Военнопленные
Военнопленные сделали гигантский шаг к тому, чтобы стать самой привилегированной категорией жертв войны, общепризнанно более привилегированной, чем раненые и больные, с которых берет начало серия Женевских конвенций.
Конвенция об обращении с военнопленными 1949 г., существенно расширенная по сравнению с первоначальной конвенцией 1929 г., состоит из 143 статей и пяти приложений. Не считая статей, общих для всех конвенций, Конвенция об обращении с военнопленными стала не чем иным, как всеобъемлющим кодексом гуманного обращения с пленными, начиная с момента захвата в плен и допроса и далее по всем аспектам интернирования (ни одна деталь не ускользнула от внимания компетентных разработчиков законодательства), вплоть до их возращения к нормальному, не плененному состоянию через один из выходов — освобождение, репатриация или смерть. Ни одна из трех других конвенций не была столь четко сфокусирована и не требовала столь сосредоточенного внимания. Эта конвенция сконцентрирована только на одном действующем лице — военнопленном и рассматривает только одну плотно заполненную арену действий — лагерь военнопленных.Концентрация внимания на ситуации с военнопленными в этой конвенции отражала большой интерес к этому вопросу со стороны общественности стран Запада. Что происходит с их воинами, взятыми в плен, обладало способностью вызывать у нее даже большее беспокойство, чем судьба таких же мужчин, которые из-за войны остались инвалидами на всю жизнь или вовсе были лишены жизни. Так и должно быть, поскольку, в то время как память мертвых можно почтить, а инвалидов можно по большей части забыть (правительствам это слишком удобно и комфортно, чтобы могло быть по-другому), мысль и память о военнопленных поддерживаются как естественным, так и искусственным образом, поскольку все, что с ними произойдет, можно объявить происшедшим по вине врага. Культ военнопленных становится продолжением конфликта между странами.
Международное гуманитарное право находит здесь себе практическое применение, пусть незапланированное и нежелательное, в качестве благоприятной питательной среды для роста и распространения национальных чувств.Так бывает не в каждой стране. От культа военнопленных свободны те общества, в которых считается, что достойные воины и не должны попадать в плен. Использование пленных в качестве объекта торга на послевоенных переговорах (как это имело место, например, после окончания конфликта между Индией и Пакистаном в 1971 г. и после ирано-иракской войны 80-х годов) стало тревожным знаком возврата к старым недобрым временам, когда пленники могли считать, что им повезло, если их просто взяли в рабство. В любом случае нет предела подозрениям и проявлениям ненависти, которые темная идеология и религия могут взрастить в умах простых людей, которые в противном случае ничего не имели бы против иностранцев. Всем подобным проявлениям отхода от общепринятых норм гуманности твердо противостоят принципы МГП, которое черпает надежду и силу из начал альтруизма и милосердия, лежащих в основе всех важнейших мировых религий и философских систем. Примерно за двести лет законы и обычаи войны, принятые государствами Запада (во всяком случае в войнах, которые они вели между собой), развились настолько, что включили в себя предписание гуманного обращения с пленными и категорически осудили пренебрежение к судьбе беспомощных раненых и больных. Зародившееся примерно за сто лет до описываемых событий движение Красного Креста первоначально было призвано заниматься именно ранеными и больными. Пленные постепенно вошли в сферу внимания МККК, по мере того как он находил способы одновременно удовлетворять запросы правительств и народов об организации общения с военнопленными и удовлетворении их самых насущных потребностей — запросы, о которых едва ли можно было услышать до появления крупных армий, комплектуемых преимущественно по призыву. Возник сильный спрос на все это, и МККК его удовлетворил. Но не было никакой объективной причины для того, чтобы военнопленные стали самой трагической и/или в наибольшей степени заслуживающей заботы из всех категорий жертв войны, защитой и облегчением участи которых занимаются Красный Крест и МГП.
Они просто стали той категорией, на которой сошлись вместе страсти массовой политики, узкокорпоративный интерес военных и великодушная готовность МККК расширять поле своей деятельности.Конвенция об обращении с военнопленными увенчала это совпадение интересов, предложив военнопленным то, что можно было бы счесть чрезвычайной степенью комфорта, защищенности и привилегий, если бы не воспоминания об их исключительных страданиях во время Второй мировой войны. Именно термин «привилегии» приходит на ум, когда читаешь ст. 85 Конвенции: «Военнопленные, подвергающиеся преследованию в силу законодательства держащей в плену державы за действия, совершенные ими до взятия в плен, пользуются покровительством настоящей конвенции даже в случае их осуждения».
В результате даже с самым ужасным из военных преступников, попавшим в качестве военнопленного в руки враждебного государства, преданным суду, признанным виновным и осужденным на длительное заключение, должны будут обращаться как того требуют стандарты питания, проживания, посещения представителями державы-покровительницы и МККК и пр., предусмотренные для военнопленных, вместо того чтобы применить к нему стандарты (наверняка более низкие), применяемые держащей в плену державой к собственным гражданам. СССР и его союзники в установленном порядке внесли оговорку в отношении этой статьи, ясно давая понять о своих намерениях придерживаться практики «Нюрнберга» и подвергать «лиц, осужденных [за военные преступления и преступления против человечности], условиям, применяемым в [их собственных] странах к тем, кто отбывает данное наказание». Почему, спрашивали они, военный преступник должен так легко отделаться только потому, что он впоследствии был признан военнопленным?[181]
Мнение большинства стран Запада на Дипломатической конференции было тем более примечательно, что они придерживались точки зрения, противоположной прежней точке зрения западных стран, и вдобавок отступили от своих собственных прецедентов, созданных решениями трибуналов по военным преступлениям.
Начиная с суда над генералом Яма- ситой в конце 1944 г. и в ходе тех трибуналов, которые за ним последовали, судьи держав-победительниц настаивали на том, чтобы статьи действовавшей тогда ЖК, посвященные суду над военнопленными, не применялись в трибуналах, рассматривающих преступления, совершенные до взятия в плен. Более того, было вообще непонятно, могут ли в этих трибуналах применяться какие-либо устоявшиеся правовые стандарты, поскольку большинство этих процессов «было основано на специальном законодательстве ad hoc*, а не на обычном уголовном праве стран, гражданами которых были обвиняемые»[182]. На форуме правительственных экспертов в 1947 г. не наблюдалось ни единого признака того, что западные страны собираются сойти с этой проторенной дорожки. Как раз наоборот! МККК был очень разочарован, когда его скромное предложение о том, что «военнопленные, обвиняемые в военных преступлениях, должны продолжать получать все привилегии, предусмотренные Конвенцией, до тех пор пока их вина не будет доказана со всей определенностью», было отвергнуто как слишком мягкое[183]. Большинство стран, возглавляемое Великобританией и США, одобрило прекращение предоставляемого конвенцией покровительства с того момента, как против этих лиц будут выдвинуты доказательства, достаточно серьезные для возбуждения уголовного дела.Прошло немногим более года, и все изменилось. МККК, оставаясь верным своим умеренным принципам, с удивлением обнаружил, что «англо-саксонские» делегации теперь плывут на гребне гуманитарной волны и теперь требуют покровительства (в форме продолжения действия привилегий военнопленных) после вынесения приговора даже для осужденных за военные преступления или преступления против человечности. МККК, со своей стороны, не собирался оспаривать такой гигантский скачок вперед. Этим занялись СССР и его союзники. Учитывая, что каждая сторона изменила свою обычную позицию по отношению к стокгольмским текстам на полностью противоположную, на 16-м пленарном заседании 27 июля жаркие споры достигли кульминации[184].
Трудно было не увидеть, что все почести достались советскому блоку. Его представители не только оказались последовательны в своей позиции, у них также появился благовидный предлог заявить, что они представляют мнение человечества в целом. В том, что военнопленные, обвиненные, возможно, в тяжких преступлениях, должны пользоваться всеми привилегиями, которые предоставляются конвенцией, во время ареста и суда, не было ничего неразумного, и СССР ничего другого и не предлагал. Но продолжать предоставлять такие роскошные условия после осуждения? Это было неслыханно!«Никто и никогда не поймет такого решения. Предлагается поднятием левой руки наказывать лиц, виновных в нарушении конвенции, и в то же время поднятием правой руки гарантировать, чтобы те же самые лица имели право на привилегии, предоставляемые конвенцией, статьи которой они нарушили».
Это было заявление господина Морозова. Его болгарский коллега, господин Меворах довернул нож в ране, сравнивая англо-американский подход к вопросу с линией, которую эти страны заняли в отношении гражданских лиц неприятельской страны, «подозреваемых в действиях, направленных против безопасности государства». Ничто не может считаться слишком суровым для них! Даже если против них нет «ничего, кроме более или менее неопределенных подозрений».
«Тем не менее мы должны быть готовы принять решение о полном лишении прав и привилегий, предоставляемых конвенцией... Если вы готовы лишить [таких] людей их гражданских прав (хотя ничего еще не доказано, и они еще не предстали перед судом), разумеется, вам следует a fortiori проявить мужество приговорить военных преступников, виновных в преступлениях против человечества, к потере ими гражданских прав, особенно если эти преступники были осуждены в соответствии с принципами Конвенции».
Представители британской, голландской и американской делегаций делали все, что в их силах, чтобы отстоять позиции своей стороны в этом споре. Лишь один из них приблизился к тому, чтобы приподнять завесу над решающим фактором, повлиявшим на радикальную смену англо-американской позиции, о котором в дипломатических документах 1948 — 1949 гг.
не содержится никаких намеков. Американский представитель генерал Диллон сказал, что, поскольку в режимах содержания заключенных в разных странах существует такая большая разница — а именно в соответствии с этими режимами, согласно поправке СССР, военнопленные, осужденные за военные преступления, должны отбывать свой срок, — никогда нельзя быть до конца уверенными, что на самом деле их содержание не окажется более суровым, чем следовало бы. Фактически нельзя быть уверенным, что условия не окажутся такими, какие были в Дахау или Бухенвальде. К этому прозрачному намеку можно добавить, опираясь на различные свидетельства, растущие опасения западных стран, что в любом конфликте, который может развернуться между ними и восточным блоком, последний, представив ситуацию так, что солдаты западных армий в целом соучаствуют в преступлении, каковым является захватническая война, может, таким образом, развязать себе руки для жестокого обращения с военнопленными.Другим вопросом, который был решен явно в пользу военнопленных — и косвенно, по необходимости, в ущерб гражданскому населению, был вопрос о том, в ходит ли в число работы, которой можно законно требовать от военнопленных, чтобы они занимались снятием минных полей, т.е. разминированием мин, заложенных ранее их стороной. Выяснилось, что Британия была склонна считать это требование разумным и обоснованным. Работа вовсе не была такой уж опасной; заранее можно было провести соответствующее обучение; к тому же если воюющие стороны будут знать, что их же людям придется снимать мины, они, возможно, будут более тщательно фиксировать, куда заложили эти гнусные штуки, и потом какие вообще есть альтернативы? Это могут быть либо собственные войска держащей в плену державы, либо гражданские соотечественники военнопленных. Ответ на вопрос был дан сразу, как только тот был задан. Использование военнопленных для разминирования минных полей было пунктом, к которому британское министерство обороны относилось с большой горячностью, и он чуть было не стал одним из тех многих моментов, в которых Британия расходилась со своими всегдашними друзьями. Канадский подкомитет, который работал над проектом Конвенции об обращении с военнопленными во время подготовки его для Стокгольмской конференции, дошел до того, что стал называть британское предложение «чудовищно несправедливым»[185]. На Дипломатической конференции Великобритания при поддержке СССР и Дании выиграла сражение в комитете, но проиграла кампанию, когда Канада, Австралия и США, после того что полковник Ходжсон охарактеризовал как «долгие и ожесточенные споры», добились, чтобы это решение было отменено на 15-м пленарном заседании 27 июля; Великобритания элегантно согласилась присоединиться к воздержавшимся[186].
Единодушные в своей решимости сделать все возможное, чтобы не допустить повторения ужасного опыта Второй мировой войны, и сравнительно мало озабоченные политическими доводами, которые постоянно мешали работе над Конвенцией о защите гражданского населения, делегации в 1949 г. выработали Конвенцию об обращении с военнопленными, которая во всех отношениях должна была защитить пленных лучше, чем их защищала конвенция 1929 г. Сравним статью о питании конвенции 1929 г. (ст. 11: питание «должно быть эквивалентным по количеству и качеству тому, которое получают солдаты в учебных частях») с такой же статьей в конвенции 1949 г. (ст. 26: «Основной суточный рацион питания должен быть достаточным по количеству, качеству и разнообразию для того, чтобы поддерживать хорошее состояние здоровья у военнопленных и не допускать потери веса или явлений, связанных с недостатком питания. Следует также считаться с привычным для пленных режимом питания» и т.д.). На первый взгляд не столь уж существенное улучшение, если принять во внимание, что солдат в учебных частях обычно хорошо кормили. Был установлен настолько высокий стандарт, что американские власти в 1944—1946 гг. оказались в неловком положении из-за жалоб на всех уровнях, начиная от местной прессы и до Конгресса, в связи с тем, что немецкие военнопленные, содержавшиеся в американских лагерях, питались лучше, чем многие американцы.
Правило 1929 г., однако, отразилось совсем по-другому на пленниках японских лагерей. Точно так же, как ни одна армия во Второй мировой войне не кормила своих людей лучше, чем американская, так и ни одна армия не кормила своих людей более экономно, чем японская. Даже когда режим питания пленных соответствовал норме 1929 г., его не хватало, чтобы прокормить людей, привыкших к более разнообразной и питательной пище. В качестве возможного стандарта рассматривался режим питания гражданского населения, но и этот вариант был отвергнут, поскольку и здесь возникала та же проблема. Одним словом, предполагалось, таким образом, что правило 1949 г., пройдя между Сциллой и Харибдой, во всех случаях защитит пленных от болезней и недостаточного питания. Но, разумеется, сравнения между питанием пленных и питанием, которое было доступно солдатам и гражданскому населению страны, державшей в плену, по-прежнему проводились бы, и следует помнить, что солдаты и гражданское население сами зачастую страдали от болезней и плохого питания. Очевидный смысл Конвенции об обращении с военнопленными, как всегда, состоял в том, что пленный должен быть последним, кто пострадает.
Единственными вопросами, специфичными для Конвенции об обращении с военнопленными, которые вызвали много жарких споров (кроме «преступлений, совершенных до взятия в плен»), были репатриация и статус захваченного в плен медицинского персонала. Вопрос о статусе пленного медперсонала, хотя он отнял у переговорщиков немало времени и эмоций, можно было решить быстро. Этот пункт был выбран в качестве поля битвы той эффективной группой давления, о которой мы уже упоминали, Международным комитетом по военной медицине и фармации, у которого были союзники во многих военных и политических учреждениях стран континентальной Европы, но не в Великобритании, не в странах Содружества и не в США. Благородная сторона позиции медиков состояла в том, что их гуманитарное и в определенном смысле «нейтральное» занятие требовало и оправдывало их освобождение от взятия в плен как обычных военнопленных, на что ЖК до сих пор давали право. Не столь благородная сторона состояла в чрезмерно чувствительном amour proper*, которое понуждало их заявлять о такой степени своей раздельности и привилегированности, которая в рамках конвенции была уникальной. И теперь они не хотели терять этот особый статус. Сражение продолжалось за кулисами, и итог этой борьбы нашел отражение в ст. 33[187] [188]. Медики не «должны считаться военнопленными», но будут называться вместо этого «задержанным персоналом». Поскольку это различие в терминологии играло для них такую большую роль, можно считать, что они одержали своего рода победу.
Репатриация была намного более серьезным вопросом. Репатриация касалась всей совокупности военнопленных, которых держащая в плену держава в соответствии со ст. 29 Конвенции 1929 г. должна была отправить на родину «как можно быстрее после заключения мира», если не раньше. Количество военнопленных после Второй мировой войны было беспрецедентным. Помимо всех тех, кто сдался в плен в ходе войны, намного больше было тех, кто, когда война закончилась, был задержан в ходе «массовой капитуляции» вооруженных сил полностью распавшегося государства. Победоносные союзники, жаждавшие избежать тяжелой необходимости обеспечить миллионам военнопленных полное содержание, утверждали не без оснований, что законодательство 1907 и 1929 г. не предусматривало подобных ситуаций[189]. МККК, со своей стороны, решительно утверждал, что союзники должны придерживаться стандартов, насколько это возможно, и что любое отклонение от них в сторону уменьшения только дает дополнительные основания для немедленной репатриации военнопленных.
Но здесь возникла другая, еще большая трудность, которая сделала отношения МККК с некоторыми из победителей заметно более щекотливыми. США были бы и рады без промедления избавиться от пленных (за исключением тех, по поводу которых было начато уголовное расследование, или тех, кто был взят в плен с целью получения информации), но СССР, Франция, Бельгия и Великобритания хотели, чтобы те сначала немного поработали, прежде чем будут отправлены домой. Были очень большие сомнения по поводу того, что условия какого бы то ни было окончательного мирного договора будут включать репарации вроде тех, что предусматривались по Версальскому договору. А тем временем, учитывая, что их страны лежали в руинах после разорения, которое немцы же и устроили, что могло быть разумнее, чем заставить тех, кто оказался в их власти (или был отдан в их руки, как, например, при передаче Великобританией военнопленных Бельгии и США — Франции), устранить часть ущерба, который они нанесли? Еще раз отметим, что аргумент был не лишен оснований, но МККК должен был отвергнуть его со всем возможным тактом и осторожностью, требуемыми столь экстраординарными обстоятельствами. Какие договоренности имели место (если таковые были) между Женевой и Москвой по данному вопросу, я не знаю. Однако достаточно ясно то, что произошло в Париже и Лондоне в результате вежливых и настойчивых увещеваний МККК. Как бы Франция и Великобритания ни нуждались в этой рабочей силе, не существовало ни малейшего законного основания принудить пленных к работе. Это был бы не очень приятный прецедент для победителя, который в следующий раз мог таковым не оказаться. Был и другой аспект, который после 1948 г. приобретал с каждым месяцем все больший вес: использование рабочей силы военнопленных не давало им критиковать так свободно, как они того желали, интерпретацию СССР своих обширных моральных привилегий.
Тысяча девятьсот сорок восьмой был годом, когда Франция и Британия выполнили то, что от них требовалось по данному вопросу: Британия осуществила репатриацию полностью, а Франция удерживала только тех пленных (которых оказалось вполне приличное число), кто был готов работать за плату и мог соответственно считаться «вольнонаемным работником»[190]. На Дипломатической конференции только Великобритания стремилась ограничить действие предложенной новой нормы, гласящей: «Военнопленные освобождаются и репатриируются тотчас же по прекращении военных действий».
Подслащивая эгоизм альтруизмом, Великобритания до последнего стремилась убедить другие стороны, которым в будущем, возможно, придется осуществлять репатриацию, что строгое соблюдение этой нормы не только будет трудным или рискованным для них, но оно к тому же может противоречить интересам репатриируемых[191]. Кроме того, такой подход оставлял нерешенным крайне неудобный вопрос о принудительной репатриации. Значительное число пленных, которые по своей воле или против нее были связаны с СССР, не хотело, чтобы их отправляли туда, когда подойдет время их освобождения. Были такие, кто предпочел самоубийство. МККК заранее побеспокоился о том, чтобы сделать новую норму зависящей от согласия предполагаемого выгодоприобретателя, и при поддержке ряда сочувствующих государств настаивал на поиске средств спасения такового от судьбы, которую он, возможно, считал худшей, чем смерть. Однако усилия Комитета пропали даром. Последней каплей стало то, что предложенная Австрией 23 июня соответствующая поправка была отвергнута подавляющим большинством голосов.
«Генерал Скляров (СССР) опасался, что военнопленный может быть не в состоянии полностью свободно выразить свое желание, когда он находится в плену. К тому же это новое положение могло способствовать применению чрезмерного давления на держащую в плену державу. Генерал Паркер (США) согласился с этим мнением»[192].
Потребуется еще несколько лет осознания смысла прав человека и весьма неприятный опыт во время войны в Корее, чтобы убедить западные державы снова прислушаться к тому, что МККК пытался им объяснить.