Образы чехов и представления о «чешскости»

Помимо собственно политического аспекта чешско-немецкого конфликта на территории земель Чешской короны и, прежде всего, Богемии, значительный объем материалов был посвящен неполитическим сюжетам, порожденным повседневным сосуществованием двух наций.

Несмотря на то, что абстрактный образ чеха редко фигурировал на страницах «Figaro», на основании его материалов можно воссоздать ряд стереотипных суждений. Остановимся на самых характерных чертах типичного чеха, каким его представляли читателю «Figaro».

Во-первых, это довольно недалекий человек, что напрямую связано с уверенностью немцев в общем низком уровне культурного развития нации. Например, появление чехов в парламенте описывалось так: «он приходит во двор рейхсрата с картофельных полей, принося национальную выпечку»⁴⁴⁴. Эта зарисовка демонстрирует снобизм австрийских немцев как представителей нации с богатым и славным историческим и культурным прошлым, представляющим собой значительный пласт европейской культуры. Строго говоря, долгое время чехам действительно трудно было равняться с немцами, но на это были свои объективные причины. Кроме того, конкретно вышеуказанный эпизод был несправедлив еще и потому, что последняя треть XIX века была временем бурного экономического развития Чешских земель, в ходе которого Богемия стала наиболее развитым промышленным районом региона.

Во-вторых, из обозначенного качества следовало другое,

предоставлявшее немецким авторам особенного много поводов для иронии. Речь идет об особенностях владения чехами немецким языком. Стоит сразу оговориться, что, в отличие от других претензий, имевших под собой почву, эта была куда менее справедлива. Немецкий язык в то время был своего рода lingua franca Центральной Европы, и большая часть населения рано или поздно сталкивалась с необходимостью овладеть немецким для того, чтобы иметь возможность получить образование и/или сделать хорошую карьеру, да и просто полноценно контактировать с окружающим миром. В связи с этим процент владения немецким языком среди чешского населения был довольно высок. Нельзя, однако, с полным правом утверждать, что немцы столь же преуспели в чешском языке — даже те из них, кто жил на территории Богемии и Моравии. Очевидно, что далеко не каждый чех безупречно говорил по-немецки, но со стороны немцев эти упреки были не очень обоснованы.

Тем не менее, они имели место. Воплощением этого стереотипа, как правило, была неграмотная немецкая речь, вкладываемая авторами журнала в

уста вымышленных чешских персонажей. Местами такие заметки представляли собой своеобразный вариант чешско-немецкого пиджина, когда на немецкую основу накладывались морфологические и лексические элементы чешского языка. Что касается последних, то это были отдельные чешские слова, преимущественно служебные части речи или междометия, которыми случайным образом перемежалась речь чешского персонажа: taky (тоже), jeste (еще), ale (но), to je (это) и проч. Кроме того, в число чешских слов попадала и умеренно экспрессивная лексика.

Кроме того, в «активный лексикон» говорящих по-немецки чехов входил ряд фраз, обретавших, помимо буквального, семантический смысл в связи с контекстом, в котором они, как правило, звучали. Типичным примером такой фразы может стать восклицание «Ne rozumime!» («Не понимаем!»), не только встречающееся в речи отдельных вымышленных персонажей, но и использовавшееся в качестве заголовка к отдельным статьям и эпиграммам, посвященным языковому вопросу.

предшествующее упоминанию имени того или иного чеха и свидетельствовавшее о его происхождении. Таким приемом редакция «Figaro» указывала на склонность национальной интеллигенции акцентировать внимание на свойственном их нации колорите.

Морфологические особенности речи чехов выражались, как правило, в глагольных окончаниях чешского языка, которые в немецкой речи чехов присоединялись к немецким корням (например, «habme», «имеем», образованное из немецкого глагола «haben» с помощью окончания -me, в системе спряжений чешского языка соответствующего первому лицу множественного числа).

Кроме того, в речи подобных персонажей графически передавались и особенности произношения чехов, говорящих по-немецки: проглатывание ряда звуков, оглушение звонких конечных. Например, название богемской столицы в устах чешских персонажей передавалось как «Prak», тогда как правильный немецкий вариант - «Prag».

Другим типичным качеством чехов была требовательность, граничащая, по мнению немцев, с наглостью и беспардонностью чехов, для которых собственные выгода и желание якобы были законом. Например, устремления чехов выражал такой призыв: «Все, что тебе нужно, все, что ты считаешь должным иметь — имей, бери, требуй без промедлений!»⁴⁴⁵.

Чехам приписывалась и уверенность в собственной исключительности и враждебность к немцам. В изображении венского журнала неприязнь чехов к представителям немецкой нации была абсолютно иррациональна и в ряде случаев слепа. Приведем любопытный пример заметки о посвященном Пушкину празднике в Праге. При его обсуждении два чеха сходятся на том, что понятия не имеют, кто такой Пушкин, но все равно пойдут на него ради демонстрации против немцев.

Наконец, излюбленной темой немецких журналистов было

представление чехов о величии собственной нации и попытки внедрять способствующие поддержанию этой идеи образы в повседневность. В заметках, высмеивающих любовь чехов к своему народу, часто фигурируют полулегендарные исторические личности, ставшие национальными святыми в Богемии и покровителями чешской нации.

Вацлав Ленивый, был невеждой»^[441]. Показателен сам факт того, что имена этих персонажей известны как авторам, так и, по-видимому, читателям, коль скоро никаких дополнительных комментариев по случаю их упоминания не требовалось.

Одна из любопытнейших тем среди этого комплекса сюжетов - вопрос о месте чешского народа среди остальных европейских наций. Разумеется, на страницах «Figaro» господствовала точка зрения о том, что чехам далеко до того, чтобы стать на одну ступень с титульными нациями ведущих государств той эпохи. Стоит, однако, обратить внимание на те разнообразнейшие аспекты этой темы, которым уделяли внимание журналисты.

Излюбленным поводом для оттачивания остроты пера немецких авторов были попытки чехов добиться признания значительной роли представителей своего народа в истории общественного и культурного развития человечества. Вероятно, повод для этого предоставляла националистически окрашенная публицистика. В интерпретации «Figaro», однако, эта тенденция была столь гипертрофирована, что создавалось впечатление, словно чехи причисляли к числу своих соотечественников всех возможных великих мира сего, которые в большинстве своем не имели ни малейшего отношения к чешскому народу.

В качестве характерных примеров приведем ряд заметок,

имитировавших или высмеивавших вышеуказанное явление. Так, одна из них «доказывает» принадлежность к числу «сынов священной земли Вацлава» таких людей, как художник Карл Лессинг, создавший ряд полотен на тему гуситских войн, поэт Фридрих Шиллер (действие его поэмы «Разбойники» происходило в Богемском лесу), и даже Уильяма Шекспира, «первооткрывателя Богемского моря» ^[442] .

Символика, связанная с величием или хотя бы признанием достоинств чешской нации и ее представителей, не ограничивалась лишь набором персоналий. В поле зрения авторов «Figaro» попал и символ Чешских земель - двухвостый лев, и «золотая славянская» Прага, и отдельные связываемые с чехами или славянством образы. Приведем в качестве примера заметку об известной песне «Гей, славяне». Немецкие журналисты сравнивали ее с «Дозором над Рейном», «под звуки которого немцы вторгались во Францию». По мнению журнала это, бесспорно, была военная песня, «тогда как “Гей, славяне”, которую поет чешская толпа, избивая безоружных немцев, - это лишь уличная песенка»^[443].

Отдельным поводом, вызывавшим неизменный восторг немецких журналистов, было возникновение учреждений науки и культуры в Чешских землях. Исследуемый период связан с бурным развитием этой области, когда в Праге возникают Национальный театр, Национальный музей, Академия наук и чешскоязычный университет. Разумеется, эти события не могли оставаться без внимания авторов «Figaro», воспринимавших их, впрочем, как очередные жалкие попытки чехов упрочиться в европейском культурном пространстве.

В русле темы «великих чехов» идет, например, заметка в адрес новоучрежденной Академии наук, намекающая на плачевное состояние чешской науки и незначительное количество ее представителей: «Поскольку тот великий чех, который изобрел громоотвод до Франклина, уже умер, какой-нибудь другой великий чех, который сделал это после, должен быть выбран президентом Академии наук»^[444].

Открытие Национального музея в Праге также вызвало всплеск активности немецких журналистов. Показательной демонстрацией

множества стереотипов о чехах становится перечисление ряда потенциальных экспонатов нового музея: усмиренное сердце д-ра Ригера, посох из Москвы, симпатизирующий немцам пражский еврей, избежавший побоев от чехов, другой еврей, который, будучи побит чехами, все равно голосовал за немецких кандидатов, генеалогическое древо Шварценберга, Ригера, Цайтгаммера и других «древних чехов»^[445].

Журналисты акцентировали внимание и на том, что запросы чехов были крайне высокими. Само собой, среди немцев бытовало представление о том, что чехам следовало довольствоваться теми правами, которые им уже были предоставлены. Претензии на что-то большее казались малообоснованными. Это иллюстрирует каламбурная заметка о симпатизирующем чехам немецком профессоре Фингере (der Finger - палец), чья персона вызывала у немцев опасения, так как «стоит протянуть чехам палец, как они откусят всю

451

руку»^[446].

Как видно, основное внимание редакции «Figaro» было направлено на те аргументы, которыми могла пользоваться националистически настроенная общественность для утверждения тезиса о великом прошлом собственного народа. Эти претензии доводились до абсурда, по сути своей не будучи содержательными контраргументами. Из номера в номер использовались одни и те же шаблоны. Показательно, насколько часто и без лишних оговорок немецкие журналисты обращались к сюжетам из чешской истории и именам ее легендарных деятелей. Это свидетельствует, во-первых, о том, что эти факты довольно часто звучали в устах чешской общественности (иначе они не стали бы инструментом для ее высмеивания), а также о том, что и для аудитории «Figaro» они не требовали пояснения.

Будучи политико-сатирическим изданием, «Figaro» чаще всего прибегал к персонификации образа чехов через личности наиболее известных чешских политиков той эпохи. Прежде всего стоит подчеркнуть очевидную вещь: немецкие журналисты не ставили перед собой задачу выявить и точно обозначить их политическое лицо, основанное на реальной деятельности, или апеллировать к важным эпизодам из их практики. Основная цель публикаций подобного рода — быть понятыми и оцененными непритязательной аудиторией, поэтому и сарказм большинства заметок был направлен на явления, понятные максимальному количеству читателей.

Другая своеобразная черта изображения чешских политиков, напрямую вытекающая из общей установки издания, - нивелирование политических воззрений чешских лидеров. Так, знакомство с материалом издания показывает, как правило, отсутствие принципиальной разницы между, к примеру, старочехами и младочехами, какими они предстают на страницах «Figaro». Для журналистов это в первую очередь чехи, разница в наименовании которых позволяет лишь добавить тексту злободневности. На частоту упоминаний той или иной силы, впрочем, влияла конъюнктура — хорошо просматривается увеличение частоты упоминаний младочехов на рубеже 1880-90-х гг., когда и разворачивались основные события, выведшие их на лидирующие позиции среди чешских партий.

Каковы же были характернейшие черты, приписывавшиеся чешским политикам в целом? Во-первых, немецкие авторы скептически отзывались о тактике чехов, ярким примером которой был период пассивной политики. Она представлялась как свидетельство беспомощности и малодушия чешских депутатов. В это же время в ряде заметок заметен оттенок зависти в адрес тех, кто после такого «недостойного» периода вошел в число проправительственного большинства. Так, одна из написанных якобы от лица Ригера статей, посвященных кратковременной обструкции парламента со стороны немцев, завершается такими словами: «Слава Богу, что левые вернулись в рейхсрат! Я уж было думал, что немцы в кои веки чему-то научатся от нас — как достичь успеха в Австрии»⁴⁵².

Другой претензией в адрес чешских депутатов становится их склонность обращаться к примерам из прошлого, свидетельствующим о непризнании

или попрании интересов чехов, которые остаются попранными и по сей день, или к неудачным начинаниям отдельных политиков. Это хорошо иллюстрирует такая заметка: «Чешская нация имеет уже столько

политических мучеников, что на ближайшем съезде будет поставлен вопрос о создании национальных святцев»^[447].

Сомнению подвергалась также дееспособность чешского депутатского корпуса — как в целом, что выражалось в намеках на его немногочисленность, так и в частности, о чем свидетельствуют заметки, обращавшиеся к качествам, присущим депутатам в отдельности. Например, одна из таковых ставит под вопрос грамотность некоторых чешских политиков, но зато (снова с оттенком зависти!) констатирует, что «неграмотность — не беда, зато считать они умеют прекрасно, чему большинству посланников еще стоит поучиться!»^[448].

Несмотря на крах позиций старочехов после провала Пунктаций и уход с политической сцены, вплоть до середины 90-х годов они фигурируют в роли той силы, которая оставалась своего рода серым кардиналом чешской политики. Такая точка зрения встречается и в заметках за 1883 г. (к примеру, одна из них представляет собой письмо, в котором лидер младочехов Юлиус Грегр умоляет Ригера принять его в парламентский Чешский клуб), и по прошествии насыщенного для обеих партий десятилетия. Даже в 1894 г. среди материалов журнала можно обнаружить такое замечание: «Не стоит удивляться тому, что младочехи стареют: их подкосила активная и избыточная политическая жизнь. Рано или поздно они обессиленно упадут в объятия старика Ригера»^[449].

Таким имиджем партия во многом обязана положению и исключительной роли своего лидера, Франтишека Ладислава Ригера. Надо заметить, что, несмотря на расхожесть образа недалекого и нерасторопного чеха, Ригер предстает исключительно расчетливым политиком, который вряд ли упустит свое. Например, в связи с дарованием ему титула барона в немецком журнале была опубликована заметка-диалог Ригера и графа Гогенварта. Последний, памятуя о давней позиции лидера старочехов, высказывавшегося за упразднение дворянских титулов, задает собеседнику закономерный вопрос о том, отказался ли он от титула, на что получает ответ, что его заявление касалось лишь наследственных дворян, и в его

456

случае никакого повода отказываться от титула нет^[450].

Редакция «Figaro» делала акцент на расчетливость и политическую нечистоплотность чешского лидера, особенно в контексте его отношения к Австрии и внешнеполитических устремлений. Если мнение относительно последних менялось, то с отношением Ригера к Австрии все было однозначно: чешский политик был якобы абсолютно чужд имперскому патриотизму и при случае не погнушался бы поддержкой из-за рубежа. Откуда же, по мнению немецких журналистов, могла прийти такая поддержка?

В первую очередь адресатом симпатий чешского лидера была Российская империи. Из содержания материалов журнала можно сделать вывод, что в период пассивной оппозиции все надежды и чаяния Ригера связывались с Петербургом. В адрес политика была опубликована, например, такая эпиграмма: «Мы видели, как ты шел в Москву, теперь ты возишься с сербами. Твой патриотизм, скажем прямо, просто безграничен!»^[451]. Упреки в подобного рода интересе были связаны также и с тем, что чешский политик был постоянно подозреваем в панславистских взглядах (которыми, впрочем, по мнению немцев, обладали едва ли не все славяне). Логично, что панславист-Ригер активно контактировал как с другими славянскими народами, так и с державой, явно претендующей на роль их лидера.

С началом 80-х гг., однако, прорусские симпатии Ригера, согласно анализируемым материалам, исчезают из его политического имиджа ввиду того, что появляется обширное поле для деятельности внутри Австро- Венгрии. Теперь она могла бы послужить на пользу интересам чехов. Обращение в сторону Вены прекрасно иллюстрируется карикатурой, изображающей Ригера смотрящим на панораму Вены с Леопольдберг со словами: «Да, этот вид куда красивее, чем на московский Кремль!» (см. рис.

9).

Несмотря на то, что на рубеже 1880-90-х годов младочехи превратились в безусловного лидера, в сознании немецких журналистов они оставались вторичным по отношению к Национальной партии объединением, на которое продолжала влиять их позиция, тактика и стратегия. Вопреки программным и организационным различиям, смыслом существования и деятельности чешских политиков, согласно материалам «Figaro», было и оставалось противодействие немцам - задача, ради исполнения которой чехами могли быть забыты все имевшиеся разногласия. О подобной точке зрения свидетельствует, в частности, заметка под названием «Ригер - младочехам»: «Вы редко меня понимали, нечасто понимал вас и я. Но, решив навредить

458

немцам, мы поняли друг друга тотчас же» .

Впрочем, не все было так однозначно. Известно, что между двумя партиями шла острая борьба за места в рейхсрате. По мере укрепления позиций младочехов наблюдаются изменения в восприятии их положения в Вене. Если в заметках начала 80-х годов младочехи - сила, обещающая «поддерживать позицию коалиции большинства и в горе, и в радости; следовать внутренней политике Клам-Мартиница, как марионетки; солидаризироваться с решениями клерикалов, поляков и феодалов»^{[452] [453]}, то с середины десятилетия появляется все больше указаний на рост самостоятельности партии. Это и процитированная выше заметка, и, например, карикатура на Ригера и Грегра, пытающихся добиться расположения гиганта-Тааффе. Грозящий кулаком Ригер восклицает: «Не стоит бояться, пан Таафичек! Если вы дадите хоть половину из того, что требуют младочехи, мы, старочехи, будем довольны!» (см. рис. 10).

Журналисты «Figaro» не очень высоко оценивали младочехов как политиков, обвиняя их в консервативности и бездеятельности. В частности, это касалось их политической ориентации - например, Грегру приписывались такие слова: «Я же тоже чех - а кто будет серьезно воспринимать либерализм? Настоящий чех остается верным реакции!»^[454]. Богемия же называется «лодкой, с борта которой младочехи сбросили свой либерализм»^[455].

Особенность сатирической печати состоит в том, что закрепившиеся на ее страницах оценки во многом стереотипны и оттого чрезвычайно жизнеспособны. Большинство сложившихся клише пережили

четырнадцатилетний период кабинета Тааффе практически неизменными. У аудитории журнала они закрепили ряд суждений, которые стали характерны для восприятия событийного фона и общего климата в Богемии в консервативную эпоху.

Лейтмотивом практически всех этих клише стала уязвленность немцев их положением как в большой политике, так и, например, в Чешских землях, и опасение за будущее страны, благоденствие которой неизменно связывалось с лидирующими позициями немецкого элемента. Этот страх отражается в столь многочисленных и порой столь абсурдных претензиях, что заставляет согласиться с характеристикой эмоциональной атмосферы в немецком обществе как «национальной истерии». Материалы печати не обнаруживают подробного анализа событий, в большинстве случаев переиначивая одни и те же жалобы по новым поводам. Ответственным за такое положение дел виделся главным образом премьер-министр Эдуард Тааффе.

Также стоит отметить частоту, с которой немецкие авторы прибегали к зачастую довольно оскорбительным выпадам против чехов в целом, их способности вести полноценную политическую и культурную жизнь. Не только чешские политики в общей массе выглядят недальновидными, но и чехи в принципе изображаются как бесталанный, но при этом крайне требовательный народ. Неудивительно, что и любые государственнокультурные претензии воспринимались как абсурдные и совершенно необоснованные.

Чешское общество представлялось максимально стереотипизированным и однородным. Несмотря на то, что в контекст многих заметок вводились фигуры реальных политиков (зачастую с конкретными деталями их биографии), заметной дифференциации, сообразной реальному положению дел в чешской политике, между этими образами не было. В общем и целом они все равно оставались почти безликой массой, единственным предназначением которой было способствовать все большему притеснению немецкого сообщества как в Богемии, так и, в конечном итоге, во всей Цислейтании.

В заключение необходимо заметить, что знакомство с материалами сатирической прессы позволяет наиболее красочно представить картину тех настроений, которые царили в умах широкого круга читателей - даже учитывая, что специфика сатиры такова, что все точки зрения и оценки сильно гиперболизированы. Если предположить, что изображенная степень ажиотажа по отношению к актуальным проблемам правдива хотя бы частично, складывается картина крайне панического восприятия событий их современниками. В этом контексте становится еще более объяснимым тот факт, что немецкое сообщество чем дальше, тем более в штыки воспринимало все попытки компромисса с властями или с чешскими соседями, и столь массово склонялось к агрессивному подходу к национальным проблемам.