему влиянию. И еще много такого, что большинство из людей предпочитает не выставлять на всеобщее обозрение. В сфере политики, согласно П. Рикеру, человек позволяет власти упорядочить и организовать исполнение своего естественного желания жить в обществе. Политическая власть, дополняя собой власть морали и закона, придает организации человеческого общежития длительность и стабильность, «открывая горизонт общественного мира, понимаемого как спокойствие и порядок» (там же, с. 48) .Радужная перспектива политической стабильности покупается достаточно дорогой ценой: включенность в политические институты связана с такими перегрузками, выдержать которые может далеко не каждый. Речь идет не об арсенале особык качеств, которыми должен обладать практический политик, — их описанию и анализу в последние годы уделяется достаточно много внимания (см., например, Ильин, Панарин, 1994, с. 272—276). Порой создается впечатление, что увлеченность профессионализмом политики заслоняет проблему трансляции элитарного политического бытия на язык повседневности (что совсем не означает его популяризации и упрощения) . Между тем, как справедливо отмечал А.С. Панарин, «оба важнейших механизма современного цивилизованного общества — рынок и парламентская демократия — основаны на безусловном доверии к обыденному сознанию рядового гражданина» (Ильин, Панарин, Бадовский,
1995, с. 104) . Говоря о трудностях переноса институциональных перегрузок профессиональными политиками и рядовыми гражданами, имеется в виду такая качественная специфика политической организации, которая связана с характером и способом проявления в ней фундаментальных свойств человеческой природы, когда все человеческое предстает в своем предельном выражении, резком контрасте, парадоксальности, в большом масштабе пространства и жестком ритме времени.
Сегодня с большим основанием можно утверждать, что добродетельный (нравственный) человек, законопослушный гражданин и «человек политический» вовсе не одно и то же.
Из такого признания вытекает, что далеко не каждый индивид в своей социальной институционализации проходит все ступени иерархии политических институтов, наиболее полно выражая свою политическую природу. Этико-юридический субъект, выходящий в социальное пространство, признающий над собой власть норм и организаций, может превратиться в «модульного человека», способного освоить при посредничестве различных институтов и ассоциаций богатство культуры, лишь эпизодически входя в пространство политических институтов. Мера политической ин- ституционализации в пространстве и времени, ее интенсивность — дело каждого гражданина. Минимально необходимая для общества мера политической институционализации, определенная Конституцией и избирательным законодательством, вполне согласуется с моделью ассоциированной индивидуальности, реализуясь на стыже гражданской субъективности и профессиональной политической деятельности.Означает ли реализация модели ассоциированной индивидуальности гармонию человека и политической организации в ее институциональной форме, то есть такую степень гуманизации политики, которая разрешала бы существенные противоречия между ней и человеком? Видимо, нет. Ассоциированная индивидуальность находится не в гармоничных, а в оптимальных отношениях с политикой. Среди важнейших причин невозможности гармонизации этих отношений следует отметить: во-первых, особый характер политических «перегрузок», когда, по словам Э.Я. Баталова, политическое оказывается «слишком человечес-
ким» (Баталов, 1995), а во-вторых, несовпадение политической природы человека и его целостности.
К ним следует добавить еще и третью причину — внутреннюю противоречивость самой гуманизации. Отчужденность людей в вертикальной иерархии политической организации вызывает к жизни клиентурные отношения. Однако и они, хотя пер-сонифицируют власть, не устраняют ни отношений зависимости, ни манипуляции человека человеком. Более того, по мнению М.Н. Афанасьева, «распространенность клиентурных отношений в обществе свидетельствует о кризисе социальной солидарности» (Афанасьев, 1996, с.
166). С другой стороны, корпоративизм как попытка укрепить горизонтальные связи между индивидами и актуализировать их солидарность оборачивается унификацией членов корпорации, их отчужденностью от власти и общества. Причиной парадоксальности результатов, достигаемых в обоих случаях, является противоречие между универсальностью и односторонностью человека, одномерностью его организации в политической сфере. Вряд ли возможно ее избежать, не выходя за пределы поля политики: мобилизация людей, подчинение их достижению единой цели, дисциплине организации представляет собой специфическую черту политической коммуникации. Можно сказать, что рассматриваемое противоречие является экзистенциальным по своей природе.Внутренняя противоречивость гуманизации политических отношений проявляется и в том, что в процессе очеловечивания политики приходится решать прямо противоположные задачи. Если говорить о профессиональных политиках, то гуманизация их деятельности связана с введением ряда ограничений морального или правового характера, с обузданием человеческой воли. Что же касается рядовых граждан, эпизодически участвующих в политическом процессе, то гуманизация чаще связывается здесь с расширением возможностей влияния на представителей, со стимулированием политической активности. Перед нами своеобразное встречное движение властвующих и подвластных, управляющих и управляемых, в основе которого все та же универсальность человеческой природы, стремление к полноте бытия, сталкивающееся с однозначной заданностью политической организации.
Таким образом, модель ассоциированной индивидуальности фиксирует оптимум в отношениях человека и политических институтов, когда меру включения в них каждый индивид определяет самостоятельно, а устройство самих институтов, весь по-литический порядок позволяют ему это сделать. Возникающие при этом противоречия разрешаются, не разрушая природы взаимодействующих сторон. В этом случае можно говорить лишь о мере гуманизации политических институтов, мере смягчения политического отчуждения.
Обратимся теперь к тому, как представленные выше теоретические конструкты согласуются с реальностью российской политики, как они «работают», будучи опредмечены в пространстве отечественных политических институтов.
В современных политологических исследованиях стало общим местом признание фрагментарного характера институциональной системы России, а также неэффективности сложившихся в последние десятилетия форм институциональной организации политической жизни. Одной из главных причин этого является не столько социально- культурный «раскол» российского общества, сколько хроничес-кое отсутствие устойчивого согласия внутри его политической элиты. Как отмечают В.И. Пантин и В.В. Лапкин, « "пакт элит", долгие годы пребывавший в стадии формирования, так и не обрел легитимных форм, не воплотился в систему политических институтов» (Пантин, Лапкин, 1999, с. 153) .Однако главную причину следует искать в способе конструирования политических институтов, избранном политической элитой России после кризиса 1993 г., которым можно назвать сугубо идеократическим. Если с конца 1980-х гг. стопы «анти-коммунистической демократии», движимые идеями либерализма, должны быши в какой-то мере учитывать стихийно формирующуюся практику обновления советской системы, то после «полной и окончательной» победы над ней положение изменилось. Страх потери власти у части тогдашней политической элиты оказался настолько силен, что либеральному политико-идеологическому проекту пришлось серьезно потесниться, дав место авторитарному традиционализму и имперскому консерватизму в духе «Основных законов Российской Империи» образца 1906 г. Возникший либерально-консервативный идеологический гибрид
так и не смог «опуститься на грешную землю»: конструирование институтов по-прежнему плохо согласовывалось со сложившимися социальными практиками. Даже в научной среде вплоть до последних лет глубоких и оригинальных исследований российской социальной и политической практики было крайне мало, по сравнению с потоком работ, посвященных анализу массового политического сознания, ценностей, общественного мнения или политико-правовых аспектов институциональных проблем1.
Анализ специфических особенностей социально-политической практики позволит выделить типичные формы реализации социально значимых функций, то есть описать институции, ко- торыв не могут игнорироваться в процессе государственного строительства. Прежде всего, следует указать на оторванность социальной практики микро- и макроуровней, на что обращают внимание ее исследователи (Власть и народ..., 2003, с. 58) . Эмпирически это проявляется в том, что адаптация к новым условиям на уровне семьи и ближайшего окружения происходит значительно быстрее и безболезненнее, чем на уровне общества в целом. Не случайно негативная оценка респондентами ситуации в стране является гораздо более сильной, чем в своих семьях (Левада, 2000, с. 9) . Можно предположить, что большинство населения, придерживающееся умеренно прагматических ориентаций, синтезирующих традиционные и западные ценности, — по некоторым данным до 50 % населения — приспосабливается к новой социальной организации именно на микроуровне. Средствами такой адаптации выступают соглашения и компромиссы на основе денег или личных связей. При этом достаточно типичным является вариант, когда утилитарные отношения экономической автономности (независимости) постепенно трансформируются в неутилитарные отношения личной взаимозависимости.
Уже на микроуровне, особенно в ситуациях социального риска, возникают «крышевание» и патронат как первичные элементы институционализации. Тот факт, что эти элементы носят теневой характер, обусловлен многими причинами. Среди них и массовая «мода» на «блатной» стиль жизни, и прагматический расчет, показывающий, что издержки легального, «законопослушного» поведения существенно превосходят риски прямых, но нормативно сомнительных контрактов, и естественное стрем-
ление людей удовлетворить посредством персональных связей свою потребность в доверии. Теневой характер первичных элементов институционализации, возникающих в среде повседневных практик, отражает достаточно все еще нечеткую динамику повышения эффективности институтов российского общества. «Социальная среда, — признает О.Н. Яницкий, — активно участвует в процессах социальной селекции. Под [ее] воздействием постепенно изменяется качественный состав населения: уходят (эмигрируют, дисквалифицируются, болеют, умирают) его лучшие элементы и остаются жить и плодиться худшие» (Яницкий, 2004, с. 13) . Риск гибели людей, ориентирующихся на следование долгу и закону, существенно возрастает по сравнению с теми, кто приносит их в жертву вы1живанию или преуспеванию. Отмеченная негативная тенденция непосредственно обусловливает отбор людей в институциональные структуры политики и качество их функционирования.
Макроуровень социальной практики делает невозможным преимущественно персонифицированные формы взаимодействия. Естественное стремление людей перенести в публичную сферу образцы поведения, принципы его организации и оценки, сложившиеся на уровне бытовой повседневности, как правило, за-канчиваются неудачей, вызывая к жизни негативные настроения и разочарование. С другой стороны, сложившийся «архетип поведения» не может быть отброшен, мгновенно «выбит» из социокультурного кода. В такой ситуации естественной и наиболее распространенной моделью институционального поведения в политике становится кланово-корпоративная модель, отношения патроната и клиентелы, вырастающие из повседневного сугубо прагматического «крышевания». Функция представительства вырождается в лоббизм, управления и руководства — в самовлас-тие, гражданства — в верноподданство. Доминирующий сценарий политической институционализации человека в российском социуме воспроизводит отношения антропоморфной гармонии и политическую культуру традиционализма, порой со значительным элементом грубой архаики.
Поскольку инсталлироваться в политизированную кланово-корпоративную структуру, найти себе «отца-патрона» (гражданского или военного чиновника, крупного собственника или
менеджера, наконец, криминального авторитета) может далеко не каждый, ощущение отсутствия политического порядка, нормативного хаоса, дополняемое переживанием одиночества и отчужденности от власти, в той или иной мере присутствует в сознании большей части населения. Исследования ИСП РАН сви-детельствуют, что социетальный порядок в современной России, по мнению респондентов (от 86 % до 4 9 %) , основан на выгоде и личном успехе, которые поддерживаются силой и собственностью. Роль свободы, закона и прав человека оценивается гораздо ниже: соответственно 19, 9 и 5 %. Доверие, мораль и уважение к чужому мнению прочно занимают место среди аутсайдеров влияния (3—5 %) (Власть и народ..., 2003, с. 59) .
Можно предположить, что среди мотивов, побуждающих граждан участвовать в выборах, поддерживать политические партии и движения, отдельных политиков или независимых кандидатов, то есть так или иначе идентифицировать себя в пространстве политических организаций, значительную роль играет стремление найти «политического патрона», обладающего в глазах общественного мнения силой или имиджем силы. С возможностями такого патрона, с доверием к нему связывается потенциал реализации собственных надежд и интересов. Возникающее здесь смешение отношений антропоморфной гармонии и инструментальной индивидуальности позволяет выйти за рамки политического традиционализма, ориентироваться не столько на локальные нормы, сколько на универсальные правовые стандарты и процедуры. Однако и здесь (что подтверждает практика российских выборов) нет никаких гарантий от активного вмешательства теневых и даже криминальных сил и структур.
Резюмируя данную характеристику социальной практики как среды формирования институций, можно согласиться с М.Н. Афанасьевым в его оценке стереотипов социального поведения и взаимодействия: «Ведь коренящееся в них "внутреннее варварство" и представляет собой главную угрозу становящейся российской государственности. Тем самым мы выявляем социальный механизм порчи политических институтов» (Афанасьев, 1999, с. 93) . Важно подчеркнуть, что если истоки этого «внутрен-него варварства» определяются «дурной наследственностью», особенностями социокультурного кода общества, то способы его
социального бытия, формы реализации накопленного потенциала коренятся в современной практике мышления, общения, взаимодействия, хозяйствования. Вследствие этого эффективное фун-кционирование политических институтов невозможно при слепом, неадаптированном к социальным реалиям копировании как современного, но чужеродного в институциональном плане, так и собственного, но исторически преодоленного опыта. Неприятие единого нормативно-правового пространства и универсальных правовых процедур, приоритет локальных и неформальных норм (жизнь не по закону, а «по понятиям»), упование на культ силы и прямое, персонифицированное социально-политическое действие — вот те немногие проявления «внутреннего варварства», которые объясняют одну из главных особенностей функционирования современных российских социальных, в том числе и политических, институтов — их превращение в субституты и суррогаты порядка, выхолащивающие и имитирующие его реальное функциональное содержание.
Анализ политических институтов в современной России показывает, что налицо известная конституционно закрепленная система функциональных организаций, работающая, как правило, в соответствии с определенной технической процедурой, но, увы, не формирующая у членов общества, политических акторов социально значимых программ действий. Ее формирование становится невозможным ввиду того, что произвол чиновников и должностных лиц, как показали исследования В.В. Радаева, «выступает не продуктом "недоработок", а способом воспроизведения всеобщей зависимости от властных структур» (Радаев, 1998, с. 95).
Терпимость подвластных к «капризам» и злоупотреблениям в любой властной организации, помимо прочего, основывается на удачно описанной О.В. Мартышиным русской ментальной установке иметь «юридически бесформенное государство, государство по душе» (выражение А.Д. Градовского) (Мартышкин, 2003, с. 25, 28—29) . Границей такой терпимости является невмешательство политических институтов в повседневные социальные практики, в способность людей привычными способами обеспечить свое самосохранение. При этом, по данным социологов, граждане прекрасно осознают, что стремящиеся к власти, как, впро-
чем, и обладающие ею, не столько хотят принести пользу обществу (24,5 % опрошенных), сколько улучшить собственное материальное положение (76,6 %) . Алчность и социальная безответственность распорядителей народным богатством не подвергается сомнению с конца 1990-х гг. (Шестопал, с. 53; Левада, 2001, с. 12) . «Институциональный вакуум», таким образом, по-своему выгоден и властвующим, и подвластным, поскольку позволяет и первым, и вторым спокойно сосуществовать друг с другом в двух «параллельных» и весьма далеких друг от друга социально- политических мирах. Поддерживающий его «общественный договор» основыхвается на известной житейской мудрости: «Живи сам и давай жить другим».
Однако гражданский мир, «покупаемый» подобным соглашением, оказывается весьма хрупким: латентная и становящаяся хронической социально-политическая неуправляемость приобретает катастрофические последствия, как только общество и его политические институты оказываются в чрезвынайной ситуации. Основанная на преданности и служении, действующая по воле патрона организация способна лишь к симптоматическому реагированию, то есть может оперативно отвечать лишь на единичные, локальные выковы. Бюрократическая по способу принятия решений, персонально ориентированная, лишенная самостоятельности и инициативы низов «вертикаль власти» оказалась не готовой к комплексному «выкову» различных факторов.
Ситуативное реагирование кланово-корпоративной институциональной структуры далеко не всегда оказывается адекватным. Опыт последних лет — будь то стихийные бедствия, техногенные катастрофы или террористические акты — показывают низкую эффективность местных и федеральных органов управления, призванных предвидеть возникновение чрезвынайных ситуаций, осуществлять их профилактику и быстро ликвидировать последствия. Пораженные коррупцией и бюрократическим своеволием, состоящие из людей, не соответствующих сложности задач, институты власти лишаются внутренней мобильности и перестают быть способными оказывать эффективное и концентрированное управляющее воздействие. К тому же, сосредоточиваясь на частных, текущих, но субъективно значимых вопросах, политические институты утрачивают способность к видению пер-
спективы, моделированию вариантов и сценариев развития сложившейся ситуации, теряя стратегическую управляемость (см. подробнее: Козлова, 2002, с. 12 9—134). Между тем социальное, в том числе политическое, управление предполагает способность к воздействию на процессы, а не только на отдельные тревожные симптомы и ситуации. Неспособность институтов исполнитель - ной и законодательной власти обеспечить необходимую управляемость политическими процессами, а вовсе не фрагментарность институтов или «неполнота» государства — вот главная проблема, стоящая перед российскими политиками-практиками и политологами-институционалистами.
Как видим, неэффективность политических институтов обнаруживает себя, в сущности, одним и тем же образом на микро- и макроуровнях. Неспособность институтов продуктивно детерминировать действия человека в политическом пространстве дополняется их неспособностью программировать развитие политических процессов. Вместе с тем и в повседневности, и в макросоциальном масштабе существуют предпосылки для пози-тивных перемен. Исходным пунктом в их рассмотрении и оценке должен стать анализ положения человека в поле социально-политических взаимодействий и структур.
Оценивая степень готовности населения к политической ин- ституционализации, можно заключить, что в сегодняшней России, в своей массе, перед нами человек, преодолевший, по описанной нами выше модели П. Рикера, лишь первый барьер на пути включения в политические организации. Это человек, открывший себя другим, способный договариваться и находить общий язык с ними. Эмпирически наблюдаемым коррелятом этого состояния может быть самооценка адаптации к новым условиям, выраженная в фразе «вынужден «вертеться»». Менее распространен тип человека, преодолевшего второй барьер и утвердившего себя как гражданско-правовой субъект (эмпирический коррелят — самооценка «получил новые возможности») 2. Именно в отношениях с семьей и ближайшим окружением оказываются действенны представления о солидарности, взаимопомощи и поддержке. Таким образом, демократические институты (органы самоуправления, общественного контроля за исполнительной властью, выборы, референдумы) могут наиболее эффективно фун-
кционировать лишь на уровне местного самоуправления. Именно здесь следует сосредоточить главные усилия институционального строительства.
Лишь по мере формирования опыта использования этих институтов (в процессе смены трех-четырех легислатур) можно будет поставить вопрос о создании в полной мере демократичес-кой системы политических институтов на макроуровне. Сложившийся и санкционированный Конституцией РФ институциональный механизм реализации властный отношений, больше напоминающий «выборную ненаследственную монархию», оказывается объективно необходимым в условиях угрозы распада государства, терроризма или тотальной криминализации общества. Когда функции представительных органов на местах все больше становятся источником извлечения институциональной ренты депутатским корпусом, не приходится ожидать, чтобы они были чем-то большим, чем «отстойником» для «маргинальной элиты» (см. подробнее: Соловьев, 2004).
При доминировании описанных отношений антропоморфной гармонии в форме патроната и кланово-корпоративной организации закономерен вопрос о возможности цивилизовать отношения служения. Возможно ли трансформировать их, сделав контрактными и, рационализировав, подчинить правовому контролю и регулированию? Это позволило бы повысить их предсказу-емость, минимизировать произвол и негативные проявления личной зависимости. В этой связи показательна современная полемика о выборе оптимальной для российских условий избирательной системы.
Очевидно, что местные институты законодательной и исполнительной власти рассматриваются элитой общества и поли-тическими акторами как один из возможных каналов лоббизма. С другой стороны, модель антропоморфной гармонии и обусловленные ей отношения кланово-корпоративного служения порождают в политическом сознании кризис идеалистических представлений о функциональной ориентации депутатов на реализацию поручений избирателей, удовлетворение их нужд, поддержку в получении льгот, инвестиций, социальнык благ. Отечественные избирательные кампании последних лет показали, что в условиях, когда неорганизованная общественность не может быть
силой, формирующей «социальный заказ» депутатской деятель-ности, инициатива в артикуляции и агрегировании интересов переходит к отдельным элитным группировкам, кланам, криминальному сообществу. Эти процессы носят, как правило, латентный и внеправовой характер. Политические партии и их блоки, даже в актуально рудиментарном состоянии, предпочтительнее, поскольку позволяют управлять формированием и реализацией институциональных интересов в легальных правовых формах при сохранении контроля общественности, пусть даже огра-ниченного и формализованного.
В этом контексте инициатива Президента РФ В.В. Путина о переходе к пропорциональной системе, предполагающей партийное представительство, выглядит логичной и вполне оправданной. Романтические иллюзии возможности стихийного контроля снизу и независимого представительства оборачиваются для общества сегодня слишком дорогой ценой. Разумеется, партийное представительство не устранит лоббизма в его современных «теневых» формах и не приведет к кардинальному улучшению качества депутатского корпуса, но позволит уменьшить наиболее одиозные и опасные последствия корыстного давления на зако-нодательную власть.
Использование социально-культурного стереотипа служения может способствовать формированию гражданской идентичности, если будет сконструирован и востребован массовым сознанием имидж институции гражданства как генератора заключения и корректировки параметров своеобразного контракта между человеком и государством, в котором стороны связаны не только правами, но и обязанностями. Представляется, что стимулировать исполнение гражданских обязанностей целесообразно не столько санкциями, сколько зафиксированными в праве льготами и привилегиями подобно тому, как безаварийная езда поощряется снижением суммы автомобильной страховки.
Гораздо сложнее проблема отношения государства к своим обязанностям перед гражданами, в частности, к учету человеческого измерения в институциональном проектировании и строительстве. Выше указывалось на достаточно прочную ассоциативную связь солидарности с микроуровнем социального бытия человека. Это свидетельствует об относительном равнодушии на-
ших сограждан к организованному коллективному действию. На другой аспект данной проблемы справедливо обращает внимание В.В. Петухов: «А что, собственно, могут предложить современному, активному, дееспособному человеку существующие политические и общественные институты?» (Петухов, 2002, с. 63—64) . Видимо, фиксируемое большинством социологов недоверие к ним указывает, прежде всего, на то, что предлагаемые политическими институтами программы и стратегии поведения в недостаточной степени согласуются с опытом и проблемами повседневной жизни людей.
Уровень экономического развития сегодня делает невозможным строгое и полное соответствие гарантируемых государственными институтами социальных благ реальным потребностям всех групп и слоев населения. Однако обеспечить такое соответствие для наиболее уязвимых в экономическом отношении категорий граждан возможно и необходимо уже сейчас. Специалисты указывают также на несоответствие программно-целевык ориента- ций политических организаций реальным интересам россиян, готовых поддержать партии, движения и объединения, которые не девальвируют идеи социальной справедливости и прав человека, поддерживают стремление «простык людей» к институциональным эталонам и т. п. (тамже, с. 64) .
Еще одной назревшей и не менее эффективной мерой является совершенствование политики институционального строительства. Она должна исходить не из доктрин и догм, а из глубокого, всестороннего и объективного анализа формирующихся в обществе институций, всей совокупности социальных практик. Опыт «десотианства», примененный к экономическим институтам, предлагает не навязывать хозяйственным субъектам «искусственно сконструированные правовые нормы, а легализовывать уже существующие внелегальные нормы и практики» (Латов, Нестик, 2002, с. 38). В политике мы не можем обойтись лишь одной легализацией: далеко не все, что дает стихийная практика самоорганизации и самоуправления, может быть зафиксировано в фор-мальном праве в масштабах всего общества. Задача заключается в отборе и закреплении цивилизованных форм социальной регуляции. Анализ функционирования системы политических институтов России убеждает, что основные ее недостатки происходят
«не столько от собственно "плохих" законов, сколько от плохо-го правоприменения» (там же) .
Нуждается в модернизации механизм подготовки и отбора рядовых сотрудников и руководства политических институтов. Сегодня обучением будущих государственных служащих в значительной части российских регионах заняты вузы, возникшие на базе прежних высших партийных школ. При этом подготовка ведется на базе общеобразовательной школы или среднего специального образования. Фактически сложилась система вузов, являющаяся своеобразным «государством в государстве». Представляется, что образование в области государственного и муниципального менеджмента должно быть послевузовским, а кадры этой сферы, за исключением технического персонала, должны готовиться на базе специалистов с высшим гражданским или военным образованием. Центрами подготовки должны стать государственные университеты, реализующие комплексный подход к подготовке и переподготовке государственных управленцев по различным направлениям в рамках экономических, юридических и социально-гуманитарных дисциплин. Это позволит сконцентрировать региональный интеллектуальный потенциал, оптимально распределить бюджетные средства на до- и переобучение администраторов местных органов власти.