Богемский вопрос
В предыдущих главах уже была детально рассмотрена дискуссия вокруг богемского вопроса, доводы в рамках которой были достаточно тщательно проработаны именно в последнее двадцатилетие XIX века.
Они включали в себя подробный количественный анализ соотношения численности населения в разных регионах Богемии, количества народных школ и многих других аспектов. Велся напряженный спор о трактовке терминов «Landessprache» и «landesubliche Sprache» и, следовательно, необходимости применения одного или нескольких языков в документообороте провинции.Специфика сатиры, впрочем, не предполагала серьезного рассмотрения проблемы статуса языков на территориях со смешанным населением, зато давала простор для комментариев относительно ее конкретных проявлений. Объем материалов, посвященных этой теме, красноречиво подтверждает, что именно этот аспект был главным проявлением конфликтной стороны чешско-немецкого сосуществования в Австрии. На материале сатирической печати можно проследить все ключевые пункты чешско-немецкой дискуссии в эпоху Тааффе.
Уже первый шаг чехов на поприще богемского вопроса - меморандум «Чешского клуба» вызвал волну сатирических интерпретаций на страницах немецкого издания. Общая оценка разумности чешских требований была, разумеется, невысока. Типичная иллюстрация подобной трактовки - заметка, обыгрывающая образование степеней сравнения прилагательного «глупый» - «dumm»: «Качественное прилагательное: глупый. Сравнительная степень: глупее. Превосходная степень: чешский меморандум»[433] («dumm - dummer - czechisch memorandumm»).
Сам факт появления меморандума стал поводом для многочисленных попыток создать «альтернативный» текст, в котором излагались бы гипертрофированные и попросту невыполнимые требования чехов. Как правило, такая сатира не отталкивалась от реального текста документа, оставляя лишь его заголовок. Содержание же обычно становилось бессистемным перечислением всех стремлений, симпатий, намерений и свойств, обычно приписываемых славянам и, в частности, чехам: желание превратить империю в славянское государство, сведя роль немцев и немецкого языка к минимуму; прорусские настроения; антипатии к конституционалистам и т.д.
Типичнейшими примерами того, какие именно требования
приписывались чешской стороне, станут выдержки из статьи «Разъяснение чешских требований» [434] , якобы опубликованной в чешском издании «Прогресс». Во-первых, это были заявления о ведущей роли Чешских земель в Австрии: «Цислейтания должна отныне состоять из Богемии, Моравии и Словении, к которым остальные территории будут присоединены по географическому принципу»; «Резиденцией императора становится Прага, а Вена объявляется городом в составе провинции Богемия». Во-вторых, ирония немецких журналистов неизменно касалась и неспособности чехов освоить немецкий язык: «Культурной нацией может быть объявлена лишь та, которая мало знакома с немецким языком. Образцом культурной нации становится русский народ». Русофильство чехов также было одной из популярных тем: «Берлинский мир, как не соответствующий желаниям и требованиям России, объявляется недействительным». Наконец, не обходится и без шпилек в адрес характерных особенностей чешского языка: «Персоны, в чьих именах не встречается пяти согласных подряд, либо звуков r или z, должны быть высланы из страны».
Очевидно, что ничего общего с требованиями, которые теоретически могли бы озвучить чехи, такие заметки не имеют. Однако эта сатира показательна сама по себе, так как в ней отображаются стереотипы восприятия немцами чехов и всего чешского: труднопроизносимые имена, сложности с освоением чужого языка, принадлежность к огромному «морю» славянских народов, на главенствующую роль в котором якобы претендует русский и т.д. Несмотря на деланное презрение, все это вызывало у немецкого населения непонимание и страх. Этот страх вряд ли был рациональным опасением, например, того, что славяне способны оттеснить немцев с ведущих позиций в регионе, или того, что Российская империя заинтересована в распространении своего влияния на славянское население других империй — Австрийской и Германской. Это было иррациональное, но вместе с тем крайне типичное отчуждение по отношению к славянским соседям.
Тот же мотив звучал и в контексте славянского присутствия в парламенте.Другим резонансным для немецкого издания сюжетом стала работа богемского сейма и, в частности, события 1884-86 гг., когда после провального рассмотрения немецкого проекта о замкнутых языковых областях немецкие депутаты заявили об обструкции сейма. Нельзя, впрочем, сказать, что этот эпизод (несмотря на его значимость в реальной политической борьбе) вызвал детальное внимание со стороны немецких журналистов - как и в случае с австрийским парламентом, они были склонны скорее публиковать стереотипно-обобщающие материалы, нежели давать оценки конкретным событиям.
Подавляющее большинство сообщений о работе чешского сейма на страницах венского еженедельника основано на карикатуризации противостояния чешских и немецких депутатов. В изображении немецких журналистов представители двух наций были настолько принципиальными противниками, что многие действия предпринимались ими просто потому, что могли нейтрализовать деятельность соперников. Эта особенность изображалась даже в мелочах, наполнявших описание заседаний сейма: когда чешские депутаты вставали, немцы якобы оставались сидеть (и наоборот). Более того, в ироничном изображении «Figaro» многие заседания ландтага подобными демонстрациями националистически настроенного депутатского корпуса и заканчивались.
Приведем в качестве примера заметку «Из богемского сейма», написанную в виде ежедневных сводок о работе законодательного органа. После того, как в первый день немецкие депутаты потребовали 500 тыс. гульденов на открытие немецкого театра в Праге, с каждым следующим заседанием чехи и немцы попеременно требовали все больше на открытие второго, третьего и последующих чешских и немецких театров. Финалом недели подобных «переговоров» было решение «превратить сам богемский сейм в чешско-немецкий национальный театр» 435 . Налицо не просто ироничное, но презрительное отношение немецких журналистов к работе чешского сейма, который, с точки зрения Вены, не воспринимался всерьез.
Надо сказать, что изображение богемского ландтага как театра - один из характерных приемов авторов «Figaro».Конфликт немецкой фракции с большинством сейма изображался авторами немецкого журнала с подобным пренебрежительным оттенком и сводился исключительно к взаимным попыткам чехов и немцев унизить и обмануть друг друга. Этот сюжет привлек особое внимание карикатуристов, которые активно использовали образы чеха-Вацлава и немца-Михела, от лица которых словно выражалась позиция двух народов. Любопытно, что, описывая потенциальное возвращение немецких депутатов в сейм, немецкие журналисты использовали термин «примирение» (die Versohnung)[435].
Впрочем, «примирение» в изображении немецких журналистов отнюдь не было мирным. Весьма характерным примером венского восприятия этой перспективы становится карикатура, изображающая Вацлава и Михела у дверей ландтага. Чех приглашает немца внутрь с мыслью «Я приглашаю его лишь потому, что знаю, что он не пойдет», а немец отказывается, говоря в сторону: «Он хочет, чтобы я был там, поэтому я не пойду!» (см. рис. 6).
Что касается демонстративного ухода немецких депутатов из сейма, то это событие также не вызвало того ажиотажа, который можно было бы ожидать. Чешские авторы лишь иронично прокомментировали причины конфликта, сформулированные, например, в диалоге правительства и Вацлава (любопытно, что и редакция чешского журнала прибегала в этом случае к образам Вацлава и Михела): «Вашичек [уменьшительная форма от имени Вацлав], почему же Михелек не захотел с тобой больше играть? - Ну... Он хотел меня побить, а я ему не дал!» [436]. Уход немецких депутатов воспринимался чехами как торжество их политики и, разумеется, не вызвал негативных эмоций. Редакция венского журнала не проявила ярко выраженного интереса к этим событиям. В целом для нее было характерно в чем-то пренебрежительное отношение к работе сейма как органа мелкого регионального масштаба.
Совсем иначе в прессе были восприняты венские переговоры 1890 г.
С чешской стороны ход встречи и ее итоги были восприняты в полном соответствии с обычным представлением о том, что значение чешских деятелей в этих переговорах минимизировано, а немцы диктуют им свою волю, обводя вокруг пальца. Кроме того, ожидаемыми были и отсылки чешских авторов к потенциальному развитию великогерманского варианта. Так, чешский автор писал: «Теперь, когда над чехами и немцами витает дух согласия, немцы радуются тому, что получили закрытую территорию, которая теперь будет открыта Германской империи!»[437].Что касается содержания подписанных протоколов, то для чехов оно фактически сводилось к тому, что теперь в Чешских землях установится безраздельное главенство немецкого языка. В связи с этим один из авторов иронично отмечал: «Говорят, что при компромиссе мы ничего не выиграли? А ведь немцы отдают нам то, что им дороже всего - свой родной язык!»[438]. Вряд ли, однако, такой подарок был из числа желанных.
На страницах венского еженедельника подписанному соглашению не уделялось внимания даже в самых общих чертах. В заметках этого периода сначала освещался сам ход переговоров, а затем попытки законодательно закрепить их результаты.
Надо заметить, что для «Figaro» вообще были характерны акцент и особенное внимание к роли конкретных личностей в тех или иных сюжетах. Главными действующими лицами венских переговоров в изображениии «Figaro» (как, впрочем, и в реальности), были Тааффе, Ригер и Пленер. Во всяком случае, именно в их уста вкладывается основная часть аргументов за или против того или иного пункта.
Впрочем, Пленер, олицетворяя немецкую сторону, находится в тени личности премьера, который выступает в роли главного заинтересованного в этих переговорах лица. С ним, как правило, соперничает чешский лидер,
пытаясь по возможности выгородить интересы своих соотечественников. Это, а также сомнения в том, что оба деятеля действительно выступали от лица своих соотечественников, иллюстрирует короткий диалог премьера и старочешского лидера, которые препираются относительно того, кто первым уступит: Ригер, согласившись на компромисс, или Тааффе, сделав чешский обязательным для учреждений языком.
Когда первый называет себя защитником интересов чешского народа, а второй - представителем всей империи, они обмениваются показательными репликами: «Доктор, уверены ли Вы, что за Вами последует весь чешский народ?» и «А Вы, Ваше превосходительство, уверены, что за Вами - все австрийское государство?»440.Однако основное внимание немецкого издания было сосредоточено на конфликте правительства и старочехов с Национальной партией свободомыслящих. Как уже было сказано выше, ни один младочех не был приглашен на переговоры в столицу, что вызвало закономерное недовольство, а затем и противодействие воплощению Пунктаций в жизнь.
Тема оппозиционности Национальной партии свободомыслящих, которая вполне отражала отношение чешской общественности к потенциальному выделению территории с немецкоязычным населением в изолированную территорию, крайне занимала немецких авторов. Они активно обращались к аргументации младочехов против Пунктаций, зачастую оформляя их как заметки от лица Эдуарда Грегра или иного сочувствующего этой партии чеха. Надо сказать, что помимо традиционных претензий, явно заимствованных из риторики младочешских деятелей и многократно преувеличенных (в первую очередь, речь идет об обвинении чешских участников переговоров в предательстве интересов соотечественников), в ряде материалов прослеживается и знание конкретного содержания потенциальных законов.
В известном смысле лучше, чем авторы заметок, роль младочехов в судьбе Пунктаций отразили карикатуристы. В их видении она была чем-то средним между палачом и могильщиком. Это активно обыгрывалась иллюстраторами, изображавшими Грегра, ведущего «компромисс» в облике младенца на плаху, или толпу младочехов с дубинками, поджидающих за воротами «компромисс» (опять же, антропоморфный), который несут Ригер и Тааффе (см. рис. 7 и 8).
Как уже говорилось, Пунктации были лишь предварительными договоренностями, которые необходимо было оформить юридически. Все страхи и опасения чешских авторов, таким образом, были преждевременны и во многом преувеличены. Это подтвердилось дальнейшей судьбой подписанных в столице соглашений.
В этом аспекте «Figaro» отличает сравнительно трезвое и реалистичное восприятие событий. На страницах немецкого журнала нет
преждевременных оценок и прогнозов относительно исхода этого проекта. Значительным препятствием в его реализации немецким журналистам справедливо казалась позиция младочехов. В первые несколько месяцев после окончания переговоров, когда судьба этого начинания не была ясна, в материалах «Figaro» вполне допускалось, что младочехи еще пойдут на попятную и Пунктации будут полностью претворены в жизнь. В связи с этим на страницах журнала нередко появлялись обращенные к Тааффе или Грегру вопросы наподобие: «Господин Грегр, Европа уже заждалась: скоро ли все разрешится или продлится еще?»441. Впрочем, такого рода материалы быстро исчезли с полос еженедельника, как исчезло и повышенное внимание к теме заключенных соглашений в принципе. Эта особенность вполне вписывается в общую тенденцию, характерную для деятельности немецких журналистов: не злоупотреблять теми сюжетами, которые распространялись на уровне слухов и предположений.
Указы Шёнборна, первая и единственная удавшаяся попытка претворения в жизнь договоренностей, непосредственно после их подписания на короткое время вызывают интерес немецких журналистов, хвалебно отзывавшихся о «храбром Шёнборне», который «не боится чехов» [439]. Помимо этого, нельзя сказать, чтобы тема Пунктаций бурно муссировалась в материалах «Figaro», особенно когда стало ясно, что ажиотаж, окруживший венские постановления, был излишним. Если в 1892 г. автор одной из заметок писал, что от изначальных расчетов немецкой стороны осталось лишь «скромное желание», то на следующий год его коллега определяет положение дел с соглашением куда более сурово: «Пока компромисс еще не погребен, остаются те, кто не верит, что он давным-давно
443
мертв»[440].
В целом, при анализе богемских сюжетов можно заметить, что они вызывали куда меньшее внимание и небольшую озабоченность у авторов венского издания, чем события парламентской жизни. Происходившее в Богемии, как правило, оценивалось как малозначимое в контексте всей империи, хотя отдельные поползновения чехов и подливали масла при обсуждении грядущего славянского засилья на территории всей страны. Тому может быть несколько причин. Первая, вероятнее всего, коренится в статусе журнала - это была венская газета, рассчитанная в первую очередь на жителей столицы. Их интерес к региональным сюжетам был довольно умеренным, особенно при отсутствии простых и понятных перемен в этой области. Таковыми грозили стать лишь Пунктации, и внимание к ним действительно оказалось значительно выше. Впрочем, даже в этом контексте немецких авторов больше интересовали перипетии борьбы между старочехами и младочехами.
Во-вторых, чешско-немецкая дискуссия на уровне местной политики опиралась на порой запутанную риторику и столь же сложные для обывателя доводы, последовательное изложение которых рисковало отпугнуть среднего читателя. Куда более беспроигрышным вариантом было оперирование заведомо известными всем образами премьера, «славянского большинства» в рейхсрате или конституционного лагеря как его вечного антагониста. Другим популярным в печати сюжетом было обыгрывание стереотипных представлений о чехах как нации вообще. Об этом пойдет речь в следующем разделе.