Параграф второй. В поиске целей и методов сравнительного правоведения
Новый этап в истории сравнительного правоведения наступил на рубеже XIV—XV вв., когда эпоха Возрождения пробудила дремавшие в народах Европы силы, а Великие географические открытия раскрыли перед ними необъятный мир.
В работах философов, историков, юристов все чаще появляются очерки, посвященные сравнительному анализу законов. Постепенно формулируются цели, методы и приемы такого анализа, намечается тенденция к обособлению и выделению сравнительного правоведения из состава тех наук, в недрах которых оно было рождено.Ибн Халдун (1332-1406)
В Новое время историю сравнительного правоведения необходимо продолжить рассказом о замечательном арабском мыслителе и судье ибн Халдуне. Его родители были выходцами из Андалусии и бежали во время реконкисты из Испании в Тунис.
Ибн Халдун состоял на службе у многих арабских эмиров — правителей Туниса, Феса, Кордовы, Тлемсена. С 1382 г. он жил в Каире, занимая должности сначала профессора, а затем верховного судьи (кади).
Основное сочинение ибн Халдуна — «Книга назидательных примеров по истории арабов, персов, берберов и народов, живших с ними на земле». В этой книге, состоявшей из четырех частей, он описал историю, географию, экономику, законы и обычаи не только мусульман, но и западных и восточных христиан, народов Индостана и Африки. А первой книгой большого труда стала «Мукаддима» («Введение в историю»), в которой он представил свое видение развития цивилизаций и эволюции государства и права.
Поставленные перед ним задачи ибн Халдун определил так: «Ученый в этой области (историографии. — В.Л.) должен знать принципы политики, природу вещей и различия между народами, место и время существования форм общественной жизни, характерные особенности, обычаи, секты, школы и все остальное. Далее, он должен обладать всеобъемлющим знанием о современном положении дел в этих вопросах.
Он должен сравнивать схожие черты и различия между настоящим и прошлым. Он должен знать причины схожих черт в одних случаях и различия в других. Он должен быть осведомлен о различающихся корнях и началах династий и религиозных групп, а также о причинах и обстоятельствах, вызвавших их к жизни, и, кроме того, об истории и обстоятельствах жизни тех людей, которые их поддерживали. Его цель — полное знание о причинах каждого явления и познание истоков каждого явления»[93].Всемирную историю ибн Халдун рассматривал в общем контексте развития цивилизаций, которые он различал в зависимости от форм общественной жизни[94]. Основными типами цивилизаций были цивилизации пустынь (в частности, бедуинская) и оседлые цивилизации. И каждой из них были присущи свои формы организации общественного хозяйства и государственного устройства, свои формы правления
3
и законы, поскольку все они «стремились к сохранению цивилизации» . Цивилизации, по мнению ибн Халдуна, развивались в географических поясах с умеренным климатом. За их пределами — в знойных пустынях Африки и холодных пустынях Севера — цивилизации не было. Там обитали народы, которые не знали ни религии, ни законов и чей образ жизни был подобен звериному[95].
Основные различия между народами определялись тем, как они обеспечивали свое существование[96]. В цивилизациях пустынь не было излишеств в одежде, питании, жилищах и в организации общественной жизни. Там действовали только «необходимые обычаи и законы»[97]. Такими были цивилизации не только бедуинов, но и многих других народов — берберов, тюрков, туркменов, славян, не подвергавших себя «городскому игу»[98]. Эти народы были свободными — свободными от многих ограничений и обязательств. И, что важно, они были свободны от роскоши, порождавшей многие пороки, присущие оседлым народам. Они, продолжал ибн Халдун, были «ближе к первоначальному естественному состоянию и более далеки от дурных привычек оседлых народов, которые впечатаны в их души по причине множества уродливых и достойных порицания обычаев»[99].
Благодаря плодам цивилизации «оседлые народы привыкают к ленивой и спокойной жизни. Они утопают в благополучии и роскоши. И доверяют защиту своей собственности и своих жизней правителю, который управляет ими, и стражникам, которым поручено их охранять. Они становятся похожи на женщин и детей, зависимых от хозяина дома. В конечном счете, это сказывается на их нравах, вытесняя из них природные задатки»[100].
Оседлые цивилизации, убеждал ибн Халдун, обречены на уничтожение, поскольку в них все подвергается разложению, даже религия. А как только религия утрачивает свое значение, приходится вводить «ограничивающие» законы, которые приносят много дурного, так как они уничтожают в людях доблесть[101].
Одной из основных причин падения оседлых цивилизаций была утрата чувства единства[102].
Чувство единства, по мнению ибн Халдуна, — это одна из главных отличительных черт народов цивилизаций пустынь. Некоторое время оно сохранялось и после завоевания ими оседлых цивилизаций: «Где бы мы ни наблюдали народ, обладающий чувством единства и завоевавший контроль над многими землями и народами, мы обнаруживаем в нем страстное желание добра и добрых нравов, таких как щедрость, прощение ошибок, терпимость к слабым, гостеприимство к гостям, забота о бедных, терпение в сложных обстоятельствах, преданное исполнение обязательств, отказ от денег во имя сохранения свободы, уважение к религиозному закону и ученым, которые сведущи в нем»[103].
Но народы пустыни, завоевав оседлые народы, меняют свой образ жизни. Они наслаждаются роскошью, размеренной и спокойной жизнью. Как следствие, чувство единства разрушается. К четвертому поколению оно, как правило, исчезает. А вместе с ним исчезают и те династии, которые когда-то пришли к власти, опираясь на мощное чувство единства своего народа[104].
Процесс падения династий мог быть ускорен либо замедлен. Как свидетельствовала история, его ускоряли многие факторы, в частности объединение в одном государстве разных племен и народов, порочность правителей, несовершенство систем правления и законов, неудачные войны, ошибки в организации и ведении общественного хозяйства.
Особое внимание ибн Халдун обращал на тот факт, что в современных ему исламских государствах многие религиозные законы не соблюдались, а светские законы не соответствовали законам религии и требованиям разума: «Все продиктованное силой, чувством превосходства либо несдерживаемым гневом является тиранией и несправедливостью и должно порицаться с точки зрения требований как религиозного права, так и политической мудрости»[105].
Вместе с тем он отмечал, что религиозное право «не осуждает королевскую власть и не запрещает ее осуществление. Оно просто осуждает то зло, которое от нее исходит, например, тиранию, несправедливость, стремление к удовольствиям»[106].
Религиозное право не осуждало и бушевавшие в простых подданных чувства, но стремилось к тому, чтобы эти чувства «служили допустимым целям во благо общественных интересов для того, чтобы человек стал деятельным слугой Бога, добровольно исполняющим божественные повеления»[107].
Наиболее подробно ибн Халдун описывал существовавшие системы правления, проводя сравнения между разными исламскими государствами и некоторыми христианскими странами и отмечая присущие им достоинства и недостатки, которые во многом определяли судьбы современных ему и давно исчезнувших династий и ци- вилизаций[108].
Столь же внимательно он изучал системы управления и ведения общественного хозяйства, анализируя наиболее распространенные ошибки и просчеты, нарушавшие устойчивость цивилизаций. Так, он призывал правительства ограничить свое участие в ведении хозяйственных дел, так как оно препятствовало развитию частных хозяйств и торговых отношений[109]. Столь же пагубными были нападки на собственность людей, поскольку они устраняли стимулы к ее приобретению и приумножению[110].
Продолжая, ибн Халдун писал: «Величайшей несправедливостью, ведущей в наибольшей степени к разрушению цивилизации, было необоснованное возложение повинностей и привлечение подданных к принудительным работам. Но еще большей несправедливостью, которая еще быстрее вела к разрушению цивилизации, было изъятие собственности у народа по цене как можно более низкой и перепродажа народу товаров по наиболее высокой цене посредством прину-
3
дительных актов купли-продажи» .
Обобщая формы и методы государственного управления, ибн Хал- дун выделил две модели правления — утопическую и рациональную. В свою очередь, рациональное правление подразделялось на две разновидности. При первой внимание было сконцентрировано на общем интересе, а интересы правителя рассматривались только в контексте организации управления государством. Таким было правление древних персов и первых арабских халифов. Вторая разновидность рациональной политики «сконцентрирована на интересах правителя и на том, как он может поддерживать свое правление посредством силовых методов власти. Общий интерес в этом случае имеет второстепенное значение. Такую политику проводят все правители, как мусульмане, так и неверующие. Однако мусульманские правители осуществляют эту политику согласно требованиям мусульманской религии, конечно, в той мере, в которой они способны на это. Поэтому нормы политического правления предстают здесь как смесь религиозных законов и этических правил, а также норм, которые являются естественными в общественной организации»[111].
Впрочем, главными, убеждал ибн Халдун, должны оставаться нормы религиозного права, поскольку оно регулирует поступки всех верующих мусульман «как обязательные, запрещенные, рекомендуемые, не одобряемые либо допустимые»[112].
Никколо Макиавелли (1469-1527)
Бурные события, сотрясавшие Флоренцию в последней декаде XV в. и вынудившие Макиавелли отправиться в изгнание, во многом определили его стремление к познанию истинной природы человека, подлинных основ общественного устройства, реальных форм правления. Он постоянно об этом думал: и в те годы, когда был на службе республиканского правительства Флоренции (1489—1512), и в годы опалы, наступившей после возвращения к власти Медичи (1512—1527).
Плодом этих изысканий стали такие труды, как «Государь» (1513 г.), «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» (1513—1516), «О военном искусстве» (1519—1520), «Рассуждение о способах упорядочения дел во Флоренции после смерти герцога Лоренцо» (1520 г.), «Описание событий в городе Лукке» (1520 г.), «Жизнь Каструччо Кастракани» (1520 г.), «История Флоренции» (1520—1525).
В этих книгах Макиавелли широко использовал приемы сравнительного правоведения, оценивая и сопоставляя правопорядок государств, существовавших не только в его время, но и в далеком прошлом.
Обращение к истории не было случайным, поскольку «во всех государствах и у всех народов всегда бытовали и бытуют одни и те же желания и одни и те же настроения»[113]. Более того, Макиавелли полагал, «что мир всегда был устроен одинаково и всегда в нем было столько же хорошего, сколько и плохого», хотя эта картина и менялась в зависимости от многих обстоятельств[114].
Он раскрывал тайны истории, политики и права, чтобы передать их другим: «Ведь долг каждого честного человека — учить других тому доброму, которое из-за тяжелых времен и коварства судьбы ему не удалось осуществить в жизни, с надеждой на то, что они будут более способными к этому»[115].
Была еще одна причина. Познав историю, можно было не только понять настоящее, но и заглянуть в будущее. «Желающий предвидеть будущее, — писал Макиавелли, — должен обратиться к прошлому, потому что все события в мире во всякое время могут быть сопоставлены с подобными же им в старину. Происходит это от того, что действуют в них люди, и прежде и ныне обуреваемые одними и теми же страстями, и это с необходимостью приводит к одинаковым результатам»[116].
Описывая современные ему города-государства Италии — Флоренцию, Милан, Венецию, Сиену, Геную и др., — он отмечал, что одной из самых больших бед стало правление порочных властителей, «которые занимались больше грабежом, нежели исправлением своих подданных, и не столько объединяли их, сколько сеяли семена раздора»[117].
Такие же семена раздора сеяла и церковь, оставляя страну «разоб- щенной»[118], «раздробленной и бессильной»[119].
Второй бедой была порочность самого народа. В нем, по мнению Макиавелли, объединилось все, «что может быть испорчено и что может заразить порчей других»: молодежь бездельничала, старики развратничали, мужчины и женщины в любом возрасте предавались дурным привычкам. Даже самые лучшие законы были бессильны воспрепятствовать этому, потому что их губило дурное применение. Такое общество порождало во всех гражданах «жадность. и стремление не к подлинной славе, а к недостойным почестям — источнику всякой ненависти, вражды, раздоров»[120].
Порокам своей эпохи Макиавелли противопоставил добродетели Древнего Рима. Он рассказывал о мужестве, честности, справедливости его народа: «Римский народ. пока республики не коснулось разложение, никогда не был ни смиренным рабом, ни чванливым господином, а, напротив, он с достоинством нес свое звание, подчиняясь собственным постановлениям и должностным лицам»[121].
По мнению Макиавелли, для преодоления пороков общества требовался «великий переворот, на который могли решиться немногие»[122]. Но преодолеть распад общества иным образом было нельзя.
Здесь средства права были бессильны: «Не существует законов и предписаний, способных остановить всеобщее разложение. Ведь чтобы сохранить добрые нравы, необходимы законы, а для соблюдения законов нужны добрые нравы»[123].
Подтверждая это суждение, он вновь обращался к опыту Древнего мира: «По мере распространения испорченности среди граждан издавались разные законы, ограничивающие действия граждан, как, например, закон о прелюбодеяниях, закон против роскоши, против властолюбия и так далее. Но так как государственные устои, уже непригодные при всеобщем разложении, оставались незыблемыми, новые законы не могли поддержать добронравие в людях»[124].
Более того, в извращенном обществе даже самые лучшие законы становились орудием зла. В качестве примера Макиавелли приводил Древний Рим, где каждый мог предложить народу принятие закона и каждый мог высказываться как в пользу, так и против него. Такой обычай служил на благо общества до тех пор, пока народ был добродетельным. Но как только «нравы испортились, дурным стал и обычай»[125].
По мнению Макиавелли, государство в своем развитии проходит те же стадии, что и любой живой организм. Оно растет, стареет и умирает, чтобы воскреснуть вновь. Этот процесс он описывал так: «Переживая беспрерывные превращения, все государства обычно из состояния упорядоченности переходят к беспорядку, а затем от беспорядка к новому порядку». Такой круговорот был неизбежным. Его не мог остановить даже полный распад государства, поскольку оно, находясь в состоянии полного упадка, не могло пасть еще ниже и по необходимости должно было идти на подъем[126].
С такой же закономерностью чередовались формы правления. Виды правительств, по словам Макиавелли, «легко сменяют друг друга: принципат может быстро стать тиранией, правление оптиматов — сосредоточить власть в руках меньшинства, народное правление без труда переходит в произвол»[127].
Прервать этот круговорот сложно. Редко, отмечал Макиавелли, появлялись законодатели, которые могли объяснить народу, «в чем состоит зло и в чем заключается истинное благо»[128], и создать законы, которые могли удовлетворить интересы как народа, так и знати и наряду с этим лишить их возможности совершать зло.
Все события в политике и праве он оценивал в преломленном свете одной идеи — идеи спасения Италии. Ради нее он был готов на все. «Когда на весы положено спасение родины, — писал Макиавелли, — его не перевесят никакие соображения справедливости или несправедливости, милосердия или жестокости, похвального или позорного. Наоборот, предпочтение во всем надо отдать тому образу действий, который спасет ее жизнь и свободу»[129].
И он обращался к правителям Италии, наставляя их в искусстве управления и следуя «настоящей, а не воображаемой правде вещей»[130].
Многие его наставления, обобщившие опыт правителей, были страшными:
«Государь. бывает часто вынужден во имя спасения государства действовать против веры, против милосердия, против человечности, против религии»[131].
«Можно вести борьбу двумя способами: опираясь на закон или с помощью насилия. Первый способ применяется людьми, а второй — дикими животными, но поскольку первого часто бывает недостаточно, требуется прибегать ко второму. Поэтому государь должен уметь подражать и зверю, и человеку»[132].
Вместе с тем Макиавелли подчеркивал необходимость осторожности и умеренности в правлении: «Следует действовать умеренно, сохраняя благоразумие и человечность, чтобы излишняя доверчивость не обратилась в неосторожность, а чрезмерная подозрительность не сделала правление невыносимым»[133].
Главное — не вызывать ненависти народа. «Лучшая крепость, — отмечал Макиавелли, — это не быть ненавистным народу; ибо если народ тебя ненавидит, крепости не спасут»[134].
Продолжая наставления, Макиавелли доказывал, что государь должен проявлять заботу о своих подданных, показывая себя покровителем доблести на всех поприщах и поощряя лиц, отличившихся в искусстве. Кроме того, он должен был внушать гражданам, что они могут спокойно заниматься своими делами: «.торговлей, земледелием и прочими предприятиями, дабы сельский житель мог украшать свое имение, не опасаясь, что оно будет отнято, а купец перевозить товары, не страшась налогов. Желающих поступать так и всех, кто собирается приумножить владения и богатства государства, правитель должен вознаграждать»[135].
Следующий совет правителям — опираться на право. Гораздо легче подчинить людей законам, чем навязывать им свои прихоти[136]. Более того, власть начинает уходить у них из рук, как только они усваивают «привычку нарушать законы, а также древние нравы и обычаи, которыми люди руководствовались на протяжении долгого времени»[137].
Вместе с тем правители должны были постоянно заботиться об исполнении законов и применять при необходимости силу. «Нужно быть готовым силой заставить верить тех, кто потерял веру, — писал Макиавелли. — Моисей, Кир, Тезей и Ромул недолго могли бы поддерживать соблюдение своих законов, если бы были безоружными»[138].
Эразм Роттердамский (1469-1536)
Великий голландский философ Эразм Роттердамский стал одним из первых ученых Нового времени, который обосновал необходимость сравнительно-правовых исследований. «Дело царской мудрости, — писал он, — узнать характер и нравы всех народов, получив эти сведения отчасти из книг, отчасти из воспоминаний мудрых и опытных людей, если он не считает, что ему необходимо объездить все земли и моря, подобно Улиссу»[139].
Свой опыт познания законов, обычаев и нравов разных народов он изложил в книге «Воспитание христианского государя». В ней он представил удивительно точный сравнительный анализ неправедных и праведных правителей — тиранов и царей, который не утратил своей актуальности и в наши дни. Поэтому приведем его полностью:
«Тирану свойственно поступать так, как душе угодно, царю же, напротив, — так, как будет правильно и честно; тирану награда — богатства, царю — почет, следствие добродетелей; тиран правит с помощью страха, коварства и злобных ухищрений, царь — с помощью мудрости, честности и милости; тиран берет власть для себя, царь — для государства; безопасность тирана охраняет свита варваров и банда наемников, царь полагает достаточной защитой для себя свою милость к гражданам и расположение граждан к себе. К тиранам относятся с недоверием и ненавистью все граждане, в какой-то мере обладающие добродетелью, благоразумием или влиянием. Царь надежно окружен их помощью и дружбой. Тиран радует или глупцов, которых обманывает, или преступников, которых использует как опору для своей тирании, или льстецов, от которых слышит то, что охотно делает. Напротив, царь наиболее приятен самым мудрым, которые могут помочь ему советом; а если есть какой хороший человек, он тем более старается, чтобы можно было положиться на его верность, и любит независимых друзей, общение с которыми делает его лучше. И у царя, и тирана много рук, много глаз, но тела совершенно разные. Тиран делает так, чтобы богатства собирались у немногих, худших из них, и, уменьшая силы своих подданных, укрепляет свое могущество; царь изо всех сил стремится к тому, чтобы в его казне было столько же, сколько в руках у граждан. Тиран поступает так, чтобы законами и доносами заставить всех раболепствовать перед собой, царь любезен гражданам свободолюбием. Тиран старается напугать, царь — вызвать любовь. У тирана ничего не вызывает большего недоверия, чем благополучие граждан и согласие в обществе, чему особенно радуются добрые государи. Тиран радуется, когда среди граждан зарождаются партии и раздоры; он усердно лелеет и разжигает вражду, возникшую по воле случая, и использует такие события для укрепления своей тирании. А единственная забота царя — укреплять согласие среди граждан, если зародится какой раздор, он постарается неустанно улаживать дела между ними, понимая, что это, без сомнения, величайшая пагуба для государства. Тиран, если почувствует, что государство процветает, развяжет войну, изыскав повод или раздразнив врагов, чтобы под этим предлогом истощить силы своих подданных. Напротив, царь сделает и стерпит все, что даст 46
государству вечный мир, понимая, что из войны проистекает всяческое зло для государства. Законы, установления, эдикты и договоры, как священные, так и мирские, тиран издает или приспосабливает для защиты своей жизни. Царь же все это соизмеряет с общественным благом»[140].
Показав различия двух правлений, Эразм Роттердамский переходит к описанию основных требований, которые предъявляются к праведному правителю, и к той политике, которую он проводит.
«Добрый государь, — учит он, — должен относиться к своим гражданам не иначе как добрый отец семейства — к своим домочадцам. Что есть царь, как не отец многих? Он стоит выше, но принадлежит к тому же роду, будучи человеком, он властвует над людьми, свободный над свободными, а не над скотом»[141].
Государственное устройство должно соответствовать божественному порядку вещей. Поэтому, по убеждению Эразма Роттердамского, из всех форм правления наиболее благотворной была монархия, но такая, при которой царь, «подобно Богу, превосходил всех мудростью, добротой и прочими добродетелями и ни в чем не нуждался, ни к чему другому не стремился, кроме блага государства»[142].
Но если царь не отвечал этим требованиям, государство начинало вырождаться в тиранию. Чтобы остановить этот процесс, Эразм Роттердамский предлагал «смягчить монархию примесью аристократии 4
и демократии» .
Но основной задачей было возвращение к христианским основам государственности. «Всегда помни о том, — учил он, — что «господство», «власть», «царство», «величие», «могущество» — языческие, а не христианские слова; христианская власть есть не что иное, как управление с помощью благодеяний и защиты»[143].
Христианскую концепцию государства он выразил кратко: «Служить, а не царствовать. Это и есть прекраснейший род царствования»[144].
том, каким должно быть это служение, Эразм Роттердамский говорил так: «Тот, кто взял в свои руки кормило правления, тот обязан отныне помышлять лишь об общественных, а отнюдь не о своих приватных делах; не отступать ни на вершок от законов, коих он и автор и исполнитель; следить постоянно за неподкупностью должностных лиц и судей, вечно быть у всех перед глазами, как благодетельная звезда, охраняющая своим чудодейственным влиянием род человеческий, или как зловещая комета, всем несущая гибель»[145].
Искусство христианского правления должно было проявляться во всех сферах — в экономической и социальной жизни, политике и правотворчестве.
Одной из первых задач экономической политики было сокращение налогового бремени. Прежде всего государь должен заботиться о том, чтобы как можно «меньше тягот выпало слабым», ведь толкать бедняков к голоду и к петле столь же бесчеловечно, сколь и небезо- пасно[146].
А чтобы не увеличивать налоги и сборы, необходимо было учиться правильно распоряжаться государственной казной, а не увеличивать ее. Рецепты были просты: пресечь лишние расходы, отказаться от праздных служб, избегать войн, обуздать жадность чиновников[147].
Вторая задача заключалась в том, чтобы предотвратить чрезмерное неравенство состояний[148].
Третьей задачей было обеспечить надежность и устойчивость национальной валюты. «При чеканке монеты добрый государь сохраняет ее надежность», как утверждал Эразм Роттердамский, и не позволяет увеличивать либо убавлять ее стоимость только потому, что это выгодно для государственной казны[149].
В социальной политике христианский государь должен был оказывать добрые услуги всем, кому может. И никого не должен был считать чужим, если только он не был чужд Христовым таинствам и не чинил беззаконий[150]. В своей политике, по мнению философа, государь не должен «делать из одного народа два — знать и простонародье, одному из которых становится лучше за счет другого». Там, где это происходит, нет государства[151].
Подробно Эразм Роттердамский описал и основные начала законотворчества. Принимая законы, как убеждал он, следует в первую очередь сделать так, чтобы «они не служили выгоде казны или частным интересам, но во всем служили образцом честности и общей пользы». Вместе с тем законы должны быть справедливыми и сораз- мерными[152].
Его наставления законодателям были простыми и вместе с тем глубокими по содержанию. «Пусть государь, — писал он, — предлагает такие законы, которые не только извещают о наказании виновных, но также убеждают в том, что не следует грешить. Дело государя — позаботиться о том, чтобы учредить такие законы, которые понравятся всем добрым людям, и помнить, что даже самое ничтожное в них должно отвечать общему мнению. Пусть закон учитывает все. соображения, почет и позор, выгоду и ущерб. А тех, у кого совершенно рабская натура или, скорее, скотская, можно обуздать оковами и кнутом. Пусть государь постарается, чтобы его граждане оценивали себя по добродетели и нравам, а не по имуществу. Следует держать в почете полезные ремесла и не называть благородством бесполезную праздность. Множество зол порождается роскошью и расточительностью. В целом законы должны быть направлены на то, чтобы никому не было обиды, ни бедному, ни богатому, ни знатному, ни простолюдину, ни рабу, ни свободному, ни чиновнику, ни частному лицу. Однако пусть они сильнее склоняются к тому, чтобы помогать беспомощным, поскольку удел слабых более уязвим перед несправедливостью. Так пусть человечность законов возместит им то, в чем они обделены судьбой»[153].
Томас Гоббс (1588—1679)
Приемы сравнительного правоведения широко использовались и английским философом Т. Гоббсом. Он отмечал: первые законодатели государств в стремлении удержать народ в повиновении и мире внушали ему, что законы «продиктованы каким-нибудь богом или духом». Так появились законы у римлян во время правления Нумы Помпилия, в Перу при становлении государства инков, у арабов во времена Магомета[154].
Изучая опыт древних и современных ему народов, Т. Гоббс определял общее и особенное в развитии государства и права. Он отмечал, что «законодателем во всех государствах является лишь суверен, будь то один человек, как в монархии, или собрание людей, как в демократии или аристократии». При этом он полагал, что только государство может предписывать «соблюдение тех правил, которые мы называем законом»[155].
Развивая этот тезис, философ утверждал, что «законодателем является не тот, чьей властью закон впервые издан, а тот, чьей волей он продолжает оставаться законом». Поэтому там, где в пределах одного государства имеются разные провинции и эти провинции имеют разные законы, последние сохраняют свое действие не потому, что они освещены временем, а потому что их признает государство[156].
Только государство может придать закону правовую силу[157], и только ему принадлежит право его толкования[158].
Вместе с тем воля государства не была абсолютной. Ее ограничивали божественные законы. «Государи, — писал Гоббс, — сменяют друг друга, и один судья уходит, а другой приходит; мало того, небо и земля могут исчезнуть, но ни один пункт естественного закона не исчезнет, ибо это вечный божественный закон»[159]. Поэтому философ требовал, чтобы судьи имели «ясное понимание» основного естественного закона — справедливости[160], и не признавал законами несправедливые акты[161].
Законы могли быть облечены в разные формы. Так, Кодекс Юстиниана содержал нормы семи видов «гражданских законов», многие из которых имели аналоги в английском праве[162]. Продолжая исследование источников права, Т. Гоббс высказал суждение о том, что в государстве помимо обычных есть основные законы, т.е. такие акты, по упразднении которых «государство, подобно зданию, у которого разрушен фундамент, должно рухнуть и окончательно распасться»[163].
Впрочем, он был убежден в том, что такова судьба всех существующих государств, потому что они отклонились от истинного пути. Этот путь был открыт перед народом Израиля, когда он заключил завет с Богом — договор, в котором определялись основные начала его государственности и права[164].
Таким же путем должен был пойти и христианский мир, созидая Царство Божие — «государство, установленное с согласия тех, кто должен стать его подданными, в целях гражданского управления ими и для регулирования их поведения не только по отношению к их Царю — Богу, но и по отношению друг к другу согласно правилам справедливости, а также по отношению к другим народам во время мира и войны»[165].
Только такое государство, доказывал Т. Гоббс, может называться государством. Любое другое есть не что иное, как Левиафан — библейское чудовище, которое грозит уничтожением миру.
Джон Локк (1632-1704)
Познание государства и права на основе сравнительно-правового анализа было продолжено Джоном Локком. В одной из первых работ — «Опыты о законе природы» (1664 г.) — философ дал критический анализ теорий естественного права. Не отвергая их в целом, он отмечал принципиальные различия в восприятии базовых этико-правовых понятий: «То, что у соседствующих и близких друг другу народов Европы, быть может, считается разумным и принимается всеми, народы Азии и Америки, отделенные от нас огромными расстояниями и не знакомые с нашими нравами и представлениями, могут совершенно игнорировать, не ставить ни во что и не считать себя связанными этими законами»[166].
В частности, различными были представления о справедливости — «главном законе природы». Целые народы, как писал Дж. Локк, занимались пиратством и разбоем. Это не считалось позорным, напротив, было похвальным: «Сами римляне, явившие, как говорят, всему миру примеры добродетелей, чем стяжали себе почести, триумфы и немеркнущую память, если не воровством и грабежами, которыми опустошили всю Вселенную? Чем иным была прославляемая с таким восторгом их знаменитая доблесть, чем иным, повторяю, если не насилием и несправедливостью? И такое несоответственное понимание справедливости не исчезло до нашего времени»[167].
Разными были представления о целомудрии и чистоте. У одних народов полигамия «рассматривается как право, у других — как преступление, у одних она установлена законом, у других — наказывается смертью»[168]. В некоторых племенах дети убивают немощных и престарелых родителей, а родители — тех детей, которых не могут прокормить,
3
превосходя в этом жестокостью диких зверей .
Подводя итоги, философ отмечал: «.мы повсюду встречаем не только отдельных людей или незначительные группы, но целые народы, у которых невозможно обнаружить никакого представления о законе и нравственности. Есть и другие народы, и их очень много, которые пренебрегают теми или иными предписаниями закона природы, не сознавая при этом за собой никакой вины. При таком положении есть все основания сомневаться, обязывает ли закон природы целиком весь род человеческий, непоседливый и непостоянный, живущий по совершенно разным обычаям, движимый совершенно противоположными побуждениями? Ведь трудно поверить, что требования природы столь темны и неясны, что оказываются скрытыми от целых народов»[169].
Вместе с тем Дж. Локк доказывал, что законы природы существуют, что узы их «вечны и неотделимы от существования рода человеческого», что они вместе с ним рождаются и вместе с ним исчезнут[170].
Законы природы, в частности, повелевали повиноваться вышестоящим и сохранять гражданский мир[171]. Каждый из этих законов содержал в себе все необходимое для того, чтобы быть законом. «Ибо, во-первых, — пишет Дж. Локк, — это проявление высшей воли, в чем, по-видимому, и состоит формальное основание закона... Во-вторых, он предписывает, что должно и чего не должно делать, а это и есть собственный признак закона. В-третьих, он обязывает людей, ибо содержит в себе все, что формирует обязательство»[172].
Призывая бережно хранить законы природы, Дж. Локк в то же время отвергал призывы отождествлять их с волей народа. Более того, он решительно выступал против тех, кто пытался уподобить глас народа гласу Божию. «Сколь неверно, — писал философ, — сколь лживо это утверждение, какими несчастьями чревато оно, с какими партийными пристрастиями, с каким жестоким умыслом бросали в толпу эту зловещую поговорку. если бы мы захотели прислушаться к этому гласу как к глашатаю Божественного закона, мы в результате потеряли бы веру в существование Бога»[173].
Свою концепцию государства и права Дж. Локк развил четверть века спустя в работе «Два трактата о правлении» (1689 г.).
Все люди, как утверждал он, являются «по природе свободными, равными и независимыми» и «никто не может быть выведен из этого состояния и подчинен политической власти другого без своего собственного согласия». Единственный путь, посредством которого человек может отказаться от своей естественной свободы и надеть на себя узы гражданского общества, — «это соглашение с другими людьми об объединении в сообщество для того, чтобы удобно, благополучно и мирно совместно жить, спокойно пользуясь своей собственностью и находясь в большей безопасности, чем кто-либо, не являющийся членом общества»[174].
Такой общественный договор не мог предоставить государству в целом и законодательным собраниям в частности неограниченную власть. Власть не может простираться далее, нежели это необходимо для общего блага. Продолжая, Дж. Локк утверждал: «И кто бы ни обладал законодательной или верховной властью в любом государстве, он обязан править согласно установленным постоянным законам, провозглашенным народом и известным народу, а не путем импровизированных указов; править с помощью беспристрастных и справедливых судей, которые должны разрешать споры посредством этих законов, и применять силу сообщества в стране только при выполнении таких законов. И все это должно осуществляться ни для какой иной цели, но только в интересах мира, безопасности и общественного блага народа»[175].
Пределы власти, установленные общественным договором, законами Бога и природы, действуют для всех государств и при всех формах правления[176].
Впрочем, в полной мере гарантировать безопасность они не могли. Об этом свидетельствовал опыт многих государств Древнего мира и Нового времени. Поэтому Дж. Локк выдвинул несколько концепций, которые были призваны защитить права и свободы народа. В частности, он предлагал учредить «власть, которая следила бы за исполнением тех законов, которые созданы и остаются в силе»; обеспечить разделе-
3
ние законодательной и исполнительной власти ; признать право народа «устранять или заменять» законодательный орган, если он действует
4
вопреки оказанному доверию ; смещать с должности чиновников, нарушающих законы, поскольку там, где кончается закон, там начинается тирания[177].
Дж. Локк верил, что настало время перемен. «Вещи в этом мире, — писал он, — находятся в таком непрерывном изменении, что ничто не остается долго в том же состоянии. Народы, богатства, торговля, сила меняют свое местонахождение; могущественные цветущие города превращаются в руины и с течением времени оказываются забытыми пустынными уголками, в то время как другие отдаленные места становятся многолюдными странами, изобилующими богатством и населением»[178].
Право должно отражать происходящие в жизни изменения, «ведь законы создаются не ради самих законов, но для того, чтобы они. служили узами, связывающими общество». Иначе оно может превратиться в «беспорядочную массу», лишенную всякого порядка и связи[179].
Джамбатиста Вико (1668—1744)
Новые подходы к разработке проблем сравнительного правоведения с использованием методов исторического, философского и лингвистического анализа были предложены итальянским юристом Дж. Вико.
Историю развития народов он рассматривал как «поступательное движение», свидетельствующее о «единообразном постоянстве» сменяющих друг друга фаз. Сперва был Век богов, затем ему на смену
пришел Век героев, а вслед за ним — Век людей. И каждому из них
2
соответствовал определенный вид права и государства с четко детерминированными внутренними связями. Как писал Вико, «правления должны соответствовать природе управляемых людей. законы должны устанавливаться соответственно правлению, а по этой причине и истолковывать законы следует в соответствии с формой правлений»[180].
Первым видом права было право божественное. Ему соответствовал свой вид «юриспруденции» — мистическая теология, или наука о языке богов, которую люди познавали через божественные откровения. «Эта юриспруденция, — писал Вико, — считала справедливым только то, что сопровождалось торжественными обрядами божественных церемоний; здесь — корни суеверного отношения римлян к торжественным юридическим актам»[181].
В этом праве все определялось волей богов, и только богов «простые и грубые люди» призывали в свидетели своего права[182]. Одним из проявлений такого божественного суда был судебный поединок, сохранявшийся в течение многих тысячелетий.
Вико одним из первых обратил внимание на то, что первые законы у всех народов были составлены в стихах[183]. Объясняя этот феномен, Вико отмечал, что, поскольку людям были непонятны абстрактные формы, они «воображали вместо них телесные формы, причем они воображали их соответственно своей природе одушевленными. Соответственно такой природе людей древняя юриспруденция была насквозь поэтической. Она представляла себе совершившееся несовершившим- ся и несовершившееся совершившимся, рожденных еще не рожденными, живых — мертвыми, а мертвых — живущими в их наследстве. Она ввела множество масок без субъектов, так называемые jura imagineria, т.е. созданные фантазией права; и всю свою славу она полагала в том, чтобы найти такие мифы, которые сохраняли за законами их важность, а для фактов указывали бы право»[184].
В поэтическом праве нормы представали в виде изображений, образов, уподоблений, сравнений, метафор, фраз, объясняющих вещи их естественными свойствами, описаний самых ничтожных или особенно заметных явлений, а также нередко «излишних» добавлений[185].
В познании древнего поэтического права Вико призывал использовать методы сравнительной лингвистики, утверждая, что «простонародные языки» являются «наиболее важными свидетелями древних народных обычаев»[186].
Так, он отмечал, что латинское слово reges («цари») произошло
от глагола regere, что значит в собственном смысле «поддерживать»
4
и «направлять» , и что именно такое значение определяло суть правления первых царей. Из того, что греческое слово «номос» означало и «закон», и «пастбище», Вико делал вывод о том, что первые законы регулировали вопросы пользования пастбищными угодьями[187]. Он проводил параллели между правовыми терминами разных языков, утверждая, что они во многом имеют один источник. Например, в римской юриспруденции слово nomen значит «право». У греков похоже звучит слово «закон»[188].
Веку героическому соответствовало героическое право. Это было право силы, которая сдерживалась только религией. Последняя ограничивала силу там, где не было человеческих законов. В эту эпоху появляются новые суды, которые «вследствие своего недавнего происхождения от Судов Божественных» были совершенно упорядоченными. В них «с наивысшей педантичностью обращали внимание на слова», поскольку в божественных вещах «не может быть изменена даже самая незначительная буква»[189].
том, каким было право в героический век, можно судить по поведению Улисса (Одиссея) Гомера, который говорил хитро, преследуя собственную пользу и «всегда сохраняя буквальное значение своих слов». Так же поступали и древние римские юристы, которые славились своим умением составлять сделки и давать разъяснения правовых норм.
В этот век формируется также новый вид понимания права — государственный смысл, называемый римлянами civilis aequitas («гражданская справедливость». — В.Л.) и который, как отмечал Ульпиан, от природы известен не каждому, «но лишь немногим опытным правителям, которые умеют усмотреть то, что необходимо для сохранения рода человеческого»[190]. В Древнем Риме гражданская справедливость «заключалась в щепетильном отношении к словам, выражающим законы; суеверно соблюдая слово законов, римляне прямолинейно применяли их ко всем фактам, даже там, где они оказывались суровыми, жестокими и тяжкими»[191].
Третьим видом права стало человеческое право, продиктованное «развитым человеческим разумом»[192]. Воля законодателя, выражаемая в его законе, называется jus («право»). Это — «воля граждан, объединенных в представлении об общей разумной гражданской пользе»[193]. В этой модели права действуют «совершенно упорядоченные» суды, в которых «господствует истинность фактов» и в которых «под диктовку совести, везде, где встретится нужда, на помощь им приходят милостивые законы во всем том, чего требует равная для всех полезность причин»[194].
Новое понимание права, по мнению Вико, стало следствием новых условий, а также измененного восприятия жизни: «.стремление к удобству, нежность к детям, любовь к женщинам и жажда жизни.
ныне люди по природе склонны заботиться о мельчайших фактических обстоятельствах, уравнивающих их личную пользу: это — aequm bonum («совершенная справедливость». — В.Л.). юристы зовут его aequi- tas naturalis (естественной справедливостью); только его и способно уразуметь большинство, так как последнее рассматривает наиболее внешние, относящиеся к нему мотивы справедливости, которые проявляются в отдельных видах фактических обстоятельств»[195].
Такую перемену в праве Вико объяснял тем, что законодательство должно рассматривать человека таким, каким он является в действительности, «чтобы извлечь для этого пользу для человеческого общества»[196].
Но на смену этому виду государства и права, как утверждал Вико, должен был прийти новый, четвертый вид, в котором «люди честные и хорошие» будут верховными господами. О таком государстве когда- то писал Платон, и именно такое государство «Провидение наметило ввести с самого начала зарождения наций»[197].
Шарль Монтескье (1689—1755)
Сравнительное правоведение как обособленное научное направление впервые предстало в работах французского юриста и философа Ш. Монтескье. В своем главном труде «О духе законов» он нарисовал удивительно яркую картину правового пространства мира в его историческом развитии и многообразии форм.
Отправной точкой для его исследования послужил анализ природы трех основных видов правления — демократии, аристократии и деспотии. Описывая их, Монтескье беспристрастно проанализировал пороки каждого из них.
Так, раскрывая природу демократического правления, Монтескье отмечал, что оно часто подвергается разложению, поскольку сложно сохранить в неприкосновенности его основу — добродетели. Как только они исчезают, демократия умирает. Этот процесс он описывал так: «Честолюбие овладевает всеми сердцами, которые могут вместить его, и все заражаются корыстолюбием. Предметы желаний меняются; что прежде любили, того уже не любят; прежде была свобода по законам, теперь хотят свободы противозаконной; каждый гражданин ведет себя как раб, убежавший от своего господина; что было правилом, то стало казаться строгостью, что было порядком, то стало стеснением. Прежде имущества частных лиц составляли общественную казну, теперь общественная казна стала достоянием частных лиц. Республика становится добычей, а ее сила — это власть немногих и произвол всех»[198].
Демократия разлагается также тогда, когда дух равенства в ней утрачивается либо доводится до крайности, когда каждый стремится быть равным с теми, кого он избрал в свои правители[199].
Недостатки аристократической (монархической) формы правления он видел в том, что она признавала господство только одного сословия, которое обуздывало другие сословия, но с трудом обуздывало себя. «Природа этого государственного строя такова, — отмечал Монтескье, — что он как будто в одно и то же время и ставит людей под власть закона, и освобождает их от нее»[200].
Судьба этого строя зависит от того, насколько в нем соблюдается принцип умеренности. Чаще всего монархии гибнут тогда, когда государь пытается изменить существующий порядок вещей, когда он не имеет правильного представления о силе своей власти, когда он правит, руководствуясь своими страстями и прихотями[201].
На иных началах строится деспотия. Ее основами являются страх и нищета[202]. Поэтому она непрерывно разлагается. И если другие государства гибнут вследствие особых обстоятельств, нарушающих их принципы, то деспотическое государство погибает вследствие своего внутреннего порока[203], поскольку «все, что соединяется с деспотизмом, утрачивает свою силу»[204].
Определив начала каждого из видов правления, Монтескье удивительно точно определил особенности действующих в них законов:
«При монархическом правлении законы не могут отличаться такой простотой, как при деспотическом правлении. Здесь нужны суды. Эти суды выносят приговоры. Приговоры эти надо хранить и изучать для того, чтобы суд действовал сегодня так же, как он действовал вчера, и чтобы собственность и жизнь граждан были столь же прочно и определенно обеспечены, как и само государственное устройство. Поэтому не следует удивляться, что законы этого государства отличаются таким обилием правил, оговорок и распространений, благодаря которым умножается количество частных случаев и самый разум обращается, по-видимому, в особого рода искусство.
Установленное в монархиях различение людей по их званию, происхождению, положению часто приводит к установлению различий в характере их имущества, и законы этого государственного строя могут увеличивать количество таких различий. Так у нас имеется имущество собственное и общее, или сообща приобретенное. разного рода движимость, имущество свободное и ограниченное. родовое и неродовое, имущество дворянское — белопоместное и простонародное. Каждый вид имущества подчинен особым правилам.
Монарх, знающий положение каждой из своих провинций, может создавать различные законы и допускать существование разнообразных обычаев. Но деспот ничего не знает и ни за чем не может следить; его приемы всегда одинаковы; он всем управляет своею суровою волею, которая всюду одинакова; все уравнивается под его стопами.
Я даже не нахожу там никакого повода для деятельности законодателя или судьи. Так как вся земля принадлежит государю, то там нет почти никаких гражданских законов о земельной собственности. Так как государь наследует своим подданным, то нет там также и законов о наследстве. Принадлежащее государю исключительное право торговли в некоторых странах устраняет надобность во всяком торговом законодательстве. Браки, заключаемые с рабынями, делают ненужными гражданские законы о приданом и о правах жены. Из этого всеобщего рабства вытекает еще и то следствие, что там почти вовсе нет людей, которые имели бы собственную волю и поэтому могли бы отвечать перед судьей за свое поведение. Большая часть нравственных действий обусловлена там волей отца, мужа, господина и определяется ими, а не судьями»[205].
Обобщив практику законотворчества трех видов правления, Монтескье пришел к выводу о том, что в деспотических государствах нет законов, поскольку там законом становится сам судья. Иная роль отведена законам в монархических и республиканских государствах. В монархиях законы действуют. Если они ясны, то судьи должны руководствоваться ими, а если их нет, то судьи должны уразуметь их дух. При республиканском правлении закон играет еще большую роль. Судьи не могут там отступать от буквы закона. Его нельзя истолковывать во вред гражданам, когда дело касается их имущества, чести и жизни[206].
В сохранении прав и свобод особое значение Монтескье придавал принципу разделения властей на законодательную, исполнительную и судебную. Он писал: «Если власти законодательная и исполнительная будут соединены в одном лице или учреждении, то свободы не будет, так как можно опасаться, что этот монарх или сенат станет создавать тиранические законы для того, чтобы так же тиранически применять их. Не будет свободы и в том случае, если судебная власть не отделена от власти законодательной и исполнительной. Если она соединена с законодательной властью, то жизнь и свобода граждан окажутся во власти произвола, ибо судья будет законодателем. Если судебная власть соединена с исполнительной, то судья получает возможность стать угнетателем. Все погибло бы, если в одном и том же лице или учреждении, составленном из сановников, или дворян, или простых людей, были соединены эти три власти: власть создавать законы, власть приводить в исполнение постановления общегосударственного характера и власть судить преступления или тяжбы частных лиц»[207].
Права и свободы гарантировались не только разделением властей, но и религией, поскольку определяемые ею правила поведения восполняли недостатки гражданского законодательства и ограничивали произвол[208]. Монтескье отмечал благотворное влияние Корана, Вед, священных книг Древней Персии и Индии. Но особо он подчеркивал значение христианского Нового Завета, который призывал законодателей к постоянному совершенствованию[209] с тем, чтобы люди имели «наилучшие политические и гражданские законы»[210].
Монтескье прослеживал влияние на право и других факторов, в том числе природных, политических, экономических социальных, духовных. Так, он отмечал, что законы очень тесно связаны с теми способами, которыми народы добывают себе средства к жизни. Народ, занимающийся торговлей и мореплаванием, нуждается в более обширном своде законов, чем народ, который довольствуется возделыванием своих земель; последний — в более обширном, чем народ, живущий скотоводством; и скотоводческий в свою очередь — в более обширном, чем народ, который живет охотой[211].
Анализируя сложные процессы взаимодействия факторов, влияющих на право, Монтескье отмечал следующую закономерность: чем более усиливается в народе действие одной из причин, тем более ослабевает действие других. Так, над дикарями властвуют почти исключительно природа и климат, китайцами управляют обычаи, в Риме в былое время господствовали принципы правления и нравы старины[212].
Эти факторы формируют «общий дух народа», с которым должен
3
считаться каждый законодатель.
Сравнительно-правовой анализ законов Древнего мира и Нового времени позволил Монтескье сформулировать ряд общих правил, которым должен был следовать каждый законодатель.
«Дух умеренности, — писал он, — должен быть духом законодателя»[213].
«Слог законов должен быть простым. Прямые выражения всегда доступнее пониманию, чем изысканные. Существенное условие — чтобы слова закона вызывали у всех людей одни и те же понятия. Если в законе были точно определены известные понятия, не следует более возвращаться к неясным выражениям. Законы не должны вдаваться в тонкости; они предназначаются для людей посредственных и содержат в себе не искусство логики, а здравые понятия простого отца семейства. Когда закон не нуждается в исключениях, ограничениях и видоизменениях, то всего лучше обходиться без них. Такие подробности влекут за собою новые подробности. Не следует делать изменений в законе без достаточного к тому основания. Когда приводится мотивировка закона, нужно, чтобы мотивировка эта была достойна закона. Презумпция закона лучше презумпции человека. Когда презумпцию делает судья, то приговор становится произвольным; когда же презумпцию делает закон, он дает судье постоянное правило. Подобно тому, как бесполезные законы ослабляют действие необходимых законов, законы, от исполнения которых можно уклониться, ослабляют действие законодательства. Законам должна быть присуща известная чистота. Предназначенные для наказания людской злобы, они должны сами обладать непорочностью»[214].
«Федералист» (очерки Александра Гамильтона, Джеймса Мэдисона, Джона Джея)
Возможности использования сравнительного правоведения для решения практических задач политики и права были раскрыты в очерках, написанных А. Гамильтоном, Дж. Мэдисоном и Дж. Джеем в защиту проекта Конституции США 1787 г. Эти очерки публиковались под названием «Федералист» в ряде нью-йоркских газет с октября 1787 г. по май 1788 г.
И в первом из них была четко определена их цель: доказать, что от принятия Конституции зависит существование Союза, безопасность и благополучие входящих в него частей, судьба новой нации[215].
Авторы «Федералиста» раскрывали преимущества нового государственного устройства, широко применяя сравнительно-правовые материалы, включающие описания государств Древней Греции и Древнего Рима, современных государств — Великобритании, Франции, Германии, Италии, Испании, Нидерландов, Польши, Швейцарии, а также тринадцати североамериканских штатов, изначально образовывавших Союз. Эти материалы содержали «немало полезных уроков». Из них можно было извлечь пользу без уплаты той цены, которую пришлось платить другим[216].
Так, доказывая необходимость прочного Союза, А. Гамильтон писал: «Нельзя читать историю крошечных республик Греции и Италии, не испытывая ужаса и отвращения по поводу безумия, непрерывно охватывавшего их, и следовавших в быстрой последовательности революций. В результате эти республики находились в состоянии постоянных потрясений межу крайностями тирании и анархии»[217].
Следуя предложенной Монтескье классификации государств на демократические, аристократические и деспотические, авторы «Федералиста» неизменно подчеркивали огромное разнообразие форм государственного устройства, обусловленное, как отмечал Дж. Мэдисон, в основном различным и неравным распределением собственности: «Те, кто ею владеет, и те, у кого ее нет, всегда составляют в обществе группы с противоположными интересами. Те, кто является кредиторами, и те, кто состоит в должниках, равным образом противостоят друг другу. У цивилизованных народов необходимо возникают интересы земледельцев, интересы промышленников, интересы торговцев, интересы банкиров и многих других меньших по значению групп, разделяя общество на классы, которыми движут различные чувства и взгляды. Урегулирование этих многообразных и противостоящих интересов и составляет главную задачу современного законодательства, неизбежно окрашивая партийным и групповым духом все необходимые
2
и повседневные действия правительства» .
Существованию правительств угрожали многие силы. Поскольку их было невозможно «истребить», спасение следовало искать в средствах, которые смогли бы умерить их действие. Именно эту задачу и решала Конституция, ставя высокую цель — «.обезопасить общественное благо
и права личности. и в то же время сохранить дух и форму народного
3
правления».
Прежде всего необходимо было сдержать центростремительные тенденции, которые разрушали единство Союза и были вызваны к жизни любовью к власти ряда политиков[218]. О том, к каким разрушительным последствиям может привести неспособность обуздать эту страсть, свидетельствовала судьба Польши, отданной по вине местных суверенов «на милость» могущественных соседей[219].
Вторая основная задача Конституции заключалась в защите нации от деспотизма. Как показывал опыт других государств, необходимо было принять меры по защите, чтобы отвести угрозу посягательств.
Так, честолюбию следовало противопоставить честолюбие, интересы одних ведомств — интересам других. Как отмечал Дж. Мэдисон, «эту игру на противоположных и соперничающих интересах, за недостатком лучших побуждений, можно проследить на всей системе человеческих взаимоотношений, частных, равно как и общественных»[220].
Поэтому в проекте Конституции США его составители заложили основы представительной республики, где носители исполнительной ветви власти были строго ограничены как в объеме, так и в сроке своих полномочий. Была ограничена и численность законодательного собрания: она была достаточно большой, «чтобы чувствовать все страсти, владеющие толпой», и вместе с тем не столь великой, чтобы сделать невозможным осуществление тех целей, «какие внушают эти страсти, средствами, предписываемыми разумом»[221].
Особое значение в этом государственном строе придавалось судам. Они были наделены властью толковать и определять истинный смысл и действие законов[222]. По убеждению А. Гамильтона, суды должны были осуществлять также функции конституционного надзора: «Конституция является и должна рассматриваться судами как основной закон. Они должны определять ее значение, как и значение любых конкретных актов, исходящих от законодательного органа. Если при этом возникают непримиримые противоречия между ними, следует отдавать предпочтение высшим обязательствам, которые и имеют силу, или, другими словами, конституцию следует ставить выше статута, намерение народа выше намерений его представителей»[223].
Авторы «Федералиста» не стремились создать какую-либо теорию государства и права. Более того, анализируя практическое воплощение механизмов власти, они подчеркивали условность любых классификаций. В этой связи примечательно следующее высказывание Дж. Мэдисона: «Вековой опыт, накопленный трудами просвещеннейших законодателей и правоведов, не послужил разграничению ряда предметов и разнесению их по темам или иным кодексам и судам. Даже в Великобритании, где точность в такого рода делах соблюдается с большим тщанием, нежели в любой другой стране, так и не установлены ясно и окончательно четкие границы общего права, статутного права, морского права, церковного права, корпоративного права и других местных прав и обычаев»[224].
Обосновывая отказ от универсальных конструкций, авторы «Федералиста» подчеркивали, что многие термины, используемые в иссле-
2
дованиях, отличаются условностью и даже «вопиющей неточностью»
и что «приливы», наблюдаемые в человеческих делах, различаются по длительности, силе и направлению и редко повторяются[225].
Но вместе с тем они призывали изучать политику и законы дру-
4 5
гих государств , а также законы отдельных штатов , указывая, что без этих знаний правительство не может действенно осуществлять внутреннюю и внешнюю политику.
Фридрих Карл фон Савиньи (1779-1861)
Огромный вклад в становление сравнительного правоведения внес великий немецкий юрист, основатель исторической школы права, Фридрих Карл фон Савиньи. В опубликованной в 1814 г. работе «О призвании нашей эпохи в законодательстве и юриспруденции» Ф. Савиньи провел сравнительный анализ трех гражданских кодификаций Франции, Пруссии и Австрии и по сути впервые определил природу и особенности романо-германской системы права.
Одна из главных идей его книги — право должно основываться на изучении его истории.
«История даже младенчества народа, — писал Савиньи, — остается всегда благородной учительницей, а в такой век, как наш, у нее появляется еще одна и более святая функция, которую она должна исполнить. Ведь только она сохраняет живую связь с первоначальным состоянием народа; с утратой этой связи любой народ теряет лучшую часть своей духовной жизни»[226].
Чтобы сохранить неприкосновенной «духовную жизнь» народа, Савиньи призывал изучать обычаи и древние законы отдельных земель, выявлять через них «корни» существующих правовых систем и активно использовать их в действующем праве, поскольку они непосредственно исходят от народа[227].
В его учении право предстало как живой организм, который «рос вместе с народом и обретал силу по мере его усиления, и, наконец, умирал, когда народ терял свою государственность»[228]. Он развивался «благодаря внутренним и бесшумно действующим силам, а не благодаря произвольной воле законодателя»[229]. Поэтому в нем все имело значение. Даже давно бездействующие нормы, как утверждал Савиньи, могут быть возрождены «если не в их буквальном значении, то в соответствии с их духом»[230], отражающим «особенности народа, его язык, нравы и учреждения»[231].
К такому восприятию права он призывал не только ученых-юристов, но и законодателей и судей, убеждая их осуществлять свою деятельность на научных началах[232].
Бережное отношение к истории права исключало необдуманные и поспешные правовые реформы, «слепую страсть к совершенствованию законов»[233], учило воспринимать историю права как «богатство» и как основу «подлинного национального права»[234].
Сказанное объясняет, почему Савиньи выступал решительным противником рецепции Гражданского кодекса Наполеона 1804 г., хотя и признавал достоинства этого акта как «очень талантливой работы»[235]. Более того, он противопоставлял его сводам гражданского законодательства Пруссии и Австрии. Последние, по его мнению, намного более бережно хранили древние обычаи и нормы и могли в дальнейшем послужить основой для более совершенной кодификации.
Впрочем, Савиньи призывал не торопиться с ее проведением, поскольку для этого не было необходимых предпосылок[236]; «создание права еще не стало делом нации в целом»[237]. Но ученый верил, что это время скоро придет, поскольку «нет прусского или баварского языка и литературы, но есть немецкий язык и литература, и точно так же дело обстоит и с древними источниками наших законов в их историческом познании»[238].
При разработке будущего гражданского кодекса объединенной Германии особое значение следовало придать не только сохранению преемственной связи с ранее действовавшим правом, отражению в его тексте
3
«совокупности существующего права» , но и языку этого акта.
Его нормы, «весомые и выразительные»[239], должны были влиять на сознание людей с разными характерами и разными способностями и вместе с тем создавать в их сознании «волшебный образ Христа». Образцом такого «простого, по-настоящему народного стиля» могли служить древние хроники. Освоив такой язык права, можно было создать истинно «народный кодекс»[240].