НЕКОТОРЫЕ СПОРНЫЕ ВОПРОСЫ ТЕОРИИ ГРАММАТИКИ*

Введение. Хотя этот симпозиум посвящен проблемам относящимся к области математической лингвистики, (своеобразная область науки, в существовании которой сомневаются ее ведущие специалисты), я в своем докладе не стану предпринимать попыток к доказательству каких- либо теорем или установлению каких-либо результатов.

Сначала я хочу дать, так сказать, перечень понятий, используемых в работе Хомского. Я думаю, что этот пере­чень будет приемлем и для самого Хомского, хотя это, конечно, несущественно. Интерпретации научной теории, вполне приемлемые для того или другого ученого, нередко оказываются самыми неподходящими, и поэтому нас будет

* Hilary Putnam, Some Issues in the Theory of Grammar, «Structure of Language and Its Mathematical Aspects» (Proceed­ings of Symposia in Applied Mathematics, vol. XII), 1961, pp. 25—42.

¹ Cm. «Boas’ View of Grammatical Meaning», в журн. «American Anthropologist», vol. 61, 1959, pp. 139—145.

интересовать установление такого перечня понятий теории грамматики, который, на наш взгляд, будет правильным, а не такого, который будет одобрен каким-либо одним лингвистом.

В частности, я предлагаю соединить теорию грамматики с программой исследований в лингвистике, данной Паулем Циффом в его готовящейся к выпуску книге «Семантический анализ» (P.

1. О понимании неправильных высказываний. Основ­ным понятием, которым оперирует Цифф, является поня­тие неправильного предложения (или, как он предпочитает говорить, «неправильного высказывания» — «deviant utte­rance»). Под этим он понимает любое предложение, кото­рое отклоняется каким-либо образом от какой бы то ни было лингвистической закономерности. Эту за кономерность можно понимать или как индуктивно проверяемое обоб­щение наблюдаемого поведения информантов, или как стандарт, вводимый лингвистом для достижения система­тической простоты, то есть как своего рода идеализацию. Я предполагаю, что идеализация — это в некоторой степени неизбежное явление в лингвистике, но считаю также, что вопрос о том, в какой мере идеализация законна, оста­ется пока открытым. Этот вопрос следует решать в каждом частном случае, и тогда мы сможем узнать, насколько ве­лика идеализация того или другого лингвиста в данном контексте.

Закономерности, от которых отклоняется предложение, могут быть либо грамматическими, либо семантическими. Предложение She goed home, вероятно, мы все будем

рассматривать как неправильное и, очевидно, не колеблясь классифицировать его как неправильное на уровне грам­матики. Предложение же The star by which seafarers nor­mally steer is graceful, хотя является также неправиль­ным, но на более высоком уровне.

Сразу же необходимо отметить следующие два момента.

Во-первых, некоторые лингвисты считают, что они мо­гут обойтисьбез понятия лингвистической неправильности; это ошибка. Если вообще признавать лингвистическую закономерность, тогда нужно признать и уже имеющее место или возможное отклонение от этой закономерности. Далее, грамматика языка — это не что иное, как конста­тация определенных предполагаемых лингвистических закономерностей. Поэтому пишущий грамматику любого естественного языка автоматически классифицирует пред­ложения на такие, которые соответствуют нормам грам­матики, и такие, которые отклоняются от нормы.

Во-вторых, некоторые лингвисты утверждают, что лю­бое предложение, которое при любых, самых искусствен­ных обстоятельствах могло бы быть «принято» информан­том, является правильным. Может быть, это и удачное теоретическое положение, но я буду его оспаривать, а кроме того, нужно заметить, что ни один лингвист практи­чески не придерживается этого теоретического положения, даже если оно и правильно. Я совершенно уверен, что те самые лингвисты, которые утверждают, что любое пред­ложение, если оно разумно использовано информантом, является правильным, при написании грамматики какого бы то ни было языка исключат, по крайней мере путем импликации, многие из тех предложений, которые мог бы использовать информант. Джозеф Эплгейт рассказал мне однажды, какой забавный разговор произошел у него с одним из лингвистов. Этот последний до некоторой сте­пени опрометчиво утверждал, что человек, говорящий на английском языке, ни при каких обстоятельствах не пой­мет предложения, в котором слово «чихал» использовалось бы в качестве переходного глагола. Буквально через не­сколько минут, в той же беседе, Эплгейт получил возмож­ность посмеяться над лингвистом, употребив несколько «экзотическое» предложение Pepper does not sneeze me, «Перец не чихает меня», которое тот понял.

Даже лингвисты, а их, к счастью, немного, питающие преувеличенное доверие к возможностям таких статистиче­ских методов, как мультифакторный анализ, забывают, что этот мультифакторный анализ является одной из самых остроумных идеализаций, когда-либо введенных в эмпи­рические науки.

Поэтому будем считать, что наша цель состоит в уста­новлении некоторой системы лингвистических правиль­ностей, характеризующих отдельные аспекты определен­ного естественного языка, и что мы хотели бы идеализиро­вать и до некоторой степени «сверхупрощать».

Существует еще два вопроса, ожидающие нашего реше­ния. Они таковы: что можно сказать о правильных и о неправильных предложениях? Первая проблема — это проблема, показывающая, как создаются правильные предложения, каково их строение, как их значения опре­деляются их строением и т. д. Это та проблема, которая на грамматическом уровне занимает Хомского в его книге «Синтаксические структуры», а на семантическом уровне— Циффа в его «Семантическом анализе».

Здесь я хочу пренебречь этой важной и кажущейся непреодолимой проблемой и сконцентрирую свое внимание на втором вопросе, а именно на вопросе о том, что можно сказать о предложениях, представляющих собой отклоне­ние от нормы. С одной стороны, мы, конечно, могли бы не говорить о них ничего. Мы могли бы встать на ту точку зрения, согласно которой назвать предложение отклоня­ющимся от нормы — это значит сказать: «Не стоит гово­рить о нем. Лингвистическая теория не рассматривает такие предложения». Но если бы мы приняли такую точку зрения, то все мои симпатии оказались бы на стороне тех лингвистов, которые не любят такие понятия, как «непра­вильный», «грамматически неправильный» и т. д. Закрывать глаза на те самые эмпирические факты, которые надо объяс­нить,— это не в стиле хорошей научной практики. Как раз это, по-видимому, и имеют в виду люди, выдвигающие нереальный тезис о том, будто правильным следует счи­тать каждое когда-либо услышанное предложение. И действительно, как неоднократно подчеркивает Цифф, поскольку большая часть обычной речи и особенно речь, имеющая самое большое концептуальное значение — речь пионеров в каждой области знания: в науке, политике, этике, философии,— состоит из неправильных предложе­ний, отрицать проблему использования и понимания

неправильных предложений — это значит снимать одну из самых интересных проблем лингвистики. Поэтому Цифф предлагает не просто дать описание правильных предложе­ний языка, но пойти дальше и, приняв это описание за основу, попытаться объяснить различные виды непра­вильностей в терминах значения, функции, структуры и т. д. В «Семантическом анализе» Циффа эта программа только постулируется, главное внимание уделяется в ней правильным предложениям. С момента завершения «Семан­тического анализа» Цифф начинает работать над теорией, объясняющей, как надо понимать неправильные выска­зывания.

Мы не будем здесь касаться деталей этой теории, но я хочу привести два самых простых примера для того, чтобы проиллюстрировать тот путь, каким мы приходим к по­ниманию неправильных предложений, и показать ту роль, какую здесь играет само понятие неправильного предло­жения. Первый пример взят у Дилана Томаса: A grief ago I saw him there «Печаль тому назад я видел там его». Ясно, что «grief» употребляется здесь фигурально. Но что это значит, когда говорят, что слово употребляется фигу­рально? Самым вероятным может быть следующее объяс­нение: слушающий, услыхав предложение A grief ago I saw him there, немедленно обнаруживает, что предложе­ние, которое он только что услышал, является неправиль­ным. И тогда он пытается подобрать сходное предложение, которое является правильным и из которого в том или ином смысле можно вывести данное предложение. Одним из таких предложений могло бы быть: A moment ago I saw him there «Мгновение назад я видел его там», или еще дру­гое: A year ago I saw him there «Год назад я видел его там», или: An age ago I saw him there «Давным-давно я видел его там» и т. д. Заметьте, что подстановка одного-единственного слова вместо слова «grief» способна превратить все предло­жение A grief ago I saw him there в правильное. И кроме того, следует обратить внимание на то, что все слова, ко­торые мы подставляли в определенном порядке, чтобы сделать предложение правильным, имеют общее семанти­ческое свойство: они являются единицей измерения вре­мени. Эго согласуется с естественным объяснением рас­сматриваемой строки, а именно: grief «печаль» использу­ется так, как будто оно является мерой времени. Рассмот­рим, что мы здесь сделали. Хотя мы называем предложе­ние A grief ago I saw him there неправильным, это не значит, что данное предложение является в каком-то смысле пло­хим или что его не должен был употреблять Дилан Томас. Термин «неправильное», очевидно, является техническим термином, который выполняет функцию объяснения, а не оценки.

Назвать предложение неправильным не значит также сказать, что оно является причудой, грамматическим вывертом (freak), то есть чем-то таким, что превосходит любую возможность лингвистического объяснения. На­против, назвать его неправильным — это значит уже в зна­чительной степени объяснить его.

Но тогда возразить может читатель: «Если вы намерены признать это предложение «хорошим» предложением, если вы намерены объяснить его, почему вообще называть его неправильным? Почему бы не изменить вашу грамматику так, чтобы слово «grief» могло встречаться в любой пози­ции, в которой может встретиться мера времени?» Однако это только что внесенное предложение снова заводит нас в тупик, отрицая всяческие идеализации. Более разумно поступить следующим образом. Сначала мы довольно стро­го, даже, пожалуй, чересчур строго исключим как непра­вильные все употребления слова grief, кроме некоторых привилегированных. Затем мы выработаем такое опре­деление слова grief, которое покроет остающиеся правиль­ные его употребления. Заметим, что это возможно в случае, если мы будем достаточно строги при выборе того, что мы именуем правильными употреблениями. Один из многочи­сленных недостатков самой снисходительной точки зрения, в соответствии с которой все возможные употребления должны быть равноправными, состоит в том, что при ней сформулировать или проверить обычные словарные опре­деления оказывается невозможным. Формулировка адек­ватного словарного определения слова grief невозможна, если предполагается, что определение будет учитывать все употребления слова grief и все его употребления счи­тать одинаково хорошими. Попробуйте определить слово grief так, чтобы оно годилось для употребления в словарей могло бы употребляться как для выражения настроения или чувства, так и для передачи «меры времени». С другой сто­роны, если мы будем придерживаться обычных словарных определений и вместе с тем считать все употребления равноправными, просто сказав, что определение может не согласовываться с теми употреблениями того слова* определение которых не положено в основу определения* то становится совершенно непонятно, в чем заключается функция определения или на каком основании можно- сказать, что одно определение является правильным, а другое — неправильным. Все эти вопросы рассматрива­ются довольно подробно в упомянутой мною книге Циффа* и я не буду к ним больше возвращаться.

Далее, следует отметить,что программа, которая сначала объясняет закономерности, представленные определенным множеством правильных употреблений, а затем пытается объяснить огромное множество неправильных употребле­ний, рассматривая их в некотором смысле как производ­ные от правильных употреблений, согласуется с довольна старым интуитивным различием буквальных и фигураль­ных употреблений слова.

Наконец, заметим — и это наиболее важный момент,— что рекомендация не проводить различия между употреб­лением «grief» в предложении A grief ago I saw him there и в предложении She was in a state of grief «Она была в пе­чали»,— хотя она и звучит более мягко и беспристрастно* чем у Циффа,— фактически не дает ни малейшего намека на процедуру, направленную на объяснение обсуждаемой строки Дилана Томаса.С другой стороны, дискриминацион­ный метод, состоящий в том, что мы исходим из положения, согласно которому предложение является неправильным* фактически дает нам возможность не отбросить предложе­ние, а понять его. В самом деле, у нас есть метод (он* конечно, является пригодным только для очень простого класса неправильных предложений), с помощью которого мы можем найти правильное предложение, а из него, заме­нив одно слово на другое, можем вывести данное непра­вильное предложение и затем найти значение, связанное со всем классом подходящих для данного случая однослов­ных замен. Это тот метод, который мы использовали выше* и, конечно, рассмотренное нами частное предложение яв­ляется вполне подходящим для иллюстрации этого метода.

Отнесение предложения к классу как неправильных час­то может быть первым шагом к его анализу путем отыска­ния того, от чего оно отступает, как отступает и почему. Если следовать Фодору ^[64], мы могли бы пойти еще дальше и ввести, например, понятие стандартных отклонений от стандартности, единообразных механизмов для по­рождения и понимания целых классов неправильных предложений, например иронии.

В связи с этим мне хотелось бы возвратиться к аргу­менту Якобсона, направленному против работы Хомского. Якобсон заявляет, что некоторые предложения, исклю­чаемые Хомским при описании английского языка, на­пример Ideas are green «Идеи зеленые», являются совер­шенно правильными, ни в чем не отклоняющимися от норм грамматики. Его точка зрения такова, что предло­жение Ideas are green является просто ложным предложе­нием. И нельзя называть предложение грамматически неправильным или даже неверным на семантическом уров­не, если единственный его недостаток состоит в том, что оно является ложным. Но я думаю, что точка зрения, согласно которой такие предложения, как Ideas are green или Virtue swims «Добродетель плавает», являются только «ложными», в корне неверна.

Я не собираюсь обсуждать этот вопрос более детально просто потому, что он уже обсуждался на протяжении ряда лет многими философами, но позвольте мне обратиться к результатам философской дискуссии. Прежде всего фило­софы нашли целесообразным провести различие между типом предложения или предложением, с одной стороны, и между различными действиями, которые можно было бы выполнить с предложениями этого типа, например выска­зыванием утверждения, с другой стороны. Как только на­чинает проводиться это различие, сразу же возникают недоразумения с понятием ложное предложение. Если бы предложение обладало таким свойством, что каждый обра­зец данного типа можно было бы использовать для выска­зывания одного и только одного утверждения и если бы это утверждение находилось в одной оценочной плоскос­ти, то есть всегда было истинным или всегда ложным, тогда выражение «Это предложение ложно» (This sen­tence is false) могло бы пониматься как сокращение для выражения «Утверждение, которое было бы сделано, если бы использовался образец предложения этого типа для того, чтобы сделать утверждение, было бы ложным» (The statement that one would be making, if one employed a token of this type in order to make a statement, would be false). Но дело в том, что в английском языке очень мало, ц может быть, и совсем нет предложений, которые можно использовать, чтобы сделать одно и только одно утверж­дение.

В частности, я думаю, что предложение Ideas are green явно не является таким предложением.

Если произнести предложение Ideas are green, то его воспримут, возможно, не как высказывание утверждения, а как нечто другое, например как шутку, прерывающую беседу, и т. д.

Проверьте и увидите! Лингвисты и философы не склон­ны проводить такие простые эксперименты, как этот. Но я предлагаю его совершенно серьезно. Попытайтесь исполь­зовать предложение Ideas are green для высказывания утверждения и посмотрйте, какая реакция будет у ваших слушателей. По вашему мнению, вы можете достичь цели, используя предложение Ideas are green для высказывания утверждения, но я сомневаюсь, что люди, слушающие вас, воспримут это как утверждение. Скорее хихиканье, а не расхождение в мнениях будет реакцией, с которой вы столкнетесь. И надо сказать, что хихиканье является естественной реакцией, когда считают, что кто-то, произ­нося предложение в утвердительном тоне, не высказал утверждения и даже не собирался его высказывать.

Но, предположим, мы согласились, что при каких-то неестественных обстоятельствах предложение Ideas are green могло бы быть использовано для высказывания ут­верждения. Якобсон говорит, что такое утверждение было бы ложным, но откуда он это знает? По-видимому, он ду­мает, что имеется только одно утверждение, которое можно было бы высказать внушающим доверие образом, ис­пользуя предложение Ideas are green, и что это утвер­ждение является явно ложным.

Но я думаю, и многие философы со мной согласятся, что:

а) не существует утверждения, которое можно было бы высказать внушающим доверие образом с помощью пре­дложения Ideas are green, б) имеется ряд утверждений, которые можно высказать не внушающим доверие обра­зом, используя предложение Ideas are green, и из этих утверждений некоторые, вероятно, истинны, а некоторые ложны.

Заметим, что бесполезно заявлять авторитетным то­ном, что когда говорят предложение Ideas are green ложно, то допускают, конечно, что предложение Ideas are green используется для высказывания особого утверждения, а именно утверждения, что идеи — зеленые. Сказать, не давая контекстуального ключа в руки слушателей: «Когда я говорю «идеи — зеленые», я действительно хочу ска­зать, что идеи зеленые»,— означает ничего не сказать. Если же кто-то скажет: «Давайте рассмотрим контекст философской дискуссии. Допустим, что если бы в качестве абстрактной истины утверждалось Ideas are green, то ведь это было бы ложное утверждение, не так ли?», то, с моей точки зрения, здесь не будет высказано вообще никакого утверждения, которое бы я понял.

Но я не хочу ограничиваться рассмотрением только что упомянутого различия между утверждением и предложе­нием. Предположим на какой-то момент, что Якобсон прав; предположим, что существует, если рассматривать вопрос отвлеченно, такое утверждение, как утверждение о том, что идеи зеленые, и что это утверждение является явно ложным. Вытекает ли из этого, что, когда мы отвер­гаем предложение Ideas are green как неправильное, мы отрицаем его только потому, что оно «ложное»? Вовсе нет! Предположим, что мой галстук не зеленый, и рассмотрим два предложения: Ideas are green «Идеи зеленые» и Му necktie is green «Мой галстук зеленый». Оба они «ложны»* но совершенно ясно, что эти два предложения должны быть «ложными» по-разному. Традиционные философы разли­чали два вида «ложности»: ложность a priori и ложность a posteriori. В соответствии с этим утверждение «Мой галстук зеленый» является ложным в зависимости от обстоятельств (a posteriori), а утверждение «Идеи зеленые» должно быть, если оно вообще может иметь значение истин­ности, ложным a priori. Это различие является вполне достаточным для того, чтобы назвать предложение «Идеи зеленые» неправильным предложением, поскольку, про­водя различие между ложностью a priori и ложностью в за­висимости от обстоятельств, мы можем спросить: «Что характерно для существительных N, таких, с которыми предложение «N — зеленые» (N’s are green) не является a priori ложным или бессмысленным?» Характерным для таких существительных было бы, по-видимому, то, что они представляли бы собой так называемые конкретные существительные. Это можно сформулировать иначе, сказав, что сочетание «are green» требует конкретного подлежащего и что предложение «Ideas are green» отклоняется от лингвистической правильности ввиду упот­ребления с сочетанием «are green» такого подлежащего, которого это сочетание «не приемлет».

Таким образом, предложения Ideas are green «Идеи зеленые», Virtue swims «Добродетель плавает», Golf plays John «Гольф играет в Джона» и т.д. отклоняются от установившихся лингвистических закономерностей, по крайней мере на уровне семантики. И это не зависит от того, рассматривают ли их как «ложные» или нет. Их рассмотрение в качестве неправильных может вызвать постановку методологических проблем, но эти проблемы (обоснования описания языка) возникают даже на уровне грамматики.

2. Пограничная черта между грамматикой и семантикой.

Единственный вопрос, который мы пока обсудили,— это вопрос о том, каким является предложение: неправильным или правильным. Показав, что предложение является неправильным, мы не затрагивали вопроса о том, следует ли считать эту неправильность грамматической или неграм­матической. Откладывать этот вопрос нельзя, так как задача грамматики заключается не в том, чтобы исклю­чать все неправильные предложения — например, грам­матика не должна исключать предложение The star by which seafarers normally steer is graceful «Звезда, no которой мореплаватели обычно ведут корабль, грацио­зна»,— а только те, неправильность которых является в некотором смысле грамматической неправильностью. Но как установить, с какого рода неправильностью в дан­ном случае мы имеем дело, с грамматической или семан­тической?

Точка зрения, которую, как я слышал, выдвигают линг­висты, состоит в следующем: существует два резко отлич­ных друг от друга вида неправильности — грамматическая неправильность и семантическая неправильность, причем грамматически неправильных предложений не очень много. Иначе говоря, большинство предложений, называемых нами неправильными, являются неправильными, но по причинам, которые должны быть названы семантическими, а не грамматическими.

Несколько примеров могут пояснить характер этого спора. Упомянутые лингвисты отвергли бы, например, категорию «одушевленное существительное» как «допу­стимую» грамматическую категорию, хотя, конечно, они признали бы ее вполне возможной семантической кате­горией. Предположим, указывая на стол, француз говорит: She is red «Она красная», или, расширив предложение с помощью возможного контекста, он, предположим, скажет: George gave me a table and I saw at once that she was red and had four legs «Джордж дал мне стол, и я сразу же уви­дел, что она была красная и имела четыре ножки». Хомский сказал бы, что это предложение грамматически неправиль­ное, потому что местоимение she «она» не согласуется с неодушевленным существительным table «стол». Лингви­сты же, упоминавшиеся выше, считали бы это предложе­ние грамматически правильным просто потому, что у них нет оснований назвать его грамматически неправильным. Интересно, как бы они оперировали с такими языками, как немецкий и французский, где вопросы рода долгое время рассматривались как вопросы грамматики. Про­должали ли бы они оставаться на своей точке зрения или подошли бы к английскому языку с одних позиций, а к французскому — с других, и если так, то на какой основе? Их точка зрения, как я ее понимаю, состоит в том, что только произвольные свойства, то есть свойства, которые не имеют никакого отношения к значению, называются грамматическими. Однако я согласен с Якобсоном и Боа­сом, что в языке нет каких-либо произвольных свойств в указанном смысле. Например, если считать произвольным, что мы говорим She is here, а не Is she here, то, очевидно, следует заметить, что хотя это и может быть произвольным в некотором абсолютном смысле, в контексте английского языка оно не является произвольным; мы употребляем первое из предложений, когда хотим высказать утвержде­ние, а второе — когда хотим задать вопрос. Заметим, что если мы согласимся с тем, что категории «абстрактный» и «конкретный» не должны быть приняты грамматикой, то на тех же основаниях мы не должны вводить в грамматику «мужской род» и «женский род», с одной стороны, и «изъ­явительное наклонение», а также «вопросительное пред­ложение» — с другой.

Конечно, существует абсолютный смысл, который труд­но выразить словами, хотя мы его в какой-то мере и ощущаем. Он-то и вынуждает заявить, что порядок слов в английском языке является произвольным, то есть сказать, что соглашение, определяющее, какой порядок слов яв­ляется повествовательным, а какой — вопросительным, можно было бы изменить, по-видимому, без ослабления функциональной эффективности языка. Беда в том, что в этом абсолютном смысле, если в нем вообще мож^т быть какой-либо смысл, семантические свойства так же произ­вольны, как синтаксические. В конце концов, любое слово могло бы означать нечто отличное от того, что оно действительно значит.

Не желая затягивать этот спор, скажем только, что введение какой-либо категории в нашу грамматику дает нам главным образом возможность констатировать боль­шее число закономерностей. Если эти закономерности ха­рактерны лишь для небольшого класса предложений, то мы будем неправы, назвав их грамматическими закономерно­стями; если они встречаются во многих предложениях или имеют отношение к использованию важных классов мор­фем, например местоимений или артиклей, тогда, по-види­мому, более удобно назвать их грамматическими регулярно­стями. С этой точки зрения вопрос о том, где именно долж­на быть проведена пограничная черта между семантикой и грамматикой, является вопросом удобства, а отнюдь не вопросом теоретическим.

делить профессию человека, не видя его за работой?» Очевидно, ответ будет гласить «да», ибо можно, например, задать вопрос: «Чем вы зарабатываете на жизнь?» Но даже если исключить возможность вопросов такого характера, то ответом не обязательно будет «нет». Как известно, Шерлок Холмс мог получить огромное количество сведе­ний о человеке вообще, а не только о его профессии из самых, казалось бы, не относящихся к делу источников. А потому наиболее подходящим ответом на поставленный выше вопрос будет, грубо говоря: «Это зависит от

того, насколько хороши ваши детективные способ­ности».

Возвратимся к языку. Несомненно, что вопрос «Можно ли открыть фонемы (морфемы, классы форм и т. д.) языка, не изучая язык (не изучая значения ни одной формы, не изучая того, что любые две формы синонимичны)?» па­раллелен вопросу о профессии, и кажется очевидным (по крайней мере для меня), что немедленный ответ будет та­ким же, как и выше: «Это зависит от того, насколько хороши ваши детективные способности».

Итак, некоторые лингвисты придерживаются, по- видимому, той точки зрения (по крайней мере, когда они обсуждают этот вопрос), что нельзя обнаружить фонемы языка без изучения значений форм в этом языке (или по крайней мере без установления того, что определенные пары являются парами несинонимичных выражений). Однако я уверен, что те же самые лингвисты не удивились бы (при условии, если бы утверждение не было связано с этой «полемикой), узнав, что какой-то лингвист вывел фонемы языка X из того варианта языка, иа котором говорит по-английски человек, знающий этот язык X с самого рождения (a fortiori, без изучения языка X). Конечно, это можно было бы рассматривать как забавный, но не невозможный в принципе tour de force. И если кто- нибудь смог бы сделать это как tour de force, то почему бы он не смог сделать это еще раз и даже научить этому искус­ству своих аспирантов? (Ср. результаты, достигнутые в этой области Пайком, который добился быстрого понима­ния отдельных частей фраз чужого языка. Его результат рассматривался бы как единичный tour de force, если бы он не повторил этот «трюк» много раз и не научил ему некото­рых своих студентов.) Наконец, почему бы даже не «меха­низировать» такой трюк, сведя его, скажем, к некоторого рода стандартизированному испытанию, какое можно было бы провести соответственно подготовленным сотруд" ником или машиной?

Наконец, если нет ничего невероятного в том, что кто-то может вывести фонемы некоторого языка из того, как го­ворящий на этом языке будет говорить на другом языке, то возникает мысль, почему бы вместо этого другого языка не ВЗЯТЬ просто СПИСОК бессмысленных СЛОГОВ, я не ГО* ворю, что какой-либо из этих методов является практиче­ски достижимым в настоящее время или будет когда-либо практически достижимым, я лишь утверждаю, что здесь не затрагивается никакого принципиального вопроса. Каждый лингвист верит, что фонемный состав имеет «обя­зательный» характер и что фонемный состав родного языка любого человека влияет в подавляющем большинстве случаев на манеру его разговора на другом языке, даже если он повторяет или составляет бессмысленные слоги и т. п. Но тогда почему же на деле невозможно обнаружить фонемы чужого языка иначе, как только одним-единствен- ным способом?

Если рассматривать вопрос в этом свете, то методы Хэрриса не покажутся нам такими странными. Хэррис обнаруживает фонемы языка приблизительно следующим путем: лингвист произносит вслух некоторую последова­тельность выражений, например: «cat, cat, cad, cab, cab, cad», а информант описывает, что он слышит. Если инфор­мант говорит: «Вы сказали два раза А, затем В, затем дв& раза С, затем В» (где А, В, С обозначают cat, cad, cab в данном примере в том виде, как они произнесены инфэр* мантом), то можно сделать вывод, конечно ориентировочно, что b, d, t являются аллофонами различных фонем в чужом языке. С другой стороны, если информант говорит: «Вы сказали три раза А, а затем два раза В, а затем опять А» (где А есть cad или cat или нечто среднее, а В есть cab), то можно быть вполне уверенным, что b, d являются алло­фонами различных фонем, a d, t — аллофонами одной и той же фонемы в чужом языке. (Хэррис, обычно использует в этом тесте выражения из чужого языка, но тест, по- видимому, может «работать» и с бессмысленными сло­гами, то есть реализовать возможность, рассмотренную выше.)

Переходя к границам морфемы, Хэррис снова пользу­ется «структурными» методами, вместо того чтобы поло­житься на такие понятия, как «наименьшая значащая единица». Я не буду детально описывать эти методы, но они зависят, грубо говоря, от подсчета «исключений», то есть звуков, которые не могут встречаться непосредственно после определенных начальных сегментов предложения; так, например, все звуки, кроме t_y исключаются после начального сегмента Isn’t that a daguerreo- «Это не да- герро-». Эти исключения являются исключениями, «иду­щими слева направо». Сходным образом можно подсчитать исключения, «идущие справа налево», то есть звуки, кото­рые не могут встречаться непосредственно перед опреде­ленными конечными сегментами предложений (например, “h” исключается непосредственно перед “-ing”). Затем, как обнаружил Хэррис, границы морфем можно отожде­ствить с локальными минимумами числа исключений, которые являются минимумами при подсчете и слева направо и справа налево. Этот тест не только не «зависит от значения», но и представляется более успешным, на­сколько я знаю, чем любой тест, который «зависит от значения».

Но почему все это должно вызывать разногласия среди лингвистов? Я имею в виду не методы Хэрриса (в частности, методы любого исследователя, естественно, вызывают раз­ногласия в любой науке), может быть, эти его частные ме­тоды не годятся для работы. Меня интересует, почему выдвигаются такие возражения, что методы подобного рода в принципе не могут быть пригодны? Почему не может существовать лингвистического двойника Шерлока Холмса?

Я предполагаю, что оппонентов Хэрриса беспокоит следующее: понятия «фонема» и «морфема» были традици­онно определены в терминах семантических понятий; зна­чит, любой метод обнаружения того, что представляют собой фонемы /морфемы языка, должен использовать се­мантическую информацию. Но это заключение не логиче­ское! (Мы уже видели, что из определения «профессии» как способа добывания средств к существованию нельзя сде­лать вывод, что невозможно узнать профессию человека, пока не увидишь его непосредственно за работой.) Несом­ненно, язык изучается в условиях, когда его различные части выполняют свои различные семантические функ­ции; но, после того как мы научились сегментировать язык на части, мы можем «отбросить» такую сегмента­цию в других, очевидно не соотносящихся с данными, контекстах точно так же, как мы можем пренебречь чем-нибудь другим, о чем мы знаем, что оно не относится к делу.

Конечно, мне бы не хотелось создавать впечатления, будто я верю, что Хэррис нашел безотказный (в принципе) метод обнаружения фонем или морфем естественного языка. Как Хэррис, так и его оппоненты, кажется, ду­мают, что лингвистика может дать единообразные про­цедуры открытия. Я согласен с Хомским, что независимо от того, используется или нет «семантическая информация» о языке, стремление найти единую процедуру, открываю­щую точное описание, является настолько же утопичным в лингвистике, как и в любой другой естественной науке. И это — еще одно существенное соображение, говорящее о том, что псевдовопрос «о независимости от значения» не так уж интересен. Он слишком сильно связан с неправиль­ным представлением о том, будто задачей лингвистической теории является полное устранение теоретика, а не снаб­жение его полезными орудиями (тестами, методами и т. д.).

4. Автономность грамматики. Этот вопрос тесно свя­зан с вопросом, рассмотренным в предыдущем параграфе. Он заключается в следующем: можно ли определить ос­новные понятия грамматики, такие, как «морфема» и «фонема», в несемантических терминах? Хотя этот вопрос и очень тесно связан с вопросом, рассмотренным в преды­дущем параграфе, важно понять, что все же это два разных вопроса. В предыдущем параграфе мы обсуждали возмож­ные процедуры открытия в лингвистике, которые не тре­буют какой-либо семантической информации в качестве входных данных. В настоящем разделе мы рассмотрим способ, с помощью которого должны определяться основ­ные понятия в лингвистике. К сожалению, немалую пута­ницу внесло в лингвистику неразличение указанных воп­росов.

Хомский, как кажется, склонен придерживаться той точки зрения, что основные понятия структурной линг­вистики можно определить, не прибегая к использованию каких-либо семантических понятий, и, по-видимому, он имеет в виду именно это, когда говорит об автономности грамматики. С другой стороны, нужно признать, что, даже если Хомский неправ, его работу не следует понимать как argumentum a contrario против тезиса об автономности грамматики просто потому, что фактически Хомский вооб­ще не определяет основных понятий структурной лингви­стики. Он считает их первоначальными или неопределя­емыми понятиями во всей своей работе. И как раз благо­даря этому обстоятельству атака Якобсона на концепцию Хомского кажется нам довольно странной. Критика Якоб­сона вызвана в своей основной части тем, что Хомский исключает некоторые предложения как грамматически неправильные просто потому, что они ложны или в какой- то степени бессмысленны с точки зрения их значения. Но это как раз говорит не о том, что Хомский отводит значе­нию слишком малую роль, а скорее о том, что он уделяет значению слишком много внимания. Тогда, если хотите, обвинение должно заключаться в том, что работа Хомского является argumentum a contrario против возможности основывать грамматику на некоторых основных семанти­ческих понятиях, таких, как ложь и истина. И уж, ко­нечно, работа Хомского не является argumentum a cont­rario против того тезиса, что в лингвистике существуют несемантические процедуры открытия. Хомский вообще воздерживается от рассуждений о процедурах открытия, за исключением только тех случаев, когда он выражает пессимизм (который я разделяю) по поводу возможности отыскания полезных единообразных процедур открытия, независимо от того, используется или нет семантическая информация. Как было уже отмечено, Хомский вообще не определяет такие фундаментальные понятия, как «фо­нема», «морфема», «существительное», «глагол» и т. д.; он строит свою грамматику по гипотетико-дедуктивной системе, в которой некоторые термины принимаются за «первоначальные». Но оставив в стороне работу Хомского, мы все же должны будем решить следующий вопрос: как определить, если это вообще возможно, такие понятия, как «фонема» и «морфема».

Однако, прежде чем сказать что-либо по этому вопросу, рассмотрим сначала, как можно различать семантические и синтаксические понятия в естественном языке. Я думаю, что основным синтаксическим понятием мы могли бы счи­тать понятие «структурного тождества». Мы бы сказали, что две последовательности звуков в естественном языке структурно тождественны, если говорящий на этом языке считает их одним и тем же выражением; в противном слу­чае они структурно нетождественны. Конечно, здесь воз­никает целый ряд проблем: не вполне ясен смысл утверж­дения о том, что говорящий на естественном языке считает две последовательности звуков одним и тем же выраже­нием, если не даны контексты, которые мы можем иссле­довать с помощью двуязычного информанта, желающего сделать вполне ясные металингвистические утверждения по крайней мере очень простого вида («Вы сказали то же самое слово дважды!»), и с лингвистом, желающим дове­риться этим ясным металингвистическим утверждениям. Если же мы пожелаем узнать, что означает выражение «информант считает две последовательности звуков одним и тем же...», где информант говорит только на одном языке х и характеристика должна полностью основываться на поведении информанта, а не на высказывании каких- либо металингвистических утверждений об х, то едва ли мы сможем сказать многое. Больше того, если бы даже нам удалось придумать ряд вещей, которые мы могли бы на­звать «симптомами» такого положения, когда две последо­вательности звуков принимаются за одно и то же выраже­ние, все же было бы ошибкой думать, что можно достиг­нуть ясного определения этого положения с помощью таких симптомов. Я не собираюсь углубляться в данную проблему, поскольку это может привести нас к известному спору за и против операционализма. Вместо этого я просто замечу, что здесь нам следует вспомнить о том, что, в конце концов, лингвистика является общественной наукой, и ее основные понятия отражают некоторые особенности человека в той же мере, как и основные понятия любой другой общественной науки.

Другая, менее серьезная проблема, с которой нам придется столкнуться, заключается в следующем: что, если кто-нибудь скажет, что отношение структурного тождества, как оно определено выше, является семанти­ческим понятием и потому синтаксис как изучение свойств последовательностей звуков, которые инвариантны в этом отношении, является ветвью семантики? Эта проблема несерьезна, ибо она, очевидно, чисто словесна. Конечно, можно «доказать», что синтаксис не является автономным, определяя термины «синтаксис» и «семантика» и,,таким образом, синтаксис, по определению, станет частью се­мантики. Но при этом мы не достигнем ничего существен- ного. Я предложил бы, руководствуясь обычной прак­тикой в формальных языках, принять в качестве основных понятий семантики понятия истины и синонимии; моя точка зрения заключается в том, что отношение струк­турного тождества выражений является более основатель­ным, чем понятия семантики в двух значениях. Понятия последней предполагают первое понятие, а понятие струк­турного тождества, я думаю, не определяемо в соответ­ствующих терминах семантических понятий.

Допуская, что понятие структурного тождества и не- тождества является приемлемыми понятиями, мы делаем шаг по пути к определению понятия фонемы. Теперь можно определить и понятие контрастирующей пары. Две струк­турно нетождественные последовательности звуков А и А¹ являются контрастирующей парой, если А тождественно А¹, за исключением того, что А¹ содержит один звук Р¹ в том месте, где А имеет один раз встречающийся звук Р. В этом случае мы будем также говорить, что Р и Р¹ явля­ются доказуемо неэквивалентными звуками. Если бы обратное отношение, при котором звуки не являются доказуемо неэквивалентными, оказалось бы только отно­шением эквивалентности этих звуков и ничем другим, то мы получили бы полное определение понятия фонемы. Фонемы были бы как раз классами эквивалентных после­довательностей звуков, эквивалентно порождаемыми этим отношением эквивалентности. К несчастью, хотя понятие фонемы, очевидно, основывается на отношении, в котором звуки не являются доказуемо неэквивалентными, это отношение будет отношением эквивалентности между двумя звуками тогда и только тогда, когда они являются аллофонами одной и той же фонемы. Именно это и делает понятие фонемы таким трудным. На практике пытаются отыскать самое большое отношение, которое является отношением эквивалентности и дополнение которого включает отношение упомянутой выше доказуемой не­эквивалентности. Но такого отношения вообще не суще­ствует, и поэтому возникает некоторая степень произвола в классификации звуков языка по отдельным фонемам. Однако это не доказывает, что понятие фонемы является в основе своей семантическим. Это свидетельствует лишь о том, что оно в какой-то степени недостаточно или, точнее, что оно должно быть соотнесено не просто с языком, а с особым описанием языка.

Резюмируем: классификация звуков в плане фонем является до некоторой степени искусственной классифи­кацией. Она опирается на предумышленное игнорирование того факта, что дополнение доказуемого отношения неэквивалентности не является отношением эквивалентно­сти. Но эта классификация, какой бы искусственной она ни была, в соответствии с нашими разъяснениями является чисто структурной. Фонемика, таким образом, является автономной, в смысле Хомского. Однако когда мы подхо­дим к понятию морфемы, то здесь что-либо сказать гораздо труднее. Что касается меня, то я бы сказал, что я еще никогда не встречал удовлетворительного определения этого понятия ни в семантических, ни в несемантических терминах. Я не согласен также со взглядами Хомского, который считает это понятие первоначальным. Затруднение с построением лингвистической теории как гипотетико- дедуктивной системы заключается в том, что это построе­ние оказывается не особенно убедительным. Гипотетико- дедуктивная система вполне приемлема для построения физической теории, в которой ненаблюдаемые сущности выводятся из наблюдаемых сущностей. Но я не думаю, что Хомский хочет сказать, что морфемы — это выводимые сущности. Если же он имеет в виду именно это, тогда я должен сказать, что мне совершенно не ясна ни постули­руемая природа этих выводимых сущностей, ни природа предполагаемого вывода об их существовании. Иногда, читая работы Хомского, можно подумать, что автор, с одной стороны, как будто разделяет ту точку зрения, что гипотетико-дедуктивная система является приемлемой для построения физической теории, а с другой стороны, придерживается того мнения, что первоначальные поня­тия в такой системе не обязательно считать связанными с чем-либо. С этой точки зрения научные теории являются, так сказать, вычислительными устройствами. Я не знаю, справедлив ли я по отношению к Хомскому, приписывая ему эту точку зрения. Но я знаю, что для физики это неприемлемая философия науки, и очень сомневаюсь в том, что эта философия науки может быть приемле­мой для любой из общественных наук, включая лингви­стику.

Другой возможный выход из положения заключался бы в следующем: мы могли бы сказать, что морфемы языка, относящиеся к некоторой частной грамматике, являются самыми короткими последовательностями звуков, которые соотносятся с категориями непосредственно составляю­щих в этой грамматике. Помимо привнесения большого числа новых, еще не определенных терминов (например, категории непосредственно составляющих), новое утверж­дение имеет еще и тот недостаток, что понятие морфемы относится в нем к грамматике. Это противоречит очень глубоко укоренившемуся интуитивному чувству, свиде­тельствующему о том, что в языке имеются «естественные строительные блоки», как бы ни было трудно уточнить это понятие, и что ими являются морфемы.

Можно было бы внести и еще одно предложение, кото­рое вытекает не столько из работы Хомского, сколько из дискуссии с Хомским. Понятие морфемы только что пред­ложенным способом можно было бы сначала отнести к грамматике, а затем сказать, что «реальные» морфемы в языке должны быть отождествлены с морфемами, согла­сующимися с простейшей грамматикой этого языка. Пос­леднее предложение имеет, однако, два качества, вызы­вающих возражения. Во-первых, совершенно не ясно, существует ли такая вещь, как вполне определенная простейшая грамматика естественного языка, и, во-вторых, если такая грамматика существует, то тогда могут суще­ствовать не одна, а две простейшие грамматики А и В, которые не могут делить язык на строительные блоки од­ним и тем же способом. Если этот последний случай — возможность двух неизоморфных простейших описаний естественного языка — в действительности невозможен, то причина этого в том, что естественный язык реально имеет систему основных строительных блоков в таком смысле, который не имеет никакого отношения к описаниям этого языка. Но тогда мы должны попытаться выяснить этот смысл, а не ходить вокруг да около, говоря о всевоз­можных теориях и используя всеохватывающий термин «простота».

Я не предлагаю отбросить понятие «морфемы»; я думаю, что неясная характеристика морфем как мельчайших единиц, которые принадлежат к категориям непосредствен­но составляющих, является достаточной для того, чтобы пока работать с ней. С другой стороны, дальнейшие по­пытки найти основу для определения этого понятия, бе­зусловно, необходимы. Грубо говоря, я чувствую, что в языке существует еще немало непонятных вещей и* прежде чем мы будем в состоянии определить точно, ка­кой смысл имеют в языке естественные строительные блоки* мы должны будем гораздо глубже проникнуть в структуру языка как целого.

5. Грамматические предложения языка являются ре­курсивным множеством. В этом параграфе мне хотелось бы продемонстрировать некоторые обстоятельства, под­тверждающие ту точку зрения, что грамматические пред­ложения естественного языка при небольшой идеализации образуют рекурсивное множество. Мне кажется, нужно указать не следующие факты.

1) Независимость языка. Под независимостью языка я понимаю тот факт, что говорящие могут, по-видимому* классифицировать предложения на приемлемые и непри­емлемые, или неправильные и правильные и т. д., незави­симо от экстралингвистических соображений. Конечно, имеются и исключения из этого правила, но на меня большее впечатление производит огромное количество под­тверждений этого правила. Я представляю себе, например* что если бы мне был дан список предложений и меня попросили бы сказать, какие из них, на мой взгляд, яв­ляются грамматически правильными, а какие — грамма­тически неправильными, то я бы в каждом таком случае и без какой бы то ни было информации о предполагаемом контексте использования классифицировал предложение Mary goed home как грамматически неправильное пред­ложение, a Mary went home как грамматически правильное предложение. Этот акт классификации предложений на грамматически правильные и грамматически неправиль­ные кажется мне актом, который я могу совершить, не имея никаких входных данных, за исключением самих предложений. Короче говоря, мне кажется, что, выполняя такую работу по классификации, я неявно опираюсь на нечто сходное с какой-то эффективной процедурой.

В этой связи я, конечно, опираюсь на некоторые очень общие гипотезы относительно характера человеческого мозга. Говоря точнее, я считаю, что имеется немало сооб­ражений, которые наводят на мысль, что машина Тьюрин­га плюс случайные элементы составляют приемлемую модель человеческого мозга. Тогда, хотя мысль о том, что случайные элементы являются частью человеческого мозга, важна в общественных науках во многих отношениях, наш случай из тех, где случайные элементы не могут играть никакой роли, по крайней мере для целей идеализации. Даже если в действительности мое поведение при класси­фикации данного списка предложений на грамматически правильные и грамматически неправильные было бы до некоторой степени случайным, так что один раз из ста я мог бы классифицировать предложение Mary goed home как грамматически правильное, вместо того чтобы отнести его в разряд грамматически неправильных предложений, то именно это обстоятельство мы опустили бы в нашей идеализации. Другими словами, будем считать, что если классификатор относит предложение в разряд граммати­чески правильных предложений в одном случае, то он бу­дет классифицировать его как грамматически правильное и в любом другом случае. Приняв эту идеализацию, мы рассматриваем классифицирующего (если мы приняли механическую точку зрения на мозг, которую я описал) просто как машину Тьюринга.

Однако если даже рассматривать классифицирующего как машину Тьюринга, то отсюда еще не следует, что множество грамматических предложений является рекур­сивным. Это будет иметь место только тогда, когда клас­сифицирующий предстанет перед нами в виде машины Тьюринга без выходных данных, или, более строго, без каких бы то ни было входных данных, за исключением того индивидуального предложения, которое он класси­фицирует. Индивидуальное предложение, которое он клас­сифицирует, можно рассматривать как единственные от­носящиеся к делу входные данные. В связи с этим если предложение признако грамматически правильным, то оно будет признано таковым в любом другом случае не­зависимо от других предложений, которые были уже представлены до этого. Такова, если и не абсолютно точ­ная, то, во всяком случае, разумная идеализация. Именно это я понимаю под независимостью языка.

2) Второй аргумент, подтверждающий ту точку зре­ния, что классификация предложений на грамматически правильные и грамматически неправильные является чем-то механическим (а отсюда вытекает, что множество грамматически правильных предложений является рекур­сивным, если мы примем тезис Черча), состоит в том, что можно классифицировать и бессмысленные предложения. Как указал Хомский, можно с полным основанием просить классифицирующего просмотреть список бессмысленных предложений и сказать, какие из них грамматически пра­вильны, а какие грамматически неправильны. Здесь мы снова имеем случаи, когда релевантные входные данные суть просто предложения, которые классифицируются, и когда те черты классифицируемого предложения, кото­рые являются релевантными, оказываются почти навер­няка чисто структурными.

Якобсон указал, что так называемые грамматически бессмысленные предложения часто могут быть проанали­зированы, но мне кажется, что в данном случае мы можем этим пренебречь. Если даже верно, что вскоре после того, как произнесено предложение Colorless green ideas sleep furiously, мне удастся проанализировать его тем способом, который предлагается в статье Якобсона, я не смогу сказать сразу, является ли оно грамматически пра­вильным.

3) Третий аргумент, подтверждающий ту точку зре­ния, что классификация предложений на грамматически правильные и грамматически неправильные является автоматической, заключается в возможности обучения грам­матике и в относительной независимости уровня грамот­ности от интеллектуального развития. Обычно даже чело­век очень низкого интеллектуального уровня обучается и тому, как говорить грамматически правильно на своем особом диалекте, и тому, как узнавать отклонения от грамматической правильности. Конечно, в связи с этим вопросом важно не путать грамматику какого-либо диа­лекта с «грамматикой» в школьном смысле, то есть с грам­матикой привилегированного диалекта. Я заметил, что люди, относящиеся к низкооплачиваемым группам насе­ления, часто говорят «неграмотно». Это значит, что они говорят на своем собственном диалекте совершенно пра­вильно грамматически, но говорить на своем диалекте — это и называется обычно «говорить неграмотно». Я думаю, что слабоумный, родители которого говорят на привиле­гированном диалекте, может иметь серьезные пробелы в словаре, но его речь редко страдает грамматическими дефектами. Он также учится говорить на привилегирован­ном диалекте и чувствовать неправильность предложений, которые отклоняются от грамматических норм этого диа­лекта, даже если он не обладает сложным умением произ­водить грамматический анализ, который требуется для того, чтобы сказать, что здесь неправильно. Но способ­ность этого вида, усваиваемая практически каждым* а также используемая почти каждым, независимо от его интеллектуального уровня, является по своему характеру, почти несомненно, квазимеханической.

Я согласен с тем, что ни одно из соображений, на ко­торые мы ссылались выше, не является само по себе решающим; но мне кажется, что все взятые вместе факты — независимость языка, возможность классификации бес­смысленных предложений и относительная универсаль­ность грамматической интуиции в пределах группы гово­рящих на данном диалекте — подтверждают законность представления классифицирующего в качестве машины Тьюринга, обрабатывающей каждое новое предложение, которым ее снабжают, по некоторой механической про­грамме. Однако принятие этой идеализации как раз и означает принятие такой модели'грамматики, при которой рассматриваемые грамматические предложения образуют рекурсивное множество.

Принятие этой идеализации узаконивает поиски ре­курсивных теоретико-функциональных структур, кото­рые могли бы служить в качестве моделей для грамматики. В книге Хомского «Синтаксические структуры» исследуется ряд таких моделей, и они признаются слишком узкими. В частности, широко используемая грамматика непосред­ственно составляющих признается Хомским слишком ограничивающей, поскольку она отвергает некоторые очень удобные типы правил. Так, например, следующее простое правило, которое, как кажется, должно было бы быть законным видом лингвистического правила, не является правилом грамматики непосредственно состав­ляющих.

Если Si и S₂ грамматически правильные предложения, а Si отличается от S₂ только тем, что х находится в Si там, где у находится в S₂, и если х и у являются составляющими одного и того же типа в Si и S₂ соответственно, то S₃, пред­ставляющее собой результат замены * через «х и у» в S_b в свою очередь есть грамматически правильное предло­жение.

Проводя аналогию с формальными языками, мы можем сказать, что грамматики непосредственно составляющих используют правила, которые соответствуют схемам ак­сиом, скажем, в исчислении высказываний. С другой сто­роны, трансформационное правило, аналогичное извест­ному правилу, гласящему, что: «Любая формула вида (*) AzdA' является аксиомой при условии, что А⁹ отличает­ся от А только тем, что А' содержит свободное у там,, где А содержит свободное х», уже выходит за пределы грамматики непосредственно составляющих. В связи с этим в струк­турной грамматике Хомский предлагает использовать правила, которые опираются также и на последнее упомянутое правило, а не только на схемы аксиом.

Я считаю весьма убедительными примеры Хомского из области трансформаций английского языка. (Я имею в виду его примеры допустимых видов лингвистических правил. Могут возникнуть эмпирические возражения против того, чтобы считать некоторые из них утвержде­ниями об английском языке.) Однако общая характери­стика Хомским трансформационной грамматики является слишком широкой. Легко показать, что любое рекурсивно перечислимое множество предложений могло бы быть порождено трансформационной грамматикой в смысле Хомского. Поскольку, однако, все мотивы для поисков трансформационных грамматик должны учитывать ха­рактер естественных языков, а основным постулатом (если это вообще можно назвать постулатом), на котором основываются трансформационные грамматики, является постулат о том, что множество предложений в естественном языке является рекурсивным множеством, то трансфор­мационные грамматики должны характеризоваться таким образом, чтобы это свойство «органически» входило в их характеристику.

Короче говоря, я думаю, что Хомский поднял важную проблему, а именно проблему выделения такого класса трансформационных грамматик, который был бы доста­точно широким, чтобы включить все грамматики, какие мы захотим написать когда-либо в качестве грамматик естественных языков, но не настолько широк, чтобы вклю­чить любую грамматику для нерекурсивного языка (то есть для языка, где множество грамматических предложе­ний не является рекурсивным). Однако эта проблема пред­ставляется исключительно трудной. В заключение я сделаю несколько замечаний о направлении, в котором можно было бы искать ее решения.

6. Проблема описания трансформационных грамматик.

Как можно заметить, результаты трансформаций, рассмат­риваемых Хомским в его работе «Синтаксические струк­туры», в большинстве случаев оказываются длиннее исход­ных данных.

1) Не исключена возможность, что, не изменяя резуль­тирующего множества «терминальных цепочек» (грамма­тически правильных предложений, производимых грам­матикой), можно будет переписать грамматику так, чтобы использовать только правила с этим свойством (назовем их «ограниченно свободными» правилами — «cut-free» rules). Тогда (и это нетрудно показать) множество тер­минальных цепочек было бы всегда рекурсивным.

Однако приведенное выше предложение (1) кажется неудачным, поскольку использование только ограниченно­свободных правил, даже если бы это можно было осуще­ствить (а пока не ясно, можно ли это сделать), влечет за собой усложнение формулировок грамматики, а основной довод для допущения «трансформаций» прежде всего за­ключался в упрощении результатов.

2) Можно было бы наложить два ограничения на все грамматики для естественных языков:

а) не более чем послов может быть вычеркнуто тран­сформацией зачеркивания и

б) не более чем п₂-трансформаций зачеркивания может встречаться в деривации терминальной цепочки, где Пі и п₂ — постоянные, зависящие от языка.

Второе ограничение, однако, представляется взятым ad hoc и непривлекательным. (Первое ограничение можно обычно получить естественным путем, например ограни­чивая вычеркивания случаями вида «предлог+местоиме- ние».) Мне кажется, что было бы вполне естественным и важным найти доказательство теоремы вида: Всякий раз, когда можно вывести о в L (где о является переменной на множестве терминальных цепочек, a L — каким-либо языком), можно найти деривацию (той же самой цепочки or), которая не использует более чем п₂ вычеркиваний (где п₂ может зависеть от L); этот случай существенно от­личается от того случая, когда мы накладываем ограниче­ние на число вычеркиваний при определении деривации. Разумеется, нет надежды доказать теорему этого вида для всех языков Ь, которые обладают трансформационной грамматикой, пока в нашем распоряжении не будет удов­летворительного определения «трансформационной грам­матики». Итак, мы стоим перед важным (и, вероятно, очень трудным) вопросом — дать такое определение «трансформационной грамматики», чтобы оно было: (I) достаточно широко применимым для всех лингвистических целей, (II) свободно от «искусственных» условий, по­добных условию, ограничивающему количество вычер­киваний в деривации, и (III) таким, при котором теорема «ограниченной элиминации» будет приближением ко всем языкам L с трансформационной грамматикой. К сожале­нию, я не вижу путей для решения этой проблемы.