ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ: НЕКОТОРЫЕ ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ

Где же мы сейчас находимся? По-видимому, мы попали в до­вольно затруднительное положение. С одной стороны, мы пришли к выводу, что невзаимозаменимость имен 'Цицерон’ и 'Туллий’ salva

veritate в контекстах пропозициональной установки нельзя объяс­нить различием их по „смыслу".

Давайте задумаемся. Почему мы полагаем, что кто-то может считать, что Цицерон был лысый, но не считать, что Туллий тоже был лысым? Или думать, несмотря на логическую несовмести­мость суждений, что Йельский университет очень хороший, а Ста­рый Эли плохой? Хорошо, допустим, что нормальный носитель английского языка Джоунз искренне соглашается с тем, что пред­ложение Цицерон был лысым истинно, но не может согласиться с истинностью предложения Туллий был лысым. И это несмотря на то, что Джоунз употребляет в речи имена ‘Цицерон’ и 'Туллий' обычным образом: имя ‘Цицерон’ в этом утверждении он употреб­ляет для обозначения римлянина, а не, например, своей собаки или немецкого шпиона.

Сделаем явным предполагаемый здесь имплицитно принцип (или правило) раскрытия кавычек (disquotational principle), свя­зывающий согласие (с некоторым утверждением) и мнение. Этот принцип можно сформулировать так (здесь ‘р’ должно быть заме­нено (внутри или вне кавычек) любым подходящим английским предложением): «Если обыкновенный носитель языка, поразмыс­лив, искренне соглашается с ‘р’, то он считает (believes that), что 'р’».

Когда мы предполагаем, что имеем дело с обыкновенным носи­телем английского языка, то под этим подразумеваем, что он употребляет все слова в предложении стандартным образом, со­единяет их по синтаксическим правилам языка и т. п., то есть, короче говоря, что он под данным предложением имеет в виду то же, что имел бы в виду рядовой англичанин, употребивший это предложение. Слова предложения могут включать в себя имена •собственные, если последние входят в тексты, распространяемые в обществе, так что мы можем говорить о стандартном использо­вании этих имен. Например, если взять предложение Лондон — красивый город, то оно употреблено в соответствии с языковой «ормой, если под Лондоном говорящий имеет в виду имя города, в под красивый — предикат, приписывающий объекту определен­ную степень красоты.

Слово „поразмыслив“ в формулировке принципа раскрытия ка­вычек предупреждает ту ситуацию, при которой человек, небреж­но обращающийся со значениями слов или склонный к сиюминут­ным концептуальным или языковым ошибкам, утверждает нечто, чего на самом деле в виду не имеет, или же, допуская языковую ошибку, соглашается с истинностью некоторого предложения.

Слово „искренне“ включено в формулировку принципа для того, чтобы исключить случаи лжи, притворства, иронии и т. п. Боюсь, однако, что даже при всех сделанных оговорках какой-нибудь дотошный читатель — впрочем, таков уж путь развития филосо­фии — обнаружит пропущенное мною условие, без которого про­возглашенный принцип легко может быть расшатан контрпримера­ми. Однако я сомневаюсь, чтобы изменение формулировки прин­ципа раскрытия кавычек путем введения в текст такого рода ого­ворок могло повлиять хотя бы на один случай его применения в следующих рассуждениях.

Существует также усиленная „бикондициональная" (bicondi­tional) разновидность принципа раскрытия кавычек, где ‘р’ везде, где оно встречается, должно быть заменено соответствующим английским предложением: „Обыкновенный носитель английского языка, не будучи скрытным человеком, искренне готов согласиться с 'р’, обдумав ‘р’ заранее, если и только если он считает, что р"^[108]. Бикондициональная разновидность сильнее простой за счет того, что в нее входит условие, в силу которого несогласие гово­рящего с ‘р’ означает, что он не думает, что ‘р\ тогда как его согласие с ‘р’ означает, что он думает, что ‘р\ Оговорка относи­тельно скрытности нужна для объяснения того случая, когда го­ворящий может не захотеть поделиться своими мыслями по пово­ду ‘р’ из-за своей скромности, желания сохранить мысли в тай­не, из-за боязни, что его обидят или оскорбят, и т. д. (Альтерна­тивная формулировка могла бы содержать признаки, указываю­щие на согласие говорящего с данным утверждением или на от­сутствие у него сложившегося мнения (не обязательно несогла­сие) по поводу этого утверждения.) Как и раньше, не исключено, что последняя формулировка принципа предполагает введение в се текст более жестких условий, смысл которых, впрочем, вполне

:ЯСЄН.

В дальнейшем нам для наших целей, как правило, будет доста­точно простого правила раскрытия кавычек, хотя один раз придет­ся прибегнуть к его усиленной форме. Простую разновидность принципа раскрытия кавычек часто можно использовать в качест­ве теста, проверяющего отсутствие согласия (disbelief) говоряще­го с высказанным ранее утверждением, при условии, что говоря­щий обладает тем минимумом логики, который не позволяет ему, во всяком случае после некоторого размышления, иметь одновре­менно два противоречащих друг другу мнения ‘р’ и 'р'^[109].

Пока что сформулированный нами принцип можно применить только к носителям английского языка. Согласно этому принципу мы, исходя из того, что, подумав, Питер искренне соглашается с предложением „God exists" ‘Бог существует’, делаем вывод, что Питер считает, что бог существует. Однако мы, разумеется, обыч­но делаем различные выводы на английском языке и о мнениях людей, говорящих на других языках, Так, мы заключаем, что Пьер думает, что бог существует, из того, что он, подумав, искрен­не соглашается с французским предложением „Dieu existe" ‘Бог су­ществует’. Есть несколько способов моделировать подобного рода заключения, если в нашем распоряжении имеются традиционные переводы предложений французского языка на английский. Мы выбираем следующий путь. Ранее нами был описан принцип рас­крытия кавычек для английского языка, для английских предло­жений; аналогичный принцип, изложенный на французском (не­мецком и пр.) языке, также, по предположению, справедлив и для французских (немецких и пр.) предложений. Наконец, мы предполагаем, что имеет место следующий принцип перевода: если предложение одного языка выражает истину в этом языке, то всякий его перевод на другой язык также выражает истину (в том, другом, языке). Обычная практика перевода нередко идет вразрез с изложенным принципом. Это происходит тогда, когда задачей переводчика является не сохранение первоначального смыслового содержания предложения, а получение такого эквива­лента перевода, который служил бы в родном языке — в каком-то другом смысле — тем же целям, что и исходное предложение в чужом языке^[110].

Допустим теперь, что принцип раскрытия кавычек можно вы-

разить на каждом языке. Тогда, исходя из согласия Пьера с утверждением ‘Dieu existe’, можно следующим образом продол­жить рассуждения. Во-первых, на основании его высказывания и принципа раскрытия кавычек для французского языка, мы вы­водим (во французском), что Pierre croit que Dieu existe ‘Пьер считает, что бог существует’. А отсюда уже, воспользовавшись принципом перевода, получаем вывод^[111] на английском:

Пьер считает, что бог существует.

Таким же путем техника снятия кавычек может быть приме­нена к любому языку. Но если даже я применяю ее только к анг­лийскому языку, все равно допустимо считать, что я предполагаю использование принципа перевода, так как я применяю ее к носи­телям языка, который отличается от моего собственного. Как ука­зывал Куайн, если мы рассматриваем других людей как говорящих с нами на одном языке, то это означает, что в каком-то смысле мы молчаливо предполагаем существование омофонного перевода с их языка на наш собственный. Поэтому, когда я, отталкиваясь от искреннего согласия Питера с утверждением, что „Бог сущест­вует", или его подтверждением, делаю вывод, что он считает, что бог существует, то я, строго говоря, вынужден соединить принцип раскрытия кавычек (для идиолекта Питера) с принципом (омофон­ного) перевода (с идиолекта Питера на мой собственный). Меж­ду тем для большинства задач можно обойтись принципом рас­крытия кавычек для одного языка, скажем, английского, предпо­лагая, что он является общим языком всех людей — англичан. Только в тех случаях, когда релевантными оказываются индиви­дуальные различия в идиолектах, мы формулируем принцип более тщательно.

Вернемся, однако, от этих абстрактных рассуждений к нашей основной теме. Поскольку рядовой носитель языка — ничем не выделяющийся среди других даже в своем употреблении имен ‘Цицерон’ и ‘Туллий’—может после размышления искренне согла­ситься сразу с двумя предложениями „Цицерон был лысый“ и „Тул­лий не был лысый", то это, в соответствии с принципом раскрытия кавычек, означает, что он думает, что Цицерон был лысым, но не думает, что Туллий был лысым.

меньшей мере одно из его мнений должно быть ошибочным), а принцип подстановочности для кореферентных собственных имен в контекстах мнения заставляет предполагать наличие у него двух противоречивых мнений, то сам принцип подстановочности сле­дует признать неправильным. В самом деле, по-видимому, прово­димые здесь рассуждения сводят этог принцип к абсурду.

Любопытно обсудить соотношение приводимых нами аргумен­тов против подстановочности с классической теорией Фреге и Рас­села. Как мы уже видели, этими аргументами можно с первого взгляда воспользоваться для подтверждения правильности клас­сической теории, и я полагаю, что именно под таким углом зре­ния и рассматривали их многие философы. В действительности же, последний аргумент прямо применить для поддержки точки зрения Фреге и Рассела нельзя. Допустим, например, что Джоунз делает утверждение „Цицерон был лысым, а Туллий не был". Если Фреге с Расселом правы, то из этого я не могу, опираясь на прин­цип раскрытия кавычек, вывести заключение:

(1) Джоунз думает, что Цицерон был лысым, а Туллий не был,

поскольку вообще-то мы с Джоунзом, строго говоря, не можем считаться носителями одного и того же идиолекта, если не при­писываем одинаковых „смыслов" всем именам. Точно так же я не могу соединить с нужным эффектом принцип раскрытия кавы­чек с принципом перевода, поскольку омофонный перевод пред­ложения Джоунза в мое будет в общем случае неточным по ана­логичной причине. На самом же деле я не вижу особых различий по смыслу в именах Цицерон и Туллий, а поэтому для меня, как* впрочем, возможно, и для вас тоже, эти имена являются взаимоза- менимыми обозначениями одного человека. А так как в соответ­ствии с теорией Фреге — Рассела утверждение (1) показывает* что для Джоунза какое-то различие по смыслу между этими име­нами имеется, то он (Джоунз), следовательно, должен — по Фреге и Расселу — употреблять одно из этих имен иначе, чем я, и омо­фонный перевод его предложения в мое будет неправильным и не­законным. Отсюда вытекает, что если Фреге и Рассел правы, то этот пример нельзя использовать для того, чтобы из него непо­средственно мы могли вывести заключение, что имена собственные не являются взаимозаменимыми в контекстах мнения. И это при том, что данный пример и вытекающее из него отрицательное суж­дение о подстановочности имен часто считались доказательством справедливости концепции Фреге и Рассела!

Тем не менее даже по теории Фреге — Рассела Джоунз может* применив принцип раскрытия кавычек и выражая свое заключе­ние на своем идиолекте, сказать

(2) Я думаю, что Цицерон был лысым, а Туллий не был.

Я не могу передать это мнение словами Джоунза, так как не говорю с ним на одном идиолекте. Конечно, я могу сделать вывод: „пред­ложение (2) выражает истину в идиолекте Джоунза". Если я узнаю, какие два „смысла" Джоунз приписывает именам Цицерон и Туллий, то смогу также ввести в свой собственный идиолект два имени с этими смыслами (еще раньше овладев словами Цицерон и Туллий) и заключить:

(3) Джоунз думает, что X был лысым, a Y не был.

Всего сказанного достаточно, чтобы можно было, следуя кон­цепции Фреге — Рассела, сделать вывод о невзаимозаменимости кодесигнативных имен в контекстах мнения. Действительно, спра­ведливость такого вывода легче всего продемонстрировать, оста­ваясь в рамках теории Фреге — Рассела, поскольку в контекстах мнения кодесигнативные дескрипции просто невзаимозаменимы, а для Фреге и Рассела имена по своей сути являются сокращенны­ми дескрипциями и, следовательно, также невзаимозаменимы. Однако этот простой аргумент, очевидно, не связанный с относя­щимися к доктрине Фреге — Рассела посылками (и часто приме­няющийся для поддержки их теории), фактически не может быть принят, если Фреге с Расселом правы.

Если же считать, с легкой руки Фреге — Рассела, что широко­известные имена весьма употребительны в нашем языке, то с этим аргументом больше нет никаких проблем (в том случае, если применить к (2) принцип раскрытия кавычек). Так, представ­ляется, что, осудйв Джоунза за противоречивые мнения (явно не­справедливый приговор), мы должны признать, что в контекстах мнения принцип подстановочности имен не имеет силы. Если бы мы применили усиленный принцип раскрытия кавычек, то долж­ны были бы, опираясь на предположение об отсутствии у Джоун­за намерения согласиться с утверждением Туллий был лысым, признать, что тот не считает (у него отсутствует мнение), что Тул­лий был лысым. Теперь несостоятельность принципа подстановоч­ности становится еще более заметной, так как, будучи примени­мым к выводу Джоунз думает, что Цицерон был лысым, но не ду­мает, что Туллий был лысым, он сразу же приводит к прямому противоречию. Это противоречие будет уже содержаться не во мнениях Джоунза, а в наших собственных.

Данное рассуждение, как мне представляется, было широко принято в качестве доказательства того факта, что кодесигнатив­ные собственные имена в контекстах мнения невзаимозаменимы. Обычно оно подразумевается молча, так что можно было бы счи­тать, что я представил очевидный вывод как нечто сложное. Мне бы хотелось, однако, поставить под сомнение корректность при­веденного аргумента, и я сделаю это, не оспаривая в нем ни одно­го конкретного шага. Вместо него я предложу — и это будет со­ставлять основную часть настоящей работы — доказательство существования парадокса с именами в контекстах мнения, не апел­лируя ни к какому принципу подстановочности. Доказательство будет опираться на другие принципы — раскрытия кавычек и пе­ревода, — принципы настолько самоочевидные, что их использова­ние в рассуждениях, как правило, явно не оговаривается.

Предлагаемое доказательство в общем случае предполагает обращение к более чем одному языку, а это, в свою очередь, тре­бует использования принципа перевода и традиционного руковод­ства по переводу. Мы, однако, приведем пример, из которого бу­дет видно, что определенная разновидность парадокса может воз­никнуть и внутри одного языка, например английского. Поэтому единственный принцип, к которому приходится прибегнуть, — это принцип раскрытия кавычек (или, быть может, принцип раскры­тия кавычек плюс омофонный перевод). В этих случаях будет ин­туитивно абсолютно ясно, что ситуация с субъектом „по существу такая же“, как и ситуация с Джоунзом в отношении имен Цице­рон и Туллий. Больше того, парадоксальные выводы относительно субъекта можно будет вполне сопоставить с выводами, сделан­ными о Джоунзе на основании принципа подстановочности, а сами рассуждения окажутся аналогичными тем, которые мы вели, рас­сматривая в качестве субъекта Джоунза. Единственное отличие состоит в том, что в ходе дальнейших рассуждений мы не будем прибегать ни к какому принципу подстановочности...

III. ЗАГАДКА

Наконец-то (!) мы подошли к загадке. Предположим, что Пьер — рядовой носитель французского языка, живет во Франции и не говорит ни на каком другом языке, кроме французского. Он, конечно, слышал о далеком городе Лондоне (который, естественно, называет „Londres"), хотя сам никогда не покидал пределы Фран­ции. Судя по тому, что ему довелось услышать о Лондоне, он склонен думать, что Лондон — красивый город. Поэтому он про­износит (разумеется, по-французски) фразу „Londres est jolie“.

Отталкиваясь от этого искреннего высказывания Пьера, мы де­лаем вывод, что

(4) Пьер считает, что Лондон — красивый город.

Я предполагаю, что Пьер отвечает всем требованиям, наклады­ваемым на рядового носителя французского языка, и, в частности, удовлетворяет критерию, в соответствии с которым мы обычно считаем, что француз (правильно) употребляет слова „est jolie“ с целью приписать объекту соответствующее качество и что он — в полном соответствии с существующей традицией — употребляет слово ‘Londres’ в качестве имени для Лондона.

Позднее Пьер, пройдя через разные — счастливые и несчаст­ливые— перипетии, переезжает в Англию, а именно в сам Лон­дон, хотя и в его малопривлекательную часть, где живут абсолют­но необразованные люди. Пьер, как и большинство его соседей, крайне редко выезжает за пределы этой части города. Никто из его соседей французского языка не знает, так что Пьеру прихо­дится изучать английский „прямым методом", не пользуясь каки­ми бы то ни было переводами с английского на французский. Постоянно вращаясь среди англичан и разговаривая с ними, он в конце концов начинает овладевать английским. В частности, он, как и каждый из тех, кто проживает в этом квартале, называет город Лондон „London".

Предположим на некоторое время — правда, чуть ниже мы увидим, что это допущение не столь существенно, — что местное население до такой степени необразованно, что знает только ма­лую часть тех фактов, которые Пьер слышал о Лондоне, еще будучи во Франции, Пьер узнает от этих людей то, что им извест­но о Лондоне, однако эти сведения лишь незначительно отличают­ся от тех, которые были известны ему раньше. Теперь, овладев ан­глийским, он, конечно, понимает, что город, в котором живет, сле­дует называть „London". Как я уже говорил, живет Пьер в на ред­кость непривлекательном районе, и поэтому большинство из того, что ему приходится видеть и слышать, не оказывает на него ни­какого впечатления.

По этой же причине Пьер склонен согласиться с английским предложением:

(5) London is not pretty ‘Лондон некрасивый’.

У него нет ни малейшего желания соглашаться с тем, что

(6) London is pretty. ‘Лондон красивый’.

Пьер, разумеется, пока что отказывается признать, что был не прав, согласившись ранее с французским предложением „Lon­dres est jolie". Просто он считает само собой разумеющимся, что этот безобразный город, где он сейчас надолго застрял, отлича­ется от того очаровательного города, о котором ему довелось слы­шать во Франции. Но Пьер вовсе не намерен менять свое мнение о городе, который по-прежнему зовет „Londres". Вот тут-то и возникает загадка. Если рассматривать отдельно прошлый опыт Пьера как носителя французского языка, то все его языковое по­ведение подкрепляет сделанный выше вывод (4) — вывод о том, что он считает Лондон красивым, то есть вывод, который мы точ­но на том же основании могли бы сделать о многих его сооте­чественниках. С другой стороны, после того как Пьер какое-то время пожил в Лондоне, он перестал выделяться среди соседей (если оставить в стороне его французский опыт и французское прошлое) как своим знанием английского языка, так и степенью владения необходимыми сведениями, касающимися местной гео­графии. Его словарный запас английских слов стал мало отли­чаться от словарного запаса его соседей — англичан. Как и они, он редко отваживается покидать мрачный квартал города, где все они живут. Как и они, он знает, что город этот называется „Lon­don" и т.д. О соседях Пьера, естественно, говорят, что они исполь­зуют слово „London" для обозначения Лондона и что они говорят на английском языке. Поскольку как носитель английского языка Пьер ничем от них не отличается, мы должны были бы то же са­мое сказать и о нем. Но тогда, исходя из того, что Пьер искренне признал (5), мы должны заключить, что

(7) Пьер считает, что Лондон — некрасивый город.

Каким образом может быть описана эта ситуация? Нельзя, по-видимому, отрицать, что когда-то Пьер считал Лондон краси­вым — по крайней мере до того, как выучил английский. Ведь тог­да он совсем не отличался от своих многочисленных соотечествен­ников, и у нас были точно такие же основания говорить о нем, как и о любом из его соотечественников, что он считает Лондон красивым городом: если некий француз, не знавший ни слова по-английски и никогда не бывавший в Лондоне, думал, что Лон­дон красивый, то этим французом был Пьер. Столь же неправдо­подобным выглядит заключение — из-за позже возникшей ситуа­ции, когда Пьер выучит английский, — что он в прошлом никогда не считал Лондон красивым. Допуская такие ex post facto выводы, мы ставим под сомнение возможность приписывать определенное мнение всем французам-монолингвам. Мы вынуждены были бы говорить о Мари, владеющей одним только французским языком и твердо и искренне утверждающей „Londres est jolie", что она может считать или не считать Лондон красивым в зависимости от каких-то будущих событий своей жизни (если позже она вы­учит английский и т. д., и т. п.). Нет, Пьер, как и Мари, считал Лондон красивым, когда знал только один язык.

Должны ли мы сказать, что теперь, когда Пьер живет в Лон­доне и владеет английским языком, он больше не считает, что Лондон красивый? Допустим, что это так. Очевидно, что Пьер уже однажды считал, что Лондон красивый. Поэтому нам пришлось бы говорить, что Пьер изменил свое мнение, отбросил прежнее мнение. Но действительно ли он изменил свое мнение? Его ведь отличает постоянство привычек и действий. Он все время перево­дит решительно каждое сделанное им когда-либо на французском языке утверждение на английский. Он заявляет, что никогда ни в чем не менял своих планов, не отказывался от своих мнений и убеждений. Можем ли мы утверждать, что здесь Пьер ошибается? Если бы мы не знали историю его жизни в Лондоне и высказыва­ний, сделанных им на английском языке, то, исходя из его знания французского, мы вынуждены были бы заключить, что Пьер все еще считает Лондон красивым. И, как нам представляется, это за­ключение было бы абсолютно корректным. Пьер не менял ника­ких взглядов или намерений и не отказался от мнений, которые имел, живя во Франции.

Аналогичные трудности ожидают всякого, кто попытается оп­ровергнуть наличие у Пьера нового мнения. Если пренебречь era французским прошлым, Пьер точно такой же, как и его новые приятели в Лондоне. О всяком другом человеке, выросшем в Лон­доне и имеющем такие же знания и мнения, какие Пьер выра­жает на английском языке, мы бы, очевидно, вынесли суждение, что тот думает, что Лондон — некрасивый город. Можно ли ут­верждать, что Пьер по причине своего французского происхожде­ния не считает, что (5)? Допустим, что в результате воздействий¹ на него электрошоком он начисто забыл французский язык, все. чему обучался во Франции, и свое французское прошлое. Тогда он стал бы в точности таким, как его соседи в Лондоне. У него были бы те же знания, мнения и языковые способности. В этом случае мы, вероятно, вынуждены были бы сказать, что Пьер считает Лон­дон безобразным городом, раз мы говорим, что так считают его соседи по кварталу. Но, безусловно, никакой шок, уничтоживший часть воспоминаний и знаний Пьера, не может заставить его ду­мать иначе. Если Пьер после шока считает, что (5), то он думал так и раньше, несмотря на свой французский язык и французское происхождение.

Если бы мы отрицали наличие у Пьера (в его статусе билинг­ва) как мнения, что Лондон красивый, так одновременно с этим и мнения, что Лондон некрасивый, нам пришлось бы столкнуться со всеми трудностями обоих предыдущих случаев. Мы по-прежне­му должны были бы полагать, что когда-то Пьер считал Лондон* красивым городом; но теперь он так не считает, хотя сам искрен­не отрицает, что перестал так считать. Нас также должно была бы беспокоить следующее: сможет ли Пьер приобрести мнение, что Лондон — некрасивый город, если он полностью забыл свое французское прошлое. В общем, это описание не может нас пол­ностью удовлетворить.

Таким образом, представляется, что нам следует принять ва внимание и французские высказывания Пьера и их английские эк­виваленты. Поэтому приходится признать, что Пьер обладает про­тиворечащими друг другу мнениями, то есть что он считает Лон­дон одновременно красивым и некрасивым. Однако рассмотрение этой альтернативы также приводит к непреодолимым препятст­виям. Мы можем предположить, что несмотря на неприятную ситуацию, в которой Пьер оказался, он является выдающимся фи­лософом и логиком. Он никогда не пропускает мимо себя противо­речий. И безусловно верно, что всякий человек, будь то великий логик или нет, в принципе всегда замечает противоречия и ис­правляет противоречивые мнения, если ими обладает. Именно по этой причине мы рассматриваем противоречащих самим себе лю­дей как объекты, достойные большего осуждения, по сравнению с теми, которые просто имеют ложные мнения. Очевидно, однако, что раз Пьер не знает, что города, которые он называет „London" и „Londres“ — это один и тот же город, он не может с помощью ■одной только логики увидеть, что по меньшей мере одно из его мнений должно быть ложным. И не хватает ему вовсе не логиче­ской изобретательности, а информации. Его нельзя обвинить в про­тиворечии; поступить так было бы неправильным.

Картина еще более прояснится, если мы изменим исходную си­туацию. Предположим, что Пьер, находясь во Франции, вместо того, чтобы утверждать „Londres est jolie“, делает более осто­рожное утверждение: „Si New York est jolie, Londres est jolie aussi“ ‘Если Нью-Йорк красивый, то Лондон тоже красивый’, то •есть он считает, что если Нью-Йорк — красивый город, то и Лон­дон также красивый. Позднее Пьер переезжает в Лондон, овладе­вает, как и раньше, английским языком и произносит по-английски следующую фразу: „London is not pretty" ‘Лондон — некрасивый город’. Так что теперь он считает Лондон некрасивым городом. Исходя из двух посылок, каждая из которых входит в состав его мнений: (а) Если Нью-Йорк красивый, то Лондон тоже красивый и (б) Лондон некрасивый, — Пьер должен по правилу modus tol- lens заключить, что Нью-Йорк — некрасивый город. Но сколь да­леко бы ни простиралась логическая проницательность Пьера, он на самом деле не может вывести такого заключения, потому что считает, что слова „Londres“ и „London“ могут обозначать два разных города. Если бы Пьер такое заключение сделал, то его можно было бы обвинить в том, что заключение это ошибочное.

Интуитивно Пьер вполне мог подозревать, что Нью-Йорк — красивый город, и именно это предположение могло бы натолк­нуть его на мысль, что слова „Londres" и „London" называют, видимо, разные города. Тем не менее, если придерживаться обыч­ной практики передачи мнений людей, говорящих на французском и английском языках, то нужно предположить, что в распоряже­нии Пьера (среди его мнений) имеются обе посылки правила mo­dus tollens, позволяющие заключить, что Нью-Йорк — некраси­вый город.

И снова нам хочется особо подчеркнуть, что у Пьера нет мне­ния. Он, как я уже говорил, не намерен соглашаться с утвержде­нием (6). Давайте остановим свое внимание именно на этом об­стоятельстве, игнорируя его намерение согласиться с утвержде­нием (5). В действительности, если мы того захотим, мы можем еще раз изменить ситуацию. Предположим, что соседи Пьера счи­тают, что поскольку они так редко выезжают куда-либо из своего- ужасного района, у них нет никакого права судить о красоте всего- города, и кроме того, предположим, что Пьер разделяет их мне­ние. Тогда, раз он не реагирует положительно на утверждение Лондон — красивый город, то судя по его поведению как носителя английского языка, можно думать, что у него отсутствует мнение о красоте Лондона, причем неважно, считает он, что Лондон — красивый город (как в исходной ситуации), или настойчиво ут­верждает, что у него нет твердого мнения на сей счет (как в из­мененной ситуации).

Теперь, воспользовавшись усиленным принципом раскрытия ка­вычек, легко обнаружить противоречие не только в суждениях. Пьера, но и в наших собственных. А именно, опираясь на поведе­ние Пьера как носителя английского языка, мы делаем вывод, что он не считает Лондон красивым (другими словами, неверно, что он считает, что Лондон красивый). Однако, если исходить из по­ведения Пьера как носителя французского языка, то следует за­ключить, что на самом деле он считает, что Лондон — красивый: город. Это и есть противоречие^[112].

Итак, мы рассмотрели четыре возможных способа, характери­зующие поведение Пьера на тот момент, когда он находится в- Лондоне: (а) когда Пьер в Лондоне, мы больше не принимаем ва внимание его французское высказывание „Londres est jolie", то есть больше не приписываем ему соответствующее мнение; (б) мы не принимаем во внимание его английское высказывание (или не принимаем во внимание отсутствие высказывания); (в) не прини­маем во внимание оба высказывания и, наконец, (г) принимаем во внимание оба высказывания. Видимо, каждый из этих спосо­бов вынуждает нас произнести явную ложь или какие-то противо­речивые суждения. Между тем представленные способы, по всей вероятности, логически исчерпывают все мыслимые возможности. Таким образом, мы сталкиваемся с парадоксом, загадкой.

У меня нет ясного представления о том, как ее разрешить. Стоит, однако, предостеречь читателя от иллюзии, которая может стать первопричиной дальнейшей путаницы. То обнаруживаемое обстоятельство, что некоторый другой язык, обходящий вопрос, считает ли Пьер Лондон красивым, может оказаться достаточным для описания всех релевантных фактов, само по себе еще не яв­ляется решением проблемы. Я отчетливо понимаю, что возможны прямые и исчерпывающие описания этой ситуации, и в этом смыс­ле парадокса никакого нет. Пьер расположен искренне согласить­ся с тем, что „Londres est jolie“, но не с тем, что „London is pret­ty". Французским и английским языками он владеет неплохо, однако, связывая с именами „Londres“ и „London" свойства, до­статочные для определения знаменитого города, он не понимает, что они указывают на один и тот же город. (А его употребление имен „Londres“ и „London" исторически (каузально) связано с од­ним и тем же городом, однако Пьер этого не осознает.) Мы можем даже грубо представить себе мнения Пьера: Пьер считает, что го­род, который он называет „Londres", красивый, а город, который он называет „London", нет. Возможны, очевидно, и другие опи­сания, причем некоторые из них в определенном смысле могут быть отнесены к полным описаниям данной ситуации.

Несмотря на это, ни одно йз таких описаний не отвечает на первоначально поставленный вопрос: считает Пьер или не считает Лондон красивым городом? Мне не известно ни одного ответа на этот вопрос, который можно было бы счесть удовлетворительным. Приводить же в качестве возражения тот аргумент, что на ка­ком-то другом языке можно описать „все релевантные факты", совсем не означает дать ответ на поставленный вопрос.

Повторяю, мы столкнулись с загадкой: считает Пьер или не считает Лондон красивым? Очевидно, что традиционный крите­рий приписывания субъекту мнений, будучи примененным в этом случае, приводит к парадоксам и противоречиям. Один такой на­бор правил, достаточных, чтобы приписать мнения в обычных си­туациях, но ведущих к парадоксу в случаях типа рассматривае­мого, был изложен нами в разделе 2; возможны и другие форму­лировки правил. Как это бывает в ситуациях с логическими пара­доксами, настоящая загадка представляет собой проблему для обычно принимаемых постулатов, и потому естественным и по­нятным, с интуитивной точки зрения, выглядит желание сформу­лировать такие принципы, которые были бы вполне приемлемы и не приводили к парадоксам, а также подкрепляли бы все те выво­ды, какие мы обыкновенно делаем в подобных ситуациях. Такое желание, однако, нельзя реализовать, просто описав ситуацию с Пьером и обойдя вопрос, считает ли он Лондон красивым.

Один из аспектов рассматриваемой проблемы может навести на ложную мысль о возможности использовать здесь идею Фре­ге— Рассела о том, что каждый говорящий связывает с каждым именем свои дескрипции или свойства. Например, так, как это сде­лал я, описав ситуацию, в которой Пьер узнал один набор фактов о городе, называемом „Londres", когда был во Франции, а другой набор фактов о городе, называемом „London", когда попал в Англию. Может поэтому показаться, «что в действительности про­исходит» вот что: Пьер считает, что город, удовлетворяющий од­ному множеству свойств, является красивым, а город, удовлетво­ряющий другому множеству свойств, является некрасивым.

Как мы только что отметили, фраза «в действительности про­исходит вот что», служит опасным сигналом при обсуждении па­радокса. Допустим на минуту, что сформулированные нами усло­вия позволяют определить, «что происходит на самом деле». Они, однако, совсем не решают проблемы, с которой мы начали, то есть проблемы поведения имен в контекстах мнения: считает Пьер или нет, что Лондон (не город, отвечающий таким-то и таким-то дескрипциям, а Лондон) красивый? На этот вопрос ответ мы еще не получили.

Тем не менее эти рассуждения, как нам кажется, показывают, что дескрипции или приписанные объекту свойства играют весьма существенную роль в окончательном решении проблемы. Дело в том, что на данной стадии загадка, как нам представляется, воз­никает из-за того, что Пьер изначально связал с именами „Lon­don" и „Londres“ разные идентифицирующие свойства. В этом предположении есть свой резон, несмотря на хорошо известные аргументы против идентифицирующих дескрипций как „опреде­ляющих" или даже каким-то способом „фиксирующих референ­цию" различных имен. На самом деле, как я уже подробно об этом говорил, разные признаки, приписываемые именам, здесь вводят в заблуждение, ибо загадка может появиться и тогда, ког­да Пьер связывает с обоими именами в точности одни и те же идентифицирующие свойства. Во-первых, это доказывают приво­димые выше соображения об именах Цицерон и Туллий. Напри­мер, Пьер, живя во Франции, вполне мог бы выучить слово Pla­ton ‘Платон’ и узнать, что оно обозначает выдающегося греческо­го философа, а позднее, в Англии, выучить слово Plato ‘Платон’ и узнать, что оно обозначает того же самого человека. В такой си­туации может возникнуть та же загадка. Пьер, находясь во Фран­ции и владея одним только французским языком, мог бы считать, что Платон был лысым (он бы сказал: „Platon 6tait chauve" ‘Пла­тон был лысым’), а позже высказать на английском предложение „Platon was not bald" ‘Платон не был лысым’, показывая, таким образом, что считает или подозревает, что Платон не был лысым. Ему нужно лишь предположить, что, несмотря на сходство двух имен, человек по имени „Platon" и человек по имени „Plato" — это два разных выдающихся греческих философа. В принципе то же самое могло бы случиться и с именами „London" и „Londres".

Конечно, большинству из нас известна хоть одна определенная дескрипция Лондона, например: „самый большой город в Англии". Может ли и в таком случае возникнуть загадка, о которой идет речь? Примечательно, что и здесь она может возникнуть, даже если Пьер связывает с именами „Londres" и „London" одни и те же уникальные идентифицирующие свойства. Каким же образом это может произойти? Хорошо, предположим, что Пьер считает, что Лондон — это самый большой город (и столица) в Англии, что в Лондоне находится Бэкингемский дворец, резиденция королевы Англии, и пусть он (правильно) считает, что все эти свойства вместе обеспечивают уникальную референцию к городу. (Самое лучшее тут предполагать, что Пьер никогда не видел Лондона или вообще Англии, так что он использует для идентификации города только эти свойства. Тем не менее, английский язык он выучил „прямым методом".) После того, как Пьер выучил англий­ский, он приходит к выводу о необходимости связать эти создаю­щие уникальную референцию свойства с именем „London" и выражает соответствующие мнения о Лондоне на английском языке. Раньше, когда он не говорил ни на каком другом языке, кроме французского, он тем не менее связывал с именем „Lon­dres" точно такие же уникально идентифицирующие свойства. Пьер считал, что город „Londres", как он его тогда называл, мог бы быть однозначно идентифицирован как столица Англии, как город, где находится Бэкингемский дворец, как город, где живет королева Англии, и т. д. Как и большинство французов, говоря­щих только по-французски, Пьер выражал все свои мнения на французском языке. Так, он воспользовался именем „Angleterre" для обозначения Англии, именем „Le Palais de Buckingham" (произнося это имя как „Bookeengam”!) — с для обозначения Бэкин- гемского дворца и „La Reine d'Angleterre" — для обозначения ко­ролевы Англии. Но если о каком-нибудь не знающем английского языка французе можно сказать, что он связывает с именем „Lon­dres" такие свойства, как „быть столицей Англии" и пр., то это о Пьере в тот период, когда тот был монолингвом.

Когда же Пьер овладел еще и английским языком, стал би­лингвом, должен ли был он тогда прийти к выводу, что имена „Londres" и „London" обозначают один и тот же город при ус­ловии, что он определил, что значит каждое имя, приписав ему одни и те же уникально идентифицирующие свойства?

Как это ни удивительно, ответ на этот вопрос — нет! Предпо­ложим, Пьер утверждал: „Londres est jolie". Если бы у него была хоть какая-то причина — даже простое интуитивное ощущение или, быть может, фотография, на которой изображен отвратитель­ный район, являющийся, как сказали (по-английски) Пьеру, частью Лондона, — чтобы утверждать „London is not pretty" ‘Лон­дон — некрасивый’, то ему не нужно было бы противоречить са­мому себе. Ему надо было лишь сделать вывод, что имена „Eng­land" (англ.’Англия’) и „Angleterre" (франц.‘Англия’) называют две разные страны, что „Buckingham Palace" ‘Бэкингемский дворец’ и Le Palais de Buckingham ‘Бэкингемский дворец’ (вспомним произ­ношение этих слов!) —это имена двух разных дворцов и т. д. Тогда Пьер смог бы отстаивать истинность обоих мнений, не впа­дая в противоречие, и трактовать эти свойства как обеспечиваю­щие однозначную референцию.

Дело обстоит таким образом, что загадка возникает вновь, так сказать, на уровне „уникально идентифицирующих свойств", ко­торые рассматривались учеными, занимавшимися дескрипциями, как „определяющие" имена собственные (и a fortiori фиксирую­щие их референцию). А тогда наиболее разумным будет предпо­ложить, что если два имени А и В и множество свойств S таковы, что некоторый носитель языка считает, что референты этих имен однозначно определяются всеми свойствами из S, то тем самым он принимает на себя обязательство считать, что имена А и В имеют один референт. На самом деле, тождество референтов у А и В является тривиальным логическим следствием его мнений.

Из этого исследователи дескрипций делали вывод, что имена, когда они „определяются" одинаковыми уникально идентифици­рующими свойствами, можно считать синонимичными и потому взаимозаменимыми salva veritate даже в контекстах мнения.

Мы уже видели, что определенную трудность представляет тот факт, что множество свойств S в действительности не обязатель­но должно быть множеством уникально идентифицирующих свойств. Однако в обсуждаемой нами парадоксальной ситуации есть еще одна необычная трудность, даже если считать, что допу­щение исследователей дескрипций (о том, что носитель языка считает S множеством уникально идентифицирующих свойств) справедливо. Как мы только что видели, Пьер не в состоянии сде­лать обычные логические выводы из объединенного множества ут­верждений, которые можно было бы назвать его мнениями, если мы будем отдельно рассматривать его как Носителя английского и как носителя французского языков. Пьер не может вывести про­тиворечий из своих двух мнений, то есть из мнений, что Лондон красивый и некрасивый одновременно. Точно так же в модифици­рованной нами ситуации он не в состоянии сделать естественный вывод из своих мнений с использованием правила modus tollens, что если Нью-Йорк красивый, то Лондон красивый и некрасивый одновременно. Аналогично и здесь, еслй мы будем обращать вни­мание только на поведение Пьера как носителя французского язы­ка (а по крайней мере в тот период, когда он владел только од­ним языком, он ничем не отличался от любого другого француза), то окажется, что Пьер удовлетворяет всем обычно принятым кри­териям, чтобы считать, что у имени „Londres" есть референт, ко­торый однозначно определяется по свойствам „быть самым боль­шим городом в Англии", „быть городом, где находится Бэкингем- ский дворец", и под. (Если уж Пьер не придерживался этих мне­ний, то навряд ли хоть один француз их придерживался.) Точно так же, основываясь на своих мнениях, выраженных уже на анг­лийском языке и возникших позднее, Пьер считает, что уникаль­ный референт английского имени „London" определяется по тем же самым свойствам. Пьер, однако, не может объединить оба своих мнения в одно множество, из которого он смог бы вывести обычное заключение, что имена „Londres" и „London" должны иметь один и тот же референт. (Сложность здесь не с „London" и „Londres", а с именами „England" и „Angleterre“ и другими.) В самом деле, если бы ему удалось получить нечто, напоминаю­щее нормальный вывод в этом и подобных случаях, он совершил бы, фактически, логическую ошибку.

Конечно, специалист по теории дескрипций может надеяться избавиться от обсуждаемой проблемы, определяя имена „Angle- terre", „England" и др. с помощью подходящих дескрипций. По­скольку в принципе проблема эта многоуровневая, исследователь может думать, что в процессе ее анализа на разных уровнях ему удастся дойти до такого „предельного уровня", когда определяю­щие имя свойства становятся „чистыми", не содержащими соб­ственных имен (а также термов естественных классов (natural king terms), релятивных термов; см. об этом ниже).

Мне не известно ни одного хоть сколько-нибудь убедительного аргумента в пользу гипотезы, согласно которой можно будет до­стичь предельного уровня более или менее правдоподобным путем, и что свойства при этом будут продолжать оставаться однознач­но идентифицирующими объект, то есть путем, при котором в со­ставе дескрипций элиминируются все имена и сходные с ними язы­ковые средства^[113]. Оставим в покое дальнейшие размышления на эту тему. Тем не менее остается тот факт, что если судить по обычно принятым критериям, то Пьер обучился именам „Londres" и „London" с помощью одного и того же множества идентифици­рующих свойств, но загадка даже в этом случае не исчезает.

Так все-таки есть ли хоть какой-нибудь способ избавиться от нее? Кроме принципов раскрытия кавычек и перевода, мы опира­лись в своих рассуждениях только на обычную практику перевода с французского языка на английский. Поскольку принципы рас­крытия кавычек и перевода кажутся самоочевидными, легко соб­лазниться считать источником наших неудач перевод француз­ского предложения „Londres est jolie" английским предложением ‘London is pretty’, а в пределе и перевод имени „Londres“ сло­вом ‘London’^[114]. Может быть, уместно позволить себе предполо­жить, что, строго говоря, „Londres" нельзя переводить как ‘Lon­don’? Очевидно, что это лишь уловка отчаяния: ведь перед нами стан­дартный перевод одного имени в другое, перевод, которому обу­чаются наравне с другими общепринятыми переводами француз­ских слов на английский язык. В действительности же именно сло­во „Londres“ введено во французский язык как французская вер­сия английского слова ‘London’.

Ввиду того, что наше положение выглядит совсем критиче­ским, остановимся все же на этой безнадежной и невероятной уловке чуть подольше. Если имя ‘Londres’ — это неправильный перевод английского „London", то при каких же условиях собст­венные имена могут быть переведены с одного языка на другой?

Классические теории дескрипций предлагают ответ на этот вопрос. Перевод, строго говоря, производится с одного идиолекта на другой. Имя в одном идиолекте может быть переведено на другой идиолект тогда (и только тогда), когда носители обоих идиолектов связывают с этими двумя именами одни и те же уни­кально идентифицирующие свойства. Мы, однако, уже видели, как предлагаемое ограничение такого рода не только явно не отража­ет существующей традиционной практики перевода и косвенного пересказа, но даже и не пытается воспрепятствовать появлению парадокса^[115].

Итак, мы все же хотим ввести подходящее ограничение. Да­вайте больше не обращаться к идиолектам, а вернемся снова к словам „Londres“ и „London", именам собственным, относящимся, соответственно, к французскому и английскому языкам — языкам двух сообществ людей. Если 'Londres' является неправильным пе­реводом слова „London", то какой перевод будет лучше? Предпо­ложим, что я ввел во французский другое слово, оговорив, что оно всегда будет использоваться в качестве переводного эквива­лента английского слова „London". Не возникнет ли с этим сло­вом той же проблемы? Единственно возможное, наиболее ради­кальное решение в этом направлении — потребовать, чтобы каж­дое предложение с именем собственным переводилось на другой язык предложением, содержащим фонетически тождественное имя. Так, если Пьер утверждает, что „Londres est jolie", то мы как но­сители английского языка можем самое большее заключить, что Пьер считает Londres красивым. Этот вывод, естественно, невыра-

зим на английском языке; его можно передать лишь на языке, представляющем собой смесь английского с французским. Оста­ваясь в рамках принятой здесь концепции, мы совсем не можем выразить мнение Пьера на английском языке^[116]. Аналогично, мы должны были бы сказать: Пьер считает, что Angleterre — это мо­нархическое государство, Пьер считает, что Platon писал диалоги и т. п.^[117].

Такое „решение" сначала кажется весьма эффективным сред­ством против нашего парадокса, однако оно чересчур грубое. Что же есть в предложениях, содержащих имена собственные, что де­лает их — точнее, самый важный класс таких предложений — подлинно непереводимыми? Что делает их пригодными для вы­ражения мнений, которые нельзя передать больше ни на каком другом языке? В лучшем случае для их передачи на другой язык необходимо воспользоваться смесью из двух языков, когда имена из одного языка введены в другой. Это предложение противоре­чит повседневной практике перевода, и само по себе с первого же взгляда кажется слишком неестественным.

Однако, несмотря на то, что такое „решение" выглядит не­правдоподобно, для его обсуждения имеются вполне достаточные мотивы. Нам в нашей повседневной практике перевода предложе­ний с одного языка на другой приходится переводить некоторые имена известных людей и особенно часто географические назва­ния, поскольку для этих имен в разных языках имеются разные эквиваленты. Между тем для большого числа имен, и, прежде все­го, имен людей, это не так: одно и то же имя человека может фи­гурировать в предложениях всех естественных языков. Это вы­нуждает нас в дальнейшем делать всегда то, что мы сейчас де­лаем изредка.

По-настоящему радикальный характер предложенного ограни­чения обнаруживается тогда, когда мы начинаем сознавать, как далеко оно может нас завести. В работе [1] я показал, что имеются важные аналогии в поведении собственных имен и термов есте­ственных (natural kind terms) классов, и кажется, что настоящая загадка — это еще одна ситуация, где проявляется сходство меж­ду этими именами. Патнэм, взгляды которого на имена натураль­ных классов во многих отношениях пересекаются с моими, в своих замечаниях подчеркнул возможность распространить данную за­гадку на имена натуральных классов. Заметим, что загадка рас­пространяется на все переводы с английского языка на фран­цузский. В настоящий момент мне представляется, что Пьер, если он по отдельности изучает английский и французский языки, не пользуясь руководством по переводу с одного языка на другой, должен (если достаточно над этим поразмыслит) сделать вывод о том, что английское doctor ‘врач’ и французское medecin, фран­цузское heureux ‘счастливый’ и английское happy синонимичны или, во всяком случае, коэкстенсивны^[118]. Таким образом, ни одно­го потенциально возможного парадокса рассматриваемого типа для этих пар слов не возникает. А как обстоит дело с такими парами слов, как французским lapin и английским rabbit ‘кролик’ или английским beech ‘бук’ и французским hitre? Можно предпо­ложить, что Пьер не является ни зоологом, ни ботаником. Он обучался каждому из языков в стране, где на нем говорит все на­селение, а примеры, которые ему показали со словами les lapins и rabbits ‘кролики’, а также с beeches и les hdtres, различные. Не исключено поэтому, что Пьер будет считать, что слова lapin и rab­bit или hStre и beech обозначают разные, но поверхностно сходные виды или породы, хотя для нетренированного уха разницу между этими словами ухватить не так-то просто. (Это предположение, как считает Патнэм, выглядит весьма правдоподобным, посколь­ку англичанин, такой, как, например, сам Патнэм, не являющийся ботаником, может свободно употреблять в своей речи слова beech ‘бук’ и elm ‘вяз’ с их обычными (разными) значениями, хотя не может отличить одно дерево от другого^[119]. Пьер вполне мог бы заинтересоваться тем, являются ли деревья, которые он во Фран­ции называл „les h£tres“, буками или вязами, при том, что он как носитель французского языка удовлетворяет всем обычным критериям носителя языка, нормально употребляющего в речи слова les hetres. Если почему-либо не годятся буки и вязы, то нетрудно подыскать более подходящие пары, как две капли воды похожих друг на друга слов, которые способен различить разве что специалист.) Коль скоро Пьер оказался в такой ситуации, то, очевидно, могут возникнуть парадоксы с кроликами и буками, ана­логичные тем, которые были связаны с Лондоном. Пьер может согласиться с истинностью утверждения (со словом lapin), сделан­ного на французском языке, но отрицать его английский вариант со словом rabbit. Как и раньше, мы затрудняемся сказать, что же именно думает (believes) Пьер. Нами уже рассматривалась „строгая и философская" реформа процедур перевода, предпола­гающая, что иностранные имена собственные не должны перево­диться на родной язык, а скорее всегда каким-то образом приспо­сабливаться к нему и им осваиваться. Теперь то же самое, по-ви­димому, мы должны будем проделать со всеми словами-именами натуральных классов. (Например, из-за парадокса не следует пере­водить французское слово lapin английским ‘rabbit’!) Больше этот подход, распространяемый на имена натуральных классов, невоз­можно отстаивать даже в слабой степени, как, например, мы де­лаем иногда, когда утверждаем, что это „просто" обобщающий подход. За ним стоят слишком радикальные изменения, что меша­ет ему сохранить хоть какую-нибудь видимость правдоподобия.

Можно высказать еще одно соображение, которое делает пред­лагаемое здесь ограничение еще более неприемлемым, а именно: даже это ограничение не препятствует возникновению парадокса. Загадка появится все равно, даже если рассматривать только один язык, например английский, и фонетически тождественные знаки одного имени. Питер (как мы его теперь уже можем называть) мо­жет узнать имя ‘Вишневский’, обозначающее человека, носящего то же имя, что и знаменитый пианист. Очевидно, что, выучив это имя, Питер согласится с утверждением: У Вишневского был музы­кальный талант; и мы, употребляя имя Вишневский как обычно, для обозначения музыканта, можем вывести отсюда, что

(8) Питер думает, что у Вишневского был музыкальный та­лант.

Чтобы сделать такой вывод, нам надо воспользоваться лишь принципом раскрытия кавычек; никакого перевода тут уже не нужно. Позже, в другом кругу людей, Питер узнает, что был ка­кой-то Вишневский, политический лидер. Питер весьма скептиче­ски оценивает музыкальные способности политических деятелей и потому приходит к заключению, что существует, вероятно, два че­ловека, живущих примерно в одно и то же время и носящих фа­милию ‘Вишневский’. Употребляя слово ‘Вишневский’ для обозначе­ния политического лидера, Питер соглашается с тем, что „У Виш­невского не было музыкального таланта“. Должны мы с помощью принципа раскрытия кавычек вывести, что

(9) Питер думает, что у Вишневского не было музыкального таланта,

или не должны? Если бы в прошлом Питер не узнал имя ‘Виш­невский’ другим путем, мы, безусловно, считали бы, что он упо­требляет это имя, как обычно, с обычной референцией, и с по­мощью принципа раскрытия кавычек вывели бы (9). В общем, ситуация близка той, которая была с Пьером и Лондоном. Однако тут ограничение, состоящее в том, что имена следует не перево­дить, а фонетически калькировать при переводе, помочь нам не может. Ведь у нас только один язык и одно имя. Если какое-то понятие перевода мы и привлекаем в данном случае, так это по­нятие омофонного перевода. Только принцип раскрытия кавычек применяется в этом случае эксплицитно^[120]. (С другой стороны, си­туация, которая была рассмотрена вначале с „двумя языками", имела ту особенность, что к ней мог бы быть применен принцип раскрытия кавычек, даже если бы мы говорили на языках, где все имена имеют уникальную референцию и употребляются одно­значно.)

Мне хотелось бы закончить этот раздел несколькими заме­чаниями по поводу соотношения обсуждаемой загадки и тезиса Куайна о „неопределенности перевода¹’ с его отказом от интенсио­нальных идиом „пропозициональной установки", таких, как мне­ние и даже непрямое цитирование. Тому, кто симпатизирует тео­рии Куайна, наша загадка может показаться еще одной каплей в море воды, падающей на знакомую мельницу. Видимо, ситуация с загадкой ведет к нарушению нашей обычной, традиционной прак­тики приписывания мнений, равно как и непрямого цитирования. Никакого явного парадокса не возникает, если ту же самую ситуа­цию описывать в терминах искреннего согласия Пьера с разными утверждениями наряду с указанием условий, при которых он вы­учил данное имя. Это описание, хотя прямо и не согласуется со строгими бихевиористскими рассуждениями Куайна, вполне отве­чает его взглядам на прямое цитирование как представляющее со­бой в каком-то смысле более „объективное" идиоматическое выра­жение по сравнению с пропозициональными установками. И даже те читатели, кто, как и я, не находят слишком привлекательным отрицательное отношение Куайна к пропозициональным установ­кам, должны, очевидно, с этим согласиться.

Однако, хотя симпатизирующие Куайну ученые могут восполь­зоваться этими рассуждениями, чтобы поддержать его точку зре­ния, различия между приведенными примерами и теми, которыми пользовался сам Куайн для утверждения своего негативного отно­шения к мнению и переводу, не должны ускользать от нас. Мы здесь не будем применять гипотетические, выглядящие весьма экзотически системы перевода, резко отличающиеся от обще­принятых, и переводить, например, французское слово „lapin" как ‘кадр кролика’ или ‘неотъемлемая часть кролика’. Вся пробле­ма целиком лежит внутри традиционной и привычной нам системы перевода с французского языка на английский; в одном случае парадокс возник даже внутри одного английского языка при ис­пользовании, самое большее, „омофонного" перевода. И дело вовсе не в том, что многие разные интерпретации или переводы удовлет­воряют нашему критерию, то есть что имеется, говоря словами Дэвидсона, «более чем один путь понять загадку правильно»³⁶. Трудность тут не в том, что многие суждения о мнениях Пьера передают ее правильно, а в том, что именно они-то как раз опре­деленно передают ее неправильно. Непосредственное применение принципов перевода и раскрытия кавычек ко всем — французским и английским — высказываниям Пьера приводит к следующему результату: мнения, которых придерживается Пьер, противоре­чивы; сама по себе логика должна ему подсказать, что одно из его мнений ложно. Однако интуитивно ясно, что этот вывод не ве­рен. Если мы вообще откажемся от применения принципов пере­вода и раскрытия кавычек к французским предложениям, то вы­нуждены будем заключить, что Пьер никогда не считал, что Лон­дон красивый, хотя он перед своим непредвиденным заранее пе­реездом в Англию ровно ничем не отличался от прочих французов, говорящих на одном только французском языке. Но это же явный абсурд. Если же мы откажемся приписать Пьеру мнение о кра- соте Лондона после того, как тот переедет в Англию, то получим контринтуитивный результат, будто Пьер изменил свое мнение и т. п. Выше был сделан обзор всех возможностей такого рода и суть не в том, что все описания в равной степени дают „хороший результат", а в том, что они очевидным образом неудовлетвори­тельны. Если же использовать нашу загадку как аргумент против позиции Куайна, то это будет аргумент совершенно другой приро­ды, нежели те, которые приводились ранее. И даже Куайн, если он хочет ввести понятие мнения во „второй уровень" своего кано­нического языка^[121], должен рассматривать эту загадку как реаль­ную проблему.

Неопределенность перевода и непрямого цитирования, о кото­рой говорит Куайн, доставляет сравнительно мало хлопот приво­димой схеме рассуждений о проблеме мнения; препятствие, кото­рое якобы представляет собой неопределенность перевода, в конеч­ном счете оказывается одним из богатств данной схемы. Сущест­вование загадки, однако, показывает, что традиционные критерии, используемые нами для приписывания субъекту мнений, в ряде случаев приводят к противоречию или по крайней мере к явной лжи. Поэтому загадка составляет проблему для любой схемы — Куайна или чьей-то еще, — то есть всех тех, кто пытается иметь дело с „логикой мнения" на разных уровнях анализа.

IV. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Какую же мораль можно извлечь из всего сказанного? Основ­ной вывод, абсолютно не зависящий от дискуссии, которую мы вели на протяжении первых двух разделов, заключается в том, что загадка есть загадка. Подобно тому, как всякой теории истин­ности приходится иметь дело с парадоксом лжеца, так и всякая теория контекстов мнения и имен собственных непременно должна столкнуться с этой загадкой.

В первых двух разделах мы, однако, начали вести теоретиче­ские рассуждения с анализа имен собственных и контекстов мне­ния. Давайте еще раз вернемся к Джоунзу, который соглашается с тем, что „Цицерон был лысым", и с тем, что „Туллий не был лы­сым". Используя принцип раскрытия кавычек, философы сделали вывод, что Джоунз считает, что Цицерон был лысым, а Туллий не был. Следовательно, решили они, раз у Джоунза нет противоре­чивых мнений, контексты мнения не являются „шекспировскими" в смысле Гича, а именно: кодесигнативные собственные имена не являются в этих контекстах взаимозаменимыми salva veritate^[122].

Я полагаю, что загадка ситуации с Пьером убедительно пока­зала необоснованность простого вывода. Ситуация же с Джоунзом удивительным образом напоминает то, что произошло с Пьером. Предположение, что имена Цицерон и Туллий взаимозаменимы, приблизительно соответствует омофонному „переводу" с англий­ского языка на английский же, при котором имя Цицерон ото­бражается на Туллий и наоборот, а все остальные фрагменты языка остаются неизменными. Такого рода „перевод" действи­тельно можно использовать для получения парадокса. Но следует ли на этом этапе возлагать ответственность за появление парадок­са именно на перевод? Как правило, мы не ставим под сомнение то, что французские предложения со словом „Londres“ должны переводиться на английский предложениями со словом „London". Однако и при таком переводе парадокса избежать не удается. Мы уже видели, что парадокс может возникнуть даже в одном язы­ке с одним-единственным именем собственным и что он возникает даже в случае с термами естественных классов в двух языках (или одном).

Интуитивно абсолютно очевидно, что согласие Джоунза с выс­казываниями „Цицерон был лысым“ и „Туллий не был лысым.” проистекает из того же источника, что и согласие Пьера с выска­зываниями „Londres est jolie“ и „London is not pretty".

Было бы неправильно, однако, считать, что во всех этих не­приятных выводах относительно Джоунза повинна подстановоч­ное™. Причина здесь лежит не в какой-то особой ложности аргу­мента, а скорее в природе той области, в которой мы находимся. Случай с Джоунзом в точности такой же, как с Пьером: оба слу­чая попали в ту сферу, где наша обычная практика приписывания человеку мнений, покоящаяся на принципах раскрытия кавычек и перевода или им аналогичных, весьма сомнительна.

В этой связи нужно отметить, что принципы раскрытия кавы­чек и перевода могут привести как к доказательству возможной подстановочности имен в контекстах мнения, так и к ее опровер­жению...

Остановимся еще на одном аспекте, связанном с именами есте­ственных классов. Ранее мы говорили, что билингв может нор­мально усвоить слова „lapin" и „rabbit", каждое в своем языке, интересуясь тем, один это вид или два, и что этим фактом можно воспользоваться для порождения парадокса типа парадоксов с Пьером. Точно так же человек, говорящий только по-английски, мог бы обычным способом выучить (отдельно) слова — биологи­ческие термины furze ‘утесник (европейский)’ и gorse ‘утесник (обыкновенный)’, заинтересовавшись, один это вид или два похо­жих друг на друга вида. (А как насчет ‘кроликов’ и ‘зайцев’?) Такому человеку было бы легко согласиться с утверждением про ‘furze’ и воздержаться от согласия с аналогичным утверждением про ‘gorse’. Ситуация абсолютно идентична той, которая имела место с Джоунзом и именами ‘Цицерон’ и ‘Туллий’, причем ‘furze’ и ‘gorse’, равно как и другие пары терминов для одного естествен­ного класса, обычно считаются синонимами.

Дело, конечно, не в том, что кодесигнативные имена собствен­ные взаимозаменимы в контекстах мнения salva veritate или что в простых контекстах они взаимозаменимы даже salva significatio- пе, а в том, что нелепости, порождаемые раскрытием кавычек вме­сте с подстановочностью, в точности соответствуют тем, которые порождаются раскрытием кавычек плюс переводом или даже „одним только раскрытием кавычек" (или: раскрытием кавычек вместе с омофонным переводом). Аналогично, хотя наша наивная практика может привести к „опровержению" подстановочности в отдельных случаях, она также может привести и к ее „доказа­тельству" в ряде тех же самых случаев, как это мы уже видели двумя абзацами выше. Вступая в область парадокса, примером: которой могут служить ситуации с Джоунзом или с Пьером, мы попадаем в ту сферу, где наша привычная практика построения интерпретаций и приписывания мнений подвергается самым жес­точайшим испытаниям и терпит, видимо, неудачу. Так же обстоит дело и с понятиями содержание некоторого утверждения и пропо­зиции, выражаемой данным утверждением. При нынешнем состоя­нии нашего знания было бы преждевременно и даже глупо де­лать какие-либо положительные или отрицательные выводы отно­сительно возможной подстановочности имен^[123].

Ничто, разумеется, в ходе этих рассуждений не мешает нам за­ключить, что Джоунз может искренне утверждать как то, что „Цицерон лысый", так и то, что „Туллий не лысый", хотя Джоунз — это нормальный носитель английского языка и употреб­ляет в речи имена ‘Цицерон* и ‘Туллий* обычным образом и с обычной референцией. Аналогично могут быть описаны случай с Пьером и другие парадоксальные ситуации. (Для тех, кто инте­ресуется одной из моих теорий, могу добавить, что было время, когда из-за недостатка эмпирической информации люди не имели эпистемических оснований принять утверждение „Вечерняя звез­да— это Утренняя звезда", хотя последнее, тем не менее, выража­ло необходимую истину.)^[124] Неудивительно, однако, что контексты с кавычками, а точнее, те их фрагменты, что находятся внутри кавычек, не подчиняются в общем случае принципу подстановоч­ное™. И степень нашего современного понимания проблемы мне­ния не позволяет нам в такого рода ситуациях применять принцип раскрытия кавычек и выносить суждения по поводу того, когда два предложения с кавычками выражают, а когда не выражают одну „пропозицию".

В ходе дискуссии не было высказано никаких положений, ко­торые бы опровергали традиционное представление о контекстах мнения как „референциальна непрозрачных", если под таковыми понимать контексты, в которых не действует правило взаимозаме- нимости кореферентных определенных дескрипций salva veritate. Близкий к этому вопрос состоит в следующем: верно ли, что кон­тексты мнения являются „шекспировскими", а не „референциаль­но прозрачными"? (В моем представлении модальные контексты являются „шекспировскими", но „референциально непрозрачны­ми".)^[125]

Однако даже если бы мы заявили, что контексты мнения — не „шекспировские", то вряд ли мы бы в настоящее время сумели воспользоваться этим и поддержать взгляды Фреге и Рассела на имена как носителей дескриптивных „смыслов" благодаря придан­ным им „уникально идентифицирующим свойствам". Существуют хорошо известные всем аргументы против теории дескрипций, не зависящие от тех доводов, которые приводились в ходе настоящей дискуссии. Далее, положение, согласно которому различие в име­нах сводимо к различию в идиолектах, выглядит неправдоподобно- И, наконец, имеются аргументы — из числа тех, что содержатся в данной статье, — которые доказывают, что различия в ассоци­ированных с именами свойствах не объясняют всех проблем в лю­бом случае. Если принять во внимание все эти соображения, а также то, что парадокс делает понятие „содержания" в этой об­ласти расплывчатым и туманным, то становится не вполне ясным,, какое отношение имеет подстановочность к спору между последо­вателями учений Милля и Фреге.

Повторим наши выводы: философы нередко утверждали, имея в виду случай с Джоунзом и ему подобные, что контексты мнения почти безоговорочно являются „нешекспировскими". Мне представ­ляется, что делать такой определенный вывод сейчас несколько преждевременно и, быть может, ошибочно. Скорее случай с Джоунзом, равно как и с Пьером, лежит в той области, где наша общепринятая практика приписывания мнений испытывает огром­ное напряжение и может его даже не выдержать. Еще менее оп­равданным представляется в настоящее время — когда нет до­статочно хорошего понимания природы парадоксов типа тех, а которых идет речь в данной работе, — делать какие-то важные теоретические заключения о собственных именах, исходя из ут­верждений о нарушении принципа подстановочности в этих кон­текстах. Благие законы на трудных случаях не построить.