ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ: ПОДСТАНОВОЧНОСТЬ (SUBSTITUTIVITY)

В других своих работах^[86] я предложил концепцию собственных имен, стоящую во многих отношениях ближе к старой точке зре­ния на наименование Дж. Милля, чем к новой традиции, берущей начало у Г.

В противоположность Миллю, Фреге утверждает, что с каждым именем собственным носитель языка связывает некоторое свойство (или конъюнкцию свойств), которое определяет его носителя как уникальный объект, удовлетворяющий этому ассоциируемому с ним свойству (или свойствам). Это свойство (свойства) состав­ляет „смысл" имени. Если ‘...’ — имя собственное, то, по всей вероятности, ассоциированными с этим именем свойствами являются те, которые сообщил бы человек в ответ на вопрос „Кто такой ‘.Если бы он ответил — это человек, который

-------------- ", то свойства, заполняющие второй пробел в данной

фразе, будут теми, которые определяют референцию имени со стороны говорящего и составляют его „смысл". Ясно, что если взять имя какого-нибудь известного исторического лица и спро-

сить „Кто такой то в ответ можно получить разные и равно

корректные ответы. Так, один человек может идентифицировать Аристотеля как философа, который был учителем Александра Македонского, другой — как философа, родившегося в Стагире, который учился у Платона. Для этих двух людей смысл имени ‘Аристотель’ будет разным: в частности, говорящие второго, но не первого типа будут считать предложение „Аристотель, если он существовал, родился в Стагире" аналитическим^[87]. Фреге (как и Рассел)^[88] пришел к заключению, что, строго говоря, разные носители английского (или немецкого) языка обычно употребляют такое имя, как ‘Аристотель’, в разных смыслах (хотя и с той же самой референцией).

Позднейшие теоретики, примкнувшие к традиции Фреге—Рас­села, сочли это следствие малопривлекательным. Поэтому они решили модифицировать классическую точку зрения, „собирая в пучок" смысл имени (например, для них Аристотель — это объект, имеющий следующий длинный список свойств или, по крайней мере, большинство из них), или — для наших целей лучше ска­зать— „социологизируя" его (что дает определение смысла име­ни ‘Аристотель’ как некоторого грубо устанавливаемого множества широко распространенных в обществе мнений об Аристотеле).

Один из способов подчеркнуть различие между строгим под­ходом Милля и точкой зрения Фреге предполагает (если мы по­зволим себе такой жаргон) использование понятия пропозицио­нального содержания. Если подход Милля корректен, и языковая функция имени собственного всецело исчерпывается указанием на носителя имени, то тогда собственные имена одного и того же объекта всюду взаимозаменимы не только с сохранением salva veritate, но и salva significatione: пропозиция, выраженная в пред­ложении, остается такой же, независимо от имени, которое носит объект в ее составе. Это утверждение, конечно, перестает быть вер­ным, если имена не реально употреблены, а только упомянуты в предложении: предложения 'Цицерон⁹ содержит семь букв и 'Тул­лий⁹ содержит семь букв имеют различные истинностные значения, не говоря уже об их пропозициональном содержании. (Этот при­мер, конечно, принадлежит Куайну.) Давайте на данной стадии ограничимся рассмотрением простых предложений, не содержащих связок или каких-то других источников интенсиональности. Если Милль целиком прав, то не только предложение Цицерон был ле­нивым имеет то же истинностное значение, что и предложение Туллий был ленивым, но эти два предложения выражают также одну и ту же пропозицию, имеют одно содержание. Аналогично, фразы Цицерон восхищался Туллием, Туллий восхищался Цице­роном, Цицерон восхищался Цицероном и Туллий восхищался Туллием — это просто четыре разных способа выразить одну и ту же мысль^[90].

Если принять такое вытекающее из теории Милля следствие, то оно, по всей видимости, повлечет за собой и другие следствия относительно „интенсиональных" контекстов. Выражает предло­жение необходимую истину или условную, зависит только от со­держащейся в нем пропозиции, но не от слов, употребленных в предложении для ее выражения. Поэтому всякое предложение должно сохранить свое „модальное значение" (необходимость, невозможность, условную истинность или условную ложь), если имя 'Цицерон’ заменить в одном или нескольких местах на имя ’Туллий’, поскольку такое замещение оставляет неизменным содер­жание предложения. Это, очевидно, означает, что кореферентные имена взаимозаменимы в модальных контекстах salva veritate: предложения Необходимо (возможно), что Цицерон... и Необхо­димо (возможно), что Туллий... должны иметь одно истинностное значение при любом возможном заполнении пустых мест простым предложением.

Аналогичной выглядит ситуация и с контекстами, содержа­щими модальности знания, мнения и эпистемические модальности. Если субъект полагает, что нечто является истинным или лож­ным, то не играет никакой роли, как его мнение передано в пред­ложении. Поэтому, если подстановка одного собственного имени вместо другого не меняет содержания предложения мнения, то кореферентные собственные имена должны быть взаимозаменимы salva veritate в контекстах мнения. Подобное рассуждение приме­нимо и к эпистемическим контекстам (Джоунз знает, что. ), кон­текстам эпистемической необходимости (Джоунз a priori знает, что...) и т. п.

Все это резко отличает собственные имена от определенных дескрипций. Хорошо известно, что замена кореферентных дескрип­ций в простых предложениях (без операторов) при любом разум­ном определении понятия „содержание" может изменить содер­жание такого предложения. В частности, не является инвариант­ным модальное истинностное значение предложения при замене дескрипции на кореферентную: предложение Наименьшее простое число четное необходимо истинно, тогда как предложение Люби­мое число Джоунза четное условно истинно, даже если любимое число Джоунза оказывается наименьшим простым.

Рассел считал, что фразы Цицерон восхищался Туллием и Туллий восхищал­ся Цицероном на самом деле не взаимозаменимы. Для него это был один из аргу­ментов в пользу того, что имена *Цицерон’ и ‘Туллий’ не являются подлинными и что римский оратор — никакой не конституент пропозиций (или „фактов" или „суждений"), соответствующих предложениям, содержащим данное имя.

Необходимо, что любимое число Джоунза четное ложно. Конечно, существует ,,de ге“ прочтение, или прочтение с „большой сферой действия", при котором второе предложение будет истинным. Та­кое прочтение, возможно, более точно было бы передать предло­жением Любимое число Джоунза таково, что оно необходимым образом четное, или, в приблизительной транскрипции Рассела, предложением Одно и только одно число вызывает восхищение Джоунза, и всякое такое число необходимым образом четное (имеет свойство быть необходимо четным). Такое de re прочте­ние, если оно вообще имеет смысл, должно быть по определению[91] подвержено субституции salva veritate, поскольку свойство „быть необходимо четным" является свойством числа независимо от того, как оно обозначено; в этом отношении между именами и дескрипциями может не оказаться различия. Противопоставлены имена и дескрипции, в соответствии с точкой зрения Милля, в предложениях, прочитанных de dicto, или „с малой сферой дей­ствия дескрипции", то есть только при прочтении, которое — для контекстов мнения и модальных контекстов — будет единственно интересовать нас в данной работе. Мы можем, если хотите, особо подчеркнуть, что нас интересует это прочтение в различных транс­крипциях, скажем: Необходимо, что: Цицерон был лысым, или, в более эксплицитной форме: Следующая пропозиция верна необ­ходимым образом: Цицерон был лысым, или даже в „формаль­ном" виде в духе Карнапа⁶: Предложение „Цицерон был лысым" выражает необходимую истину.

Аналогично обстоит дело с контекстами мнения. Здесь такие мнения, как в предложениях типа Джоунз считает, что Цицерон (или: его любимый латинский писатель), что тот был лысым, нас интересовать не будут. К таким контекстам, если они имеют смысл, по определению применим принцип субституции как для имен, так и для дескрипций. Нас скорее будут интересовать вы-

ражения de dicto, эксплицитно содержащиеся в таких формули­ровках, как Джоунз думает, что: Цицерон был лысым (или:

Джоунз думает, что: человек, который осудил Катилину, был лы­сым). Материал предложения после знака двоеточия выражает содержание мнения Джоунза. Другие, более эксплицитные фор­мулировки того же содержания таковы: Джоунз думает: пропо­зиция — что — „Цицерон — был — лысым“ истинна, или даже в более формальном стиле: Предложение „Цицерон был лысым"

составляет содержание мнения Джоунза. Обо всех таких контек­стах строгий миллеанец будет, видимо, утверждать, что в них кодесигнативные имена, но не кодесигнативные дескрипции, взаи­мозаменимы salva veritate^[92].

Так вот, существовало широко распространенное мнение, что все эти очевидные следствия из учения Милля попросту ложны. Казалось прежде всего, что предложения могут изменить свое модальное значение, если заменить в них одно имя на имя, ко- десигнативное ему. Предложение Венера — это Вечерняя звезда (или, более осторожное: Если Венера существует, то Венера —

это Вечерняя звезда) выражает необходимую истину, тогда как предложение Вечерняя звезда — это Утренняя звезда (или: Если Вечерняя звезда существует, то Вечерняя звезда — это Утренняя звезда) выражает эмпирически обнаруженный факт и тем самым, как это всеми признавалось, конвенциональную истину (иначе говоря, „так это могло случиться и, следовательно, так могло быть").

Еще более очевидным казалось положение, что кодесигнатив- ные имена собственные не взаимозаменимы в контекстах мнения и в эпистемических контекстах. Том, рядовой носитель языка, легко может согласиться с утверждением Туллий осудил Катили- ну, но не с утверждением Цицерон осудил Катилину. Он даже может отрицать последнее. И это отрицание вполне совместимо с его статусом рядового носителя языка, удовлетворяющего обыч­ному критерию употребления имен Цицерон и Туллий для обозна­чения прославленного римлянина (то есть носителя языка, кото­рый не знает, что эти имена называют одно и то же лицо). Отсюда представляется совершенно очевидным, что Том думает, что Тул­лий осудил Катилину, но не думает, что (у него отсутствует мне­ние): Цицерон осудил Катилину^[93]. Поэтому кажется абсолютно ясным, что кодесигнативные собственные имена в контекстах мнения не взаимозаменимы. Также представляется очевидным, что должны быть две отдельные пропозиции или два разных со­держания, передаваемые предложениями Цицерон осудил Кати­лину и Туллий осудил Катилину. А как еще может Том считать истинным одно из них и отрицать другое? И таким способом вы­раженное различие в пропозициях может возникнуть только из- за разницы по смыслу имен Туллий и Цицерон. Этот вывод со­гласуется с теорией Фреге и, видимо, несовместим с чисто мил- левским подходом^[94].

В работе [1], о которой уже упоминалось выше, мною был опровергнут один из аргументов против Милля, а именно — мо­дальный. Предложение Вечерняя звезда — это Утренняя звезда выражает такую же необходимую истину, как и предложение Ве­нера— это Вечерняя звезда: не существует таких контрфактиче­ских ситуаций, в которых Утренняя звезда и Вечерняя звезда бы­ли бы различны. Правда, истинность предложений Венера — это Утренняя звезда не была известна a priori, и могло так быть, что пока не поступило соответствующего эмпирического свиде­тельства, в нее мало кто верил. Однако, как я уже говорил, эти эпистемические вопросы следует отделить от метафизического вопроса о необходимой истинности предложения Вечерняя звез­да— это Утренняя звезда. И то, что кодесигнативные имена соб­ственные взаимозаменимы salva veritate во всех контекстах (ме­тафизической) необходимости и, более того, замена имени соб­ственного на имя с тем же денотатом оставляет прежним модаль­ное значение предложения, есть следствие, вытекающее из моей концепции имен как твердых десигнаторов.

Хотя моя точка зрения в вопросе об именах в модальных кон­текстах совпадает с точкой зрения Милля, на первый взгляд кажется, что объяснение поведения имен в эпистемических кон­текстах и контекстах мнения требует принципиально не-миллев- ского подхода (то же относится и к другим контекстам пропо­зициональных установок). Дело в том, что я предполагал нали­чие резкого противопоставления между эпистемической и метафи­зической возможностью: прежде чем были сделаны соответствую­щие эмпирические открытия, люди могли просто не знать, что Вечерняя звезда (Венера) — это Утренняя звезда, и даже так не считать, при том, что они, естественно, знали или считали, что Венера — это Вечерняя звезда. Не говорит ли это в пользу поло­жения Фреге о том, что имена Вечерняя звезда и Утренняя звезда имеют различные „способы представления", определяющие их ре­ференцию? Чем же еще можно объяснить тот факт, что прежде чем астрономы установили тождество двух небесных светил, пред­ложение с Вечерней звездой могло выражать общее суждение, а то же предложение, но с именем Утренняя звезда нет? В случае с Вечерней звездой и Утренней звездой абсолютно ясно, каковы эти разные способы представления. Один определяет небесное тело по его появлению на небе в соответствующее время года, вечером, и по его положению на небосводе, другой — также по

Цицерон и Туллий будет иметь место одна и та же референция, и им будет при­писан один (в духе Гича) смысл, а именно, что это имена человека. Таким обра­зом, представляется, что эти имена всюду взаимозаменимы. (В [7] Гич, кажется, не принимает такого заключения, однако есть все основания для того, чтобы его принять; на первый взгляд они такие же, как и при чисто миллевском подходе.) положению на небосводе и по появлению в соответствующее вре­мя года — утром. Поэтому, хотя я и считаю, что собственные имена являются модально твердыми десигнаторами (то есть имеют одну и ту же референцию, когда мы используем их при описании контрфактических ситуаций и при описании реального мира), представляется, что они имеют фрегевский „смысл" в соответ­ствии с тем, как фиксируется строгая референция. И все расхож­дения по смыслу (в указанном смысле понятия „смысл") приво­дят к нарушению принципа подстановочности для кодесигнатив- ных имен в контекстах пропозициональной установки, хотя для модальных контекстов он по-прежнему остается верным. Это по­ложение вполне согласуется с доктриной Милля, рассматриваю­щего модальные контексты, но расходится со взглядами Фреге, рассматривающего контексты мнения. Таким образом, эта теория не является в чистом виде миллевской^[95].

Итак, после некоторого размышления вывод, сделанный Фре­ге, представляется уже менее очевидным. Точно так же, как когда- то люди не знали, что Утренняя звезда — это Вечерняя звезда, так и нормальный носитель английского языка может, видимо, не знать, что Цицерон — это Туллий или что Голландия — это Нидерланды. Поэтому человек может согласиться с тем, что Ци­церон был ленивым, но не согласиться с утверждением Туллий был ленивым, или он может искренне признать, что Голландия — прекрасная страна, но отрицать, что Нидерланды — прекрасная страна. Ситуацию с именами Вечерняя и Утренняя звезда кажет­ся правдоподобным объяснить тем, что эти имена устанавливают свою (строгую) референцию к одному объекту, как правило, дву­мя разными способами: одно имя называет звезду, появляющуюся вечером, другое — звезду, появляющуюся утром. Но каковы те конвенциональные „смыслы" (пусть даже под „смыслами" мы по­нимаем „способы строгой фиксации референции"), которые могут быть приписаны, соответственно, именам Цицерон и Туллий (или Голландия и Нидерланды)} Не являются ли эти два слова (в анг­лийском языке) просто двумя разными именами одного челове­ка? Есть ли какая-нибудь конвенциональная и широко распро­страненная в языковом коллективе „коннотация", присущая одно­му имени, которая бы отсутствовала в другом?^[96] Я таких конно­таций не знаю^[97].

Все эти рассуждения могли бы, по-видимому, подтолкнуть нас к крайней точке зрения Фреге — Рассела, согласно которой смыс­лы имен собственных меняются, строго говоря, от одного носителя языка к другому и не существует одного, признаваемого всем обществом смысла, а есть только признаваемая всем обществом референция^[98]. В этой теории смысл, который носитель языка при­писывает такому имени, как Цицерон, зависит от того, какие утверждения относительно Цицерона он принимает и какие из них считает дефинициями данного имени (в отличие от тех утверж­дений, которые он просто рассматривает как отражающие реаль­ность мнений „о Цицероне"). Аналогично и для имени Туллий. Пусть, например, некто определяет Цицерона как ‘римского ора­тора, выступившего с речью, написанной по-древнегречески, про­тив Кассия’, а Туллия — как ‘римского оратора, осудившего Ка­тилину’. Тогда этот человек спокойно может отвергнуть суждение Цицерон — это Туллий, если он не знает, что существует един­ственный римский оратор, удовлетворяющий обеим дескрипциям (если верить и Шекспиру и истории). Точно так же он по незна­нию может утверждать, что Цицерон был лысым, отрицая, что Туллий был лысым и под. Не так ли в действительности случает­ся, когда выраженные кем-то мнения небезразличны к взаимоза­менимости имен Туллий и Цицерон? Не должен ли источник их невзаимозаменимости лежать в двух разных дескрипциях, связан­ных с этими именами, или способах установления их референции? Если говорящему повезет, и он припишет одинаковые идентифи­цирующие свойства и Цицерону и Туллию, то он, по всей вероят­ности, будет употреблять имена Цицерон и Туллий как взаимоза- менимые. На первый взгляд, все сказанное кажется мощной под­держкой точки зрения Фреге и Рассела, утверждавшим, что в общем случае имена принадлежат идиолектам, а их „смыслы" зависят от тех „идентифицирующих дескрипций", которые связаны с данными именами.

Отметим, что согласно точке зрения, которой мы сейчас при­держиваемся, нельзя сказать Некоторые не знают, что Цицерон — это Туллий, так как не существует отдельной пропозиции, обозна­чаемой что-предложением, которую бы коллектив нормальных носителей языка передавал с помощью предложения Цицерон — это Туллий. Некоторые люди, в частности, те, кто определяет и ‘Цицерона’ и ‘Туллия’ как ‘автора „De Fato“\ употребляют это предложение для выражения тривиального тождества. Другие упо­требляют его для выражения суждения о том, что человек, удов­летворяющий одной дескрипции (скажем, что он осудил Катили­ну), тот же самый, что и человек, удовлетворяющий другой де­скрипции (например, что его речь против Кассия была написана на древнегреческом языке). Нет такого факта, „что Цицерон — это Туллий", который был бы известен лишь некоторым, но не всем членам языкового коллектива.

Если бы мне пришлось сказать Многие не знают, что Цице­рон— это Туллий, то я бы употребил выражение Цицерон — это Туллий для обозначения подразумеваемой под этими словами пропозиции. Если, например, оно является тривиальным утверж­дением тождества, то я бы при этом ложно и не адекватно реаль­ному положению вещей утверждал, что в обществе существует широко распространенное незнание некоторой самотождествен- ности^[99]. Я могу, конечно, сказать: Некоторые англичане исполь­зуют имена ‘Цицерон’ и ‘Туллий’ для обычной референции к лицу (прославленному римлянину), хотя все-таки не согласны с утверж­дением ‘Цицерон — это Туллий’.

Можно, как и раньше, соединить этот аспект теории Фреге — Рассела с уступкой-допущением, что собственные имена являются твердыми десигнаторами и что, следовательно, используемая для установления референции некоторого имени дескрипция не сино­нимична этому имени. Но здесь мы сталкиваемся с большими трудностями. Интуитивно явно неприятное ощущение оставляет использование нами в речи таких имен собственных, как ‘Цицерон’, ‘Венеция’, ‘Венера’ (планета), с разными „смыслами", ведь тогда все мы, „строго говоря", разговариваем на разных языках. Имеет­ся много хорошо известных и весомых возражений на какую- либо дескриптивную теорию имен, а также на теорию собствен­ных имен как пучков определенных дескрипций. И так ли уж явно очевидно, что невзаимозаменимость имен в контекстах мне­ния подразумевает некоторое различие между именами по смыс­лу? Существует, в конце концов, немалая литература по филосо­фии, в которой утверждается, что даже полностью синонимич­ные — если таковые вообще имеются — слова типа доктор и врач не взаимозаменимы salva veritate в контекстах мнения, по крайней мере в тех из них, где операторы мнения повторяются^[100].

Менее важная проблема, связанная с представлением доводов в пользу теории Фреге и Рассела, появится в следующем разделе статьи: если оба они правы, то в процессе анализа контекстов мнения выясняется, что тот аргумент, который кажется подтверж­дающим правоту их точки зрения, на самом деле сформулировать не так-то просто.

Однако наиболее очевидное возражение, показывающее, что остальным доводам нужно отвести подобающее им место и при­писать надлежащий вес, таково: в действительности рассматри­ваемая нами теория не объясняет всех тех явлений, которые она пытается объяснить. Как мне уже доводилось писать в другом месте^[101], люди, „определяющие Цицерона" с помощью таких фраз, как ‘человек, осудивший Катилину’, ‘автор „De Fato" ’ и т. д., встречаются сравнительно редко: распространенность таких фраз в философской литературе — это продукт чрезмерного увлечения некоторыми философами классическим учением. Нормальные лю­ди, употребляющие в речи имя Цицерон, как очевидно обозна­чающее Цицерона, на вопрос Кто был Цицерон?, по всей вероят­ности, вряд ли придумают лучший ответ, чем следующий: Знаме­нитый римский оратор, и, видимо, то же самое они ответят (если смогут ответить вообще!) на вопрос о Туллии. (В действительно­сти же, большинство людей, скорее всего, никогда не слышали имени ‘Туллий’.) Аналогично, многие из тех, кто слышал о Фейн­мане и о Гелл-Манне, идентифицируют каждого из них, как ‘вы­дающийся современный физик-теоретик’. Эти люди не приписы­вают именам обычных „смыслов", тех, которые обеспечивали бы уникальную референцию имени (даже при том, что они употребля­ют имена с определенной референцией). Однако в той степени, в какой неопределенные дескрипции, приписанные имени или ас­социированные с ним, могут быть названы „смыслами", „смыслы", приданные Цицерону и Туллию или Фейнману и Гелл-Манну, одни и те же^[102]. И все же такие носители языка могут, видимо, спросить: Цицерон и Туллий — это один и тот же римский ора­тор или два разных? или Фейнман и Гелл-Манн — это два раз­ных физика или один?, не зная ответа ни на один из этих вопро­сов и рассматривая только „смыслы". Кто-то из них мог бы даже высказать ложное предположение или составить ложное мнение, считая, например, что Цицерон был лысым, а Туллий не был. Следовательно, посылка аргумента, который мы рассматриваем в защиту классической концепции Фреге — Рассела, — всегда, когда два кодесигнативных имени не взаимозаменимы при выражении мнения говорящим, причина этого кроется в различии дескрип­ций, которые лежат в основе „дефиниции" имени и которые носи­тель языка связывает с данными именами, — ложна. Ситуация, ко­торую мы продемонстрировали на примере с именами Цицерон и Туллий, на самом деле абсолютно ординарная. Поэтому повсе­местную невзаимозаменимость кодесигнативных имен в контекстах мнения нельзя объяснить различием по „смыслу" между этими именами.

Поскольку крайняя точка зрения Фреге и Рассела фактически не объясняет очевидной невзаимозаменимости имен в контекстах мнения, то, по-видимому, нет больше других причин (имея в виду наши задачи) не придавать значения несметному числу prima fa­cie доводов против этой точки зрения. Имена известных городов, стран, людей и планет в нашем обиходном языке весьма употре­бительны и не являются просто терминами, омонимично исполь­зуемыми в отдельных идиолектах носителей языка^[103]. Очевидная невзаимозаменимость кодесигнативных имен в контекстах мнения остается загадкой, но уже не кажется очевидным, что она ровно столько же говорит в пользу теории Фреге, сколько противоречит точке зрения Милля. Ни разные „коллективные", ни разные „част­ные“ смыслы, которыми владеет каждый отдельно взятый носи­тель языка, не могут объяснить всех тех явлений, которые они должны объяснить. По этой причине бесспорное существование та­кого рода явлений больше не составляет prima facie довода в пользу наличия у имен разных смыслов.

Прежде чем закончить данный раздел, сделаю последнее заме­чание. Мне уже не раз приходилось ссылаться на свои прежние взгляды, изложенные в [1]. и говорить, что, трактуя имена собст­венные как твердые десигнаторы и как референциально прозрач­ные^[104] в модальных контекстах, я целиком присоединяюсь к Мил­лю, тогда как считая, что имена собственные непрозрачны в кон­текстах мнения, я, по всей вероятности, приближаюсь к Фреге* При более пристальном рассмотрении становится, однако, весьма проблематичным, в какой степени явления референциальной про­зрачности действительно говорят в пользу Фреге против Милля* Существуют важные теоретические основания, чтобы рассматри­вать принятый нами в [1] подход в духе Милля. В указанной рабо­те я утверждал, что в действительности референция имен какой- либо известной исторической личности обычно устанавливается с помощью цепочки коммуникации, в которой референция имени переходит от одного звена к другому. Так вот, законность такой цепочки гораздо больше согласуется с концепцией Милля, чем с альтернативными теориями. Дело в том, что при таком подходе предполагается, что обучающийся принимает имя по цепочке от знающих это имя людей и далее решает использовать его с той

же референцией, с какой используют его остальные члены обще­ства. Поскольку обучающийся предполагает, что он будет упо­треблять данное имя с тем же референтом, с каким употребляют его другие, мы рассматриваем его как употребляющего в своей речи предложение Цицерон лысый для передачи той же идеи, что и все общество в целом, и отвлекаемся от расхождений в свой­ствах, которые разные обучающиеся приписывают имени Цицерон. Тот факт, что имя может быть передано по цепочке от одних знающих его людей к другим, прекрасно согласуется с нарисо­ванной Миллем картиной референции. В соответствии с нею се­мантика содержащих данное имя предложений определяется толь­ко референцией имени, а не особыми, приписанными имени свой­ствами. Был поставлен вопрос, нельзя ли саму цепочку комму никации, определяющую в нашей теории референт имени, назвать „смыслом". Наверное, можно, если хочется^[105], однако в итоге не следует забывать, что законность такой цепочки означает просто, что она сохраняет референцию имени, как считал Милль, и что ее нужно рассматривать в качестве необходимого инструмента для правильного обучения языку^[106]. (Эту цепочку можно сопоставить с терминами типа сердцевидный, когда необходимо не только обу­чение языку, но и надлежащее расширение языка.) Точно таким же образом учение о твердых десигнаторах в модальных контекс­тах, как уже говорилось выше, диссонирует (хотя и не обязатель­но противоречит ей) с теорией, предполагающей обращение к анти- миллевским рассуждениям для объяснения поведения имен в кон­текстах пропозициональной установки.

Следовательно, общее направление моих прежних взглядов на­водит на мысль, что раз теория Милля вполне пригодна, ее нуж­но отстаивать.

II.